Перед ним, во мгле печальной,
гроб качается хрустальный...
(А.С. Пушкин)
Идея открыть в Репейске - небольшом промышленном городке, притулившемся на высоком берегу Косьмы - круглосуточную палатку звукозаписи витала в воздухе наравне с ароматами испражнений местного химкомбината. Удивительно только, что озвучил ее вслух человек, предельно далекий от музыки, мой мимолетный знакомец Арсений Куприн, мелкий барыга, необычайно словоохотливый враль и редкостный прохиндей. Он озвучил, а мы со Славкой Пеструхиным подхватили, за что в конечном счете и огребли. Причем, в самом буквальном смысле этого слова.
Было это ограбление, подстроенное самим Куприным, или нам просто не повезло, но, едва ступив на плохо освещенный заснеженный провинциальный перрон, мы оказались подхвачены несущейся куда-то толпой беснующихся малолеток, каждый из которых пихался и что-то выкрикивал в адрес такого же в точности, как и он сам, вертлявого и коротко стриженного недоросля. Толпа расступилась только за гаражами, метрах в трехстах от станции и всего в паре шагов от обрыва, круто вознёсшегося над спелёнутой льдами Косьмой. Тут нас уже поджидали двое плотно сколоченных дядек с шершавыми лицами цвета наждачной бумаги. Они сразу же поинтересовались содержимым наших карманов и рюкзаков, сопроводив сказанное рядом недвусмысленных угроз. Довольно неуклюжая попытка вступить с дядьками в диалог не только не увенчалась успехом, но и вызвала с их стороны бурю неистового негодования, отчего путь от посулов до рукоприкладства оказался пугающе короток.
Лично мне первый удар пришелся, как и положено, в глаз. В бровь кулак угодил только с третьей попытки, но и это было всего лишь началом, поскольку прежде чем нам со Славкой удалось вырваться и побежать, я отхватил по изрядно окоченевшей физиономии не менее десяти раз. Еще пара таких же увесистых плюх и я бы, вероятно, валялся в отключке, но мне повезло: резко подавшись назад, а после вперед, я скинул с себя рюкзак, доверху набитый кассетами, и уже налегке со всех ног припустил вдоль обрыва, подгоняемый яростным рыком преследователей. Славка, хоть и оказался ловчей и боевитей меня, не избежал той же позорной участи. Лишившийся пары резцов, он бежал метрах в трех позади, и когда я замер у самого края и отчаянно заголосил, попросту не успел среагировать и на всех парах сшиб меня с ног. Мы кубарем покатились по склону.
Оказавшись на льду, а дело было студеным декабрьским вечером, мы без оглядки, не сговариваясь, рванули в сторону противоположного, низкого берега, достичь которого, однако, оказалось не такой уж простой задачей. Поднялась невероятной силы метель и мы молниеносно ослепли. Ночь сделалась совершенно непроницаема. Поскальзываясь, падая и поочередно ушибая то одно, то другое колено, мы тащились по льду в неизвестном нам направлении. Наши непромокаемые пуховики казались на ледяном ветру не толще рубашки. Конечности деревенели и отказывались повиноваться, но мы шли, ясно осознавая чем грозит даже самая непродолжительная остановка в пути. Наконец метель улеглась. Выглянула луна, бесполезным, по-зимнему тусклым свечением, озарившая рыхлую муть ледяного беззвездного неба. А потом повалил снег. Повалил, куда гуще прежнего. Тяжелыми крупными хлопьями. Вопреки представлениям классиков, во всем, что окружало нас в этот миг не было ни красоты, ни величия. Одно только щемящее чувство тоски, безысходности и невыносимо гнетущего однообразия. Вот и ветер сызнова взвыл на луну, вот и тьма обступила нас, бесцельно крадущихся то ползком, то на четвереньках, хорошо ещё, если не по собственным же следам.
Наконец мы увидели свет, вернее затерявшееся среди громадных снеговых хлопьев серебристое пятнышко уличного фонаря. Косьма в этом месте раздваивается, и в одной из складок её правого рукава обнаружилась деревенька, пробираться в которую нам со Славкой пришлось по пояс в снегу. Ни один из покосившихся, заметенных по самые окна домишек не подавал явных признаков жизни и мы сунулись в первый попавшийся, судя по внешнему виду, заброшенный, но зато с целыми стёклами. Всерьёз рассчитывать на чьё-либо гостеприимство нам, разумеется, не приходилось, но мысль о том, что в доме, пусть даже необитаемом, могут найтись запасы съестного, подхлёстывала и согревала.
Дом был выстужен, а предметы, населявшие его, покрыты искрящимся инеем. Мы рухнули в тесной прихожей без сил, довольные уже тем, что в доме не было ветра. Все тело зудело, горело, ныло. Электричества в доме не было. Отыскав спички, мы разожгли керосинку и огляделись: жёлтый зашарканный пол, печка, стол, пара плетёных стульев, комод. От всего веяло бедностью и стариной. Но были и хорошие новости. На столе, накрытая расписным полотенцем, стояла бутыль с мутно-белесой, оказавшейся самогоном, жидкостью, а в тряпичном мешке, подвешенном под потолком, обнаружились четыре банки тушенки, банка сгущенного молока, пакет с чёрными сухарями и две пачки «Казбека». Рядом с бутылью лежала записка: “Другой еды в доме нет. Ешьте, пейте, курите и убирайтесь вон! ЗАСВЕТЛО!” В качестве подписи красовался причудливый вензель, выведенный, как и весь остальной текст, шариковой ручкой округлым старушечьим почерком. Если откинуть все вычурные графические витиеватости, в искусном переплетении линий угадывалась монограмма из трёх букв – А, Г и С.
В принципе, нас не особенно удивило ни наличие угощения, ни содержимое сопроводительной записки. В те времена оставленные без присмотра дачные домики частенько подвергались набегам и разорению. Особенно в зимний период. Солдаты, зэки, бродяги – кто угодно из них мог с лёгкостью оказаться непрошенным гостем, которого, во избежание причинения ущерба имуществу, стало принято задабривать, выставляя на стол или любое другое видное место немного еды (преимущественно консервов) и что-нибудь спиртосодержащее. Иногда в последнее добавляли отраву, но подобные случаи были чрезвычайно редки. Тогда народ ещё не достиг теперешней стадии озверения, и относился к ближнему своему с куда большим участием и пониманием.
Перво-наперво мы растопили печь. Большими сучковатыми березовыми поленьями в причудливых завитушках узорчатой бересты. Та охотно и жарко вспыхнула с первого раза, и тепло заструилось по дому и дом, точно живой, заворочался, задышал, заходил ходуном, разминая затекшие члены, засипел одряхлевшей гортанью печной трубы. Мы скинули куртки, разулись и забрались на печку отогреваться. Мы подсчитали убытки и ужаснулись: помимо трёх месяцев кропотливого труда по поиску и копированию магнитофонных записей, которые должны были составить основу будущей фонотеки, мы лишились двухсот пятидесяти кассет общей стоимостью более тысячи американских долларов, что по меркам девяносто третьего года для студентов второго курса ровнялось целому состоянию. Не добавляло оптимизма и то обстоятельство, что кассеты принадлежали одному из будущих “держателей”, то есть соучредителей, организуемой нами палатки, репейскому бандюгану по кличке Масёл. Впрочем, благодаря его участию, кассеты могли отыскаться с такой же невиданной лёгкостью, как и пропали, а значит совершенно отчаиваться было ещё не время.
Стаканы нашлись не сразу, но всё же нашлись. Самогон опалил нёбо, гортань и провалился в желудок колким и невероятно горячим комком. На малюсенькой конфорке довели до кипения содержимое вскрытой консервной банки. Размазанный по поверхности жир закипел, забулькал, пьяна ароматом наваристого мясного бульона. Погруженный в горячее варево черствый промерзший хлеб, нанизанный на почерневшую от времени вилку, напитавшись жиром, не уступал по вкусу распадающейся на волокна говядине. Само мясо ели с ножа. Славка сказал, что так гораздо вкуснее. В тех же банках вскипятили воды и, за неимением чая, напились кипятка вперемешку со сгущёнкой. Под неё же допивали самогон. Тот возымел снотворное действие только ближе к полуночи, а пока мы взахлёб пересказывали друг другу детали пережитого нами приключения, будто у каждого была какая-то своя персональная история и персональные переживания, с нею связанные.
Спать улеглись на печи, предварительно закинув в топку достаточное количество дров. Славка, укрывшись просохшим пуховиком, отвернулся к стене и сразу же засопел. Вслед за ним отключился и я. И приснилось мне скованное льдом и обильно припорошённое снегом русло реки Косьмы, видимое мной с высоты птичьего полёта. Во сне я был мал и подвижен, точно крошечное назойливое насекомое. Ловко лавируя между снующих снежинок, я вершил свой полёт без оглядки по сторонам, цепко вперившись взглядом в некую точку, маячившую впереди. Постепенно точка разрослась до размеров избушки, в печную трубу которой меня засосало мощным потоком студёного воздуха, лишь чудом не расплющив о выступающий край заслонки. После того я едва не запёкся среди остывающих головешек, но сумел-таки выбраться наружу и оказался в тёмной прокуренной, смутно знакомой комнате. Да-да, это была та самая комната, а, стало быть, и та самая избушка, в которой мы со Славкой обрели приют, только спустя некоторое время, в три или четыре часа ночи. Это была та самая комната, но комната эта была абсолютно пуста. Пуста в том смысле, что в ней не было ни малейших следов нашего со Славкой присутствия. Чуть тёплая печь да и только. Те же стол и комод, та же пара плетёных стульев. Та же накрытая расписным полотенцем бутыль на столе и тот же тряпичный мешок, подвешенный под потолком. Та же, лежащая рядом с бутылью, записка и тот же причудливый вензель, выведенный, как и весь остальной текст, округлым старушечьим почерком.
Я проснулся, подскочив на месте, точно ужаленный. Славка дрых как ни в чем не бывало. Сон, это просто сон, - с робкой надеждой подумалось мне. Но сердце до того тревожно и часто трепыхалось в груди, что я не смог уверовать в собственное предположение. Я спрыгнул с печи и, подойдя к одному из окон, отдёрнул цветастую шторку. На улице по-прежнему валил снег и по-прежнему завывал ветер. И худосочные деревца по-прежнему раскачивались из стороны в сторону. Вдруг я отчётливо различил торопливое шаркание, но не снаружи дома, а внутри его, будто бы на чердаке. Мышь? – промелькнуло в моей голове. – Вряд ли. Тут к шарканью добавился скрип половиц и - почти сразу - ступеней, отчего мне и вовсе сделалось нехорошо: в доме есть лестница, ведущая на чердак, и в эту самую минуту по этой самой лестнице спускается хозяин или хозяйка дома! Не найдя ничего лучше, я опрометью рванулся к печи и, вскарабкавшись на неё, улёгся рядом со Славкой. Предчувствие скорой развязки теснило грудь. Секунды казались вечностью.
Накрывая лицо капюшоном, я оставил небольшую щёлку, чтобы иметь возможность подглядывать за происходящим. И вот, отворилась и тут же захлопнулась дверь, неяркий, слегка подрагивающий свет растёкся по комнате, причудливая тень скользнула по стене прямо напротив моих глаз, затеплилась лампадка у старинного закопченного образка. Послышалось невнятное бормотание. Но кто это бормотал и чья это была тень? Затаив дыхание, я ожидал неизбежного обнаружения, но бормочущий медлил, будто не замечая, что в комнате кто-то успел похозяйничать. Наконец я откинул с лица капюшон и резким движением сел. Комната была пуста. Пуста, если не считать зажженной керосиновой лампы, стоявшей посредине стола, покрытого слоем инея. Кроме инея и лампы на столе ровным счетом ничего не было. Я оглянулся по сторонам: Славки нет, печь холодна. Я один. Судя по свежим следам, я только что вошёл с улицы. Что за, мать его, чудеса творятся в этой чёртовой избушке?!
Я попытался восстановить цепочку событий, приведших меня на порог этого дома, и вспомнил, что в определённый момент мы со Славкой решили разделиться, и я направился в одну сторону, а он в другую, прямо противоположную. Сделали мы это затем, чтобы увеличить свои шансы на обнаружения подходящего для ночлега укрытия. Всё это могло показаться вполне логичным, если бы не приятное головокружение и чувство сытости, явно возникшие не на пустом месте. Впрочем, вдоволь поразмышлять на эту тему можно было чуть погодя, сейчас же следовало безотлагательно растопить печь и согреться: судя по всем приметам надвигалось чудовищной силы ненастье, грозившее замести дом и самые подступы к дому. К тому же заметно похолодало. Я двинулся знакомым маршрутом, но в дровнице не оказалось ни одного полена, ни одной сухой веточки. Посягательство на доски, составляющие обшивку стен, было чревато сквозняками и катастрофической потерей тепла. Интуиция подсказывала исследовать второй этаж, но и тут обнаружилось неожиданное препятствие: прежде добротная, но теперь рассыхающаяся, невероятно скрипучая лестница упиралась в потолок, внешне даже не предполагавший наличие люка. Вероятно доступ на чердак во время какой-нибудь очередной перестройки или ремонта дома был преграждён в принципе. Ну а раз лестница не более, чем атавизм, давно уже лишившаяся функционального назначения часть интерьера, её-то мы и разломаем в первую очередь! – провозгласил я, не давая себе труда конкретизировать кто эти мы такие. Оставалось только найти топор (с чем я легко справился) и хотя бы немного бумаги.
Я внимательно осмотрел дом, но каких-либо залежей старых газет или журналов так и не обнаружил. Своеобразной издевкой выглядел скукожившийся и запыленный настенный календарь с изображением обнаженной махи, криво прилепленный над малюсенькой полочкой в кладовой, но на него я позариться не посмел. Начать я решил с перил. Поручень и балясины полыхнули охотно, а вот ступени никак не желали приниматься и их пришлось изрубить на тонкие брусочки. Набив топку, я стал слоняться по дому, не находя себе ни места, ни достойного занятия. От нечего делать я вновь заглянул в кладовую. Руки сами потянулись к календарю, и тут дом преподнёс мне очередной сюрприз: лёгким дуновением ветерка изображение сорвало со стены, и прямо за ним обнаружилась прямоугольная ниша со множеством рычагов и переключателей, покрытых пылью и паутиной. Не помня себя от нахлынувшего волнения и азарта, я потянул один из них на себя.
Раздался глухой металлический лязг, дом тихонько сотрясся от пары несильных толчков и замер, как прежде. Я ещё раз прошёлся по комнатам – никаких видимых перемен, только над тем немногим, что осталось от лестницы, в потолке образовалась узкая продолговатая щель, достаточная для того, чтобы в ней поместилось лезвие топора. Им-то я и принялся орудовать, шатко покачиваясь на одной из трёх уцелевших ступеней. Вскоре топор удалось просунуть по самую рукоять и щель разошлась до нескольких сантиметров. Дальше – больше, и вот уже в потолке появилось отверстие, куда я сумел протиснуться полностью. Тусклый свет керосиновой лампы едва озарил помещение, лишенное каких-либо перегородок, площадью не уступающее общей площади первого этажа. Естественное освещение отсутствовало, поскольку на окнах (по меньшей мере, с одной из сторон) были установлены тяжелые металлические ставни. Высота потолка позволяла мне встать в полный рост. Я встал, да так и замер на время, пораженный невиданным прежде зрелищем: посреди дальней от меня половины огромной комнаты на двух, прикреплённых к потолочным балкам цепях, висел обшитый металлом цилиндр, длиной около двух и диаметром около одного с небольшим метров. Суда по стянутым болтами выступам, опоясывающим цилиндр по горизонтали, тот состоял из двух частей – верхней и нижней. Нижняя была основанием, верхняя крышкой. Похоже на футляр или гроб, - подумалось мне, но сама эта мысль оказалась настолько пугающей, что я немедля отогнал её прочь.
Приблизившись к цилиндру, я обнаружил, что пол, как под цилиндром, так и вокруг него, густо усеян битым стеклом, а на одной из металлических пластин, составлявших обшивку цилиндра, имеется надпись: "ЧТО ЗАПЕЧАТАНО НАВЕК ДА НЕ ОТВЕРЗНЕТСЯ ВОВЕКИ". Кем запечатано? Что запечатано? Да какая, в сущности, разница! Раз навек, то и Бог с ним. Стараясь больше не смотреть на цилиндр, я решил детально изучить помещение, однако единственным, действительно представляющим интерес, оказались причудливые письмена на листах оргалита, которыми были отделаны стены и потолок. Письмена сопровождались рисунками, по всей видимости, служившими иллюстрациями к тесту. На них во всевозможных омерзительных подробностях изображались жестокие, невероятно изощренные пытки и истязания молоденьких девушек, необычайно привлекательных женщин и безобразных старух, отчасти напоминавшие фрагменты картин Иеронимуса Бозга. Сами надписи были исполнены сразу на нескольких языках и беглому прочтению не поддавались. Лишь в одном, наиболее труднодоступном месте я увидал текст, за исключением всего нескольких слов, доступный моему пониманию. Это было Руководство по захоронению ведьм, датированное 1486 годом.
Согласно ему, тело ведьмы не следует предавать ни земле, ни воде, ни огню, так как эти стихии не только целебны, но даже живительны для него. Останки ведьмы подлежат либо растворению в кислоте, либо помещению в непроницаемый для всякого света сосуд, который в последствии должен храниться в подвешенном состоянии. Непосредственно перед захоронением телу должен быть причинён максимальный физический урон. Далее следовал пространный список увечий, которым надлежало руководствоваться лицу, обременившему себя заботами о покойной. Уже на втором пункте я с отвращением отвел глаза. Мне было противно и неловко. Я решил возвратиться на первый этаж и окончательно разделаться с лестницей, большую часть которой уже наверняка поглотило пламя. Но стоило мне повернуться спиной к цилиндру, как из него раздались звуки - то был отчетливо различимый голос Славки Пеструхина, вернее, изрыгаемые им отборная брань и проклятия. Непонятно только, в чей именно адрес.
Я действовал решительно и не раздумывая, благодаря чему пару минут спустя крышка с грохотом рухнула на пол. Как оказалось, её внутренняя сторона была усеяна длинными острыми шипами, которые, очевидно, препятствовали открытию гроба изнутри. В самом же гробу, как оказалось, выдолбленном из цельного ствола какого-то дерева, вместо Славки находилось донельзя иссохшее тельце старухи, чьи ушные раковины, веки и рот были измазаны чем-то вроде смолы, а руки, сложенные крест-накрест, пришиты к туловищу толстыми вощёными нитками. Именно так: пришиты. Кроме того, старушечье тело было перетянуто кожаными ремнями, а её голову венчал чуть-ли не в палец толщиной металлический обруч. Судя по внешнему виду у старухи были раздроблены коленные суставы и всё, что ниже их, вплоть до кончиков пальцев. Но кто мог так поглумиться над телом, пусть даже следуя некой садистской инструкции?
Тут, вопреки всем известным мне законам физики, гроб, вес которого сложно было даже вообразить, оторвался от ложа, взмыл и принялся кружить по комнате, утыкаясь с размаху то в одну, то в другую стену, раздирая оргалит и сотрясая потолочные балки. Обескураженный и перепуганный донельзя, я распластался в пыли, опасаясь быть покалеченным или убитым. Наконец, запутавшись в собственных же цепях, гроб опрокинулся на бок. Изуродованное тело старухи вывалилось из него и с бумажным шорохом покатилось по полу. Безо всякой нужды, влекомый одним только любопытством, я приблизился к нему, как вдруг швы на скрещенных руках сами собой разошлись, ноги обрели прежнюю крепость, и вот уже, совершенно непостижимым образом высвободившись из пут, старуха набросилась на меня. Лишь чудом я сумел увернуться и сигануть в сторону, а старуха, поскользнувшись на размётанных ею осколках, повалилась обратно в гроб, вернее, в ту его часть, что служила крышкой и была истыкана шипами. Вопль, раздавшийся следом, был оглушителен. Как уж ей удалось разомкнуть рот – понятия не имею, но не желая вверять свою жизнь воле случая или становиться объектом проделок потусторонних сил и созданий, я отыскал взглядом отверстие, через которое проник на второй этаж и тут же воспользовался им для спешной эвакуации. Приземление вышло жестким, но не драматически жестким. Последнее, что я помню, это пронзившая руку нестерпимо острая боль и отчетливо различимый голос Славки, вернее, изрыгаемые им отборная брань и проклятия.
Проспиртованный коновал в местном травмпункте с плохо скрываемым удовольствием диагностировал перелом предплечья и сильный ушиб рёбер. Никаких пространных объяснений ни ему, ни явившимся наутро ментам я не предоставил. Сказал только, что брякнулся с печки. Славка охотно подтвердил мои показания. Менты, кстати, проявили неслыханное сочувствие. Не бранились, не угрожали, а только понимающе покачивали тяжёлыми с похмелья головами. Оказалось, что дом этот хорошо им известен. Некогда прежде здесь жила старуха-горбунья, слывшая при жизни приходской ведьмой. И вот однажды свалилась она в подвал да и переломила надвое шею. Свалилась по осени, а нашли её только весной, так что хоронили бедолагу в закрытом гробу.
- Так что вам ребятишки, подфартило побывать в гостях у Сказки, - хохотнул мент, явно намекая на название популярной в Советском Союзе телепередачи для самых маленьких.
- А сказка-то тут причём? – тяжело выдохнули мы со Славкой, на что мент равнодушно ответил: - Так фамилия ее Сказка была. Антонина Григорьевна, кажется. Или Георгиевна. Нет, точно Григорьевна. Антонина Григорьевна Сказка. Царствие ей Небесное, - прибавил он после довольно продолжительной паузы и зачем-то трижды плюнул через плечо, стукнув скомканной пятерней по облупившейся лысине, отчего на той проступил причудливый вензель, выведенный округлым старушечьим почерком. Проступил и тут же исчез, будто не было его никогда. Будто всего этого никогда не было.