Когда мы с Леной кое-о-чем поговорили и наплакались, я стала собираться в Аксай. Помню я уже в Аксае, на бывшей квартире, жду, когда хозяйка принесет мне с чердака мои вещи. Книги оказались не все. А моя новая кофточка, жэмпер, была полинялая, старая и неузаваемая. Видно, как я уехала в марте, так дочка хозяйки её одевала, все три месяца на солнце, не снимая. Ме очень было обидно. Слёзы навернулись на глаза. "Мы боялись, что мыши сьедят твой жемпер, поэтому он висел на солнце и обгорел."- сказала хозяйка.
По возвращении в совхоз Ленина я рассказала маме, что узнала от Лены. Мне показалось, что она нарочно молчит. Переспросов не было. Она пожурила хозяйку за кофту и книги. "Ну и не везёт же мне. Что дальше будет? Где я буду учиться?" - спрашивала я маму. "А ты поузнавай у девочек в совхозе,"- посоветовала мама.
Сразу после дойки я села на молоковозку с учительницей и разузнала, что в 7-ми километрах есть село Михайловское, там есть школа десяти-летка. А с другой стороны совхоза есть 7-ми летняя школа, но там французский язык изучают, а я три года уже проучила немецкий язык. Потом я на попутной телеге съездила в Михайловку. Вот это школа! Трёхэтажная! Ну, ясное дело, голова закружилась от радости. Если бы мне сказали, что я напрасно радовалась, я бы здорово обиделась. Я пела и подпрыгивала.
Я еще попасла телят, настали холодные ночи и начальство обьявило, что пора покидать летнее пастбище, переехать вместе со скотом в центральный совхоз и работать на базах, то есть в сараях. Жилья не было. В одной большой комнате - 20 метров квадратных, то есть 4 на 5 метров, ютилось четыре семьи: я с мамой, Смакатуха с мальчиком, Голубинская с дочкой и Маргарита Аркадьевна со взрослым сыном, болевшим эпилепсией, все тогда называли черной болезнью.
Первое время, на радостях, что в совхозе так много нарду, весело, мы подружились с девочками, которые по вечерам ходили с одного конца совхоза в другой, распевая песни. Временно я забыла ужасные условия жизни и примкнула к ним. Они расспрашивали меня, какие песни я знаю, и какие люблю. Я назвала с десяток песен, большинство украинских народных, они обрадовались, что все мои песни они знают. Вечером встретились и до полуночи пели...
А утром взрослые спрашивали у девочек:"У вас уже новенькие есть? Кто-то так красиво выводил и голос был незнакомый." –"Да, у нас Галя новенькая, она тоже много знает песен."- радостно делились девочки.
Да, и было одно важное событие в моей жизни. Пока я ездила к Лене в Ростов-на-Дону, в совхозе приняли на работу одну доярку, женщину 44-х лет, одинокую. Её звали Фидий Дарья Григорьевна. Почему я даже отчество не забыла, а потому, что она именно с нами подружилась, и напоминала мне родную тётю Дарью. Я часто повторяла:"Если бы у вас отчество было не Григорьевна, а Алексеевна, я бы точно считала вас родной тетей." Она буквально прилипла к нам. На дойке только с мамой разговаривала.
Но в нашем жилище был ужас. Четыре угла, четыре семьи. Уже восемь человек было нас, как вдруг Голубинская захотела замуж за пастуха толстяка. Её уговаривали, зачем он тебе нужен? Ходили слухи, что он прячет ведро в надёжном месте и когда пасёт коров, то сам их доит по литру с каждой. Надоив пять литров, он залпом, без передышки выпивает молоко, потому он такой толстый и рыхлый. "Ну и ладно, пусть рыхлый, зато мужик, вон Валька вырастет и уйдёт от меня замуж, а я хоть с ним останусь." - обидчиво высказывала Голубинская. И так нас в комнате стало 9 человек.
Еще бы ничего. Вдруг, однажды были мы в комнате вдвоём, я с Маргаритой Аркадьевной. Это была пожилая женщина, бывшая учительница. Она как раз уже 3-4 дня рассказывала мне о своей горькой жизни. Как она жила поначалу с мужем и сыном Жориком хорошо и спокойно, пока среди учителей не появилась одна молоденькая учительница и нагло отбила мужа. Сперва Маргарита сердилась на эту женщину, а потом поняла, что виноват больше он. Маргарита упрашивала его не бросать её с сыном, ведь сын очень его любит, но муж не послушал её и чтобы жена не надоедала, решил окончательно их бросить и уехать в другой город с новой молодой женой. Маргарита Аркадьевна каждый день плакала, жить не хотела, но сын всем своим существованием напоминал о муже и в душе появлялась смутная надежда на скорое его возвращение.
Но проходил год за годом, а муж все не возвращался. Так прошел 21 год. "Я стала психически больной, у сына появилась черная болезнь."- она рассказывалаа, а я представляла, как только вчера Жора упал и стал биться о землю. Как все кинулись помогать Маргарите Аркадьевне. Накрывали Жору одеялом и крепко держали. Через несколько минут приступ проходил и Марго Аркадьевна облегченно вздыхала. А часа через два Жора спрашиивал у матери:"Ма, ты не знаешь куда я девал том Карла Маркса, там я дочитал до интересного места?" "Да вот он, сынок, возьми,"- стараясь быть спокойной, отвечала мать.
Она рассказывала, а я слушала, пока никого не было, все были на работе, а дети игрались где-то. Маргарита Аркадьевна выливала горькую свою жизнь мне, девочке, а я ужасалась и думала, не дай Бог мне пережить такой ужас. Она сказала, что своим рассказом она облегчает свою душу.
Вдруг, что-то заскребло в двери. Я, подумав, что дети вернулись, открыла дверь и, о, ужас! В коридоре на земле, закутанное в шубу, лежало большое человеческое тело и пыталось нащупать рукою дверь. "Кто это?"- в испуге крикнула я. Раздался хриплый, застуженный и обесссиленный голос:"Маргуша, это я..." Она не поняла:"Галочка, кто там, почему не заходит?" Он, услышав её голос, еле слышно, повторил:"Э-э-это я-а-а, Ма-а-а-ар-гу-у-у..." -и недоговорил, его голова стукнулась о землю (полы везде были твёрдо земляные.) Маргарита не вытерпела:"Что там такое? Никак не пойму?"- и подошла к двери, а посмотрев на голову без головного убора, вся затряслась, побагровела, и, сняв с себя большие деревянные башмаки, стала бить ими его по голове.
Я еще в жизни такого не видела, что можно так крепко, безжалостно, бездумно бить человека. Я крутилась около неё и не знала, что делать и что говорить в таких случаях. "А может не надо бить, Маргарита Аркадьевна, может не надо?"- скулила я. "Нет, Галочка, буду бить, пока не убью, таких оставлять в живых нельзя! Собаке-собачья смерть!"- и продолжала бить, пока у неё не отказала рука.
Тогда она грохнулась в постель и замолкла. Соседи из этого барака, слышавшие вопли Маргариты, позвали коменданта и рабочие оттащили тело прямо в яму для мусора, так как по шубе мертвеца ползали миллионы вшей, готовые сожрать всё тело.
Я помню, как я испугалась этому нашествию вшей. Я видела много вшей, особенно в головах, в волосах, мы обливались керосином, вычесывали их гребешком, боролись, как могли. Но здесь они пропитали всё тело и уже облепили шубу. Я от страха убежала рассказать маме, и увидела в окно, как Маргарита сидела на топчане, и раскачивалась в обе стороны. В это время её нельзя было трогать. Я этим воспользовалась. Естественно, мы боялись, как бы вши не расползлись по стенам и по полу коридора. Напрасно мы боялись. Вши не могли расстаться с насиженными местами в теле и кишели кучами, не расползаясь. На всякий случай всюду провели полынью и постелили читую полынь.
Хорошо, что Жоры не было дома, он был в клубе и ничего не знал. Когда на утро мы побежали к яме, посмотреть что там, то там тела уже не было. Кто-то видел, как рабочие выкопали яму, столкнули тело с шубой туда и смешав мусор и землю, на два метра закопали. Я всех просила, чтобы не проговорились Маргарите Аркадьевне, что он закопан здесь, пусть думает, что его закопали на кладбище. После этого Маргарита долго болела.
В то же время наша учетчица Тая влюбилась в пастуха Борьку, и он её давно уже любил. Готовились к свадьбе. Я же надоедала маме, что надо скорей , до учебного года, договориться в Михайловке насчет моей квартиры, но мама была мрачнее тучи. Я заметила, что мама с тетей Дашей что-то задумали. "Ну, говорите, что вы от меня скрываете?"- взяла я их на пушку. Они решили что пора переехать в среднюю Азию.