Долгие годы ничего о нём не знала и вот… «Ты помнишь меня?» - был первый его вопрос, когда позвонил, найдя меня через Интернет. А был он журналистом районной газеты и моим поклонником, сделавшим предложение «руки и сердца, но, когда получил отказ, уехал на Дальний Восток. И вот теперь я ответила ему... правда, вначале проверив вопросом: «Когда-то знала парня с такой фамилией, который жил…» и назвала мой город, на что он ответил: «Ну да, это я, я! Василий. Может, вспомнишь, как мы танцевали в парке, а потом я провожал тебя домой и нас всегда встречала ваша белая собачка по имени Ласка?» Да, теперь точно знала: это он. И ответила: «Где ты теперь?» «Живу на берегу Енисея* и так сталось, что ощущаю эти края своей родиной». Ну, а потом - слово-за слово, и выяснилось, что скоро приезжает навестить родственников, так что если я не против, то хотел бы встретиться.
И была встреча. И распахнул Василий передо мной дверь в мир, который был совсем незнаком – мир жизни на берегах далекой реки Енисей.
Мы сидим возле того места, где когда-то была танцплощадка, на которой кружились с ним в вальсе, и он грустит:
- Как же всё изменилось! Ничего от прошлого не осталось. А помнишь…
И начинает вспоминать те далекие дни, когда этот парк назывался Городским садом, когда каждый вечер здесь играл духовой оркестр, когда вон на том месте был не работающий фонтан в виде круглой чаши, на краях которой сидели маленькие львята и смотрели на предполагаемые струи воды…
- Василь, - мягко прерываю его, - можно я тебя так поназываю… как в давние годы?
Улыбнулся:
- Да, конечно… - Опустил глаза и в лице промелькнуло нечто давнее: - И мне даже это очень приятно…
- Так вот, Василь, жизнь идёт, бежит, летит, всё течет, всё изменяется, так зачем же грустить? Я тебе рассказала о себе, а теперь расскажи-ка ты о том, как живёте там, на далёком Енисее?
- Да живём… - И помедлил, поводив взглядом пробегающего мальчишку: - А вернее, выживаем. И говорю «выживаем» не для того, чтобы вызвать в тебе жалость, а потому, что… - Он замолкает, смотрит какое-то время на детишек, пытающихся раскачаться на качелях, и я слышу: - Когда уезжал отсюда, то увозил с собой робость в душе: как я там буду?.. в чужих-то краях, в чуждой среде, в суровой сибирской тайге?
- Почему непременно в тайге? Там же есть и большие города, а журналисту в них…
Он усмехается:
- А я туда ехал не как журналист. Я сразу решил, что стану промысловиком охотником.
- Ой... Почему же такой крутой поворот?
- А вот так… Решил тогда… когда ты не… - И взглянул, улыбнулся, но не продолжил. – Решил сразу и бесповоротно: нет, не хочу быть журналистом. Надоело исхитряться, врать, подчиняться партийным «товарищам»*. Стану-ка человеком, который - сам по себе, чтобы никто не диктовал, не указывал что делать. А как раз в то время вычитал в газете, что на Енисее нужны промысловики-охотники, вот и…
- Но ты же… - взглянула вопросительно.
И он догадался, о чем - я:
- Ну да, охотник из меня был так себе… лишь с батей иногда ходили в лес с ружьем, но на Енисее были инструктора, вот и…
Василий помолчал, словно вспоминая что-то, но встрепенулся:
- Ничего, выучился. А, вернее, пришлось учиться, когда забросили меня с собакой, консервами и мешком сухарей на несколько месяцев в тайгу. Сразу всё пришлось постигать за четыре месяца охоты. И кулемки делать, и костер из сырых дров разжигать, и с собакой общий язык находить, чтобы кормила, избушки рубить, путики к ним прокладывать…
- Подожди, подожди… - замотала я головой, - ты забываешь, с кем говоришь. Я же не знаю, что значит кулёмки, путики и зачем избушки надо было рубить?
Засмеялся:
- Ой, прости, и впрямь… Ты если что, спрашивай, а то я… Да кулёмки – ловушки для соболя, которые делаем через каждые сто, сто пятьдесят метров, а путики – тропы к лобазам… избушкам, утеплённым мхом и землёй и на высоких столбах…
- На курьих ножках? – усмехнулась.
- Ага, от медведей. А то заберутся, переломают всё, повыбросят… Ведь завозим в эти лобазы по девяносто буханок хлеба, другие продукты, а они разбросаны по территории охотника в восемьсот квадратных километров через каждые сто километров.
- Неужто у одного охотника такие огромные пространства? - наивно удивилась.
- Так и есть, - усмехнулся. – Тебе, жителю скученности, трудно поверить, но… - Василь встал и жестом предложив пройтись по парку, зашагал рядом: - А потом возвратился в станок… в село, на вырученные за мех деньги купил домик и зажил.
- Сразу решил там остаться или?.. - спросила, тут же поняв неуместность своего вопроса.
- А вообще-то «зажил» - не то слово. Точнее - начал пробовать жить. Знаешь, попасть из относительной цивилизации в такой быт, как там… - Остановился, усмехнулся: - Станок человек в триста, врач и милиционер за сто пятьдесят километров, один магазинчик, в который продукты завозят вертолётом раз в неделю, а муку – в навигацию, с мая по сентябрь… В общем, условия еще те… Но простор, красота! Широченный Енисей с восходами над высоким берегом, бескрайние леса с высоченными кедрами и воздух обалденный! А главное, не покидающее ощущение, что я наконец-то выпрямился, стою перед этой красотой и дышу всей грудью.
Я усмехнулась, и он заметив это, взглянул:
- Что, литературщиной пахнуло? – И, не получив ответа, добавил: - Но то, о чем говорю, правда, а что не могу как-то иначе… так в том моя вина и неумелость.
- Ладно, - тронула его за рукав куртки: - Дело не в том, Василь. Главное, что я столько нового узнала от ткея! Станок, кулёмки, путики, восход над высоким восточным берегом Енисея… - И улыбнулась как можно ласковее, пошла: - Ты давай, рассказывай. И впрямь для меня всё это ново и очень интересно. И как ты вживался в эти просторы? – подтолкнула вопросом.
- А вот так и вживался... Прежде всего научился топором не только кулёмки строить, избы рубить, но и всё остальное, ведь топор самый необходимый инструмент в тех краях. Знаешь, там говорят: если б не клин да мох, то плотник сдох.
- Ну, мох… вроде понятно для чего, а вот при чем тут клин?
- Да не тут… - рассмеялся, - а там. А там клин, вырубленный топором, нужен для того, чтобы расщеплять ель на дерёво, из которого потом делают лыжи, ведь на купленных далеко не уедешь, только на своих... И не сразу я научился их делать, только на четвертый раз и получились, а то начну нос загибать в бале… в приспособлении, и - трещина, трещина. Для этого нужен опыт, сноровка… - Помолчал, приостановился, взглянул: - Знаешь, нам постоянно надо думать о своей работе, иначе не выживешь, а вы… Сходил на работу, пришел домой и всё, отдыхай.
- Да нет… ну как же… я тоже… - залепетала, а Василь усмехнулся:
- «Тоже», да не тоже… Если ты сделаешь что-то не так, то тебя начальники поправят, а у нас… Не наловил рыбы, не настрелял во время перелёта гусей, уток, вот и…
- Жалко птичек, - вырвалось: – Ведь так нечаянно можно и лебедя…
- Можно… но охотники их гонят с выв… - Взглянул: - Ну, с небольших озёр, остающихся после половодья. Т гонят потому, что если лебеди сели, то гуси уже не опустятся. На эти вывы потом садятся утки, гоголи, кряквы, чернецы, которых...
- Которых вы тоже убиваете? – взглянула с упрёком.
Василий помолчал, сделал несколько шагов и только потом услышала:
- У нас не говорят «убить». У нас говорят «добыть». И пойми, ведь зарплату в нашем станке получает немногие, а остальные живут тем, что добывают на охоте, в реке, на своих огородах за короткое лето, когда и в июне может выпасть снег. Правда, выручают белые ночи, за которые овощи успевают вырасти, а основное дает охота, вот весной и плывут каждый - в свой балок… ну, сарайчик на озерцах, в котором живут во время весновки… - И снова взглянул: - Поясняю, поясняю. Весновка – весенняя охота и ловля рыбы на озерцах.
Мы вышли из парка и пошли по улице, спускающейся к реке. Когда-то шли мы с ним этой дорогой вот так же… но держась за руки. Господи, как же давно то было! Интересно, а помнит ли он об этом? Спросить? Нет, не буду, а спрошу вот о чем:
- Василь, а как ты?.. Женился ли, есть ли дети?
Но он ответил не сразу:
- А ведь по этой дорожке когда-то мы с тобой... - улыбнулся и, махнув рукой, продолжил: - Женился… Но когда дети…
- И кто да кто? – перебила.
- Дочь почти взрослая и сын… Так вот, когда они подросли и жена упорно стала проситься в Красноярск, то я и купил им там квартиру, но сам... - И поддал ногой попавшуюся на дороге палку: - А я туда не поехал. Ну не мог я снова отдать себя в рабство после того, как почувствовал свободу! Но частенько наезжаю к ним, ведь я же кое-что пишу для краевой газеты, да и по детям скучаю.
И замолчал... Наверное, эта тема для него и теперь больная, надо уйти от неё. И спросила первое попавшееся:
- Скажи, - а не надоедает ли есть… всё рабу, рыбу, рыбу?
Засмеялся:
- Не-а, не надоедает. Ведь её столько!.. Мукша, чир, нельма, харица, окунь, вязь, ленок, щука… правда, щуку больше для собак запасаем, ведь во время зимы килограмм двести на каждую надо. А еще таймень, осетровые, тогун… ме-елкая такая рыбёшка, жирная, но до чего ж копчёная хороша! Да и вообще, рыбу по-разному запасают: засаливают, коптят, вялят, сугуду готовят… - И взглянул: - Да зимой ловят её в прорубях, режут на куски, со снегом и солью перемешивают, а когда едят, то каждый кусочек обмывают и в рот, обмывают и в рот. Вкусно.
- Так вкусно, что у меня слюнки потекли. А еще орешки кедровые…
- Да, и орешки кедровые.
- Кстати, а как их собирают?
- А собирать их начинаем тогда, когда бурундуки начинают шелушить. Подойдёшь к кедру, ударишь деревянным молотом по стволу и-и полетели шишки, только собирай! Принесёшь домой, перемелешь, вынесешь во двор на наш енисейский ветерок, подсушишь и лакомишься всю зиму. – Вдохнул всей грудью и словно подытожил: - Всего в Сибири полно, только не ленись.
Улица вывела нас к речке, на берегу лежала опрокинутая лодка, я присела на неё, а Василь отошел на несколько шагов и окинул её взглядом:
- Прочное сооружение, но…
- И что значит «но»?
- А то, что тяжёлое, неповоротливое. Наши то ветки лёгкие, подвижные… правда стрелять из них можно только вперед, а то перевернётся. - И заметив в моих глазах вопрос, пояснил: - Мы же выдалбливаем их из стволов осины. Ох, и кропотливая ж это работа! Три дня долбишь, долбишь, а когда стенки тонкими станут, тогда и будь на чеку, чтобы не промахнуться, не продырявить. Эти ветки-деревяшки раньше делали местные кеты, а потом… - И замолчал.
- А что потом? – заинтриговал.
- А потом спились. У них же иммунитет против спиртного низкий, а тут русские пришли, магазины с водкой пооткрывали, они и начали пушнину на водку выменивать. И стали спиваться, осталось не больше тысячи. Да и обычай у них странный: огородами не занимаются, скот не разводят, а как без всего этого?
Не найдя что ответить, я лишь вдохнула вечерний пахучий воздух и вымолвила:
- Прелесть-то какая!
Взглянула на Василия: а как ему наша «прелесть»? Но взгляд его был уже отстранённым, словно в эти минуты покинул меня и был где-то там… может, на берегу Енисея?
- Василь, ау! – тихо окликнула. – Ты где сейчас?
И он возвратился:
- Конечно, понимаю, что для тебя «прелесть» - вот этот ручеек, а для меня…
- А мне, - подхватила, - у этого ручейка уже комар укусил, зараза…
Он засмеялся:
- Только один и сразу «зараза»? А если бы весь гнус?.. комары, москиты, мошкара?
- Ой, и впрямь… - пришлёпнуло еще одного: - И как вы всё это терпите?
- Только и спасаемся дегтем березовым. Надерешь бересты, на плошку со сточным отверстием выложишь, прикроешь тазом, подожжешь и часа через три готов дёготь. Потом перемешаешь его с жиром, намажешься и работаешь. Да и привычка. В работе гнуса почти не замечаешь. А если честно, лето для нас не самая лучшая пора.
- Ну как же, летом тепло. Кстати, зимы у вас очень морозные?
- Морозные. Морозные и снежные. Сугробов наметёт!.. Только и управляйся дорожки к дровам расчищать, ведь мы почти только ими топимся, уголь-то в навигацию надо завозить, а вот дрова… В апреле, когда наст твердым станет, их сколько угодно можно заготовить. Да и в мае, когда вода ото льда освободится... Тогда начинают плыть брёвна, срезанные там, в верховьях Енисея, а мы их вылавливаем, всё лето они сохнут, а к зиме пилим и рубим, пилим и рубим… В общем, скучать некогда.
Василий встал, расправил плечи:
- Ну что, пошли… а то я, наверное, достал тебя своими…
- Да нет, что ты! – Поспешила прервать. - В буднях моей серой и однообразной жизни твои рассказы… как свежий ветер. Знаешь, слушала тебя и не покидало ощущение, что я в жизни прошла мимо чего-то самого главного, такого, как…
И замолчала, не найдя подходящих слов. И он уловил мой настрой… Уловил смысл того, о чем хотела сказать, и чтобы не дать разрастись моему грустному ощущению, заговорил о руинах храма на холме, о парке, мимо которого проходили.
Тогда мы расстались, договорившись встретиться еще раз, чтобы снова поговорить о Енисее, о моём восприятии им рассказанного, да не случилось. Но было его письмо, словно подводящее итог нашей встречи.
«Извини, что пришлось срочно уехать, хотя так хотелось еще раз встретиться! Всю дорогу додумывал то, что хотелось досказать, но, зная, что едва ли встретимся снова, постараюсь написать в этом письме.
Знаешь, твои слова: «Я в жизни прошла мимо чего-то самого главного» возвратили меня в моё журналистское прошлое и я подумал: а, может, зря променял возможность сказать людям что-то своё на вольную жизнь обыкновенного человека, живущего плодами труда, которые всегда перед глазами? И, честно сказать, не нашел ответа на этот вопрос. Но одно могу сказать твердо: видно ЭТО было во мне сильней. Почти вижу твою полуулыбку: «А что за это?» И отвечаю, заранее прося прощения за литературщину, - видимо журналист во мне еще жив.
Понимаешь, когда в начале мая стою на берегу и смотрю на подвижку льда, за которой вот-вот последует ледоход, и когда наконец Енисей трогается, а лёд, коробясь и разламываясь, начинает свой вековечный ход, то во мне зарождается нечто, наполняющее непонятной силой и верой в своё… только моё! человеческое достоинство. Почему вспыхивает такое? Не знаю. Как и не знаю того, что когда в лодке несусь по глади реки с бесконечной чертой лесов по берегам, а вокруг – ни души и лишь собака на носу моторки, то во мне вспыхивает сладостное ощущение вечности и моего причасти к ней. Может, память поколений? Ведь не зря же в первые часы ледохода люди бросали в воду Енисея кусочки самого дорогого, - хлеба, и ополаскивали лицо горстью воды. Может, только эта неразрывная связь с природой и возрождает достоинство в человеке, придавая ему силы? А смещённость с земли, утрата связи и интереса к ней, потеря возможности видеть результаты своего труда не где-то там, в неопределенной перспективе, а непосредственно, сию минут, приводит к тому, что исчезает чувство действительности, разрыхляются, размываются здоровые инстинкты и окружающий мир становится чуждым, далеким, а в душе образуется некая пустота, которую трудно заполнить чем-то интересным.
Да, мир городов суетен, шумен, а думать и жить хорошо лишь с запасом большой тишины в душе.
Не знаю, сказал ли я тебе этими строками что-то новое? Возразишь ли?.. промолчишь? Но поверь, мне надо было исторгнуть это из себя именно тебе, тебе!»
И пока я на это письмо Василю не ответила.