Находясь в тревожной какой-то прострации или в забытьи, этот человек-кокон и по определению мужчина вдруг весь напрягся от едва уловимого им знакомого звука и молча внимательно прислушался к нему, разлепив отяжелевшие веки, и в глаза ему ударил яркий свет зимнего дня. Надсадный рокот приближающегося малосильного двигателя какого-то грузового транспорта начал постепенно, всё громче и громче нарастая, усиливаться и уже напоминать не лёгкое стрекотание надоедливого насекомого, а зычный рык движущегося автоагрегата.
- Машина, – встрепенулся осиротевший родитель, – это, значит, Альку привезли, – резко вскочил он с насиженного места.
И тут же сразу почему то вспомнил, как он их с Капитолинкой полуторагодовалый сынишка в один из выходных то ли в субботу, то ли в воскресенье навёл в доме должный порядок, когда они с Капой рано утором ещё досыпали, мирно нежась в согретой постели. Шустрый, как ртуть ребёнок, проснувшись на заре чуть свет, выбрался самостоятельно из своей, отцом сварганенной, кроватки и стал искать, чем бы ему одному огольцу, пока его родители спят, сейчас бы призаняться. Помотался, видимо, туда, сюда он по пустынному дому да и нашёл, догадался умелец как включить их радиоприёмник, который приобрели они не за долго до его рождения.
Подтащил к комоду стул, взобрался на него и нащупал за приёмником спрятанный провод да и включил, сунув вилку в розетку, понравившийся ему электроаппарат, и тут же из него как по заказу полилась негромкая, приятная музыка. Правда, эта музыка недолго интересовала своим звучанием этого пытливого лазею. Его внимание сразу же привлёк в верхнем углу слева у радиоприёмника, загоревшись, небольшой, зелёный круглый огонёк. И пытливому мальцу уж очень стало интересно, что же это вдруг за огонёк такой да и как он, и почему горит такой заманчиво-красивый? Это ж надо было до такого дотункать ещё едва стоящему на ногах карапузу и несмышлёнышу… Короче говоря, проникшийся яркой красотой зелёного глаза на передней панели у непонятного для него предмета да ещё издающего какие-то странные звуки, любопытная кроха, этакий любитель всякой новизны решил, что ему необходимо во всём этом самому до конца разобраться. Не торопясь, голым задом слез со стула, прошлёпал босыми ногами через весь дом на кухню, нашёл там под печью весь отцовский инструмент, выбрал в нём увесистый молоток и вернулся обратно. Вскарабкался на прежнее место, примерился да и саданул тупой железякой на деревянной ручке по зелёному глазку, и завороживший душу красивый красивый огонёк тут же потух, исчез куда-то, а вместо него на передней панели у разбитого радиоприёмника образовалась неровная проломленная дыра. Попытавшись в неё туда заглянуть, деловой ремонтник исправной штуковины успеха не возымел, но и эта первая неловкая попытка познания неизвестного хоть и не увенчалась в результате каким-то для него успехом, но он совсем не расстроился.
Этот юный придумщик ничего лучшего для себя не нашёл, как засунуть туда в этот созданный им рваный пролом свои детские, неловкие пальчонки.
- Алька! – проснулись от непонятного грохота родители.
- Нельзя! – успел отец остановить его от опасности, этого неразумного проказу.
- Там бобо! – предостерегла его мать.
Но в ответ непоседливое дитятко Раскатовых только весело и заливисто закатилось продолжительно радостным смехом.
- Сынок! – подхватился из небытия то ли в прошлом заспанный, то ли нынче в горе взъерошенный отец, в глазах у которого слепо отражались боль, непонимание и протест.
- Смотрите ка, – донеслось до его подслеповатого взора и сознания издалека, – сам родитель сюда к нам на похороны к сыну, не побрезговав, пожаловал!
- А почему б ему и не приехать, – отозвались в ответ, – один ведь, он у них с Капой был в жизни то последыш наследник!
- Ну так и надо было беречь, раз один, – вступил в разговор уже третий голос.
- А как ты убережёшь то, если Таська, тёща его, прокляла бедолагу за дочку свою и внучку, погибших тогда в той злополучной автоаварии то?
- Проклясть то прокляла, да сама от злости раньше его убралась на тот свет, – явно не долюбливал кто-то покойницу, Алькину мамашу по жене.
- Значит, всё-таки настигло её злое, собственное проклятие на парня, – заступился кто-то за усопшего из малочисленной группы провожающих.
- Не её нашло, а он сам себе нашёл!
- Чё нашёл то?
- То чё искал!
- В смысле, искал?
- В том смысле, что сам он искал её, свою смертушку. Сам приманивал костлявую к себе эту бабку с косой, – всхлипнула какая-то мало кому знакомая женщина.
- А чево ж ему было искать то её, – не согласились в толпе, – выжил и молодец. Ну и живи себе дальше – радуйся жизни!
- Вот он и радовался, понужая всё, что горит и не горит беспробудно, – урезонил из присутствующих кто-то циничного благодетеля хлёстко наотмашь.
- Ну и дурак, – огрызнулся тот, сразу озлившись.
- У каждого человека своя жизнь и своя кончина, – мирно, как проповедь прозвучал ответ, прекращая распрю, – для одного смерть – это избавление от мук и тихое у Господа упокоение. А для другого, наоборот, муки и наказание за все его прегрешения. Лишь для третьего смерть – это смиренная радость при встрече с Всевышним!
- По-твоему этот парень почивший – святой, – всхохотнул какой-то на похороны не по заказу заявившийся юморист.
- Не святой, но совестливый, – другая какая-то женщина обронила вслед ему свою слезу, – и незлобивый!
- Ну хватит уже, балаболки брехливые, пургу то нести, – прервал пустые в толпе на морозе досужие бредни чей-то грубый мужской и знакомый Семёну голос.
Прикрыв ладонью в перчатке глаза, отец Раскатов бывший Шишак, широко, шаг за шагом, не дожидаясь, когда выгрузят из катафалка гроб с телом покойного сына, бирюком обошёл стоящую немного в стороне немногочисленную толпу мужчин и женщин и сурово притормозил в поиске знакомого голоса, обратив внимание на двух курящих мужиков.
- Ну чё подремал с дороги? – остановил его один из них в аляске с капюшоном.
- Подремал, – вскинул взор на старого друга бывший чинуша, – ты, што ли будешь, Володька?
- Нет! Дух святой, – отозвался недружелюбно постаревший дружок-гармонист.
- Прости меня, Вов, – протянул ему свою руку Семён.
- Бог простит, – не подал руки обиженный в прошлом старинный приятель.
- Я виноват! Я знаю! Сильно виноват перед тобою Вовка, – спрятал руку в карман Шишак, – но именно в это день я и прошу у тебя прощения. И прошу я не затем, чтобы ты меня взял и простил, пользуясь случаем. Нет! А прошу я тебя простить меня, потому что надеюсь на твоё дружеское, как и раньше полное взаимопонимание. Хочу, чтоб ты зла не держал на меня не лелеял против меня мстительных мыслей и пожеланий. Прости!
- Я ни поп и не Господь Бог, – сквозь зубы выдавил из себя уязвлённый обидой его верный друг, – грехи отпускать не уполномочен!
- Тогда и зла не держи!
- А я в отличие от вас, господин Раскатов, – жёстко отреагировал сын дяди Андрея Глушкова, – ни зла, ни мести, ни каких-нибудь других там подлых намерений к вам, друг вы мой дорогой, не имел, не имею и иметь не хочу, но желал бы быть от вас подальше. А вот насчёт понять, я могу вам сказать просто и даже очень доходчиво, но не буду, потому как не хочу я здесь и сейчас этого делать!
- Почему?
- Потому что понял я тебя, Сенька, Семён Аркадьевич, с самого первого дня, когда ты стал вдруг большим бугром на ровном месте!
- Што ты понял? – стиснул зубы детдомовский Акула.
- А помнишь, как я к тебе приезжал, дочка у меня тогда, ещё больная Катюшка, но жива была. Помнишь?! – вперил в Семёна свой взгляд, ставший старшим в семье друг его давно уже по отчеству Андреевич.
- Что приезжал, я помню, – подтвердил его слова вчерашний бонза.
- И чё ты мне тогда сказал?
- Не помню, Вов. Честное слово, не помню, – признался, остыв, бывший корефан.
- То-то и оно… – отошёл в сторону тоже бывший его свидетель на свадьбе, – а я вот помню, чё ты мне тогда сказал, – добавил он на ходу.
- Прости меня, Володька, – ещё раз вслед извинился Раскатов, – если ты сможешь, конешно. Прости!
- Бог подаст, – сплюнул в ноги кореш Глушков, – а я не подаю. Хотя и могу слегка обеспечить костлявой горбушкой, – сжал свой кулак он до хруста.
- Я эту горбушку то у тебя и сломать могу, – осадил дружка тёртый Шишак, – но не буду. И не потому, что виноват, а потому что ничего не забыл: ни хорошее, ни плохое. И свою, и вашу свадьбу с Татьяной тоже, – прервал запоздалую встречу одичавший, видать, от одиночества сей родитель усопшего.
Женился лучший друг Семёна Аркадьевича и сын сослуживца его матери по работе на подруге его жены, такой же как и он свидетельнице на их свадьбе со стороны невесты с интервалом в четыре года позднее после Раскатовского торжественного бракосочетания в Доме Культуры, хотя знакомы были они задолго до этого. Вначале они стали встречаться как просто друзья, а затем тайно уже как любовники, навещая квартиру Капы, что оставил ей в наследство благородный Витаминыч, и лишь за год до предстоящей свадьбы Вовка со своими манатками переселился жить к будущей жене, в её дом с родителями, тут то она и зачастила, долговязое коромысло в гинекологическое отделение в год не по разу. А когда, наконец, перезревшие любовники всё же втихаря расписались без всякой свадьбы, то ещё долго после этого не смогли они, став супругами, заиметь детей. И совсем уже было ими стать отчаялись, как выяснилось вдруг, что Татьяна затяжелела да и родила в срок Вовану мальчишку и снова на много лет устоялась в семье тишина на счёт наследников.
И чего только не предпринимала пара Глушковых, чтобы, хоть ещё одну завести на радость себе желаемую прелесть после страстных ночных стараний, но всё было тщетно и не обещало семейного пополнения. Лишь после сорока годов с превеликими трудностями разрешилась таки возрастная бабёнка больной от рождения чудной девчушкой. Выходили доктора их слабенькую малышечку, но врождённый порок сердца долгих лет в этой жизни ей не сулил, и оставалось родителям надеяться только на Господа Бога, на помощь врачей, да на заграничные лекарства. Вот тогда то и вспомнил любящий отец, что есть у него там, в области лучший в жизни дружок, большой по нынешним временам начальник, крёстный отец его дочурки, он то и может помочь ему и его любимой девочке справиться с тяжёлым недугом, продлив ей возможность ещё какое то время радоваться этой жизни.
К тому времени солидный Аркадич всей семьёй уже основательно перебазировался в областную обитель на руководящую должность, но друга гармониста и своего свидетеля на собственной свадьбе встретил он очень тепло и радушно. Вечером, после работы, сидя у хозяина за обильно накрытым столом, Володька и обратился к нему с нелёгкой для него просьбой помочь достать ему путёвку-направление для его крестницы Катеньки в ту, как он наивно полагал, единственную тогда в стране столичную клинику для детей с тяжкими сердечными заболеваниями. Он по простоте своей надеялся, что в области то легче будет это сделать, чем в городке у себя. И друг пообещал ему в этом помочь, да не смог, или не захотел, не имея ещё нужных для подобных просьб серьёзных знакомств, а идти напролом и биться, убоясь разрушить ещё непрочное в городе своё положение, он не рискнул. И вот через несколько дней, сославшись на то, что уж все путёвки в необходимую для Катюшки больницу давно и адресно как бесплатные распределены и что он, Семён Аркадьевич пока новый в области ещё человек, не может в данный момент, вот так вот запросто взять, да и договориться о предоставлении ему внеочередной бумаги с круглой печатью.
Признавшись, что выполнить просьбу не сможет, он немаленький уже, а областной со связями начальник предложил, закадычному дружку потерпеть немного, пообещав ему всё решить уже на следующий год конкретно. И на следующий год, сдержав данное ему в том обещание, это направление в злополучную клинику Семён-таки достал, но опоздал на немного. Приехал он в родной городок, чтобы порадовать друга, когда дочь его младшую Катеньку, его же Сенькину крестницу, уже месяц как с гаком снесли на погост, тут то он и совершил свою непоправимую ошибку, не подумав. Предложил он безутешному отцу эту драгоценную бумаженцию с гербовым штемпелем продать кому-нибудь как компенсацию за все их с женой страдания, дескать, уже всё равно девочку то назад никак не воротишь, а так, хоть какая-никакая, но материальная поддержка. Но забыл он, очерствевший чинуша, что ещё никогда и никому не помогли деньги оживить своих любимых, раньше времени в мир иной ушедших родных детей. Чужое горе свои бока – не мнёт пока.
Наконец, катафалк в виде перекрашенного в траурный цвет отслужившего свой век небольшого автобуса остановился, разом заглушив мотор, и из его неуютного чрева, будто из ларца, появилось четверо крепких молодцов. Все, как один одного, примерно среднего роста и среднего возраста, но разные по комплекции. Они, не мешкая, открыли заднюю у своего похоронного рыдвана дверь его стылого салона и вынули, расставив две железные подставки, обычный, обитый красной материей и с чёрным крестом на крышке закрытый гроб. Когда вся эта мрачная церемония с деловитым выставлением для прощания гробом закончилась, Сёмкин кореш Вовка Глушков вдруг оказался рядом с изголовьем его Альки, раньше времени ушедшего сына, опередив тем самым самого отца.
- Ты чё это в сторону то срулил, корефан? – поравнялся с ним в прошлом друг.
- Дал бы я тебе, Сёмка, в морду, если бы не эти Сашкины проводы!
- За што?
- За то, что ты на похороны к дочке моей, своей крестнице не приехал. А ведь, она так надеялась на тебя и ждала тебя твоя крестница до самой последней минуточки. Ждала моя девочка, когда же он, её любимый кокой, приедет к ней, наконец то навестить. А вот кокой то как раз и не приехал к ней. Не уж то не помнишь, Сёмка? – отшатнулся глубоко обиженный отец умершей по болезни маленькой деточки.
- Не мог я, Вова, приехать. Понимаешь, – повинился Семён, – сильно занят был!
- Я верю, – согласился Глушак, – так сильно занят был, что даже и телеграмму нам отбить не смог, соболезнуя.
- Я вашу весточку о кончине Катюшки получил с большим опозданием!
- С какой это стати с опозданием то, – не поверил ему бывший друг, – телеграммы в нашей стране пока ещё быстро доходят до адресата!
- Я не знаю где она и почему так долго плутала ваша депеша, – искренне отозвался детдомовец Акула, – не знаю!
- Ну опоздала телеграмма, – согласился с доводом Андреев сын, – послал бы и ты к нам своё соболезнование с опозданием. Мы бы поняли тебя с Татьяной!
- Я посчитал, что запоздало посылать соболезнование в данном случае, не уместно, – попытался сгладить свой промах вчерашний чиновник.
- Не уместно, – зло съязвил обидевшийся отец, – это когда у человека в голове или где-то ещё чего-то не хватает на месте!
- Прости меня, отче, – смахнул виновато слезу постаревший Шишак, – прости!
- А вот Санёк, твой сынок, почти каждый день навестить Катюшку к нам приходил, хотя у него, у самого в то время своя уже дочка Настёнка росла, а твоя сноха даже малость как бы ревновала мужа своего к моей Катюшке, но сама, как мать понимала это сердцем и молча терпела. Знала она, что он для Катюшки в тот момент был как свет в окошке. И он каждый раз Саня чё-нить, но приносил ей, небольшой гостинчик, штобы ей, голубушке то моей, было бы легче жизнь воспринимать. Приедет к нам на своей машине, войдёт в дом, улыбаясь, подаст ей в ручки какую-нибудь сладкую радость и расцелует её в обе щёчки, а та и рада его вниманию и пустяшному гостинцу. Зардеется вся от счастья, загорит, а ты…
Но не стал его в детстве когда-то закадычный друг, постаревший Володька Глушак напоминать ему вслух, хоть и подумал, что это Господь наказал Сёмку Раскатова за его же чванливость и бессердечие, ровно через год отняв у него единственную внучку Настёну, у которой и он был когда-то таким же крестным отцом. И тут в разговор этих двух, некогда лучших друзей вмешался чей-то незнакомый и грубый, мужицкий голос. Это похоронная бригада, вынув из катафалка, установила рядом с машиной для прощания открытый гроб с телом покойного и понесла снятую крышку отставить в сторону, чтобы не мешала она его родным в последний раз на него насмотреться.
- Посторонись папаши, – обратился к друзьям работник ритуального бюро.
- Я тебе посторонюсь, папаши, – дерзко огрызнулся на это обращение в ответ явно неизвестный, но крутой для парня из неместных мужик в дорогом облачении.
- Оставь его, – посоветовали парню его товарищ постарше, – это отец его!
- В смысле, – не понял работяга.
- Покойного!
- Понял, – сдал назад примирительно скорбный носильщик.
И возникший было скандал затих, так и не начавшись. А удручённый этим жутким зрелищем Семён Аркадьевич долго, не мигая, вглядывался, не узнавая, в такое родное ему и совсем незнакомое, синюшного цвета восковое лицо обездвиженного сына. Сомкнутые веки ввалившихся глазниц, плотно сжатые тонкой ленточкой обескровленные синие губы и обострившиеся скулы изуродовали некогда приятные, как у мамки подвижные черты, но у живого человека, того человека, которого с пелёнок любил, не расплескивая чувств, его постаревший родитель. И не просто любил, как оказалось, а всей душой и всем сердцем, и всем своим существом, не осознавая того, что такое скрытное от других всепоглощающее чувство его – это тот самый и единственный шанс для Раскатова старшего остаться отцом, мужем и человеком, чистосердечно во всём раскаявшись.
Забыв о друге, непрощённый отец смотрел на своего родного и единственного сына Альку и снова вспомнилось вдруг ему, как они гуляли с ним как-то летним днём по улице. Занятный тогда с ними произошёл непредвиденный случай. Идут они, значится, со своим пешеходом по их уже заасфальтированной улице медленным шагом. А он, молодой отец, сзади меряет, не спеша, мелкими шагами дорожное расстояние, а сынок его на несколько метров впереди. Идёт, вышагивает важный пупс по взрослому, этакий трёхгодовалый туз, заложив свои ручонки за спину, и, не оглядываясь, шлёпает себе по среди проезжей части, и всё то ему ни по чём. Но вдруг из-за поворота вылетает на полном ходу чёрная «Волга» директора нового оборонного завода. В этой стороне за барачным то ещё не снесённым в то время посёлком начали уже строить новый огроменный по размеру корпус секретного цеха. Вот директор и мотался туда, держа руку на пульсе, чтобы лично знать, что да как у него продвигаются там дела на этом важном затеянном им строительстве. Видно, сильно необходим был для завода и для страны этот новый современный цех, который строился в другой стороне, на окраине городка.
В общем, вынырнула из-за поворота начальственная «Волга», но заметил опытный водитель, что впереди по дороге навстречу ему шагает маленький мальчик, и успел он на полном ходу затормозить в метре, буквально, перед неуспевшем испугаться карапузом. И из легковой машины с её заднего сиденья, широко открыв дверцу, вышел директор завода и подошёл к ещё неуспевшему, к этому моменту наложить в штаны, отважному пешеходу, рядом с которым стоял его как полотно побледневший отец, взял смелого бродягу на рук и поднял его с улыбкой над своей головой.
- Чей же ты будешь, невозмутимая кроха?
- Мой, – заявил свои права на родное чадо его создатель.
- А ты чей будешь, – опустил на землю ребёнка директор.
- Раскатов Семён Аркадьевич!
- Уж не Раскатовой ли Александры Евгеньевны сын, – подошёл к Семёну директор прямо вплотную, всматриваясь ему в лицо.
- Он самый!
- Как же, как же, – протянул свою руку Сёмке генеральный глава основного завода в их городке, – помню, помню. А вырос то как!
- Так ведь, жизнь не стоит на месте, – улыбнулся работник его предприятия.
- Я вижу, – воспринял вывод производственный управитель, – уже сам отцом стал!
- Как положено, – пожал ладонь важной персоны цеховой к тому времени комсорг.
- А что положено, – потрепал ласково ребёнка по вихрастой головке пассажир этой чёрной казённой «Волги», которая чуть было не задавила этого бесстрашного и ничего не понимающего мальца.
- Всё как и всем!
- А что, значит, всем?
- Иметь семью и воспитывать своих детей!
- И много же у тебя детей, сын Александры Евгеньевны? – пристально посмотрел в глаза комсорга его главный руководитель.
- Один пока, – честно признался довольный сыном родитель.
- Значит, жить, воспитывать детей и всё? – уточнил его собеседник.
- Нет! Не всё, – последовал быстрый ответ.
- А что ещё?
- Жить и работать!
- А где живёшь, сынок, – по отечески спросил у него обычный человек.
- В доме, который достался мне по наследству от бабушки!
- А где работаешь!
- На вашем заводе?
- Кем?
- Электриком!
- И как зовут твоего сынишку, электрик Раскатов? – прозвучал вдруг иной вопрос.
- Да как и мамку мою Александром!
- Хороший у тебя человечек растёт, товарищ Раскатов, – искренне похвалил его на заводе первое лицо, – замечательный, – и снова протянул для прощания руку.
- Спасибо, – отпустил руководящую пятерню его подначальный.
И занятой человек, директор разросшегося производства, вернувшись в салон своей государственной легковушки покинул место происшествия и помахал напоследок изнутри салона через окно маленькому гражданину на прощанье рукой, широко улыбаясь. Случай необычный, конечно, но приятный и памятный.
Находясь в кругу своих воспоминаний, отец, то бишь Семён Аркадьевич Раскатов и не заметил, как рядом с ним оказалась его заплаканная вся в чёрном разом постаревшая Капитолинка. Не увидел он и как прикатила из центра с его же заказом машина с венком и цветами. Упустил он из виду и то, как его, тихо лежащего там в гробу, взрослого сына Александра вместе с его простенькой, деревянной домовиной и с такими же неказистыми двумя венками вместе с его дорогущим, как будто бы на показ, во время доставленным к месту заказом, быстро поместили обратно в холодный катафалк и повезли на погост.
Не обратил он внимания, убитый горем очерствевший начальник, и как они ехали с матерью вдвоём, по одну сторону гроба с его верной супругой Капитолиной Борисовной в этом насквозь промёрзшем катафалке вместе с венками и похоронной бригадой. И никак он не отреагировал на прибытие на кладбище раздавленный несчастьем, пропустив мимо ушей отрешённо все вопросы матери и жены. И лишь тогда, когда уже гроб окончательно мужики накрыли крышкой и начали забивать в него железные гвозди, Семён Аркадьевич
отчаянно как-то вдруг спохватился.
- Стойте! – крикнул он. Похоронщики остановились, недоумевая, – снимите эту с него чёртову крышку, – приказал, изумив всех, оживший отец покойного.
- Зачем, Сеня? – попыталась вмешаться Капитолинка.
- Так надо, – мирно ответил ей муж и родитель.
Мужики из похоронной бригады, поддев топором, сняли ещё неприколоченную до конца крышку гроба, оставив её держать у себя на весу в руках. А взъерошенный сердцем родитель положил свою снятую шапку в изголовье у сына на угол гроба, расстегнул свою на отрыв верхнюю пуговицу дублёнки, ослабил судорожно галстук-удавку на шее, будто в этот момент ему воздуху не хватило и резким движением руки рванул ворот своей рубахи, наклонил голову и снял с себя зашитый в мешочек бабушкой Надей Пани-Дёмича оберег, монетку и положил её рядом с головою сына во гроб. Глянул в последний раз на родное и безжизненное его любимое лицо и тихо, не нарушая кладбищенскую тишину, зарыдал.
- Алька-а! – зашлось его сердце в безмолвном порыве.
- Не стоит, Сеня, – снова вмешалась в действия бывшего мужа молчавшая до этого почерневшая мать умершего.
- Там она ему нужнее, – сгрёб свою шапку с гроба взявший себя в руки виноватый старик, – всё! Забивайте, – отошёл он в сторону и впал опять в ступор, ни на кого и ни на что не реагируя.
Только в кафе, где после похорон сел замёрзший на кладбищенском ветру народ за столы помянуть усопшего, он вдруг очнулся, осознав до конца всё, что произошло. Тупо, с опустошённым взглядом подошёл, раздевшись, к скукоженой от горя своей Капитолине, поздоровался мрачно и сел рядом с ней.
- А где Надя? – задался он вопросом.
- Какая Надя, – удивилась Капа, – бабушка Надя?
- Нет, – коротко ответил вопрошавший.
- А кто?
- Коллега твоя!
- Какая коллега? – не поняла мужа убитая преждевременной кончиной своего сына, единственной радостью для неё в этой жизни благоверная некогда его половина.
- Хирург травматолог!
- Надежда Сергеевна?
- Да!
- А кто она тебе?
- Сестра троюродная!
- Это ж она помятого Альку, сына нашего после той злополучной аварии то на ноги поставила, – призналась мать и старшая медсестра хирургического отделения, – дай же ей, Бог, здоровья и долгих лет жизни!
- Прости меня, Капочка, – едва сдерживая слёзы, мучительно извинился перед ней её персональный пенсионер.
- Господь прощает, – отозвалось женское эхо, – а я на тебя зла не держу!
- Не уберёг, – отёр слёзы мужик.
- Кого или что? – пожалела бедолагу всё простившая его судьба.
- И кого и что!
- Может, скажешь тогда что-нибудь людям, – не утешая, обратилась к нему родная когда-то и желанная, дерзкая хохотушка.
- Не могу, – признался мужик, превратившийся в выжатую тряпку.
- Как знаешь, – не стала настаивать оскорблённая её любимым женщина.
- Скажи ты. Он с тобой, ведь, жил в последнее время, – впервые в жизни уступил с пониманием матери их единственного сына, бывший матрос и налил в стакан себе до края из запотевшей бутылки холодной в водяры.
- Скажу, – пообещала та.
- А где Володька? – отрешённо спросил отупевший от горя поминальщик.
- Какой Володька? – не поняла организатор этих поминок.
- Друг мой?
- Глушков што ли?
- Он самый!
- Какой он тебе друг, – уколола заезжего пенсионера по документам его жена, – это нам он по отношению ко мне и к твоему сыну оставался другом, а не к тебе!
Откуда ей с годами смиренной Капитолинке было знать сколько раз и как жестоко по ночам он, Сенька, детдомовский горюн терзал себя за собственную привычку молчать и по всем вопросам сдерживаться, не спорить с вышестоящим начальством, а мог ведь. И правота была на его стороне, и душа противилась, смелость имел, и дерзость, он, дабы не навредить за это вначале семье, а потом и себе, став повыше на ступеньку в своей карьере, как бы, не дай Бог, чего бы не вышло, и не лишиться должности и всего что связано с ней, хоть пока ещё и шаткого, но авторитета в обществе управленцев. Но дальше больше. Так система сломала отважного моряка. В итоге реже стали возникать ночные с пристрастием бдения, потому что решение в конце концов ему, как всегда, идя на уступки возникающим обстоятельствам, приходилось принимать в пользу этих самых щекотливых ситуаций.
Вот так смелый, дерзкий, настырный Шишак, детдомовский Акула постепенно, как аморфный слизняк превращался в номенклатурную фигу, восходя по ступеням карьерной лестницы по имени «Никто», но высоко стоящую на пьедестале власти.
Слово – серебро, а молчанье – золото, – всегда повторял он, утешая себя, но тут же старался забыть обо всём, засыпая в мягкой постели, чтобы утром, как ни в чём не бывало, проснуться и в добром здравии, приведя себя в порядок, и в прекрасном настроении уже деловито отбыть к себе в Главк, чтобы руководить там делами государственного значения, как самонадеянно полагал он, оправдывая все свои спорные с моральной точки зрения те или иные поступки в скукожившейся душе.
И первый стакан обезумевший старый бюрократ Семён Аркадьевич Раскатов молча хлестанул в один глоток всю в посудине спиртосодержащую, обжигающую жидкость ещё в удовлетворительном состоянии для адекватного восприятия окружающего мира. Выпил он и увидел в кафе небольшое число пришедших помянуть его родного, загнавшего себя в могилу под тяжким гнётом тёщиного обвинения своего необласканного им единственного сына. Основной частью поминавших были пожилые и незнакомые ему женщины, Капины коллеги и соседки по дому. Сидели за столом и трое мужиков, одним из которых оказался его бывший лучший друг Володька. Встал Семён из-за стола, набычился то ли друг, то ли враг старому своему приятелю и направился, не торопясь, к мужской части поминок.
- Можно? – подойдя, спросил он осторожно.
- Садись, коли пришёл, – указал на четвёртый свободный стул незнакомый ему, но близкий по взрасту невзрачный с виду мужик.
- Ты кто? – грубовато у него поинтересовался отец покойного.
- Сосед твоего сына по подъезду!
- Помянем, – потянулся к бутылке незваный гость.
- Шёл бы ты, Сёма отсель, – отодвинул пузырь от него бывший кент.
- Чё так, – принял вызов Шишак Раскатов.
- Не любят у нас тут… – не договорил Глушков.
- Предателей, – дополнил за него захмелевший кусачий хищник.
- Ты сам это сказал, – налил себе и соседям по столику некогда дорогой товарищ.
- А, может, я помириться к тебе пришёл?
- Поздно, Сёмка, пришёл ты мириться!
- Это почему ж это поздно то?
- Да потому, что простить можно всё, но не всё забыть можно!
- А я и не прошу тебя что-то забыть, – попытался улыбнуться осиротевший разом и друг былой, и родитель, – я предлагаю тебе, Володька, отложить всё прошлое в сторону и помириться, ведь не чужие же мы с тобой?
- Всё прошлое? – оскалился зло постаревший гармонист.
- Всё, – икнув, ответил бывший чиновник.
- И как ты это себе представляешь, – отставил в сторону свой стакан лихой когда-то бабский ублажитель.
- Просто, – донеслось до него.
- Интересно у тебя, мой друг, получается, – напрягся белобрысой Таньки муженёк.
– когда жизнь тебя самого к стенке прижала, ты сразу, просто… Прости, дескать, браток, меня за мою начальственную чёрствость и чванливость. Не с руки мне было бугру с вами, с простым народом по мелочам возиться. Так что ли, Сёма?
- Не-ет, не так, – глухо выдавил из себя незваный к столу сосед.
- А как?! – привстал со стула непростивший его самодеятельный музыкант.
- Не суди да не судим будешь, Владимир Андреич, – ответил ему, поняв, что уже с ним никакого примирения не будет, но не начальник, а ушибленный горем отец и друг его в душе по-прежнему, – помянем сына, мужики!
- Не-ет! – отодвинул свой стакан потомок Андрея Григорьевича, – ты уж погоди за столом тут, чинодрал, распоряжаться – не у себя в кабинете!
- Чё так, – повертел пустую посудину в руках недавний босс областного Главка.
- Как есть, – расплылся недобро муженёк самозваной Вероники.
- Ну-ну, – напомнил ему Шишак, кто за него в детстве на улице заступался.
Намёк на детство разухабистый гулёна и разудалый кнопарь понял сразу.
- Так, чё ты там сказываешь нам про суд? – обвёл широким жестом весь зал, как бы приглашая в разговор всех присутствующих агрессивно настроенный обиженец, – не суди да не судим будешь! Так што ли?
- Примерно, – хмелея, мотнул головой некогда большой руководитель.
- Не страшен суд, – зло укорил отца усопшего его свидетель на свадьбе, – страшно твоё равнодушие, господин ты наш Семён Аркадич Раскатов!
- Врёшь! – саданул тот по столу в ответ кулаком, – я приехал. Я привёз!
- Поздно! – шёпотом рявкнул и Вовка в ответ ему.
- Поздно, – согласился с ним бывший детдомовец, – но уж как сумел. Ты извини, приятель. Не получилось к сроку!
- Не извиню! – стукнул по столу и рассерженный его дружок.
- Тебе виднее, – не стал дальше домогаться дружбы обласканный кумом родитель почившего, – хозяин барин, – и встал из-за стола.
- Помянем его сына Александра, соседи, – в пику старому корефану предложил он, забубённый в прошлом бабий похабник, – хороший он в отличие от отца его был человек!
- Помянем, – согласились с ним сидящие за столом Алькины собутыльники.
- Настоящий мужик был, – опрокинул в рот себе свою порцию с детства дорогой и единственный настоящий друг Сеньке сироте.
И эти в пику произнесённые гармонистом слова о его сыне в прошедшем времени больно ударили в самое сердце разбитого в хлам просевшего буквоеда. Возвратившись к себе за стол не солоно хлебавши, Семён Аркадьевич с обидой в сердце, но поблагодарил за прямоту своего разудалого в прошлом балагура Вовку Глушака за то, что он возбудил в нём утраченные в горе жажду жизни и силу воли. Придя в себя после бескомпромиссной перепалки, уязвлённый не только как бывший и большой начальник, но в целом ещё и как мужчина налил себе отче и второй полнёхонький стаканище водки и вылил её в бездонное горло себе, не закусывая, и закрыл глаза.
Не видел он, замкнувшись в себе, с досады батюшка родимый, как его осерчавшая по паспорту жена что-то гневно, подойдя к столу мужиков, выговаривала ныне старшему в семье Глушкову. А тот, низко склонив повинную голову, терпеливо выслушивал молча неодобрительную речь уважаемой им Капитолины Борисовны, не пререкаясь. Когда она, бедная мать покинувшего этот бренный мир единственного сына вернулась к себе за стол, то захмелевший супруг предложил ей, от горя обгоревшей головешке, в его хозяйственной
маковке образовавшийся проект о замене через год деревянного на могиле креста уже и на достойный памятник. И та, успокоившись, с ним смиренно согласилась.
- За што он так со мной? – мотнул, хмелея окончательно, макушкой недовольный в разговоре старым приятелем и обласканный им опьяневший бузотёр.
- Кто? – тихо спросила его невесёлая Капелька.
- Вовка, – выдохнул зло поверженный старшина второй статьи.
- Ясное дело за что, – не услышал он от неё поддержки.
- Но я ведь, достал ему эту самую путёвку!
- Поздно, Сень, – последовал ответ, – поздно достал ты эту бумажку!
- Но я о Катюшкиной кончине не знал ничего!
- Не ври ты себе и мне, пожалуйста, отец, – пристыдила его родная половинка.
- Не понял… – осекся изрядно набравшийся папаша.
- Да чё тут не понять то, – вздыбилась жена, – когда ты уезжал в ту свою и совсем необязательную для тебя командировку, я ж тебе сказала, что у Володьки с Танькой дочка Катюшка при смерти находится – не сегодня-завтра помереть девочка может. Что ты мне тогда, уезжая, сказал?
- Не помню, – признался бывший хозяин строительного Главка.
- А ты уж напряги свои мозги, – постучала козанком указательного пальца правой руки своей по голове супруга возмущённая женщина, – может, чево и вспомнишь…
- Вспомнил, – смачно икнул не закусивший забулдыга.
- Чё ты вспомнил?
- То, что я сказал тебе, уезжая!
- И что?
- Што я скоро вернусь и всё решу!
- Вернуться то ты, конечно, вернулся, – ухмыльнулась Сёмкина совесть, – а какой ты домой возвернулся то, помнишь?
- Нет, – снова сознался искренне по паспорту всё ещё супруг.
- То-то и оно, – поправила причёску по прежнему привлекательная дама.
Оценив эту, вонзившуюся занозой в самое сердце её привлекательность, попросил он, брошенную им когда-то половинку ради молодой сожительницы, верную жену и мать выпить с ним, помянуть сына, но та отказалась. И третий до краёв стакан пошёл в дело с маху, поминальным глотком провалившись в лужёную глотку.
- Пусть земля тебе будет пухом, сынок, – вместе со слезами и водкой пролилось во внутрь родительской души и перегруженного чрева мужицкое «прости». Продолжавшая всё это время их долгой разлуки любить своего медведушку родная его подруга, оценив с пристрастием его мертвецки пьяное состояние, она решила отвезти его не к нему домой, в старую, нетопленный избу, а к себе домой, в квартиру. Наконец то, он, Семён Аркадьевич за два дня разутый и раздетый уснул в чистой и тёплой постели и без сновидений, обретя в повинной душе едва затеплившийся огонёк на будущее примирение, как с самим собой, так и с женой, и с собственной жизнью.
Замуж Капитолина Борисовна в городе так и не вышла, и любовника себе не завела от скуки и одиночества. Ей и на работе хватало под самую завязку всевозможных хлопот, и дома, стараясь, разрываться между работой и сыном, неустанно заботиться о своём, как увядшем цветке, единственном отпрыске и заядлом выпивохе. Хоть и была она всегда на чеку, но что ж могла сделать с ним, со взрослым мужчиной бедная женщина, когда он сам сознательно всю свою оставшуюся после жестокой автоаварии неприкаянную жизнь лихо пустил под откос в угарном кураже, виноватясь. Он уже нигде не работал, а только пил и пил, где кто нальёт, постоянно истязая себя за тот момент, когда он устав, закрыл в дороге на одно мгновение свои глаза, лишившись любимой жены, обожаемой им дочки и смысла в дальнейшей жизни. Усердно поглощая безмерное количество выпитых доз, он и пускал, жалуясь, в кругу друзей-алкашей пьяные слюни о своей в конец разбитой судьбе.
Накануне своей кончины Раскатов младший проснулся рано как всегда в состоянии жуткого похмелья и попросил у матери денег на пиво. И та дала, зная что именно в такие моменты от переизбытка спиртного в крови и умирают от сердечной недостаточности все алкоголики. Сунув денежку в карман, любитель покуражиться оделся и пошёл в магазин, но до означенного пункта не добрался. Перед площадкой первого этажа он споткнулся о последнюю ступеньку, скривясь от боли, и, падая головой вперёд, попытался ухватиться рукой за гладко покрашенную стену.
- Мама, – прошептали его обескровленные губы в последнее мгновение.
И мать сердцем услыхала этот прощальный призыв о помощи, и, теряя силы, стала медленно сползать, оседая на пол кулём. Сколько времени прошло с тех пор, покуда она, лёжа на полу, пребывала в обмороке, бедная женщина не знала, но пришла в себя, когда в квартиру к ней кто-то звонил настойчиво и с нетерпением.
- Кто бы это может быть, – удивилась Капитолина Борисовна, поднялась с трудом и открыла входную дверь.
Перед ней на пороге стояла с полным мусорным ведром соседка с нижнего этажа.
- Это не ваш ли там сынок лежит? – сложив испуганно руки у груди в молитвенной позе, поинтересовалась жалостливо она.
- Где? – снова захолонуло материнское сердце.
- Внизу перед первым и вторым этажом на площадке у мосоропровода!
- Не знаю,– последовал вялый ответ.
- Вам бы надо сходить и посмотреть, – посоветовала сердобольная бабонька, - а то ведь подойти, мусор выбросить невозможно!
- Вот и довиноватился, – утёрла слезы постаревшая разом мать, – перебрался-таки ты, сынок, по убийственному желанию тёщи твоей к своим любимым жене и дочке, – так что земля тебе пухом, родной. Встреча, надеюсь, там у вас радостной будет, – стоя перед иконой на коленях в комнате, троекратно перекрестила с поклоном лоб, некоторое время спустя, приняв Веру в Иисуса Христа неподдающаяся гнёту маленькая, сильная Капелька.
А муж её неразведённый предатель и отец почившего ребёнка сладко почивал на её койке в спальне неразведённой супруги и матери, плутая во сне в лабиринтах собственной памяти, не находя в них выхода, как было с ним в детстве, в детдомовской жизни, один из старого подземелья заманенный туда и брошенный там в отместку ушлым Щагимордой с его шестёрками на погибель.