Глава XV
Которая ни о чём
- Вы можете быть талантливы в другом, - сказал однажды Роберт Аллитсен, - но у вас точно нет таланта к фотографии. Вы ни на йоту не продвинулись.
- Не соглашусь с вами, - довольно зло ответила Бернардин. - Я считаю, что у меня всё прекрасно получается.
- Не вам судить. Прежде всего, вы не умеете должным образом фокусировать. У вас глаз какой-то кривой. Я уже столько раз говорил вам об этом!
- Да уж, конечно, - вставила она. - Вы не даёте мне забыть об этом.
- Ваша фотография той неприятной маленькой плясуньи, кого вы так обожаете, просто отвратительна. Она же похожа на ведьму. Что ж, может, она и злючка, как мне известно, но по внешности этого не скажешь.
- А я считаю, что это лучшая фотография, которую я сделала, - возмутилась Бернардин. Она ещё могла вытерпеть его высокомерие в том, в чём она разбиралась гораздо лучше него, но она с трудом выдерживала его непробиваемую категоричность в том, что она действительно не понимала. Он не обладал тактом, чтобы понять, что она еле сдерживается.
- Не уверен, что снимок лучший, - заметил он, - если только не считать его лучшим образчиком вашей неопытности. Если смотреть на него с этой стороны, тогда он номер один!
Она вспыхнула от негодования.
- Нет ничего проще высмеивать других, - гневно проговорила она. - Этим пользуются невежественные люди.
И, как все рассерженные женщины, она, высказав всё, что хотела, удалилась. Была бы дверь, девушка непременно хлопнула бы ею. Однако двери не было и, не имея возможности хлопнуть, она резко отдёрнула занавеску. Бернардин направилась в помещение для концертов, где каждую ночь в течение шести месяцев сезона, струнный оркестр развлекал грубыми скрипучими звуками гостей курхауса. Бирюк остался стоять в коридоре.
- Вот это да! – задумчиво произнёс он. И, погладив подбородок, медленно направился в свою комнату.
- Вот это да! - повторил он.
Зайдя в спальню, он принялся читать. Но через несколько минут он закрыл книгу и, поднеся лампу к зеркалу, причесался. Затем он надел чёрное пальто и повязал белый шёлковый галстук. Заметив пятнышко пыли на пальто, он тщательно удалил его и погасил лампу.
По пути вниз он встретил Мари, которая удивлённо посмотрела на него. Встретить его вне комнаты после того, как он уже поднялся к себе от табльдота, было из ряда вон выходящим явлением. От её внимательного взгляда не укрылось ни чёрное пальто, ни белый шёлковый галстук, и она поспешила поделиться этими странностями со своей коллегой Анной.
Тем временем Бирюк дошёл до концертного зала. Он огляделся и, заметив, где сидит Бернардин, выбрал место подальше от неё и сел сам по себе. Он был похож на изрядно побитую собаку. Время от времени он смотрел, сидит ли она по-прежнему на своём месте. Плохая музыка действовала ему на нервы. Но он героически продолжал сидеть в зале. Оставаться причин не было. Мало-помалу ряды слушателей стали редеть. Однако он медлил, а его сходство с побитой собакой не исчезало.
Наконец Бернардин поднялась, и Бирюк также поднялся. Он смущённо последовал за ней на выход. Она обернулась и увидела его.
- Мне жаль, что я испортил вам настроение, - произнёс он. – Вышло так глупо.
- Мне жаль, что я испортила себе настроение, - ответила она, смеясь. – Вышло так глупо.
- Думаю, моих извинений достаточно, - сказал он. – Терпеть не могу извиняться.
С этими словами он пожелал ей доброй ночи и отправился к себе.
Но на том дело не кончилось. На следующий день, когда он завтракал вместе с ней, он по собственному почину вернулся к вопросу.
- Вина за то, что я досаждал вам вчера вечером, частично лежит и на вас, - заявил он. - Вы никогда прежде не воспринимали сказанное так болезненно, а я привык высказывать то, что у меня на душе. Не в моём характере льстить.
- Это правда, - заметила она, наливая себе кофе. – Признаюсь, я слишком близко приняла ваши слова к сердцу. А если вы снова будете язвительно отзываться о моих фотографиях, то повторится то же самое.
- У вас и в самом деле кривой глаз, - пробурчал он. – Ну вот вам живой пример! Вы только что налили кофе мимо кружки. Вы, конечно, можете делать, что хотите, но обычно принято наливать кофе в кружку.
Они оба засмеялись, и между ними вновь возникло хорошее взаимопонимание.
- Вам наверняка становится лучше, - внезапно произнёс он. - Я не удивлюсь, если вы в конце концов сумеете написать книгу. Не то чтобы требовалась новая книга. На свете и без того слишком много книг и слишком мало людей, чтобы смахивать с них пыль. Однако маловероятно, что в вашей головке это удержится. Вы напишете свою книгу.
Бернардин покачала головой.
- Кажется, мне теперь всё равно, - проговорила она. – По-моему, теперь я могла бы удовольствоваться более скромным и более полезным уделом.
- Вы напишете свою книгу, - продолжал он. – А теперь послушайте меня. Что бы вы ни делали, не заставляйте героев вашей книги подолгу рассуждать друг с другом. В реальной жизни люди не говорят четыре страницы подряд без остановки. И ещё, если вы описываете встречу двух умных людей, не заставляйте их произносить заумности. Умные люди так не беседуют. Только глупцы думают, что им постоянно следует говорить умно. И не задерживайте своего читателя слишком долго: если вы описываете закат, пусть он будет кратким. У меня в запасе ещё много полезных для вас подсказок.
- Почему бы вам самому не воспользоваться ими? - предложила она.
- С моей стороны это было бы эгоистично, - торжественно проговорил он. - Я хочу, чтобы они сослужили пользу вам.
- Вы учитесь быть бескорыстным с неимоверной скоростью.
В эту минуту в столовую вошла миссис Реффолд и, увидев Бернардин, сухо поклонилась ей.
- Я думал, вы дружите с миссис Реффолд, - сказал Роберт Аллитсен.
Бернардин пересказала ему свой последний разговор с миссис Реффолд.
- Что ж, если вам не по себе, так и должно быть, - сказал он. - Я не понимаю, какое вам дело указывать миссис Реффолд на её обязанности. Осмелюсь предположить, что ей они прекрасно известны, хотя её они могут не волновать. Я бы наверняка возмутился, если будут указывать, что мне делать. Все знают свои обязанности. И это только их дело, выполняют они их или нет.
- Может, вы и правы, - сказала Бернардин. - Мне не хотелось строить догадки, просто её равнодушие разозлило меня.
- Почему вас должны раздражать поступки посторонних людей? – спросил он. - И зачем вообще вмешиваться?
- Интересоваться – не значит вмешиваться, - быстро ответила она.
- Трудно встать на место другого, - заметил он. – Для этого надо быть гением. Есть гении по части сопереживания, есть гении положительные во всех смыслах. Но гениев мало.
- А я знала одного. У меня была подруга, к которой я обратилась за сочувствием, когда пришла беда. Если другие только раздражались, то она успокаивала. Стоило ей только войти ко мне в комнату, и мне становилось лучше.
На глазах Бернардин выступили слезы.
- Ну и куда делся ваш гений? - мягко спросил Бирюк.
- Она ушла из жизни, она и её семья, - проговорила Бернардин. - И на этом та глава закончилась.
- Бедный ребёнок, - пробормотал он почти про себя. – Разве я сам не знаю, как заканчивается такая глава?
Но Бернардин не слышала его, она думала о своей подруге. Она размышляла, как размышляем мы все, что те, к кому мы в своих страданиях обращаемся за сочувствием, становятся для нас как бы святыми. Святыми они могут и не быть, но желая назвать их лучшим именем, для нас они святые, добрые и прекрасные неземные создания. Великое время Вечность, великая космическая Смерть не могли бы лишить их святости, так как их канонизировали наши горчайшие слёзы.
Бирюк встал и шумно задвинул стул под стол, тем самым пробудив девушку от задумчивости.
- Вы не поможете мне проявить несколько фотографий? – бодро спросил он. – Для этого вам не нужен нормальный глаз!
Позже, когда они шли вместе, он проговорил:
- Стоит нам серьёзно задуматься о жизни, и мы приходим к мысли, что довольно нелепо ожидать счастья сплошным потоком. Счастье выпадает на нашу долю разрозненными кусочками; и те из нас, кто мудры, радуются и этим поломанным фрагментам.
- Но кто мудр? - спросила Бернардин. - Да, все мы хотим быть счастливыми. И пусть нам никто не сказал, что мы родились быть счастливыми, это наше желание - настоящий инстинкт человеческой природы.
- Было бы интересно знать, в какой определённый период эволюции до наших нынешних великолепных форм мы впервые почувствовали этот инстинкт, - заметил он. – Наверняка тут не обошлось без солнца. Вы видите, как собака нежится на солнце, самая жалкая дворняжка удовлетворённо вздыхает, а самый угрюмый кот начинает мурлыкать.
Они стояли у входа в особую комнатку для любителей фотографии из курхауса.
- Я не в силах войти в эту ужасную клетушку, - сказала Бернардин. - А кроме того, я обещала поиграть в шахматы со шведским профессором. А после этого я собираюсь пофотографировать Мари. Я обещала Вэрли, что сфотографирую её.
Бирюк хмуро улыбнулся.
- Надеюсь, он узнает её!
Почувствовав, что ступил на опасную почву, он быстро добавил:
- Если вам нужны ещё пластинки, могу снабдить ими.
По пути в свою комнату она остановилась поболтать с хорошенькой фрейлейн Мюллер. Та была в прекрасном настроении, получив от врача превосходное заключение. Фрейлейн Мюллер всегда настаивала на разговоре с Бернардин по-английски; а поскольку её знания языка были ограничены, ей требовалась известная доля воображения, чтобы быть понятой.
- А, мисс Холм, - воскликнула она, - я получила премилое заключение от доктора.
- Вы чудесно выглядите, - сказала Бернардин. - И так же успешно флиртуете с испанским джентльменом, а?
- Ах! - последовал весёлый ответ. – Выдумаете тоже! Мне ни жарко ни холодно от него.
В эту минуту испанский джентльмен вышел из цветочного магазина курхауса с красивым букетом цветов.
- Мадемуазель, - произнёс он, вручая цветы фрейлейн Мюллер и прижимая руку к сердцу. Сначала он не заметил Бернардин, а когда увидел, то несколько смутился. Она улыбнулась им обоим и скрылась в цветочном магазине, расположенным в одном из крытых проходов, соединяющими основное здание с соседними. Герр Шмидт, садовник, делал венок. Его любимый спутник, кот шафранного цвета, играл с проводом. Шмидт отличался сварливостью, но он любил Бернардин.
- Я отложил эти фиалки для вас, фрейлейн, - хмурясь, как обычно, сказал он. - Я хотел пораньше послать их в вашу комнату, но мне помешали, и я не успел.
- Вы меня разбалуете своими подарками, - улыбнулась она.
- Вы моего кота разбалуете молоком, - ответил он, оторвавшись от работы.
- У вас получается красивый венок, герр Шмидт, - заметила она. - Кто умер? Кто-то в курхаусе?
- Нет, фрейлейн. Но мне надо запирать дверь, когда я делаю венки. Люди пугаются и думают, что им тоже предстоит умереть. А вот интересно, вы испугаетесь?
- Нет, не думаю. - Она взяла фиалки и погладила шафранного кота. - Но я рада, что никто у нас не умер.
- Этот венок я делаю для одной молодой красивой леди, - объяснил он. - Она жила в курхаусе два года назад. Мне она нравилась. Поэтому я так стараюсь для неё. Ей были не по душе цветы, скреплённые проволокой. Поэтому я пытаюсь обойтись без проволоки. Но это трудно.
Она оставила его за работой и ушла, погрузившись в мысли. Всего того времени, что она провела в Петергофе, оказалось недостаточно, чтобы с безразличием воспринимать горести окружения. Напрасны поучения Бирюка, напрасны её собственные рассуждения с собой.
Эти люди, которые жили здесь и которые страдали, увядали и умирали, кто они были для неё?
Почему из-за них по её душе украдкой пробежала едва заметная лёгкая тень?
Не было никаких причин. И однако она сочувствовала всем им. Она, которая раньше посчитала бы пустой тратой времени переживать по такому пустяку, как страдания отдельно взятого человека.
А мостом между нею прежней и нынешней была собственная болезнь.
Какими же бестолковыми баранами, начисто лишёнными даже задатков воображения, мы все должны быть, если только через опыт собственных страданий и горя мы способны хоть немного постичь страдания и горе других!
И да, собаки, наверное, удивляются нам: те собаки, которые понимают, когда мы терпим боль или попадаем в беду, и стараются быть поближе к нам, прижаться к нам.
Бернардин подошла к своей двери. Она услышала, как её зовут, и, обернувшись, увидела миссис Реффолд. На красивом лице отражался испуг.
- Мисс Холм, - проговорила та, - меня послали для… я боюсь идти к нему одна…я хочу, чтобы вы… ему хуже. Я ...
Бернардин взяла её за руку, и обе женщины молча поспешили прочь.