Это было время, когда я бродяжничал по стране. От одного полустанка, от одной станции, от одного города до другого. Так меня и таскало — подальше от системы, чтобы выкинуть в какой-то Тмутаракани, где на два с половиной калеки жильцов целый полк милиции. Полная и стопроцентная вероятность, что ты попадешь к ней в лапы, и вежливый прокурор, что воняет кошачим калом и чесноком, выпишет тебе пятнадцать суток, а не четыре года лагерей за «тунеядство». Но меня и многих других это никогда не останавливало. Нас не привлекало синее небо Артека и комсомольские собрания с воспаленными глазами нимфоманок-комсомолок, и еще много-много чего другого, чем, собственно, довольствовались послушные.
Кажется, это был 1983 год. Камеры тюрем маленьких городков были тогда переполнены, как бочки астраханскими ржавыми селедками, - стояли чудесные андроповские дни. В надежде на какой-то заработок нелегкая судьба занесла меня в маленький, словно надорванный желтый лоскут, степной городок на юге, с нештатным аэродромом, где толпились неизменные ПО-2, что их в народе до сих пор называют «кукурузниками». Чего меня туда привело? Вероятнее всего, виной была несчастливая любовь. А может, наоборот, счастливое? Это было прекрасное время, когда я не помнил всех женщин, которые меня любили, с которыми я спал и которым был благодарен за спасение. Храни их Господь, тех женщин. Нынче таких не делают, хотя не думаю, что эта порода перевелась — фастфуд на любовь не распространяется... на аэродроме работы не оказалось. А нашел я там парочку милиционеров, и отправили меня в местную тюрьму. И работа для меня нашлась очень быстро. Прокурор был седовласым ворчуном, хотя, пожалуй, совсем не плохим человеком. Он покряхтел, покряхтел, гавкнул кому-то в пустой зал, нужны ли люди на разгребание щебня, и спокойно выписал мне и еще одному гаврику в разбитых очках по трое с половиной суток. На прощание сказал: "Не бойтесь, у нас тут кормят. А то вы худые, как черти...»
Сначала мы в камере оказались вдвоем: бывший учитель физики, а сейчас полноправный обитатель сточных канав, и я, покорный слуга. Тогда я, наверное, был влюбленным. У кого, нет разницы, но неистово, у меня подрывало крышу, я горланил стихи и песни своим "козлиным" голосом, носился по камере барабанил ногами в дверь, бился головой об стены... Может, это вообще был не я? Действительно ли когда-нибудь были эти чистые, светлые дни, с платиной паутины и «кукурузниками», что большими насекомыми висели в высоком фарфоровом небе?
Вечером же заскрипела дверь. На пороге стоял до пояса раздетый мужчина. Вид его действительно поражал: поломанные уши, поломанный нос, тело, чуть ли не до последнего сантиметра покрытое татуировкой, а там, где тату не помещалось, светили старые рубцы. Он был похож на жаркий август гудевший вокруг самолетами и мухами.
— Андрей, — представился он хриплым голосом и посмотрел на нас иглистым, усталым взглядом. А потом зашагал по камере, из угла в угол, туда-сюда, словно волк с обрубленным хвостом. Наконец, угомонившись, сел на нары — и заговорил о своей возлюбленной. Тут вроде нет ничего удивительного - интернационализм всех тюрем, казематов, истязаний обозначен одним пунктиром: все осужденные, хоть на сто лет, хоть на пятнадцать суток, до электрического стула или до каторги, больше всего вспоминают о женщинах. И Андрей говорил о своей девушке так яростно и убежденно, будто для него не было ничего более важного в жизни. И не будет в нем больше ничего. Он сопровождал свой безумный монолог движениями, удивительно выверенными и плавными: так рыбаки рассказывают о пойманной рыбе или люди, которые вернулись с работы на землю, смывают воду на дворе под дюралевым рукомойником. Могу вам искренне засвидетельствовать: все Лолиты, все Маринины и Дашковы с Устиновыми — медные пятаки по сравнению с тем, что и как нам рассказывал этот брутальный, с мутным прошлым парень. И, казалось, в пропахшей кислым смрадом мочи, хлорки и потной камере, распустив мечты и косы, появилась сама Офелия.
На следующий чистый, как вымытая слюда, день, увязнув щебенкой грузовик, мы разлеглись на холме, почесывая животы и уставив окосевшие от жары взгляды в долину. Там стайками, развевая юбки, бегали женщины. Отсюда, с холма, обожженного солнцем, я будто слышал их запах, и от мысли о них, а еще более, конечно, от молодости, кружилась голова и крутило в паху. И вдруг, будто с ночного рассказа моего соседа по камере рядом, наверное, спрыгнув с тучки, материализовалась писаная красавица. Сейчас такие торчат в инстаграмах, нюхают кокс и катаются на спортивных машинах. Тут я умолкаю. Скажу лишь, что этот городок я покидал уже не таким наивным человеком. Хотя опыт это самый большой бич дураков ... Лет пятнадцать назад мы с женой снимали комнату в Крыму. Над нами так же снимали комнату профессор математики, который с женой, дочкой и маленьким сыном также приехали отдохнуть у моря. Алушта, шашлыки, загар, сладкий аромат цвета граната и абрикосов под окном. В этом пространстве существовал еще один персонаж, местная дворничиха тетя Лида, приносившая нам козье молоко и горячий хлеб. Богатырского роста женщина, с черными усами, вульгарная до невозможности. И вот однажды утром нас разбудил гвалт. Жена профессора - красавица и умница, сыпала такой бранью, что квит на персиковых деревьях, видимо, приходил от Алушты до Симферополя. Причина семейной ссоры была столь же банальна, сколь и невероятна: интеллигентный профессор, оказывается, облюбовал косоглазую, горбатую и вонючую дворничиху. И никакие уговоры, раскаяния, просьбы, угрозы жены на него не действовали. С юношеским максимализмом он защищал свою любовь. Ничего, конечно, из этого путного не вышло, но факт остается фактом. Можете не верить, но, когда мы случайно встретились со своим курортным соседом за год или два, он украдкой показал мне фотокарточку, переломанную надвое. Фото своей возлюбленной Лиды. Вот так…
... Я вспоминаю эти якобы и незначительные эпизоды жизни. Встав засветло, я приезжаю сюда, на аэродром, и слушаю, как поднимаются в небо самолеты. Моя последняя подруга как-то сказала: «Молись, чтобы они не падали». Мы познакомились на какой-то тусовке. Как раз через два года после моего развода, и я почему-то решил, что именно она сделает меня счастливым. А потом появился дядя на горбатом «лэндровере»... И мне ничего не осталось, как смотреть на самолеты, и молиться, чтобы они не падали. И на это нет совета. В молодости думаешь, что любовь — это миг страсти, сейчас и сразу, это терпкая, наждачная боль тела. На самом же деле — это щемящий вздох надежды на то, что твоя молитва будет услышана...