От отца осталось много книг. В последнюю минуту перед отъездом я выхватил из шкафа самую маленькую по соображениям компактности и невесомости, - в те младые лета я признавал всякое путешествие только налегке.
Томик-толстячок был величиной с отрывной календарь. Я забросил его в рюкзак. Ещё туда - плавки, маску с трубкой, пару рубашек. И – за порог, на вокзал.
Впервые тогда я захватил книжку в дорогу. Мне всегда казалось диким читать в пути. Тогда я не просто ездил на стальных колёсах, а летал приподнятый ими над землёй. Одно только смотренье в окно опьяняло меня сильнее всяких печатных строк. Да разве что ещё вагон-ресторан, при наличии денег. А они у меня после стройотряда завелись, и немалые. Но вот на этот раз почему-то потребовалась ещё и книжка. Видимо какой-то новый человек проклюнулся во мне за два месяца ломовой студенческой работы. Новая особь народилась вместе с бородой, загаром, худобой и ловкостью, с которой я устроился на верхней боковой полке плацкартного вагона «Архангельск-Адлер», положив рюкзак под голову и тотчас забыв про жалкий бумажный томик, - во мне уже распахивалась несравненная книга пути.
Всё началось с неслышного, нечувствительного перенесения вагона из состояния покоя в накат с бесценным багажом запаха дымка из топки кипятильника, звоном ложечек в чайных стаканах, и шелестом страниц расправляемых ломких простыней.
Под перестук колёс наплывали сладчайшие образы дорожной дрёмы. Время отсчитывалось не секундной стрелкой, а ударами колёс на стыках, отсекалось столбами электролинии вдоль насыпи и обрывалось в шуме вторжения чужаков на первой большой станции. Я проснулся от толчка мешком на плече мужика и, крутнувшись веретеном, уткнулся лицом в угол. Вагон дёрнулся и меня опять понесло в чёрный тоннель безвременья.
Следующее пробуждение произошло от лёгкого озноба на спине. Будто какая-то невесомая птица перебирала лапками по мне.
Я перевернулся броском, словно в попытке схватить эту птицу и попал под сверлящий взгляд девушки с соседней полки. Она не успела отвести глаз или, может, задержала намеренно, смутилась и поднесла к лицу книгу, которую читала только что. Это была какая-то девичья книга, судя по рисунку на обложке. И она подействовала на меня как подсказка, напоминание. Да к тому же и моя книга в рюкзаке под головой давила острым углом. Я достал её, глянул имя автора и раскрыл наугад.
Случилось это где-то между Вологдой и Ярославлем. Закатное солнце жгло в бок из узкого окна. Сознание было свежим после сна. И я прочитал стихи про женщину, лежащую в травяном рву у железной дороги. Перед ней мелькали разноцветные вагоны. А рукой отца на белом поле страницы было написано карандашом в парафраз со словами: «Молчали жёлтые и синие, в зеленых плакали и пели», - на современный лад: «Молчали сонные купейные, в плацкартных плакали и пели». И от перехлёста этих строк, авторской и отцовской, я словно очутился во временах начала века, только цвет вагонов был другой, а всё остальное как тогда, - перебористый стук колёс, пролёт травянистой обочины за окном, и лежащая там в цветах женщина. Поэтическое воображение сплелось в клубок с явственностью. Пролилось в душу вино высокой словесности, одурманило, и я, что называется, возжаждал! Ещё раз глянул на обложку, - Блок. И стал читать далее не отрываясь. Кое-где опять же встречались пометки покойного отца. Я как бы и его глазами читал, он оживал во мне или я переносился в него. Всё было едино: я, поэт, отец, женщина.
За окном давно стемнело. Включили свет в вагоне. Не помню, чтобы я тогда брал с собой что-нибудь поесть. И в ресторан идти не было никакого желания. Потерялось не только чувство времени, но и чувство голода. Это теперь с гаджетом в руке я постоянно что-то жую или попиваю, а тогда еду заменяло курение.
Я спрыгнул с полки и пошёл в тамбур с книгой в руке.
Вскоре и моя попутчица появилась там. Встала у двери. Не смущал её ни дым моей сигареты, не грохот и лязг сцепки в переходе. А я всё читал, не отрывал глаз от книги. Она подошла и спросила, что это я читаю. Я молча показал ей обложку, она кивнула, и я опять погрузился в чудодейственный мир стихов. Вместо хаоса железнодорожных шумов слышалось мне пение какой-то женщины в саду вперемешку с колокольными звонами. Доносился до меня запах гиацинтов и благоухание лилий из будуара прекрасной дамы. Грезился мне девичий стан, шелками схваченный, и шляпка с траурными перьями, и в кольцах узкая рука. Все эти видения неслись как облака со скоростью поезда, рассекаемые мельканиями низкого солнца в верхушках деревьев. Не замечал я ни деревень на холмах, ни полустанков с будками дорожных обходчиков. Лишь железные расчалки какого-нибудь моста, ударявшие близко к окну, от неожиданности вынуждали меня отпрянуть и глянуть по сторонам. Девушки уже не было в тамбуре. Милую попутчицу в ситцевом платьице, с причёской домиком, теплокровную и доступную, только руку протяни, будто бы смыло буревым потоком поэтических образов, выхватило вихрем и унесло, а реяла теперь в дымах моей сигареты только нетленная, бесплотная, эфемерная, но зримая во всех подробностях, (она и спустя полвека со мной, вот только поеду на поезде, гляну в окно где-нибудь за Вологдой, да хоть бы и где) и опять накатит – «и каждый вечер, в час назначенный (иль это только снится мне?), девичий стан, шелками схваченный, в туманном движется окне. И веют древними поверьями её упругие шелка, и шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука. И странной близостью закованный, смотрю за тёмную вуаль, и вижу берег очарованный и очарованную даль…»
И колёса: блок-блок… блок-блок… блок-блок…блок-блок…