«Когда мы все жили в той жёлтой подлодке,
все рыбные сети нам шли на колготки,
все ржавые цепи с чужих якорей
держали на привязи наших зверей,
которые в нас просыпались с утра,
и каждый карниз намекал, что – пора,
и каждый трамвай обещал на бегу:
«Я очень не больно тебе помогу».
Екатерина Горбовская, 2016г.
Многим так или иначе случалось задуматься о том, что остается после человека, когда не остается ничего. Наследство могут украсть, дом сгорит в пламени войны, изобретения и книги назовут именем другого человека, и что? Любовь, страсть, приключения, мужество: что же остается, когда не остаётся ничего? Честное имя? Сомнительно, поскольку честное имя тоже можно легко втоптать в грязь. Что же тогда можно взять с собой, уходя в лучший из миров?
Наверное, любовь. Этот золотой соверен никогда не утрачивает своего волшебного блеска, сколько бы раз не переходил из рук в руки. И ты всегда будешь помнить тех, кто был добр и честен с тобой. Манящий огонёк любви и дружбы всегда будет маяком на самом трудном пути, - и, вполне возможно, это и есть то, что остаётся, когда не остаётся ничего от твоей прошлой и сегодняшней жизни.
И ещё человеческое достоинство, наверное. Цветы человеческого достоинства тоже можно растоптать – но всё же это будут по-прежнему цветы, и волнующий, тревожащий душу запах этих цветов всегда будет напоминать о том, что могло бы быть, но уже никогда не случится.
1
Психоневрологический интернат был всего в десяти или пятнадцати минутах ходьбы от дома, где я вырос. Улица была на самом краю посёлка, и к интернату можно было пройти лесом, справа было болото и полоска тайги у озера, с острыми запахами смородины и черемши, а слева от дороги был берёзовый лес, где мы летом собирали грибы. Дальше, за озером, было местное кладбище, и потом этот интернат. Иногда хроников можно было встретить прямо на кладбище, они ходили между могил, искали что-то, еду или оставшуюся после поминок выпивку, наверное. Одетые в серое тряпье, они улыбались молча и бессмысленно беззубым ртом. Иногда их видели на улице, иногда морозным вечером они заходили в дома, просили милостыню, им подавали, но не более того. Никто не задумывался о том, как они живут там, за высокими заборами своего интерната - они были просто промежуточной инстанцией между миром мёртвых и миром живых, и жили в другом пространстве, и другом измерении. Они жили в том потустороннем мире, откуда нет обратной дороги.
2
Третьего дня меня прижало как надо, по-настоящему. Ощущение было такое, словно разверзлись врата ада, и огненные языки пламени лизнули моё грешное тело. Пришлось вечером ставить ещё один укол трамадола, вдобавок к дневному. Потом, ближе к ночи, началась паническая атака – я не мог заснуть до трёх часов, хотя и проглотил чёртову кучу снотворного и антидепрессантов. На следующее утро я проснулся почти в одиннадцать часов дня - такого со мной не бывало очень давно. Я лежал ещё какое-то время, пытаясь вспомнить, что со мной произошло вчера, и что мне приснилось под утро. Я всегда не тороплюсь вставать, потому что, пока я лежу, я чувствую себя таким же здоровым, сильным и молодым, как и тридцать или сорок лет тому назад. Но всё же я встал, очень осторожно, пытаясь понять, где прячется боль: однако сегодня она притаилась, и разве что изредка давала о себе знать странными проколами в левое бедро и в ногу. Чуть позже я понял, что могу двигаться, ходить, и нужно было как-то начинать новый день.
Обычно боль приходит ближе к вечеру, хотя с утра я почти всегда чувствую себя совсем неплохо. Могу работать, могу заниматься домашними делами, много ещё что могу. Но вчера мне было плохо уже часам к одиннадцати дня, а к пяти часам пополудни стало совсем нестерпимо. Мне иногда кажется, что боль физическая - это всего лишь отзвук совсем другой боли, душевной. От не возвращённых пощечин, незаслуженного оскорбления, грубости, подлости: всё то, что помнится годами. Но помнится также и обиды, которую ты сам причинил другим людям, вольно или невольно. И самое страшное в том, что уже не вернуть эти пощёчины, и не извиниться перед людьми, которых обидел или оскорбил; одних уж нет, а те далече.
Каждый день я прихожу в местную поликлинику, где мне ставят обезболивающее. Каждый день, кроме воскресенья – потому что по воскресеньям или праздникам я ставлю себе уколы сам. К сожалению, я пропустил момент, когда можно было ещё отказаться от этих уколов – а теперь любая попытка вырваться из этого ада заканчивается либо бессонницей, либо тяжелейшей депрессией. В такие дни я начинаю думать о том, что пора, наверное, заканчивать игру, которая давно, в сущности, проиграна. Но что-то не отпускает меня, не позволяет уйти в это спасительное ничто, где меня нет.
Этой ночью мне приснились отец и мать: молодые, нарядные, весёлые, они пришли откуда-то из гостей, смеялись, разговаривали - странно было то, что я никогда не видел у отца такого красивого костюма, и такого плаща. Он всегда или почти всегда ходил в неприметной серой заношенной спецовке, в каких ходила почти вся мужская половина нашего рабочего поселка. Когда-то в молодости у него был тёмно-зелёный двубортный габардиновый костюм, такие носили в начале пятидесятых годов, и который был ему немного велик. Потом я вспомнил, что видел этот костюм, иногда он попадался мне на глаза в шкафу, когда я начал интересоваться отцовской одеждой. Ещё я помню белые парусиновые брюки отца, широченные, с манжетами. Однажды, когда мне было уже пятнадцать, я попробовал было их надеть, и сразу же утонул в их неимоверной ширине. А мамочка была в платье, лёгком, голубом, с цветочками – и это тоже было необычно, хотя она время от времени ходила в лёгких платьях, - но не в таких красивых и нарядных, как это.
Я ещё лежал некоторое время, вспоминая свой странный сон – в комнате было тихо и светло, и даже моя рыжая кошка лежала тихо, а не бродила, как обычно, по моей постели, пытаясь приласкаться и напомнить о себе. Тем вечером, когда я не мог заснуть, мы крупно поругались с ней. Она назвала меня жлобом и старым дураком, и сказала, что вместо того, чтобы знакомится с молодыми студентками, я вполне мог бы найти себе посильную работу. И приносить в дом порядочную котовью еду, а не это фуфло, которое она не будет есть, даже под угрозой голодной смерти. Вот и прекрасно, - сказал я, - можешь искать себе нового хозяина, если у меня тебе жить не нравится. Она проворчала в ответ что-то себе под нос, и, с независимым видом, отправилась в свой укромный угол. Ей уже семнадцать, и если пересчитать на человеческие года, то мы почти в одном возрасте. И никуда она от меня не уйдёт, конечно же.
Полдня куда-то исчезло, и я начал готовить завтрак, который одновременно должен был стать и обедом.
Я не слишком беспокоюсь за свою жизнь, поскольку со мной ничего не может случиться до тех пор, пока я не расскажу о том, что так долго прятал даже от себя. Пока я не расскажу об этом кому угодно: рыжей кошке, потрепанной записной книжке, старым приятелям, которых я иногда встречаю то на улице - то в поликлинике, то в магазине. Они, как и я, уже очень немолоды, но старость пришла в их жизнь просто и естественно, как приходит осенний дождь или снег зимой; но для меня она стала как гром с ясного неба. Вдруг, совершенно неожиданно я понял, что давно уже не молод, и что мне нужно вести себя соответственно. Но я просто не понимал, как это делается, и по-прежнему вёл себя так, словно и не было этой бездны прошедших лет: легко находя общий язык со студентами или молодыми девушками. Я всегда был молодым, привык быть молодым, шаг у меня по прежнему был лёгким, морщины забот не слишком избороздили лицо, палочка мне была не нужна, и старость была не для меня, не про меня – но иногда, взглянув на себя в зеркало, я понимал, что нельзя избежать неизбежного. Можно только принять его или не принять: но как отказаться от седины, или от памяти, которая раз за разом напоминает о прошлых ошибках или о непростительной глупости.
Так или иначе, я знаю точно, что ничего со мной не случится, пока я не расскажу о своём главном: ад меня не отпустит, и рай не примет. Безумие так и будет стоять у моего порога, пока я не попытаюсь хотя бы выяснить его природу. Или, по крайней мере, пока не попытаюсь понять, как это было со мной. С высоты своих лет я уже кое-что начал понимать, и, быть может, успею понять ещё что-то, если начну понемногу рассказывать о том, что случилось много лет тому назад.
Сейчас начало марта, в магазинах продают тюльпаны, прямо на кассе. Белые и красные, совсем недорого, намного дешевле, чем в цветочных магазинах. А я вспоминаю, как много лет тому назад, видел огромные поля красных тюльпанов на склонах Тянь-Шаня. Мы спускались с перевала в долину, высота была небольшая, не более двух тысяч; северный склон до самой долины был полностью закрыт снегами, а южный оттаял, и был огромным сплошным полем тюльпанов, без конца и края, тоже до самого низа. Там, в долине, далеко внизу, пели птицы, и весело звенел горный ручей. Было жарко, мучила жажда, поэтому я думал только о том, что когда я дойду до этого ручья, то выпью его весь, до самого истока: но выпил всего десять или пятнадцать кружек этой кристально-чистой и холодной воды.
3
Если вы не были т а м, то никогда не поймёте рассказ A Perfect Day for Bananafish. Если у вас не было бессонниц, то вы никогда не заплачете над рассказом Now I Lay Me. Два рассказа очень разных американских писателей, живших в разное время, знакомых между собой, но всё же получивших ранения на разных войнах. Один получил осколочное ранение в ноги в Италии в июле 1918-го года, в Фоссальта-ди-Пьяве, другой получил свои травмы в операции по высадке десанта в Нормандии в 1944-ом году, в боях при Арденнах и в Хюртгенском лесу, и при освобождении концлагерей.
Но всё же эти рассказы чем-то неуловимо схожи: два молодых солдата, для которых ужас войны уже закончился, и начинается такая разная, но всё же мирная жизнь. Один не может заснуть, боится погасить свет, и всю ночь слушает шорох шелковичных червей, вспоминая всю свою недолгую прошлую жизнь. Быстрые ручьи, где он ловил форель на удочку; дом, родителей, их непростые отношения, где он всегда был на стороне отца.
В другом рассказе молодой ветеран Второй мировой уходит из отеля, куда они приехали с женой на отдых. Он уходит на пляж, где играет с маленькой девочкой, и рассказывает ей про удивительных рыбок, которые очень любят бананы. Объевшись этих бананов, они уже никогда не могут выбраться из песочной ловушки, в которую они забрались в погоне за своим призрачным рыбьим счастьем. О чём эти рассказы?
4
У каждого свои причины для бессонниц, но если вы всё же решились обратиться к психиатру – а в советское время только так можно было получить снотворное, - то вы ступили на скользкую дорожку, которая очень скоро могла привести вас в тот самый потусторонний мир. А там никто не будет разговаривать с вами о тонкостях перевода английской и американской литературы, там для вас уже приготовлено другое, очень эффективное лечение, в самых разных его вариантах:
- жёсткое привязывание, до онемения конечностей, до пролежней; в особенных случаях привязывают так, чтобы веревки впивались в тело до крови. В таком состоянии могут продержать и день, и два, и больше;
- сульфазин, или «сера», который был запрещен везде, кроме СССР. Одна инъекция, или сразу две - в разные точки, или даже четыре: в руку, ногу и под лопатки. Очень сильная боль в течение 2-3 дней, рука или нога просто отнимаются, жар до 40, сильная жажда. Проводится как «лечение» от алкоголизма или наркомании;
- аминазин – это очень болезненные инъекции, при этом вызывают цирроз печени, непреодолимое желание заснуть, дают иногда в лошадиных дозах, и за самое короткое время приводят вчера ещё нормального человека в идиота с отвисшей челюстью, бессмысленным, потухшим взглядом, и слюной, капающей изо рта;
- галоперидол, инъекции которого создают дикое внутреннее напряжение: человек не может заснуть, но постоянно хочет спать, не может ни сидеть, ни лежать, ни ходить, ни писать. Судороги рук изменяют почерк до неузнаваемости, не дают вывести букву, невозможно ни читать, ни думать. Неделя ударных доз галоперидола могут привести в состояние нейролептического шока, а несколько месяцев уверенно гарантируют потерю рассудка;
- инсулиновый шок с потерей сознания, который уничтожает целые участки мозга, снижает интеллект, пропадает память;
- электрошок - убивает сразу двух зайцев: во-первых, это пытка током, а во-вторых, непоправимо разрушается мозг.
Из этого перечня, составленного очень известной российской журналисткой и писательницей, мне не довелось испытать на себе только инсулиновый шок и электрошок. К слову сказать, инъекции сульфазина я переносил довольно легко, но всё остальное… ладно.
5
Через неделю меня перевели из специального в общее отделение, в чистую и даже уютную в каком-то смысле палату на четверых. Из лекарств мне давали только антидепрессанты, и поэтому я ходил слегка заторможенный, и всё время хотелось спать. Ещё через несколько дней меня вызвали на собеседование к лечащему врачу, но перед этим завели в процедурную и поставили какой-то укол. Позднее я узнал, что это был пентотал натрия, или так называемая «сыворотка правды». После укола я почувствовал лёгкость, небольшое головокружение, и ощущение какого-то яркого света, которым озарилось всё вокруг. Вопросы задавала немолодая, опытная, но вполне доброжелательная внешне женщина в белом халате. Вопросы были достаточно невинные, и касались только мотивов моей попытки суицида. Отвечать можно было произвольно, или не отвечать вовсе. Она напомнила мне, что я двое суток был в коме, и врачи реанимации чудом спасли мне жизнь. Единственный серьёзный вопрос на этом импровизированном допросе заключался только в том, что я воспользовался а-тилином, и она хотела бы знать, где я его достал. Я отказался отвечать на этот вопрос, и она отнеслась к этому спокойно. В принципе, она могла это выяснить и без меня. Больше на допросы меня не водили, ходить на общие работы я отказался, и меня выписали через положенные два месяца, сразу после Нового года. Ещё через месяц умер Андропов, и началась какая-то новая, не очень пока понятная жизнь.
6
Я иногда ловлю на себе взгляды молодых и не совсем молодых женщин, и я прекрасно понимаю этот немой вопрос в их глазах. Как же так получилось, что я, не старый в принципе мужчина, образованный, неглупый, не имею никаких отношений с женщинами? Как я так прожил жизнь, и никогда не был женат? Как я прожил жизнь, что у меня нет детей, нет внуков? Что есть во мне такое, что мне не дано было это счастье простой и тихой семейной жизни?
Для ответа на этот вопрос нужно знать, что рядом с нами живёт сила, почти незаметная, но беспредельно жестокая, которая имеет невероятно мощный арсенал средств для подавления любой, самой прочной казалось бы, человеческой личности. Которая навсегда ломает человеческую психику этим дьявольским всемогуществом, и абсолютной безнаказанностью. Которая унижает так, что ты уже никогда не можешь подняться до прежнего, уверенного человеческого существования. Когда тебе было дано право любить, и быть любимым.
Я помню ту палату дома сумасшедших, в которую меня тайно, по воровски, привезли холодной октябрьской ночью, фактически вытащив из реанимации. Утром я увидел зиму и снег за окном; и ещё бельевую веревку, на которой сушилось что-то белое и красное. Эту картинку я запомнил навсегда: красное и чёрное на белом фоне, и какие жёлтые строения вдалеке, в белом тумане. И ещё удивился немного тому, что так неожиданно наступила зима. И вот тогда, в тот самый момент, увидев зиму, я понял вдруг, что я согласен жить, даже если в моей жизни не будет ничего, кроме вот этого окна, и пары тряпок на бельевой веревке. Красное и чёрное в мельтешении снега и призрачном свете дня: этого достаточно для жизни.
7
Они пришли за мной поздно вечером, когда вся больница уже спала: невысокий, тихий человек в сером пальто, и два каких-то неряшливо одетых громилы. Их провела ко мне в палату, где лечили гастриты и холециститы, молодая, маленькая и совершенно неприметная медсестра. Ещё до этого, днём, как только я очнулся после двух дней комы, меня вывезли из реанимации на каталке в отделение гастроэнтерологии, закутав в какое-то одеяло. Вывезли в надежде спасти, спрятать, уберечь от неминуемого. Они хорошо знали, что меня ждёт, эти две длинноногие красавицы в белоснежных халатах, которые сорвали с меня датчики и капельницы, и погрузили в эту каталку, закрыв одеялом. Они были первыми, кого я увидел над своей головой, когда очнулся голым в отделении реанимации, среди путаницы проводов, датчиков, и каких-то капельниц, вставленных прямо в катетер вены на груди. Но они не могли знать, что в этой же больнице есть маленькая, незаметная медсестра, которая живёт по правилам. Маленькая, серая мышка, которая, не колеблясь, показала дорогу пришельцам из потустороннего мира.
8
Итак, для понимания, начнём с самого простого:
- психиатрия не является ни научным направлением, ни разделом медицины, и так называемый психиатрический диагноз есть не более чем частное мнение конкретного психиатра;
- в психиатрии не существует никакого объективного инструментария для постановки диагноза, и следовательно, ни один психиатрический диагноз не может быть ни подтвержден, ни опровергнут;
- можно пройти добровольно психиатрическое освидетельствование, и психиатр вам поставит печать «на учёте не состоит», и это не будет иметь никакого значения для другого психиатра;
- психиатрический диагноз, наконец, является клеймом, стигмой до конца жизни, и влечёт за собой полное поражение в гражданских и политических правах.
В итоге, всё очень и очень печально, поскольку ни прокуратура, ни суд, ни статусные правозащитники, ни иммиграционная служба европейских стран абсолютно НЕ ПОНИМАЮТ, о чём идёт речь. Бежать некуда, и, видимо, ничего сделать уже нельзя, так что придётся с этим уходить, так получается. Всё, что можно ещё сделать - это просто предостеречь других людей от непоправимой ошибки. А именно: никогда, ни под каким предлогом, ни при каких обстоятельствах не иметь дела с психиатрами и психиатрией. Обходить их за сто вёрст, не вступать с ними ни в какие дискуссии, не отвечать на их вопросы, не верить ни одному их слову.
9
Где-то очень далеко, на безбрежных просторах Атлантического океана затерялись крохотные острова Зеленого мыса, которые в 1456 году открыл венецианец Кадамосто. Потом, тоже очень давно, в 1581, острова прибрала к рукам Испания, но в 1640 году они снова вернулись к Португалии. Несмотря на сухой, и не слишком приветливый климат, население островов постепенно росло, бывшие африканские рабы смешивались с португальскими и испанскими рабовладельцами, жители островов сначала добились отмены рабовладения, а потом стали независимой республикой Кабо Верде.
Острова эти очень разные, но вулканическая и гористая почва этих островов почти одинаково непригодна для земледелия, а за истекшие столетия здесь не было обнаружено никаких полезных ископаемых. По этой простой причине страна эта бедная, нравы здесь простые, живут здесь в основном рыбаки да музыканты, но зато охотно приезжают туристы для сёрфинга и парапланеризма. Или просто посидеть в ночных барах, отдохнуть и послушать красивую музыку. Здесь всё привозное, и нефть, и еда, ходят пешком, нет воды, здесь электроэнергию получают от ветрогенераторов, плохо с интернетом, но жители дружелюбны, и Кабо Верде заслуженно считается самой гостеприимной и безопасной страной Африки. К слову сказать, в этой стране есть армия, примерно в сто солдат, и примерно столько же полицейских и чиновников на всё про всё.
Надо сказать, что единственным, по сути, экспортным товаром этой удивительной цветущей страны вулканического пепла и зелёного прибоя стала музыка. Свежие вольные ветры Атлантики, огромные океанские волны, африканские ритмы и инструментальные возможности классической европейской музыки образовали уникальный сплав совершенно неповторимых музыкальных форм. Креольский диалект португальского стал настоящим языком любви, который благодаря талантам таких музыкантов, как Сезария Эвора, Травадинья, Манинхо Алмейда, Нэнси Виера, и многих других выплеснулся далеко за пределы архипелага. Морна, как музыкальный стиль в 2019 году внесена в список нематериального культурного наследия ЮНЕСКО, на континентальном уровне певцы или артисты из Кабо-Верде включены в другую награду - Музыкальная премия MTV Африка.
На этом можно было бы и закончить наш рассказ, если бы не одно но. Далеко на севере от Кабо Верде есть огромная страна, недра которой содержат все полезные ископаемые, а почва даёт богатые урожаи. Огромные реки текут в этой стране, леса полны зверей, бесконечные зелёные пастбища могут прокормить огромные стада. Но жители этой страны бедны, неласковы и угрюмы, потому что всё, что они зарабатывают тяжёлым трудом, у них отбирают обезумевшие от жадности правители, и тратят эти деньги на свои дворцы, на оружие и ракеты. Со всеми соседями они давно поссорились, потому как разговаривали с ними на языке ненависти и пушек. Нефти там очень много, но почему-то никто не хочет её покупать. С интернетом там тоже плохо, но совсем по другой причине. Музыка есть, но её никто не хочет слушать, как ни странно.
Ну, и просто для сведения. Иммиграционное законодательство в Кабо Верде очень либеральное, и вид на жительство можно получить по первой же просьбе, и жить там сколь угодно долго. Если, конечно, есть на что жить. Но только захочет ли такая маленькая страна принять сразу сто сорок миллионов жителей далёкой северной страны? Хороший вопрос. Но я хотел бы поговорить с иммиграционными властями не за всех сто сорок миллионов, а только за себя лично. Я попросил бы себе маленькую хижину у моря, и жил бы там на свою скромную пенсию до конца дней своих, слушая шум прибоя, и любуюсь закатами над Атлантикой.
ЭПИЛОГ
02.07.1961 через несколько дней после выписки из психиатрической клиники, подвергшийся электрошоковой терапии писатель, лауреат Нобелевской премии Эрнест Хемингуэй, застрелился из своего любимого ружья Vincenzo Bernardelli. Странно, но моя детская память сохранила воспоминания о том событии - то ли это было газетное сообщение, то ли сказали по радио, но я почему-то запомнил, что произошло что-то важное. Видимо, эхо того выстрелов было очень громким. Вернувшись из клиники, Хемингуэй говорил о том, что не может ни писать, ни читать. То чувство, которое он испытывал, было для него абсолютно незнакомо и непривычно - это было ощущение страха, как я понимаю. Этот совершенно бесстрашный человек освободился от этого чувства так, как сумел.
Фото: авторское ( Le Max 2)