Оймяконский Меридиан, повесть

Повесть подготовлена к печати 22 марта 2023 г
Биография
Шелегов Валерий Николаевич родился 13 декабря 1953 года в городе Канске. После окончания средней школы №6  в 1969 году поступил в Томский геологоразведочный техникум. В 1972 году улетел работать в Магадан. На Крайнем Севере прошла вся жизнь. В 1996 вернулся на родину в Канск. Прозаик, поэт, публицист. Выпускник Литературного института имени  А.М.Горького в Москве. Первый рассказ «Санька - добрая душа» был опубликован в 1984 году в журнале «Дальний Восток» №4.  Автор книг: "Ленские подснежники", "Зелёный иней", "Пока горит костер Звезды небесной", "На Индигирке", "Оймяконский Меридиан". Книга прозы «Луна в Водолее» в 2008 году отмечена Союзом писателей России  национальной премией «Имперская культура» имени Э. Володина. Член Союза писателей СССР.  Живет и работает в городе Канске Красноярского края.


ОЙМЯКОНСКИЙ МЕРИДИАН

      
 1.ПЕРЕВАЛ.

    На Ольчанский перевал поднимались при полном  молчали в кабине. Если говорили, приходилось кричать в голос, перекрывая рев мотора. Подъём на горную гряду долгий и тягучий.
    В кабине «ЗИЛа»  нас трое, в ногах теснится лайка Соболь.  Шофер Толя Табаков на слово скупой. Колька Кукса заикается,  не говорлив. На зимнике в долине рассказывал друзьям  о Чукотке, откуда недавно вернулся. От мотора  в кабине не так шумно было. Теперь, когда ползли по крутым серпантинам к седловине горного Ольчанского перевала,  все  напряженно молчали.

    Вспомнилась недавняя жизнь. Кажется, совсем вчера еще работал на Мысе Шмидта. После Шмидтовской геологоразведочной  экспедиции девять месяцев работал фотокорреспондентом в газете «Заря Севера» в Хасынском районе.  В декабре  восемьдесят первого вернулся на Индигирку.  Через пару лет - на свое тридцатилетие сплавился по Индигирке в одиночку на трехместной байдарке до Белой Горы. Там Индигирское речное пароходство. На сухогрузе «Сибирский» добрался до поселка Черский.  До «бара» Индигирки взял меня поваром капитан Нефедов на свой изыскательский катерок «Сайгак».  В первых числах октября вернулся вертолетом  в Мому, откуда рейсовые Ан-2 постоянно летают  в Усть-Неру. Жизнь, казалось, происходила не со мной.  «Ромка» остался на Агане в семьдесят втором году.


     Рейсовыми автобусами, в начале февраля 73-го, добрался я из Хасына в Усть-Неру. Автостанция промерзлая, ночевать негде. Поехал в Аэропорт, спал ночь до понедельника на столе, накрывшись своей новой цигейковой шубой, которую купил за 90 рублей в Универмаге в поселке Палатка. Расчет в Хасынской экспедиции получил царский – 800 рублей. Этих денег хватило слетать в Томск, моя группа защитила дипломы, проводил друзей, свой вопрос с дипломированием решил  на декабрь 73-го. И все получилось.  И диплом защитил, и свадьбу сыграл с Натальей  3-го  января 74-го. И в армию ушел 4 мая 74-го.  В мае 76-го вернулся со службы к жене и маленькой дочери,  в Усть-Неру. Жизнь налаживалась. Работал в экспедиции геофизиком, рыбачил, охотился.
   
    Любил жизнь. Но случилось то, что случилось: «заболел писательством».  Запил. Потерял работу. Потерял семью. Уехал в поселок Палатка, к другу. Оттуда улетел самолетом на Мыс Шмидта работать в экспедицию. Завершив круг, вернулся в Усть-Неру, к семье, теперь работаю мастером лесозаготовок в СМУ ВИГРЭ на лесопункте в устье реки Кеонтия под Оймяконом. «Болезнь» моя писательская «прогрессировала»,  первый рассказ «Санька – добрая душа» опубликовал журнал «Дальний Восток» в №4. И теперь я напряженно готовился поступить на заочное отделение в Литературный институт им. А.М.Горького. По этой причине и «спрятался» в тайгу.


     Жарит спину «радикулит».  В двигателе  «ЗИЛ-130»  антифриз.  Кипит антифриз при такой натуге мотора. Десять кубометров сырой  лиственницы на прицепе.
     За кабиной  стальной щит, «колымбак» на четыреста литров бензина.  Щит  защищает кабину от наезда бревен.  Не даёт смять кабину при перевороте машины. Спасает шоферов от верной гибели. Колымский лесовоз.    Бортов нет,  лесовозные стойки из стального швеллера. Ломаются  стальные стойки спичками от оймяконских морозов. Выезжали из лесной командировки ночью. Спиртовой столбик на градуснике показывал  минус пятьдесят. Морозы в конце декабря придавили, всё зверье попряталось.
Из Усть-Неры до устья реки Кеонтий  в оба конца четыреста верст по зимнику.  На лесопункте  заправки нет. Солярка только для бульдозера. Бензин для  бензопил,  масло для трактора хранятся в бочках. Лесовозы  заправляются в Усть-Нере. Пачка талонов, перетянутых резинкой, случайно бросилась в глаза, когда  шофер Юра Табаков потянулся от руля к бордачку и нашарил там китайский фонарик.

     Лесовоз с ревом в двигателе медленно заползал на Ольчанский перевал. Тягун   к  перевалу завершается  крутым лобком. И,  казалось, мороженые склизкие  бревна дельфинами нырнут с воза.  Цепи на стойках держали бревна. Подъем  скользкий  от шлифовки машинами на этом лобке.  Но Бог миловал, присыпан  взгорок  дорожниками дробленой гравийной крошкой.  Облегченно вздохнули, когда в свете фар высветились заснеженные склоны перевала и между ними  пологая седловина с тесным пятаком для стоянки машин.
    Распахнуто открылся  восточный обвод звездного неба за далекой долиной реки Индигирки. На северо-западе за рекой Ольчаном  полыхало северное сияние. Там богатый золотодобывающий прииск «Октябрьский». На  Ольчанском перевале светло от северного сияния, как при высокой ясной луне. ЗИЛ – 130  остановился,  мы  выбрались из машины.

    За перевалом лежал «тёщин язык»,  за которым  под крутыми  склонами сопок  виделась  черная дорожная  лента подковой.  Взору открылось верховье глубокого ущелья, на дне которого глубоко внизу работал старательский участок, едва различимый мерцающими огоньками в поселке.  Теснится  ольчанское  ущелье в долину Индигирки   восемнадцать верст. Лишь на выходе из гор расширяется резко и распахнуто.
    По левому склону  ольчанского ущелья, извиваясь черным полозом,  чернеет  автотрасса с перевала.  Белые  снега на сопках  с голубым отливом. Белизна  кругом, глазу зацепиться не за что, кроме черной змеи дороги. Черная она от угольной крошки. Осыпается  уголь за борта  углевозов на крутизне. С перевала до тёщиного языка  дорога падает круто  метров  двести.  За прижимом тёщин язык, минуя подкову, дорога устремляется  прямой лентой  и летит стрелой наклонно до Индигирки.

    Машины при спуске с Ольчанского перевала  упираются,  шоферы тормозят  двигателем на пониженных скоростях. Тормозят. Вся жизнь в тормозах. Случается,  и обрывает тормозные шланги.
    «Жизнь обрезало»…
    Возвращаются с приисков машины  налегке.  Когда идут с грузом на Ольчанский перевал, проклинают шоферы и себя, и маму и за то, что родила. Материть колымские перевалы  не принято. «Бабай»  гор  накажет. От Ольчанского перевала горы  тянутся цепью вдоль долины Индигирки и падают на восток отрогами.  Глухие, в лесах  распадки, выполаживаются к пойме матушки Индигирки. Пойма в густых лесах. В снегах.  Красотища! И дышится непомерным счастьем в  этой горной  сказке под мерцающей голубизной при северном сиянии.  И ощущаешь в душе обновление жизни. Наполняешься любовью к  покойному ночному колымскому миру, под высоким  небом в ярких звездах. Страна Мамонтея! Оймяконский район - Крайний Север Якутии. Золотодобывающий горнопромышленный район. Оймякон - Полюс холода.

    Подъем на Ольчанский перевал протяженный по западным склонам горной гряды.  Устали  мужики от нервного напряжения. Дорога узкая, в распадках тесные разъезды и встречному  не разминуться. Приходится прижиматься в карманах распадков, пережидая идущую снизу машину. На перевале шалеешь от вида земных красот.  Не скоро думается о том, что ждет за перевалом.  За пятаком на перевале  сразу  пугающая крутизна в ущелье,  дорога, как в преисподнюю  проваливается - дух захватывает.

     Положено постоять на  главных колымских перевалах. Убедиться в исправности машины, осмотреть сцепку, размять затекшие ноги, по-мужицки кряхтя помочиться.
     Завершается трудовой год,  пора  закрывать наряды. С последним лесовозом  я выбираюсь из тайги, везу  «наряды»  для бухгалтерии, работают вальщики в лесу «сдельно».   
    
     От пятака с  Ольчанского перевала - на запад скатывается  русской  горкой  прямая дорога на прииск  «Октябрьский». От  пятака наверху Ольчанского перевала три дороги на три стороны света. Одна из них наша. И вспоминается сказка, в которой на развилке трех дорог лежит большой камень. На  камне скрижалями по граниту выбито: «Прямо пойдешь…».
     Дальнейший наш путь лежит прямо  на восток.  Налево дорога в долину реки Ольчана. Направо - горы до небес тянутся грядой вдоль долины Индигирки. За спиной – пройденный путь: прииски «Маршальский»  и  «Угловой». Ольчанский перевал самый высокий и опасный на Индигирке. Но есть и  круче его в стране Мамонтея. Из них самый обрывистый и заоблачный  за Усть-Омчугом  -  это перевал «Кулинский».

     Я возвращался на Индигирку к семье  после двух лет разлуки.  Уволился из редакции,  ждал на Новой Палатке возле «Реалбазы» оказию на Усть-Неру.  За комбикормом  приезжали машины  с Индигирки. С собакой в автобусе не поедешь за тысячу километров. Соболюху я принес молочным щенком, вырастил его и полюбил. И не согласился отдать лайку местным охотникам.

     Наконец  пришел с Индигирки дизельный Урал за комбикормом. Парень согласился взять меня с собакой
    - Веселее ехать будет. Сам собак люблю, - развеял он мои опасения.
     Вещей  у меня не много, и мы растырили их между мешками с комбикормом, чтобы не  растерять в дороге.
    Однажды я мотался в Усть-Омчуг от редакции, там наслушался  о Кулинском перевале. 
  «Страшнее нет на свете». 
    Расстояние до Сусумана через этот перевал от Новой Палатки на двести верст короче.  Если ехать по Тенькинской трассе, а за Усть-Омчугом перепрыгнуть Кулинский перевал.
    И взбрело мне в голову сказать об этом  водителю.
    Парень загорелся:
   - Рискнем! Мне самому интересно по этой трассе пройти до Сусумана. Ни разу  не ходил.
    Двадцать четыре года парню. После армии  работает за рулем  в Усть-Нерской автобазе третий год. Видом на цыгана смахивает. Зовут Михой. Он так представился при знакомстве.
     Миха потрепал ухи собаке, после чего ткнул черную кнопку в авто магнитоле: из колонок по углам кабины заревело «ЛЮБЭ»: «Денег нет, но полно гуталина…»
     - Атас! Веселей, рабочий класс, - шлепнул ладонями по рулю.
     - Ну, что? С Богом, - воткнул передачу Миха.
    И мы поехали. В декабре это было.
    Кабина свободная. Соболюха не теснился, лежал под торпедой,  терпеливо положив   собачью  голову  на лапах. Мне просторно ехать рядом с шофером.  Дремать можно.

   Перевал на Кулу описывать  не берусь. Страх высоты меня преследует с детства. Кулинский перевал мы одолевали метр за метром, пробивая сугробы, бороздя кабиной облака.  Неделю мела поземка, и всю неделю бульдозер не чистил перевал. Вниз  смотреть было некогда:  дно бездонного ущелья,  будто из самолета виделось. Миха оказался опытным шофером и серьезным человеком, хотя с виду рубаха-парень. Пробились через Кулинский перевал. Спуск оказался еще сложнее и круче, чем подъем на Кулинский перевал.
     - С  батей,  с детства по зимникам катаюсь, машину Миха  вел уверенно.
    - Кормилицу надо любить, смотреть за машиной, тогда и  перевалы не страшны, - рассуждал Миха.
    - А кровь все же играла, - сознался  он позже.

     В августе довелось мне съездить от газеты с Хасынской рыбинспекцией  в рейд на реку Армань.  Идет массовый ход кеты и горбуши на нерест из Охотского моря. Написал о задержанных  магаданских браконьерах.  Стал готовиться возвращаться  на Индигирку, загодя съездил в поселок Стекольный  к рыбинспекторам: мужики дали два мешка соленой кеты. 
     В Усть-Нере  Миха подвез меня прямо к дому.  Рядом с клубом «Геолог». Понравился мне Миха Моринеско, отдал ему  мешок кеты. На всю жизнь не запасешься, моей семье и  мешка хватит. Ехали мы в декабрьские морозы. И только сумасшедший рискует в такую пору сунуться на Кулу: снега на перевале много, едва пробились на дизельном вездеходе «Урал». Мы и были  сумасшедшими.  Страху натерпелись.

     - Как ты работаешь геофизиком в горах, - дивилась первое время  Наталья моему страху высоты.
     - Так и работаю: стиснув зубы, и перебарывая страх, - сознался жене.

      Однажды, Наталья выводила меня за руку с альпийских лугов, куда я залетел с пылу-жару, охотясь  за козами.  На скалах  присел отдохнуть. Козы ушли, до них на выстрел ружья не добрался.  Остыл от напряженного подъёма,  огляделся, и панически испугался высоты. Вот, попал?!  Наталья ждала в долине и наблюдала в бинокль. Поняла она все. О моей болезни высоты Наталья знала. Забралась ко мне на крутизну и как ребенка, за руку, свела вниз по альпийскому крутому склону. У Натальи два прыжка с парашютом.  Училась в техникуме и ходила в парашютный клуб. Я в студенческие годы занимался спелеологией.  Ездил с группой студентов-  спелеологов из Томского Госуниверситета в пещеры Горной Шории,  в Кемеровскую область.  В Красноярский край  ездили во время зимних каникул, в пещеры «Баджейку» и «Торгашинку».
     С годами страх пропал. И теперь, вспоминая  перевал на Кулу, Ольчанский  меня не пугал. Страшен крутой прогон  метров двести, почти отвесным кажется сверху, прямой до первой петли на подкову.  «Американской  горкой» висит дорога.

  2. С ВОЗВРАЩЕНИЕМ, ЛЮБИМЫЙ
     Мы стояли на  Ольчанском перевале минут пятнадцать. Задержка вынужденная.
     Мороз обжигал руки и ухи, выскочили из теплой кабины мы раздетые.  Толя Табаков полез под машину осматривать тормозные шланги, где-то травит воздух. Пришлось накинуть бушлаты и шапки. Соболюха сделал круг по пятаку. Принюхался к следам белых куропаток у края дороги. Были до нас птицы, гравийные камешки их сюда привлекают.
     Мужики обсуждали спуск. Ходили смотреть дорогу за перевалом. Прикидывали, что нас ждет с таким высоким возом брёвен на прицепе, когда будем спускаться  до первой петли. По Ольчанскому перевалу я ездил много раз и всегда испытывал неприятные ощущения от подъёмов и спусков; затяжные они больно, мрачные  в снегу и без леса на склонах. Крутой лобок, что миновали, поднимаясь на перевал, хоть короткий. Но этот спуск, когда  идешь на подъем с грузом, все нервы вымотает. Поневоле вспомнишь маму: кажется, еще немного и машина на дыбы станет и на спину опрокинется.
      Толя  Табаков пожадничал при погрузке на лесобирже.
     Десять кубов брёвен грузят на  «УРАЛы».  Вывозка леса дальняя. Каждый стремится заработать, сделать больше рейсов. На «ЗИЛ-130» с площадкой положено  шесть кубометров. На прицеп с седлом вмещается и десять. Прицеп для «ЗИЛа» не родной, «ураловский». Сам по себе тяжелый. Не жалеет Толя машину, рвет движок.
    На вывозке леса все хотят «пятьсот прямого». Восемь северных надбавок собираются за пять лет, плюс семь надбавок -  это районный  коэффициент  начисляется на заработок. И получается  зарплата не меньше, чем на госдобыче золота. До полутора тысяч. При средней зарплате геологов в экспедиции до пятисот рублей. Я лишился десять надбавок на Мысе Шмидта.  Зарплата мастера  лесозаготовок вместе с районным коэффициентом всего триста рублей.  Наталья получает больше, работая в Управлении экспедиции картографом.
       Билет до Москвы с Индигирки обходился дёшево, до ста двадцати рублей.  «Дешевле картошки». Картошка на севере не растет. Привозная,  и стоит дорого. Закупали мы её  мешками, тушами тащили из магазинов австралийскую баранину. Яблоки  детям покупали ящиками. Все так делали.
     Без мяса и рыбы  моя семья не сидит,  охотничаю и рыбачу. И на этот раз не с пустыми руками приеду: десяток замороженных зайцев в мешке, вязанка кедрового стланика для ёлки к Новому году.

     В октябре белковали с Соболюхой, беличьи шкурки  детям на шапки пойдут. Пару колымских соболей купил  Наталье в поселке Палатка. Имеется у жены  шапка  из лисы-крестовки, благодаря Соболюхе; песцовый воротник она сама купила на новое зимнее пальто. Сохатиные камуса достал у ребят - выделал: сшил сапожник торбаза  Наталье модельные, модные с бисерным орнаментом по голяшке,  на каблучке. Одета  женка.  Пока я бродил  по Шмидтовской тундре, без мужа  за два года совсем моя жена обносилась.

      На участке дал замороженных зайцев и мужикам. Кукса Колька приезжал пассажиром с Толей Табаковым поохотиться  на зимнике, но раз на раз не выходит. Не встретился  им лось. Зайцев привезут, не с пустыми руками к Новому году возвращаются. 
     На севере редко жадного человека встретишь. Скупые  люди тырят деньги  «на старость». Живут, отказываясь  от  многого,  от отпуска до отпуска существуют. В отпуске денег не жалеют. Кто-то, накопив, проматывает. Кто-то покупает машины и жилье. Возвращаются на Колыму, опять  копят, чего-то ожидая от жизни,  иные, кто на золотодобыче,  до ста тысяч рублей на книжках имеют. У таких людей,  и дела и жизнь временные: день прошел и ладно.
    Большинство же нормальные люди. Трудятся, растят детей. Не заботятся о старости. Забывают,  что и для них наступит день и час выбора. Кончится молодость; дети вырастут. Все проходит. Проходит  жизнь человека и на севере. Время не стоит на месте. Надо родиться на Колыме, чтобы здесь умереть.
    Приезжающих на заработки, тянет обратно на родину. Ибо сказано: «Где родился, там и пригодился». Отец давно зовет домой  в Канск. Но чем там заниматься, кем работать и где жить семьей? Вопросы. Здесь же все ясно и просто: живи и помни,  откуда ты родом. Время придет. А пока  наслаждайся молодостью и здоровьем. Живи среди людей открыто. За всё добро, плати добром, за всю любовь плати любовью. Воздастся и тебе. Что еще  человеку надо для полного счастья?
     В Лесной командировке за все отвечает мастер по лесозаготовкам. Я обмеряю шестиметровые бревна «кубажником», рисую на торцах углем цифры диаметра бревен, потом в бараке плюсую, пользуясь таблицей, и выставляю кубометры. Приписками  не занимаюсь.  Шоферам это не нравится. Не нравится моя честность и  вальщикам леса, и бульдозеристу Лехе. В нарядах лишних работ нет. Правда, если посчитать длину «сварочных швов» на ремонте бульдозера, то получается иногда - «наварили» - пешком до луны и обратно. До меня на участке работал мастером Коля Маленький. Фамилия такая. Сейчас он простой вальщик леса. По жизни  Коля  рослый мужик, с глуповатыми хлопающими глазами. Но когда денег касается, соображает.
      Первое время Коля Маленький помогал составлять наряды, отстаивая каждый рубль для бригады. И если кубометры заготовленного леса очевидны, то сварочные работы на ремонте бульдозера не учесть. Я жалел мужиков, работа на валке и трелевке леса тяжелая, ведется она до ноября. В декабре рабочие заняты погрузкой брёвен на вывозке.
     - У тебя лес золотой из-за одной только сварки! Ё… мать, - отматерил меня   прямо в эфире по рации  начальник Строительно-монтажного управления Верхне-Индигирской геологоразведочной экспедиции Брытков Иван Иванович.
   «Иван Грозный» - из бывших заключенных. За тридцать пять лет на Крайнем Севере Иван Брытков выбился из простых нормировщиков в начальники СМУ, не имея никакого образования, кроме колымского опыта. И начальник он был толковый.
     Раз в году  пару недель  Брытков пьёт по-черному.  В такие дни-недели СМУ стоит, не ладится дело, хотя вроде все на местах. Неуправляемый становится народ.
     Отведет душу,  Иван Иванович Брытков за две недели, осушит пару ящиков водки,  парится зверски  в бане у своего друга Митьки Фомичева.  Выспится за двое суток.  И опять  везет Брыткова с фомичевской усадьбы  ГАЗ-69 до высокого крыльца конторы СМУ. Маховик производства, будто и не ржавел: раз – и закрутится. Стоит  только Брыткову появиться в своем кабинете: все как шелковые ходят. За суровый нрав и окрестили  «Иваном Грозным».
     К Брыткову я пришел,  зная о  его добрых делах. Кто-то и возмущался, что «Ванька» принял на работу уборщицей беременную женщину, одинокую и молодую. Старые колымчане одобрили такое отношение к человеку: молодая мать  декретный отпуск получит, деньги будут  дитя кормить  «до году по уходу за ребенком». За милосердие и справедливость, рабочие любили и побаивались Ивана Брыткова. Ума он  был необыкновенного и лукавого, почему постоянно  и находился в контрах с парторгом и высшими начальниками. Я пришел устраиваться на работу не с пустыми руками: журнал «Дальний Восток» опубликовал мой рассказ «Санька – добрая душа». Темнить в беседе не стал: в лесу буду готовиться для поступления в Литературный институт. Из моей трудовой биографии  видно, что  последняя запись в трудовой книжке  сделана в районной газете «Заря Севера».
      - Напишешь потом тут про всех нас х…  разную, - в выражениях Иван Брытков не стеснялся.
     -  Ладно, подойди завтра. Подумаю, что для тебя можно сделать. Журнал оставь, посмотрю.
      - Учиться тебе надо, - вернул Брытков  на другой день журнал.
      - В преферанс случайно не играешь?- спросил Брытков.
      В преферанс я играл, работая геологом на разведочной штольне на Тане. На руднике мы расписывали  «пулю» в  «сочинку». В «классику» основательно играли геофизики на Мысе Шмидта, в тундре дулись в карты в пурговые дни. Зная «сочинку»,  «классику расписывать»  не сложно.
      - Ну, так и приходи сегодня вечерком ко мне. Живу я один, моя Нина Гавриловна в Иркутске на пенсии. В этом грёбаном поселке хер доброго картежника найдешь; все умные, интеллигенты - на хер  послать некого.  «Пулю» расписать нет третьего. Есть у меня товарищ, третьим будешь, «пулю распишем».   В лесную командировку  мастером поедешь, в тайгу  с бригадой вертолетом через пару недель вас забросим.  Составлять наряды, за порядком смотреть - дело не хитрое. И читать книги хватит. Учись, готовься в свой институт.

       Брытков жил в двухквартирном доме рядом с камералкой геологов. Главврача Балаганнахской туберкулезной лечебницы я знал. Юрий Егорович Кондаков был лечащим врачом  моей Натальи. Его и имел в виду Брытков, когда приглашал  на игру в преферанс.
      «Ничего случайного в этом мире не происходит», - подивился я такому стечению обстоятельств.
     Пока я работал  в Магаданской области,  на Индигирке заболела  туберкулезом моя жена Наталья. Телеграмму от товарища я получил, работая уже в газете: с Мыса Шмидта переслали. В телеграмме говорилось  о состоянии Натальи,  о детях, которых  придется определить в детдом на время  лечения Натальи.  Так бы и случилось. Но я не бросил детей, по-прежнему любил Наталью. Телеграмму послал мой приятель Володя Дубровин, местный стихотворец.
     Редактор газеты Шалимов отпустил без оговорок: сколько надо времени, исправляй ситуацию.
     Из поселка Палатка  до Усть-Неры колымская трасса. Стоял прохладный северный сентябрь.
     Я срочно выехал.
     Наталью  я не видел около двух лет. Со мной она развелась  в суде без моего участия и согласия. Я в это не мог поверить, пока не получил на Мыс Шмидта  копию развода письмом.
      Солнечным днем  шел я к незнакомому пока еще для меня дому. Без меня Наталья получила  ведомственную благоустроенную квартиру от ВИГРЭ  после рождения второго ребенка.  Оставил я  Наталью  с пятилетней дочерью в трагических обстоятельствах для себя: запил от отчаянья – перед выбором, когда «заболел писательством». Пил от смятения, решал: «Быть или не быть». Наталья была на четвертом месяце беременности. Жили мы тогда в общежитии полевиков на  улице Трудовой.      
      Добирался  из Магадана на попутных машинах  около двух суток,  и все это время не сомкнул глаз. В общежитии  «полевиков» у геофизика Славы Морозова выспался, прежде чем идти к Наталье. И вот,  шел. Шагал с больной душой и со слезами на ресницах.
 
       Новый дом высоко стоял на насыпном грунте.  За  клубом «Геолог».  Дом под штукатуркой и  побелен известкой.  Четырех квартирный типовой дом, у которого  по отдельному крыльцу на две квартиры с разных сторон. Восточное крыльцо Натальино. Голая земля перед окнами.
      Семилетняя дочь Александра сидела на корточках под  кухонным окном на солнышке. Одета в потертое зеленое пальтишко, вязаная шапочка узлом под подбородок.  Сидела на корточках боком ко мне, перебирая в ручонках сухие былинки цветов. Подняла головку, равнодушно посмотрела на меня. Опять опустила личико к своему сухому букетику в руках.
      - Доча, ты, почему с папой не здороваешься? – поразился ее равнодушию в голубых глазенках.
      - А я, папа, тебя не узнала, - всмотрелась дочурка.
      - Мама дома?
        Наталья смотрела в окно из кухни и в открытую форточку слышала разговор.
        Встретила Наталья равнодушно.
      - Ну, здравствуй, поседевшая любовь моя, - хотел сгладить неловкость.
      - Здравствуй, - обреченно тихо поздоровалась Наталья.

     Приехал я на легке, с «репортеркой» за плечами и, конечно, без денег.
Северных надбавок лишился. Зарплата фотокора в газете  сто девяносто. Продал за 250 рублей новую колонковую шапку шоферу редакции. Вот и все деньги.
     Билет от Якутска до Красноярска 82  рубля. Детей  решил  увезу к маме в Канск. Вернусь в Магадан, поговорю с Шалимовой  Марией Григорьевной, главврачом Хасынской районной больницы.  Она жена редактора газеты, где  работаю фотокором, должна помочь. В поселке Дебин в Магаданской области, на берегу реки Колымы стоит лучшая лечебница  на всём Северо-Востоке страны. Наталью лечить, решил, будем там.

      Все это я обдумал, пока осматривал свободные от мебели две комнаты квартиры. На подоконниках пыль.  Кроме старой тахты и потертого дивана в маленькой детской комнате, столов и стульев, да старенького паласа на полу в большом зале, смотреть было нечего. Нищета и безнадега. Полная разруха жизни  дорогой для моего сердца семьи  клято смотрела на меня изо всех щелей.
   Я ушел в маленькую детскую комнату, даже не спросив, где  годовалая дочь Анна, рожденная в мое отсутствие. Откинулся затылком на спинку дивана и зарыдал. Безмолвно, стиснув зубы. Проклиная свою отверженность  к нормальной жизни,  проклиная  тягу к писательскому ремеслу. И решил: выведу семью из разрухи, а дальше видно будет. Наталью  жалел до слез, детей любил. И интуитивно понял, что именно мое писательское ремесло на этот раз поможет спасти Наталью.

   Облегчив душу от слез,  вышел  на кухню.  Наталья приготовила незатейливый обед, наполнила стопку  и поставила передо мною:
  - Спирт. Уколы сама себе ставлю, - проводила она мой взгляд на  медицинскую склянку с жидкостью.
  - С возвращением, любимый.
    Наталья  все поняла, и спорить не собиралась. Помочь ей,  кроме меня, некому. Мать умерла рано. Росла  Наталья в интернате. У отца давно другая семья и связи с ним нет. Мои родители Наталью полюбили, ровно свою дочь.
  - Где Анна?
    Я уже знал имя дочери, которая родилась в мое отсутствие. Заходил в Первый  магазин на берегу Индигирки.  Женщины скорбно поведали о беде в моей семье.
   - В больнице Анна. Пневмония. Через неделю выпишут.

     Решение принято и переиначивать не стали. В тот же день  пошел к главврачу тубдиспансера. Познакомились. Юрий Егорович Кондаков темнить не стал:  у Натальи  «открытая форма туберкулеза».
    На другой день и отвез Наталью на Балаганнах в тубдиспансер. Неделю подождал, пока годовалая Анюта поправится, собрал детей и увез самолетом к родителям в Канск. Сам вернулся на Палатку в редакцию. Месяцем позже приехал автотрассой и забрал Наталью с Балаганнаха, лечение там не шло ей впрок. Жена Шалимова согласилась помочь, хотя Наталья и не имела магаданскую областную прописку.
    Устроил Наталью в больницу на Дебине в «элитную» палату. Главврач повертел солидные мои корочки корреспондента районной газеты, перечить не стал; об  «особом блоке» мне было известно от нашего корреспондента Стаса Казимирова. Он там лечился. Прописка у Натальи якутская. Главврач намекнул: мол, не положено из Якутии принимать.  Но я был житель Магаданской области с пропиской в паспорте на Новой Палатке. И в моем паспорте  Наталья  числилась законной женой, согласно штампа. 
    За три месяца в Дебинской больнице Наталья вылечилась от туберкулёза. Совсем и навсегда. Сама привезла из Канска детей от моих родителей на Индигирку. Я оставил работу в редакции и в первых числах декабря  вернулся в Усть-Неру.
      Привез домой и Соболюху. Зиму мы пережили  трудно, я оставался без постоянной работы долго. Работать в редакции на Индигирке не  получилось. Временно устроился грузчиком на нефтебазу. По ночам много читал и писал. Районная газета охотно публиковала мои небольшие рассказы. Но прав оказался мой первый редактор Юрий Борисович Шалимов, когда предупреждал: «Нужда  задавит. Писатель должен жить один»  И все же я вернулся к семье. Не жалел о прошлом. Вспоминал Мыс Шмидта редко, как сон. Жалел Наталью и детей, старался жить для них.
 
    Работая мастером  лесозаготовок в тайге,  дома  бывал наездами.  К Новому году  меня ждали.  Для детей  я всегда собирал из кедрового стланика новогоднюю ёлку.  Рано утром, когда доченьки крепко еще спят, всегда подкладывал праздничные подарки, каждой на подушку. Дети просыпались с подарками, бежали  в длинных «ночнушках» ко мне и целовали в щеку меня и Наталью. Легко ломить любые трудности, если имеешь  дом,  любимую семью, знаешь, что ты там нужен и тебя там всегда ждут.
   «С любимыми – не расставайтесь. С любимыми – не расставайтесь! Всей кровью прорастайте в них. И каждый раз навек прощайтесь – и каждый раз навек прощайтесь! Когда уходите на миг».
   Еще осенью, до снега, пока стланик не лег, я заготовил кедровых веток для ёлки.  Дети скучают  по Соболюхе. Наталья ждёт.

     Зимник по льду Индигирки  от устья Кеонтия около сотни верст до якутского села Терють.  Из села  дорога выходит  в долину. От Терюти  насыпной трак до «стрелки»  к автотрассе.
     В Терюти жил русский лесничий Степан. Лесничий наказал заехать к нему перед новым годом за гостинцами Мирону Мисюкевичу. Хромой Степан  и к старости походил на черного ворона с перебитой лапой: припадал на левую ногу при ходьбе и не расставался с суковатой палкой. Этой палкой  в гневе он выбил своей жене левый глаз. Зверь, а не человек,  в своей семье. На людях Степан лесник опасно услужливый. Степан лесник из бывших заключенных. Женился после лагеря на якутской женщине и хорошо говорил теперь на якутском языке.  Он единственный русский, живущий в якутском селе Терють уже много лет. И дети его там и внуки.
    Степан лесник опытный рыбак сетями на подледный лов.   Мирон Иванович Мисюкевич рекомендовал его мне, как своего товарища. В первую голову в тайге  мастер лесозаготовок  обязан  слушать  требования Степана лесника.  Степан лесник выклянчил у меня новую бензопилу «Дружба» и тонну бензина.  С ведома   Мирона Мисюкевича. От Степана лесника сегодня  я вёз для Мирона два мешка мороженой свежей рыбы: нельму и хариуса.
     Мирон из Белоруссии. Добрый мужик, не жадный.  Этой рыбой оделит к новогоднему столу и  женщин СМУ из конторы строй участка, и пилорамщиков. Даст пару хвостов, конечно, и мне. Без его воли,  в мешки от Степана лесника я никогда не заглядывал. Суровой ниткой пасти мешков всегда зашиты.  На Колыме такие качества, как щедрость и скупость, отвага и трусость, верность в мужской дружбе и своему слову - постоянно под пристальным взором людей. Северяне, прошедшие лагеря и оставшиеся  жить вольными людьми на Крайнем Севере, были людьми особого свойства  ума и характера. Но всех их роднила общая память страшных  лагерных лет, которая не позволяла  проявлять жестокость к близким, к товарищам и просто соплеменникам страны Мамонтея. 
     Хромой Степан  лесничий исключение. С якутами он уживался, а русские его не любили. Такие мужики,  как  Иван Брытков,  Мирон Иванович Мисюкевич, и сотни людей зрелого колымского опыта - были личностями по большому счету. Север безграничен расстояниями. Но тесно  живётся душами колымскому люду. Живут заботой за всех,  за всё в ответе. Суровый климат и природа отчищают людей от грязи,  от ненависти,  напускной важности. Замораживаются всякие социальные противоречия внутри человека. Страна времен и народов, где «нет ни эллина, ни иудея».

      До Терюти по реке Индигирке  груженые бревнами лесовозы катят тихим ходом.  Ниже Терюти Индигирка разбегается протоками, наледи к такому времени  в декабре дымят уже по-хозяйски. Поэтому нужда заставляет от Терюти ехать лесовозы по тракту, минуя  Ольчанский перевал.
     Наледи встречаются на Индигирке и выше якутского села Терють. От протоки на Кеонтии, где  стоит лесная командировка с пятидесятых годов, долина Индигирки идёт одним руслом среди высоких гор. Выхода нет, приходится машинам  пробиваться по наледям или объездами по лесным полкам. Каждый год  топят в наледях машины по-пьянке. Пьют после Терюти, когда идут из Усть-Неры. На трассе – сухой закон: с перевалом плохи шутки.
     Лагерей заключенных на Колыме давно нет. Барак и бокс для бульдозера в лесной командировке сохранились.  Верхне-Индигирская экспедиция строит из бруса двухэтажные дома в Усть-Нере для своих сотрудников. Экспедиция большая и хозяйство огромное, кроме техники и буровых бригад, полевых и разведочных партий,  в ВИГРЭ  свое мощное  СМУ (строительно-монтажное управление).  Имеется у ВИГРЭ и своя автобаза. Вывозка леса на экспедиционных машинах. Машины геологов ходят за грузом в Якутск и в Магадан.  На Колымской трассе десяток автобаз.  Каждые двести верст на Колымской трассе шоферские гостиницы, в диспетчерских  обязаны водители отмечаться в рейсе. Диспетчеры гостиниц  принуждают магаданских шоферов отдыхать, за машинами в морозы следят штатные «прогревальщики». Такой закон сложился при Дальстрое, соблюдался  порядок и к началу восьмидесятых. 
      Для шоферов из «геологии» закон  не писан. Бывает, едет пара машин  за грузом  до Магадана и неделю.   На пятаках у трассы  «чайные».  Останавливаются, рыбачат, варят уху, выпивают и веселятся.  Отсыпаются и дальше едут. На трассе не пьют: закон такой – остановись на пятаке и лакай водку,  сколько хочешь. Только не лезь на трассу пьяный, не неси беду и горе другим.
     На пятаках «чайная» всегда с  железной полубочкой, в которой  всегда горит уголь, можно заварить чефир. Шоферская братия на чефире и держится. На колымской трассе редко встретишь пьяного за рулем. Холостые мужики  кувыркаются по полной программе с «магаданскими снегурочками».  Развлекаются на «магаданском пятаке».  Жизнь не из одной работы состоит. Молодые все, сильные, отборные мужики. На Колыме малохольные  долго не работают. Три  года «по договору» и его забыли, как звать. Яркие личности помнятся.         
      Дело, за которое  взялся, потихоньку налаживалось. Журнал «Дальний Восток» дал рассказам зеленый свет. Якутский журнал «Полярная Звезда» взял повесть. Письмо от редактора отдела прозы Галины Березовской: «…среди сотен рукописей я заметила Ваш рассказ». Укрепило правоту в правильности избранного пути.  Без  самообразования и дерзновения, без любви к русскому слову, можно сразу ставить крест на писательской профессии. У меня имелся уже  колымский опыт, который не приобретешь ни в каких институтах. Самообразование  спасает, когда  ты живешь в глухом углу. А жил я не просто  в «глухом углу», а буквально на Полюсе холода в Оймяконском районе.
     На Кеонтий  улетели  на МИ-8 в начале сентября. Зимник по реке открылся только в начале декабря. За три месяца звено из двух вальщиков и бульдозериста наготовили к вывозке  бревна.
     Охота и рыбалка на Кеонтии  хорошая. Мужики прикидывали разжиться диким мясом к празднику. За три месяца  часто встречал лосей, когда белковал с Соболюхой. Далёко, без карабина  из ружья лося  не достать. Однажды Соболюха в конце октября прихватил и поставил  молодую стельную лосиху. Долго кружил лосиху на острове, пока я не подкрался на выстрел.   
      Дрогнула душа:
    - «Стельная? Зачем бить!  Зайцев много,  без мяса не сидим».

     Вышел из тальника, свистнул Соболюху. Пёс ждал ружейного выстрела, держал самку, кружа её на одном месте. Застыл на свист в недоумении, повернулся в мою сторону. В этот момент лосиху только и видели: треск тальника по острову  удалился быстро. Погладил пса,  глянул в его умные и верные,  фиолетово проникновенные, как круглые виноградины глаза.
     - Прости, старик. Нельзя мамок убивать, - объяснил Соболюхе.

     Гоняться за зайцами Соболюха сам отучился. Попал в заячью петлю по первому снегу. Он часто  без меня мышковал до покрова снега в тайге. Уйдет, зову его криком, свищу. Делает вид, не его это касается, не выходит из тайги. Я не каждый  день проверял петли. Зайцев много. Крупные,  тяжелые, пойманные и  закоченевшие  в петле.
     Крупный черный якутский ворон в этих местах хозяин. От человека держится в стороне.   Живой заяц  сидит в петле,  бьётся  под присевшим   рядом вороном и орет заяц так, что кровь в жилах человека стынет. Глаза зайцу выклевывает ворон.
    Гоняясь за зайцами, Соболюха и залетел на тропе в проволочную петлю. Хорошо,  время еще не морозное. Перегрыз Соболюха ветку, за которую была привязана петля долгим отводком. Сообразил, не стал рваться, не удушил себя. А черный ворон на макушке соседнего  дерева  в это время чернел на фоне морозного ясного неба,  ждал горячей печенки. Ждал, когда ослабеет собака. Слабому псу  ворону  не трудно и глаза выбить клювам: нападает, хищник еще тот.
    Случилось это далеко от барака. Ни лая собачьего, ни воя не слышно. Я наивно полагал, что Соболюха  отлучился к мужикам в бригаду, которые жили в деревянном вагончике на участке, где пилили лес. Иногда пес так и поступал, ходил в гости к ним самостоятельно.
      Вагончик у мужиков просторный, с печкой,  на салазках из обсадных буровых труб, перетягивают  вагончик  бульдозером с места на место.
     Я постоянно живу в старом зэковском бараке на берегу протоки Индигирки.   Рация, связь с экспедицией утром и вечером.  Барак у воды, рыбы много. В солнечные тихие дни сентября чистая вода протоки просвечивается до дна. Протока забита  рыбой: серюк, каталка.  Лиственница хвоей пожелтела. Хвою в протоке несло водой. Обмелели перекаты. Закричали гуси, далеко слышимые в  небесах. Утки улетели на юг. Душа кровенила, прощаясь с теплом осени. Остывала земля.
    Полуношничал за книгами и учился писать, печатал на немецкой машинке «Унис»  при свете двух керосиновых ламп. По первой пороше вышли мы с Соболюхой за белками.
    «Курорт, а не жизнь?!» - часто мучила совесть. В семье надо жить, а не прятаться от жены и детей.  Пахать, огребать деньгу, как это делают другие.  Девки растут, расход на них большой.
    Мебели новой в квартире так и нет.  Купили с рук  сервант и цветной телевизор у отъезжающих на материк.  Кухонные белые шкафы новые, из мебельного магазина. Все как-то временно, все в мыслях о будущем. А жизнь - вот она.  Надо жить настоящим. Оклад лесного мастера, не ахти какой, правда, «полевые»,  начисляются.  Премии. Жена по доверенности получает мою зарплату. В тайге грех голодным сидеть, когда руки ноги целые, имеешь ружье и такую промысловую лайку. В протоке сеть не поставишь, забивает плывущей желтой хвоей. Мужики мои лесорубы опытные рыбаки, нарастили крылья бредня, отрезав от второго бредня мотню. Ночью на «Казанке Коля Маленький выгребался за центр протоки, натягивал бредень, делали заход полукругом, вытащили битком набитую мотню серюком и каталкой, попалась нельма на пять килограммов.  Второй ночью опять огребли полный бредень рыбы, и вторая нельма  попала. Рыбы так много, что решили больше не рыбачить. Посолили в деревянных бочонках из-под жира, клепка бочек не жирная, чистая, упаковывается жир в толстой бумаге – кальке, которую трудно разорвать руками.

      Отъезжая в тайгу, успел  отослал свои работы на конкурс в Литературный институт. Ждал ответ. И усидчиво занимался самообразованием. Читал «Диалоги» Платона, «Войну и Мир», «Анну Каренину». Полюбилась проза Николая Лескова и Ивана Алексеевича Бунина. Выучил наизусть «Двенадцать» Александра Блока. Всматривался в страницы  книг, старался понять: как создавались эти тексты  простыми – смертными людьми, что  виден при чтении  живой и реальный мир? Как?
     И не постигалось. Для этого надо было, наверное, родиться графом Львом Толстым, а не сыном деревенской русской женщины. С молоком матери впитать в себя русскую культуру, искренне верить в Бога. А что я? Начал свой путь в неизвестность тридцатилетним невежей. Тяжело было от безнадеги и неизвестности, от неопределенности.
      
     Не виделись мы с Колькой Куксой пару лет.  И Толя Табаков  подивился в первую ходку за лесом, что я на Индигирке, а не на Чукотке. Да еще мастером в лесной командировке. Свела опять судьба. Баня у меня стояла горячая, день субботний. Другие лесовозы загрузились и ушли. Друзья мои задержались: в баню сходили, напарились. Чай пили. Путь дальний, идти  через Ольчанский перевал, от выпивки  отказались.
     Толя Табаков отдал бутылку водки бульдозеристу Лёхе, остающемуся при рации на праздники. Леха подогнал бульдозер к окну, протянул переноску из проводов к трактору. В бараке стало светло от автомобильной лампочки. В центре барака на земле большая железная печь. Гудит пламенем на мороз. Вдоль стены, рядом с печью, поленница долготья лиственницы. До утра в стужу за дверь  и не суйся.
      В просторном доме  дышится свежо смолистым дымом и прохладой от земляного пола. Сизым пирогом табачный дым висит косынкой голубенькой над столом, плавает косицами  по всему бараку, не растворяется на границе тепла  и холода от пола.  Земляной пол дышит мерзлотой. Ногам холодно без валенок, плечам жарко от гудящей на мороз печи.
     Загадали выехать в ночь, чтобы утром прибыть в поселок. На таежных зимниках редкая машина встретится. Никто не выручит, случись что. Пешком никуда не дойдешь, замерзнешь.  Пока ехали  тихо вниз по льду Индигирки,   говорилось легко и без крика. Кабина утеплена войлоком, двойные лобовые стекла. В кабине темно, на дороге слепой свет  фар. Мороз клубится, легкий хиус  выносит выхлопы вперед машины. Жарит спину «радикулит».  Жарко   в кабине и без зимней одежды и шапок, жарко ногам в унтах. Из офицерского шинельного сукна   я сшил  комбинезон, в котором охотился в октябре. Шерстяной индийский свитер одел в дорогу.  Мужики в летних брюках,  теплое байковое нательное белье, в  рыжих водолазных  свитерах.
    В кабине полумрак от подсветки приборов.  Впереди наледь. Бульдозер сделал отвалом дорогу на тесной полке, где редкий лес. Лесовоз на гребенке болтает, как рыбацкий поплавок на ветряной зяби.  Кабина угрожающе кренится на ухабах,  раскачивается, того и гляди,  на бок ляжем. Колька Кукса злится на Табакова за перегруз на прицепе. Едва ползем по замерзшему кочкарнику, слегка подрезанному бульдозерным отвалом. Мужикам интересно знать, какая охота на Чукотке. Гуся там много, утки, олени и сохатые; белые медведи к людям выходят на запах покойника  в морге, белые куропатки, тьма  наглого песца. Зоопарк, дразню их воображение. Но голая тундра, ни деревца. То ли дело в Якутии: горы до небес. В самые морозы на Индигирке парят наледи. Ухнемся в промоину, вытащить некому. Часа не пройдет,  машина вмерзнет. Кайли ее потом изо льда. Романтика.  На Чукотке  надоедает пурга,  в Оймяконе  утомляют морозы. А  жить везде хорошо.
     О  работе в редакции, особый разговор. Вот у кого жизнь. Все пашут, а ты наблюдаешь. И пишешь. И пишешь.
      - К-каво, ч-чешешь?
     Колька Кукса  заметно заикается. Ему так слышится.
      - Затылок чешешь, - смеюсь.
      - Когда получку получаешь, - поясняю, -  Или  пропить  её сразу в придорожном ресторане в Палатке есть такой. Или  месяц на неё жить.
     - Чо, та-ак мало пла-атят в редакции? - не верит Кукса.
    Думали, что заикой он никогда и не женится. Выпить любит. Силища в мышцах не меряна: правой рукой десять раз на турнике подтягивается.  Тело сухое, из одних жил. Взгляд меткий из глубоких глазниц,  острый,  как опасная бритва: обрежешься.
    С Куксой и Табаковым я подружился, когда поселился в рабочее общежитие. Колька Кукса  сметливый в парнях был, за советом шли к нему  в общежитии, справедливости искали у Куксы: кулаки у Кольки такие, что раз только и бил.  Но драчуном не был. Добряк, готов всем помочь. И помогал. Работал Кукса в автобазе ВИГРЭ «мотористом».
     Одевался Кукса в шелковые цветастые рубахи с широким отворотом; в талии  Колька ужимист, отчего его крутые плечи еще завиднее выделялись.  Девчата к Кольке липли, будто там медом намазано. А женился на брошенной бабенке старше себя, взял женщину  с двумя детьми, теперь растит  детей как родных. Райка  сына Кольке  родила.  Живут, душа в душу.
   
       Колька подгреб мой чуб ребром  ладони.
      - Блажишь? Откуда в  тебе э-это? Вроде лоб обычный…Х-ха-лодный.
      - Сам не знаю.
     Толя Табаков за рулем работает в глубоких кожаных тапочках на меху.  Табаков  пижон по жизни.  За Колькиной крепкой спиной жил в общагах беззаботно. Кукса и жрать сварит и заначку на черный день всегда  сохранит. Табак любил  выпить и одеться с иголочки, галстук под костюм.  Бабенку нашел себе в Индигирском продснабе, товароведом работает. Сожительствует с ней. Это она ему такие теплые на меху тапочки, глубокие как  полусапожки, у обувного мастера  на заказ шила.
     Полик кабины ЗИЛа застлан войлоком, поверх  войлока тонкий линолеум. Снизу не тянет, все щели законопачены.
     Толя  Табаков и Колька Кукса  хвалились женами, одеваясь в бане в китайское нательное белье.  Достать можно такое белье только в Индигирском  продснабе.  В Продснабе можно достать и «чешскую стенку» за 900 рублей.  Холодильник и диван. Но по блату. На ногах у Кольки Куксы  серые катаные  валенки. Свои  валенки  Толя Табаков держит  засунутыми за  трубами «радикулита».  «Радикулитом» зовут северные шоферы радиатор в кабине,  закрепленный внутри к задней стенке кабины, радиатор  соединен  шлангами  с  водяным отоплением, которое зимой заполнено антифризом. «Радикулит»  славно греет кабину в лютые морозы.      

    Троим мужикам в кабине  ЗИЛа тесно,  колени  расслабить негде. В  ногах,  внизу на полике сжался под «торпедой»  Соболюха. Уезжая из лесной деляны,  привязал  я Соболя в бараке.  Лехе бульдозеристу  наказал до утра не отвязывать,  пес сбежит! Соболюха сам умеет открывать наружную дверь, вырвется из барака и побежит  следом за машиной. Ехать на праздники  в поселок Лёхе  не к кому, остался  бульдозерист досмотривать за базой.  Вальщики Коля Маленький и Ваня Стропко уехали днем с лезовозами.
     Тайга для охотничьей лайки дом. В поселке Соболюхе придется сидеть в теплой квартире. В морозы у Соболюхи  вырос густой подшерсток, резвясь днями на холоде,  кобель не мерз. Богатая у пса шуба. В поселке быстро изловят и обдерут на шапку. Соболюха беззлобная лайка,  подходит на зов  всякого человека. В квартире же в такой богатой шубе жарковато, прикинул, и бессовестно привязал Соболюху в бараке на поводок к своим нарам. Решил  оставить собаку  на праздники в тайге.
    - Сидеть и ждать, – наказал Соболюхе, уходя из барака.


   3.ЧАШКА ЖИРНЫХ ЩЕЙ 
     Подарил  чистокровного щенка от русско-европейской лайки друг юности Юрка Ламеко. Работал я в редакции. У меня была комната в рабочем бараке на Новой Палатке, ожидалась  однокомнатная квартира. Редактору Шалимову в районной газете  работать  не интересно. Опостылело Шалимову нянчиться с пьющими сотрудниками редакции.  Годы подошли зрелые. Умный мужик, и это чувствовалось.  Шалимов ждал назначение редактором в областную газету. Однажды, он пришел поздним вечером в редакцию. Возвращался из гостей от поэта Анатолия Пчелкина. Зашел на огонек в редакции.
   - Ты, старик, по ночам не спишь? Узнаю тебя в себе молодом. А я вот талант променял на чашку жирных щей.

     Со временем, Шалимов дал  прочитать две тоненькие брошюры   художественных очерков, написанные им в молодые годы. Писательский талант прямо дышал из текстов Шалимова. Но жена, молодая – редкая красавица! Главврач поселковой больницы!  И стала жена красавица  той «чашкой жирных щей» для Шалимова,  на которую он променял свой талант.  Годом позже после моего отъезда, Шалимов  уйдет работать в областную газету редактором, но скоропостижно умрет от инфаркта, так и не дожив до пенсии.  Добра  Шалимов  людям сделал много. Кто не изведал своего горя, чужого никогда не поймет.  Естественно, когда Шалимов заглянул в мои воспаленные от бессонницы  горящие светом голубые глаза, он все понял при первой встрече. Себя любимого он во мне  узнал.  И на работу фотокором принял без испытательного срока. И первый урок преподал доходчиво и поучительно.
      Выслушал меня, когда принимал в редакторском кабинете  в редакции.
   - Хорошо, возьму геолога работать в редакцию. Много из вашей братии писателей вышло. Олег Куваев. Читал «Территорию»? Великая вещь. Прочти, если еще не держал в руках.  Учись у Бориса Васильева. «Не стреляйте белых лебедей». Прочитай обязательно.
   Помолчал
    - Газета без фотоснимков страдает. Пойдешь на стройку, сфотографируешь передовую бригаду плотников-бетощиков,  напишешь  текст, - предложил Юрий Борисович Шалимов.
    - На какую стройку? – не понял я.
    - Поселок  Палатка не большой. Строится общежитие горного комбината на краю поселка под сопкой, - подсказал редактор.
    - Кто мне там поверит, что я из редакции? Удостоверение давайте, -  сообразил я, что в поселке журналистов местной газеты люди  знают в лицо. А я человек новый.
   - Удостоверение? – Спрятал  Шалимов усмешку.
   - Фотография есть?- спросил редактор.
     Фотография годичной давности имелась, фотографировался при трудоустройстве в Шмидтовскую экспедицию. Заявление моё на работу Шалимов еще не завизировал, лежало оно  на стопочке писчей  бумаги.
      Он заметил мой взгляд.
  - Фотографию давай, - поднялся он  шатуном к сейфу. Хоть и рослый, крупный в кости, но худой, изможденный заботами человек.
  - Фотографию приклей, пиши сам, у меня почерк неважный, - подал он новые красные корочки.  Нашелся и «клеящий карандаш». Шалимов поставил печать.
   - Иди, трудись на благо родины. Да, чуть не забыл: ключи от фотолаборатории возьмешь у директора типографии на Новой Палатке. Там тебе все объяснят.
     Поселок разделен мелкобродной речкой Хасын, правобережная часть и звалась Новой Палаткой с выходом на Тенькинскую трассу.



      С удостоверением в кармане и с фотоаппаратом «ЗЕНИТ-ТТЛ» на груди, принят был я на стройке, как старый знакомый.  Сфотографировал мужиков, и с записной книжкой поработал, быстро орудуя ручкой, дивясь про себя, когда  только и успел научиться.
     Фотолабораторию привести в рабочий порядок и того проще оказалось: проявители, закрепители, фиксажи – любые в ящиках. Фотобумага тонкозернистая, целый рулон.  В третьем классе учился, когда отец купил мне «Смену- 8», фотоувеличитель. Любительские снимки с тех лет делал качественные. Снимки для газеты требуют «сюжетности» и «контрастности».
     Шалимов перебрал десяток снимков, принесенных мною со стройки.
  - Этот, пожалуй, пойдет в номер. Иди в кабинет ответ секретаря, там сейчас никого нет, пишущая машинка не занятая. Печатать умеешь? Вот и напиши зарисовочку о людях на фотографии.

     Рассказы свои я писал ручкой.  Печатал на машинке уже  сносно.
   «Двести строк»  намахал на «Башкирии» быстро.  Вернулся в кабинет редактора. Он  углубился в чтение моей зарисовки  о строителях.
   - Мн-да, - отложил он листы, задумался, посматривая изредка на меня.
   - Молодец. Не ожидал. Не ожидал от тебя такой прыти, - все что-то прикидывал он.
   - А теперь становись у меня за спиной, будем учиться редактировать тексты.
     Крупный и развалистый в плечах, в своем редакторском кресле, он  сидел высоко и загораживал  мои листочки на его столе. Но сказано было стать за спиной,   и я стоял на цыпочках. Позже  понял, с какой целью этот урок: он испытывал мою «авторскую гордыню». Я стоял на цыпочках почти бездыханно, наблюдая за кончиком его золотого пера. Все до единого предложения мой первый редактор   набело переписал.  Я жаром пылал лицом  краснее, красного знамени, но, ни слова не возразил против редакторской правки.
   - Фотограф из тебя не выйдет, а писатель со временем  добрый получится. Стиль у тебя свой. А стиль – это человек. Видно по твоему словарному запасу. Трудно добрякам жить. А ты, смотрю, старик, добряк, - вздохнул Юрий Борисович.
   - Одна польза  от тебя: со временем  добрым словом помянешь меня. Держи твое заявление, иди в отдел писем. Галина Казимирова у нас по совместительству и отдел кадров. Она сделает запрос в экспедицию на Мыс Шмидта, чтобы тебе перевод там дали на работу в редакцию.

    Стас Казимиров тоже работал в газете. Супруги – романтики. Оба рослые.  Молодость прожигали  на плавбазах в Охотском море. Оба начитанные и люди пьющие. Но для севера, пьющий человек – норма. После отъезда с Индигирки,  я второй год не притрагивался к алкоголю. В редакцию пришел работать «непьющим человеком».
   - Это хорошо, - одобрил Шалимов.
    Развел руками.
   - Казимировы третий день гуляют.  Муравъенко, зав отделом экономики,  не просыхает на рабочем месте. И ничего не могу с ними поделать: пишут нормально.

     Муравьенко Саша мой ровесник. Выпускник Литературного института. От него я впервые узнал, что «Карл Маркс тоже был «яврей». Так он и выразился: «яврей».  Я, грешный человек, прожив тридцать один год на земле, даже и не подозревал, что есть такая нация «явреи». Чему Саша Муравьенко несказанно подивился: «Святая простота».
      Вся редакция окликала его Муром.  Мур ходил всегда с наклоном вперед, выгнув шею, как сердитый гусак. Но раздраженным   Мур бывал  только  когда трезвый.   Утром Муравьенко  выпивал стакан вермута, после чего расслаблялся, добрел,  в своем кабинете садился на жесткий стул и начинал строчить о проблемах экономики области и района. Болтался Мур бессовестным образом,  где хотел,  и положение дел на предприятиях района, хорошо знал.
    Таких  пьяниц раньше  я не встречал, как этот «выпускник Литинститута»: ни дня без «Веры Ивановны». Одевался Мур не опрятно, в бане не мылся неделями. Жил он в общежитии Карамкенского горного комбината. Из женщин выбирал только «Веру Ивановну». Так окрестил пьющий народ вино «Вермут». А «вермута» этого  в магазинах хоть залейся. Муру знакомые, казалось, все жители Палатки.  Никто его рублем и стаканом не обходил. Народ в общежитии при больших деньгах работал на Карамкенском ГОКе. Спился Саша Муравьенко на моих глазах за три месяца. Шалимов определил его лечиться в ЛТП под Магаданом. Больше Мура не встречал.
      Я полюбил журналистов редакции всей душой и умилялся их стойкости  пить и работать. Стас Казимиров на пару с женой, после получки, стабильно по три дня в редакции не появлялись. Убедившись в моем искреннем желании работать,  Шалимов убрал Галину Казимирову из отдела писем и поставил на эту должность меня.
     Стаса Казимирова  он  намеревался уволить, но закон не позволял:  «тубик», состоит на учете, каждый год уезжает на месяц в Дебин на лечебную профилактику. Стас Каземиров меня и надоумил забрать Наталью из Якутии, оформить её лечиться на Дебине. В июне Стас  закутил крепко. Выбора не было: пришлось его мне  тайно от всех отправлять в Дебин, пока Шалимов  не уволил. В ночной сусуманский автобус я посадил Стаса до Дебина  на реке Колыме.  Деньги отдал водителю, чтобы Казимиров  не сошел в Карамкене и не продолжил пить. Журналисты в районе,  известные люди. В почете у простого народа.  Стаса  знали хорошо и  на шахте, и в Палаткинской автобазе. Каждый рад услужить, налить журналисту.
      Шалимов рассердился  серьезно:
    - Может, и редактором за меня сядешь? Некому  работать. Казимиров на ставке корреспондента. На его место человека не возьмешь на работу. С Галины Казимировой толку нет, работать не хочет. Один Смоленский за всех пишет.
     Юра Смоленский был  заместителем редактора газеты. Мягкий характером, тихий голосом  безропотный трудоголик. Трезвый человек. Кормилец большого семейства. Он целыми днями не выходил из своего кабинета заместителя редактора. Прикипал к стулу за столом. И мы его видели только в обеденный перерыв. Утром Юрий Смоленский приходил раньше нас, садился и начинал работать. Часто он делал работу за  ответ секретаря, макетировал газету, вычитывал номер. Дежурил по газете выпускающим номера. Меня дежурным номера не поставишь, плохо знаю русский язык. Пишу интуитивно и с массой ошибок в каждом слове. Юра Смоленский  практически на своем горбу держал всю газету. В глазах Юры Смоленского все мы были «пьющим детским садом». Но он никого не трогал, не воспитывал, терпел нас без высокомерия. За это его уважали: хороший человек.
      Шалимов мог вспылить, но был отходчив и незлопамятный.
    - Убалтал ты меня, старик, с этими Казимировами, - остыл он от гнева, когда узнал, что я тайно отправил Стаса Каземирова на Дебин. 
     - Добрее Папы римского хочешь быть.  Иди, работай. Пора тебе ехать на Талую в совхоз. Куриных пупков на редакцию привезешь. Нашу газету там ценят.
      В редакцию поступило письмо из совхоза «Талая» о бесчинствах главного инженера. Рабочие просили приехать корреспондента, искали правды.
     - Вот и разберись. Ты же у нас за письма  трудящихся отвечаешь.

      Работу в газете я полюбил. Мотался в командировки в оленеводческие бригады к орочам. На главного инженера совхоза «Талая» после проверки  жалобы по письму, факты подтвердились. Я  написал едкий фельетон. После публикации фельетона  главного инженера совхоза  сняли с должности.  Редакционный УАЗИК  я отпустил, пока  встречался с  птичницами  в цехах. Шофера  Мишу редакционного УАЗика  в совхозе «Талая»   хорошо знали. Мешок мяса  на заднее сиденье редакционного УАЗика поставили, как это и делалось всегда.   Я сгрузил мешок мяса  перед крыльцом конторы без объяснений.
      Миша шофер надулся:
     - В редакции мясо ждут.  Всегда так делаем.
     - Растешь, брат, - посмеивался Шалимов. – Главного инженера  снял своим фельетоном с должности.
      Меня этот «рост» не радовал. Я видел, на какую дорогу меня выводит редактор.  И я их упорно сочинял ночами  свои рассказы, оставаясь до утра  в кабинете редакции.
      Печатать рассказы в газете Шалимов отказывался.
     - Я газету не для тебя держу. Народ в ней должен выступать. Чем ты не доволен? Вон сколько писем с твоей подачи публикуется. Твои фотоснимки передовиков производства, зарисовки о них. Человек уедет с Колымы, увезет с собой нашу газету, где его фотография и добрые слова о нем. Память! Перед внуками будет гордиться. Нет, старик, делаем мы с тобой святое дело. А рассказы, что ж? Будет у тебя книга со временем, и не одна. Может, и в Союз писателей тебя примут. Союз журналистов – тоже солидно.
   - Гляди, какие красивые корочки, - однажды вынул Шалимов из сейфа чистое удостоверение члена Союза журналистов.
   - Это, старик, ключ к любым дверям. Это, старик – власть. Трудись и года не пройдет, примем тебя в Союз журналистов, в нашу организацию.   
     Перевод на работу мне Шмидтовская экспедиция не дала: уехал  с  Мыса Шмидта   в Магадан на обследование  в областную больницу, а не  работать в редакцию. Уволили по «тридцать третьей». Трудовая книжка пришла почтой со статьей, на основании которой  терялись все десять северных надбавок. Жизнь впереди предстояла голодная.
     - Станешь писателем, эту статью, с которой тебя приняли на работу в редакцию, как медаль за боевые заслуги будешь вспоминать, - засмеялся негромко  чем-то довольный Шалимов.
   - Так и думал: не даст она перевод тебе. Знаю я Наталью Хабарову. Помнит  и она меня: пересекались дороги. Досталось ей однажды в областной газете от меня: злая на весь мир баба. Работай, старик. Парень ты сметливый. С голоду не помрешь, поможем от профсоюза.

     Не прошло и недели, как  Шалимов добыл для меня отдельную комнату в рабочем  общежитии  Карамкенского ГОКА.  До этого  ночевал на полу в кухне  в  квартире друга юности Юрия Ломеко.  Юрка  томский сибиряк, охотник. На Охотском побережье  к Хабаровскому краю много норки и выдры.  Добывал Юрка каждую осень и соболей в районе Кулы  на границе с дальневосточной тайгой. Жил Юрка промыслом, имел «Буран» снегоход в своих охотничьих угодьях. Его лайка  Мойра ощенилась в июне. Юрка подарил мне щенка, которого за  черный серебристый мех  и назвал Собольком. Освободилась комната в бараке на Новой Палатке. Жил в ней Муравьенко. Спился. Шалимов уволил Мура, устроил лечиться от алкоголизма. Комнату эту выделил мне профсоюз редакции.
      - Теперь в редакции полный комплект, - узнал редактор Шалимов, что голодный фотокор взялся морить голодом еще и щенка. Благо, что жил я в рабочем  бараке, где обитал добрый и веселый народ. И как в воду глядел Шалимов: не дали люди пропасть нам с Соболем. Профсоюз газетно-типографский подкармливал.  Душевный все же колымский люд.

 4. СОБОЛЮХА   
     Вырос  Соболюха на глазах, полюбили пса  в редакции. Через полгода стал кобель рослым прогонистым красавцем, мастью серебристого черного окраса. Лишь на лапах белая шерсть чулочками,  на мощной  груди  белоснежная шерсть,   белая шерсть  и широким ошейником.  Особую стать и породистость кобелю придавал  завитой пушистый хвост, плотно поджатый к спине, с белой фигушкой шерсти  на кончике. Высокий на ногах, грудь и загривок  напрягаются, когда рычит.  Ухи  топориком чуткие,  дыбком стоят. Мужчина!
     Я Соболюху  почитал за друга. Понимал кобель слово и взгляд. И то, что в собаке  лайке  жила разумная душа,  не сомневался.  Голос  на Соболюху  редко повышал, если звал издалека, но чаще свистом. Промысловик Соболюха был подбористый, единственную белку в распадке  найдет. По воздуху чуял зверя. И не уйдет, пока не придешь на его  лай и не добудешь белку выстрелом.
     Даровитый пес, три месяца всего было, когда он лису - чернобурку  на Тенькинской трассе под выстрел из зарослей ивняка и шиповника шуганул. Я  работал в газете до пятницы, в субботу мы уезжали с Соболюхой на попутной машине до пятнадцатого километра Тенькинской трассы. Оттуда  за день возвращались лесной долиной до Новой Палатки, где и жили с собакой в бараке.
 
     В десяти верстах от Кеонтия на Индигирке обширная наледь. Не проехать. Дорога по полке вдоль берега бульдозерным отвалом  подрезана. Объездная петля долгая, намотало на колдобинах нутро так, что решили остановиться при выходе с полки на лед реки.
     Выбрались на мороз, осмотрелись с высокого открытого берега. Окрестные горы темнеют лесами, вершины  светлые от белых снегов. Яркие звезды. Далеко на дороге  черная точка за лесовозом движется. Хорошо видно зверя на белом снегу. Кукса кинулся в кабину за ружьем.
     - Росомаха!
     А у меня сердце обмерло.
    - Да Соболь это! Соболь мой. Вырвался-таки из избы. Рано Леха его отвязал.
     За лесовозом бежал Соболюха около десяти верст. Морда собаки белая от куржака. Ноздри собаки сопливым льдом забиты.  Льдистые подушечки лап  до крови изгрызены.  Время от времени Соболюха останавливал бег и обгрызал намерзающий лед на подушечках лап.  Вот уж действительно, Бог надоумил остановиться  перед съездом на реку. По мерзлым кочкам  на  полке вдоль дымящейся наледи в русле едва ползли.  За наледью дорога спускалась на лед  реки. По льду Индигирки  машину Соболюхе уже не догнать. Пропал бы мой «мужик».
    Так звала собаку жена Наталья. Соболюха отзывался, когда так же окликали его и дети. Для женщин в семье Соболь был «настоящим мужчиной».  «Мужиком» терпеливым и мужественным, взлаивал, когда просился на улку, не клянчил подачку лаем от стола, когда семья обедала или ужинала. Любил Соболюха беситься с детьми в большой комнате, валялся с ними, они мучили его – таскали за  уши, целовали его в черный нос. А Соболюха  даже улыбается.
      - Улыбка, Соболь! – требовал я от пса исполнить команду. - Ощерить клыки!
  И Соболюха показывал клыки, улыбаясь. Научил  его этому еще щенком. Улыбался Соболюха красиво – коренные резцы как бритвы зубчатые.
      Слово «нельзя» Соболь понимал. Но, словом редко одергивал. Шипел коротко, когда пес  рядом и шипение  слышал. Обижался Соболюха, но подчинялся. Учил щенка  повиноваться  шипением.  У оленеводов подсмотрел, дивясь послушности оленегонок. Щенком Соболюха напрудит в комнате на полу лыву. Стану на колени, возьму щенка за загривок, носиком в мочу ткну и прикушу ему кончик уха.
      - Шшик – нельзя! Шшшшши – нельзя, - шипел змеёй. Быстро усвоил Соболюха, стал повизгивать, чтобы его на улку выпустили.
     Воспитанный пес. Сильный кобель, овчарку своего возраста валил в драке. Год  ему  было, когда пестуна одногодка закружил, штаны медведю драл. Отважный пес. Юрка Ломеко брал осенью Соболюху с Мойрой часто, мать Соболюхи  – сука  Мойра натаскивала  щенка и на белку, мышковать, жить свободным зверем в лесу.
      - Учись, отец, у настоящего мужчины! – подтрунивала жена Наталья. Наталья сердилась на меня за строгость  с детьми.
      - Им дай волю, они  на шею сядут, как на Соболя. Девок, надо в строгости держать, -  ворчал и я на Наталью.

      В семье жил кот,  крупный и тоже черный как Соболюха.  Соболюха Наталью запомнил  по Новой Палатке, приезжала  ко мне  с Дебина пару раз, пока лечилась там от туберкулеза. В декабре я вернулся  на Индигирку,  домой, рыпнулся Соболь  на кота Чомбо.  Наталья окоротила пса. Соболюха понял: кто в доме хозяин. Потерял к коту интерес. Чомбо первое время рысью пролетал через дверь к форточке на улицу в моем кабинете, где Соболюха всегда рядом с письменным столом дремал.  А прошло время, из одной чашки с Соболюхой стал лакомиться. Заурчит на Соболя, тот  отступит от чашки с едой, и с высоты своего кобелиного роста любопытно верть-верть башкой  - смотрит на Чомбо. Кот шипит, обнюхает содержимое чашки, ухватит шильцами клычков ошметочек из обрезков мяса и рядом с чашкой  жвыкает, перекосив котячье мурло, пушистой щечкой к полу. Пока не наестся, не уйдет. Соболюха сидит рядом, над котярой  грудью нависнув, вертит башкой, удивляется его наглости. Но Чомбо - любимец хозяйки. И Соболюха это понимает. Видит,  когда Чомбо на руках хозяйки облизывает  Наталье  лицо наждачным своим язычком.
    - А меня  Соболюха поцелует, - смеюсь.
    Соболюха понимает, вздрагивает, возит задом, порываясь приподняться и подойти ко мне; крендель хвоста распушит, приветливо погуляет белым пушком конца туда-сюда. Но я не позволяю  псу бабьи нежности.
    - Что, не будем целоваться?- грозно спрашиваю Соболюху. Пес прижимает уши, обиженно воротит морду  к детям.
    Шура не выдержит, взвизгнет и к Соболюхе, обнимает его за шею. Уж ей-то Соболюха  все личико слюнявым языком  изгладит.  Довольны все.
    - Хорошая у нас семья, папа, - скажет уже школьницей Шура.
    - Почему?
    - Вы с мамой - животных любите. И мы с Аней тоже.

    Постоянное место Соболюхи в холодной прихожей, где скидывается и вешается зимняя одежда моя и детей. Наталья раздевается в долгом коридоре, который  тянется до большой комнаты. Для  пальто и шубы прибита на стене вешалка из оленьих рогов. Напротив книжная полка на всю стену. Наталья любит книги, выписывает, покупает.
     Я работал за письменным столом в ночное время, курил папиросы  «Беломорканал» безбожно. Наталья ночевала с детьми в большой комнате за плотными дверями. Так семья спасалась от стука пишущей машинки и папиросного дыма.  Так  счастливо и мирно мы жили, пока я не стал работать в лесной командировке. Наталья вылечилась от туберкулеза.

5. СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ.       Все это вспомнилось с нежностью в душе на Ольчанском перевале. Воспоминания промелькнули, пока мы разминались на морозе, а Толя Табаков осматривал машину, подсвечивая фонариком тормозные шланги.
    - Налюбовались красотами? – подал голос Табаков.
   - С машиной порядок, можно на полусогнутых спускаться. Идите в кабину. Поедем.

     Мы стояли с Куксой над обрывом  в ущелье и любовались северным сиянием в глубине  неба, над перевалом,  над далекими горами в долине Ольчана. Соболюха что-то унюхал под близким склоном сопки и рылся там носом в снегу.
    - Место, соболь, - позвал собаку  в кабину. Пес сделал вид, что мой приказ его не касается, стал бросать  снег передними лапами под себя;  всю шерсть под брюхом порошей  забил. Я подошел и взял собаку за ошейник. Охлопал  шерсть на собаке  от снежной пыли. Повел  к машине. Соболюха уперся передними лапами, когтями бороздя,  накатанный снег на стоянке машины. Обычно Соболюха  сам запрыгивал в кабину.  Пришлось поднять  собаку  и сунуть силком в кабину.
    - Лежать, - шикнул.
     За мной  Кукса поднялся. Соболюха поджал уши,  сжался  в ногах под торпедой. Кобель чего-то боялся. Я изучил его повадки. Пес он отважный. Лишь однажды наблюдал за ним эту повадку  вжиматься плотно, по-заячьи. Юрка Ломеко  привез из тайги соленого медвежьего мяса. Я кинул кусок  Соболюхе, тот чуть на спину не завалился, резко отпрянул от вяленой медвежатины и зарычал.
    - Что с тобой? – спросил Соболюху. Поднял медвежье мясо, протянул собаке.
   Соболюха опять отскочил. Лег на брюхо и скрался по-заячьи, вжав голову в туловище,  под моей рукой с куском медвежатины.  Виновато скосил глаза, и медленно стал отстраняться от медвежатины,  переворачиваясь на спину.  Было ему тогда еще полгода, щенок совсем. Повзрослев,  от медвежатины уже не шарахался. Но прежде чем съест медвежье  мясо, наиграется им. Подламывает передние лапы перед медвежатиной,  зад, задрав, и трется о кусок мяса мордашкой, то одной скулой, то другой; потом катается на мясе. После чего,  клацнув пастью, проглатывает кусок.
     Пока успокаивал Соболюху,  наклонясь к нему под торпеду, поглаживая пса за ушами,  проследил момент съезда лесовоза на  крутой спуск. Лесовоз как бы уперся на четыре лапы,  и его силком юзом тащило вниз огромная сила  тяжести  из бревен на площадке за кабиной. Двигатель ревел  на первой передаче, упираясь  от натуги.   Вся махина брёвен на прицепе зримо и мощно надавила на тягач автомобиля.  ЗИЛ-130  прилег от тяжести  и упирался, медленно скатываясь  к  петле, где дорога выполаживалась и не было опасной крутизны. В свете фар, далеко внизу, размыто  виделся в ночи  прижим у первой петли.   

   У Толи Табакова побелели казанки, на сжимающих руль кулаках, белее мела стала видимая мне его правая щека. Я оглох от рева и ничего не понимал. Колька Кукса рывком приоткрыл пассажирскую дверку.
    - Не вздумай прыгать, - заорал ему Табаков.
    В мои унты вжался в ногах Соболюха. Я бросил взгляд на приборы, и в памяти запечатлелась мертвая стрелка манометра, показывающая давление при торможении. Давления не было – оборвало тормозные шланги. Оттого и стоит такой рев двигателя, на первой скорости, сдерживающего коробкой передач, стремление машины раскатиться вниз.
  «Обрезало жизнь?» - мелькнула в сознании памятка шоферская.
  «Не дай Бог, если выбьет  передачу…».
   И, словно следуя моей мысли,  выбило первую передачу. И стало легко. И нас понесло. И дух захватило от свиста воздуха за кабиной.
   Я заворожено смотрел на стрелку спидометра, круто взмывшую вверх по циферблату километража: 60, 70, 80, 90…
   Я не мог оторваться от магической стрелки, и боковым зрением видел все происходящее в кабине,  за лобовым стеклом.  Мы не катились,  мы  летели в преисподнюю, колесные скаты гудели рёвом истребителя перед взлетом. И откуда-то издалека,  услышал ясно голос Толи Табакова:
    - Вот она...
    Увидел Толины руки, круто бросившие баранку руля влево. И почуял свободный полет в небо. Кабина медленно переворачивалась в воздухе, от деформации выдавило лобовое стекло.
    Меня вытянуло из кабины следом за лобовым стеклом,  ясно увидел перед лицом капот машины и провалился с мыслью:
     - «Сколько забот будет с похоронами семье…»
     Дальше делаю кульбит на снежный склон и кувыркаюсь между бревнами, скачущими вокруг спичками. Переворачиваюсь и встаю на ноги.  И стою?! Зрение возвращается, слух обостряется.
     Первая мысль:
     - «Жив?!»
     Шевелю руками, ощупываю себя, ноги  не могу пошевелить – стою в плотных клещах  бревен.
    - Ноги целые. Нет переломов в теле, двигаюсь.  Жив? Жив!».
    Вижу рядом за бревнами свою собачью  шапку. Вспоминаю о Соболюхе. Оглядываюсь. Вижу опрокинутого  на кабину ЗИЛа  колесами к небу. Слышу ручеек бензина из колымбака. Кричу:
    - Братуха! Колька?!
    - Да жив я. Жив, - слышу голос из перевернутой кабины.
    - Выползти не могу, дверку перекосило. Табак, - материл Кукса Толю.
    - Кто в кабине домкрат держит?! Летал по кабине, все ребра мне и Соболюхе помял.
     Я рад, что и Соболюха цел.
    - Где Толя?! - ору.
    - Колька, брат, - слышим и голос Толи Табакова.
     Невероятно, но факт: такая страшная авария и все живы.
     Табаков барахтается на склоне в снегу. Замок водительской дверки разошелся при деформации кабины, дверку оторвало. Табаков выпал в полете далеко на склон от бешено крутящихся бревен.
   - Скоро вы меня отсюда вытащите?! – орёт из кабины Кукса. – Бензин хлещет, а вы блажите.  Не дай Бог, искра… Сгорю  здесь с Соболюхой синим пламенем.

    Мы зашевелились. Меня сильно зашибло капотом, из-под которого выскользнул в воздухе. У Толи зашиблено левое плечо, падал на левый бок с большой высоты.
   Табаков дополз до меня, навалился на верхнее бревно, помог вытащить ноги. Поползли среди бревен и снега до кабины перевернутого ЗИЛА. Бог в эту ночь был к нам милостив. Покореженную дверку  удалось отжать и вытащить за ноги Кольку Куксу.  Колька вытянул за задние лапы  Соболюху, который кувыркался по склону в кабине под ним. Колька спас Соболя и себя, упав  между сиденьем и торпедой на собаку, схватившись за костыль передачи и за штырь ручного тормоза. Сильные его руки и были спасением: железный  козырек над кабиной  не дал смять кабину  всмятку. Предусмотрительно приоткрытая на ходу Колькой дверка искорежена, но мы ее отжали. Осталась бы дверка запертой в пазах, козырек кабины смят,  нам бы Кольку  с Соболюхой не вытащить
    - Мудак! Кто в кабине домкрат держит! – заорал Колька, как только поднялся в полный рост.
    - Ты же заикался, - удивился Толя Табаков.   
    - Хватит блажить, замерзнем. Надо зажигать запаску.
    Запасное колесо оторвалось и валялось тут же.
    - Резина новая, - взвыл Табаков. – Не дам.
    - У тебя, что совсем крыша поехала. Не убились, так обморозимся.

     Бензин живым ручейком  журчал из колымбака, призывая к действию. Мы с Колькой откатили колесо на край узкой площадки. Толя Табаков нашел пустое ведро,  не пропавшее далеко от машины,  подставил под струйку бензина.
    Зыбко светясь голубизной, сугробы на горах искрились от северного сияния,  видимость была как при полной луне. Мы без труда обнаружили среди раскиданных по склону вещей  каждый свои бушлаты и шапки. От ведра бензина новая резина на чугунном диске занялась  высоким пламенем вся и сразу.
    Мы подсели на корточки к огню и прикидывали, вытянув ладони к пламени.
 - До утра  гореть запаски не хватит. Прогорит, что делать будем? – размышлял Кукса. Он часто харкал кровью, держась за горло.  Что-то там порвал от напряга, но  доволен  чистой своей речью.
 - Надо идти кому-то вниз к старателям, - сделал вывод Кукса.
   Мы заметили, что на штанах Куксы  плешинами стала расползаться ткань.
 - Кислота из аккумулятора. Ты, придурок, - напустился Кукса на Табакова.
 - Еще и аккумулятор держишь под сиденьем. Когда-нибудь замкнет, и изжаришься в кабине. Мне  идти, а то скоро голым останусь: и свитер в  кислоте, принял решение Кукса.
  - Старатели – за  «спасибо» - не поедут под перевал,- возразил Табаков.
  - В бордачке, в кабине талоны на тонну бензина. За бензин согласятся, - вспомнил Табаков  пачку талонов.
  - Твоя машина, ты и лезь за ними, - огрызнулся Кукса, - Съездил, блин, на охоту. Райка теперь съест за свитер с испугу.
   - А что пугаться, все позади, - возразил Табаков.
   - Моя баба ничего, смирная. Новые тапочки закажу ей. На седьмом небе будет от радости, что её тапочки меня спасли. Счастливые чуни.
   И только тут мы заметили, что Табаков, как был за рулем в глубоких меховых тапочках, и сейчас на холод в ногах не жалуется.
  - Везет нам,  даже  переломов нет. Святой кто-то с нами едет. Соболюха, наверное, - погладил Колька  Кукса  лайку.
  - Мне сегодня прямиком в ГАИ, в трубочку дуть. Хорошо, что не выпили на участке, - прикинул Табаков.

   Я молчал, лежа на снегу у огня, обнял Соболюху. Пёс мужественно переносил боль в намятых домкратом ребрах. В глазах  собаки  играл отсвет пламени. От шерсти пахло кислотой из аккумулятора. Досталось и псу. Я черпал горстями  снег, влажный от огня пылающей запаски,  и осторожно обтирал этим влажным снегом шерсть Соболюхи. На ощупь переломов  у собаки нет, лапы целые. Соболюха вздрагивал от прикосновения моих рук,  но терпел, не отстранялся.
   - А я бы сейчас  бутылку водки из горла выпил, два года не пил даже пива, - сознался я мужикам.
  - Грудь капотом сильно придавило, дышать трудно, - объяснил свое желание выпить водки.
   - Я бы тоже стаканяру хряпнул, - поддержал Кукса, - мне в милицию не идти, не надо дышать в трубочку.
    Лежали мы с Колькой плечом к плечу,  лицами  рядом. От огня кострища до небес, дымилась одежда, и пекло  щеки.
   Табаков поднялся от огня и проковылял, прижимая рукой левый бок, к перевернутой кабине. Протиснулся в проран между дверкой, порылся. Хохочет, заливается. Ничего его не берет. Нам хоть не весело, но вторим истеричным смешком.
    - Сейчас выпьм, мужики: заначка не выпала, - принес он  пачку талонов, сухие  свои валенки и солдатскую помятую алюминиевую фляжку.
    - Держи, братуха. Может, опять заикаться начнешь? Заикой ты мне больше нравишься.
    - Скотина ты, а не друг, - обиделся Колька.   
    - Живые все остались. Радоваться надо.
     Колька уважительно предложить пить мне первому.

  «Господи! Отныне  и во веки веков верую. Помоги моему неверию.  До конца дней своих буду Тебе молиться и благодарить,  что ты дал нам  эту ночь, полную испытания»

     Я запрокинул фляжку, наглотался водки  вволю. Утихла боль в груди. Захмелел.
     - Обезболивающее средство, - пролепетал.

     Кукса вскарабкался склоном до дороги наверх, откуда мы улетели на первой петле. И размашисто кидая ноги,  побежал дорогой вниз в старательский поселок. 
      Поселок виден с высоты от костра. Далеко внизу до огней  в поселке лежали сугробы на склонах гор, и прямиком  по сугробам до спасателей  не догрести. Только по накатанной дороге, в низине Колька спустится с трассы по дороге в поселок старателей.

      Прошли долгие часы.  Уже рассвело, догорала резина запаски. Мы по очереди с Табаковым таскали ведра с бензином от колымбака, поддерживали угасающее время от времени тепло кострища.
     С рассветом картина аварии стала ясной. Спаслись мы благодаря  правой  передней лесостойке на прицепе. При резком наклоне вправо,  хрупкая сталь кронштейна, фиксирующего стойку из толстого швеллера, от тяжести леса на прицепе лопнула. Мороз под шестьдесят! Цепь между стойками на обрывки разлетелась. И стойка из толстого швеллера рухнула концом в дорогу. Расколола мерзлый грунт дорожного полотна,  пробороздила плугом канаву до обрыва, гася скорость. Поэтому  и запомнил  медленный взлет в небо,  медленный переворот машины,  как летело лоскутным одеялом лобовое стекло, а меня следом за ним, до этого сидящего в середке кабины, вытянуло под капот.
     Теперь  понималось  поведение Соболя на перевале, его не желание возвращаться в кабину. И прижатые в тревоге уши. Вещее сердце собаки – моего  бессловесного друга предупреждало меня о грозящей  опасности. Не внял. Собачьим языком Соболюха пытался предупредить меня.
     На перевале Толя Табаков  лазил под машиной с фонариком,  осматривал  тормозные шланги высокого давления. Во время езды, при торможении, шофер заметил, что воздух травится. Не мог понять, где неисправность, понадеялся на авось.
     Смотрел Табаков тормозные шланги  и в Терюти, пока  я с хромым Степаном лесником решал вопросы.  Надеялся всю дорогу до перевала, пронесет.  Не пронесло. Машина разбита и восстановлению не подлежит, весь склон усыпан бревнами.

     Я смотрел на огонь и сравнивал свою жизнь с погибшим лесовозом. Также прешь  надсадно душой по жизни свою судьбу, как эта машина,  тащишь прожитые годы свои на очередной свой  перевал. И перевалы  эти  с каждым годом становятся все дольше  и выше.  А когда достигаешь с великим трудом пятака для отдыха  на очередном перевале, сжигая запас своей жизни, как этот ЗИЛ горючее,  понимаешь, отдохнуть  нормально некогда. Просто стоять, любоваться красотами земной жизни.  Не осознаешь,  пока молодой, что все когда-то кончается.  И неожиданно -  вот она, эта первая петля, а тормоза обрезает. И сердце рвет инфарктом, как случилось с Шалимовым. Авария! И всё, колёсами к небу, как этот проживший долгую жизнь кормилец  автомобиль ЗИЛ-130. И нужна ему теперь от людей благодарность?

    Так и мы, уйдём на переплавку в твердь земную, как  эта груда металла  в огненную домну мартеновской печи. Но в человеке  душа. Господь ведет до срока. Жизнь с аварией на перевалах не заканчивается. У каждой судьбы свой перевал.
   
      Отдаленное  урчание  мотора  «краба» стал явственно слышно на подкове. На колымском языке так с любовью зовут  трехосный вездеход «ЗИЛ –157».
     Мы стали вытаскивать наверх,  к дороге мешки с гостинцами. Привезем семьям живыми себя и подарки к Новому году.

6. БРЫТКОВ
    После  Нового года Брытков запил. Его время. Дни стояли актированные, ночью стужа  за минус шестьдесят. В такое время Иван Иванович  и позволял себе расслабиться, чтобы уж потом не притрагиваться к водке целый год. И теперь Брыткова никакими мерами было не унять, пока норму свою годовую не выберет.
    О поездки в лесную командировку на Кеонтий и думать было нечего. Новый год мы с Натальей встретили  с надеждой,  жизнь налаживается. После аварии на Ольчанском перевале, старательский «краб» привез нас к моему дому рано утром. Наталья всполошилась. Сильно ее расстраивать не стал. Табаков для страховки решил  наглотаться жеваной сырой картошки, один из способов сбить алкогольное амбре, если оно есть от брусничного морса. У Кольки Куксы в нержавеющем железном термосе  был голубичный морс. Морс  мы выпели на перевале.      
      Все случившее у меня будто вышибло из памяти после нового года. Меня озаботило сообщение в «Литературной России» о Всероссийском семинаре молодых литераторов народностей Крайнего Севера и Дальнего Востока. Семинар намечается в середине января в Магадане. Я не был еще связан с Союзом писателей Якутии, не знал условий отбора молодых писателей на такие совещания.
      За мое отсутствие в тайге,  дома почты собралось много. Наталья сама читающая. Выписала для меня журналы «Новый мир» и «Наш современник», «Молодую гвардию»,  московский еженедельник  «Литературную Россию».
    Народ на Колыме грамотный – палец в рот не клади. В старые годы, в отсутствие телевидения, книги  играли в жизни людей важную  роль. В личных библиотеках северян можно выбрать  Шекспира и  Платона. Я уже надыбал такую частную библиотеку  у Клары Ивановны Бабиновой. Её племянник Серега работал геофизиком несколько лет со мной в одной партии. Серега Бабинов с Индигирки уехал  жить в поселок Черский на Арктическое побережье.  Клара Ивановна его товарищей племянника по-прежнему привечала,  мы её не забывали. Занимали у Клары Ивановны деньги. Старая колымчанка была богатой женщиной, работала она  экономистом «ИНДИГИРЗОЛОТО».
    Прочитанные в тайге книги  я вернул Кларе Ивановне.  Давно хотел посмотреть тексты Шекспира. Взял из библиотеки Клары Ивановны пару  томов Шекспира и ночами просиживал за столом в своем кабинете. Наталья выделила детскую  комнату для работы. Я привык полуношничать в тишине, читать и писать. С тревожным сердцем прикидывал по ночам: «Ехать или не ехать на семинар?» В Магадан дорога проторена. Брытков пьет, морозы продержатся до конца января,  в тайге делать нечего; сидеть на актировке можно и в поселке.
     Я подался на квартиру Брыткова.  В запои  Иван Иванович допускал к себе  только Мирона Мисюкевича, да своего кореша по лагерю Митьку Фомичева. Сашка рыжий, его шофер выполнял  поручения. Больше его никто не имел права  видеть и тревожить, когда пьёт.
     Открыла женщина  и не пожелала впустить.
   - Кто там? – голос у Брыткова - и покойника напугает. – Впусти, - услышал он мой голос. 
   - Один? А где твой пацан? - Брытков  так  звал Соболюху.
      На игру в преферанс у Брыткова приходил всегда  с Соболюхой. К собакам Брытков относился терпимо. Соболюху он уважал. Даст ему мосол с  мясом на кости, хмыкнет.
   - Точи зубы, пацан, пока твой хозяин банк мечет.

    Брытков справился о Соболюхе, значит говорить можно. С Брытковым я никогда не застольничал, не видал его и выпившим. Сейчас меня поразила открытая  глубокая тоска в его умных и ясных глазах. Был он в одних семейный трусах  из цветного ситца.  Бросалась   в глаза  синяя татуировка на всю грудь -  мощный  орел с распущенными  крыльями.
     В большом зале пол усыпан, как осенними листьями, красными десятирублевыми деньгами с профилем Ленина. И этот Ленин как-то особенно виделся под ногами на полу,  в ярком свете от лампочки под потолком. Двухкомнатная квартира свободная  от мебели. Нина Гавриловна, уезжая в Иркутск на пенсию, все распродала. В центре зала блестящий ореховый стол, за которым мы играли в карты; у стены диван с высокой спинкой, на котором спал Брытков. Вторая комната глухая, темная. Без мебели.
Брытков пил всегда один. Равного товарища и собеседника в свои зрелые годы Иван Иванович  не имел, а с алкашами   говорить не о чем. Пьющих людей Иван Иванович на производстве  на дух не терпел. Это знали в СМУ. Производство под руководством Брыткова  всегда  трезвое работало. Для севера редкость. Пили везде в ночные смены: бульдозеристы и кочегары на котельных, пожарники и на постах бойцы  военизированной охраны.  Всякая стройка зимой прекращалась из-за сильных морозов. Летом пили и на стройке, после работы.
 
     Запой раз в год у  Брыткова случался  от тоски. Человек смертен. Прошлое  не воротишь. Не верилось Брыткову, что через полгода пенсия.  Мужик  Иван Иванович  умный от природы. Начитанный. С лицом аристократа, тонкий нос с едва заметной горбинкой, глаза всегда ехидные. Были  эти глаза  и сейчас лукавыми, пил Брытков  вторую неделю.
     После нового года вышел на работу новый начальник экспедиции. Прислали из Якутска на замену Валере Гуминскому, с которым я был накоротке. Забрали Гуминского  друзья в Москву на работу в министерство Геологии. У нового начальника Филиппова Валерия Константиновича  в речи присказка через слово – «наете».
     «Наете» - его сразу и окрестили в экспедиции. Я тоже никак не мог запомнить поначалу имя нового начальника экспедиции.
    - Что там слышно? – спросил Брытков - Наете, потерял Ваньку Брыткова?   Ни дня здесь не останусь. Получу пенсионное удостоверение в руки,  и в тот же день улечу в Иркутск. Присаживайся, - показал Брытков взглядом на стул.
     - А ты иди домой, - отослал женщину. – Завтра придёшь.
     Женщина накинула верхнюю одежду и вышла за дверь на крыльцо.
     - Видел осенний сад? – это он о деньгах в зале.
     - И вот, ради этого говна люди держаться на северах  всю жизнь. Я – не держался. Жил на пролом, не оглядываясь. Многим помогал. А сегодня и выпить не с кем. Моложе был – с бабами гулял. А теперь, какие бабы?! - хмыкнул с горечью. - Подруга жены вот, смотрит за мной, когда пью. Жрать,  принесла.

    Составить  компанию Брытков не предлагал. Раз пришел человек, дело есть. А дел Брытков  по-пьянке не делал. Или пить, или работать.  Такой опыт колымский.
    - Наете,  тебя ищет. Все были уже на ковре. Чистит кадры. Донесли, что ты пьешь. Громы мечет, «наете, грозится тебя уволить, - вздохнул я.
    - Хрен ему, - вяло отреагировал Брытков.
    - Не таких  видали, - добавил с горечью.
     Брытков построил  часть поселка  за тридцать пять лет на Индигирке. Прежние начальники экспедиции терпели его вольность – пить в рабочее время по две недели. Раз в году. Закрывали глаза и на отсутствие вузовского диплома. Без высшего образования человек. Но, казалось,  Брытков знал о жизни всё. Легче спросить, чего  Брытков не знает. Производство Брытков  берег, как родную семью. Новый начальник ВИГРЭ «Наете» решил похоронить  пьянство в рабочее время. В СМУ работал  главным инженером брытковский ученик  Валера Кайтуков. Классный парень, родился на Индигирке.  Кайтуков недавно окончил Строительный институт. Отец  Кайтукова  сидел  в лагере с Брытковым в пятидесятые годы. Временно, «Наете» назначил Кайтукова исполнять обязанности начальника СМУ.
     - «Наете»  хлещет еще больше меня, - буркнул  Брытков.
     - Однажды, пьяный,  всю мебель в доме переколотил, - уточнил  Брытков.
 
    В Усть-Нере «Наете» человек новый. Но Брыткову без нужды мене лукавить. Не заметно было, чтобы и шутил. Общаясь с ним,  взял за правило не задавать лишних вопросов.
     - Уволит «Наете»  тебя Иван Иванович. Ей-богу, по статье спишет в расход! Пьёшь уже десять дней.
     - Этот – может списать в расход.  Сук много,  доложат ему.  Прав ты, писатель, пора из вертолета выпрыгивать. Устал. Митьку отправил баню топить. Сашка вечером отвезет к Фомичеву. Ты по делу?
    Брытков выслушал и все понял.
    - Надо, так поезжай. Скажу, Мирон прикроет.  Кенты нужны в любом деле.  А у меня нет желания  работать с «Наете». Хоть помирай, так неохота  возвращаться в СМУ, - сознался  Брытков.
    Иван Иванович  наполнил из начатой бутылки водки  полный стакан. Выпил водку как водку: не скривился, хоть  горькая. Обиженно отвернулся к окну. Посидел с минуту. Стал закусывать домашним рыбным пирогом.
 
    Спасать надо Брыткова. «Наете», точно его уволит. Только появится Брытков  на планерке, сразу же выйдет из кабинета начальника экспедиции безработным, со «статьей» в трудовой книжке. Не посмотрит, что до пенсии полгода  заслуженному человеку.  Уволит. В экспедиции никто в этом и не сомневается. Я с Мироном Мисюкевичем, начальником ДОЦа  был в доверительных отношениях. Сказать своему шефу о грозящей опасности начальник ДОЦа   боялся. На память пришла история Стаса Казимирова. Главврач тубдиспансера наш приятель по преферансу.  Высказал свою мысль Брыткову, «заболеть» туберкулезом и полгода жить на Балаганнахе в лечебнице.
    - Ты охренел? – взорвался Брытков. - В лагере в больничку не прятался.
    - Зарплата сохранится, - осторожно гнул я свое. - А у «Наете» руки коротки тебя достать. Закон не позволит. Сам же говоришь, не хочешь возвращаться в СМУ. А до пенсии  тебе пять месяцев осталось. Поживешь на Балаганнахе. Моя Наталья там лечилась: курорт на берегу реки Неры. Зима, правда, сейчас. Время не курортное.
    - Юра Кондаков согласится? Здорового быка к больным подселить?!
    - Откуда ты знаешь, что ты здоровый? Отдельную палату тебе выделит, - стал уговаривать я Ивана Ивановича.  Кондакову поможете с Мироном: постройки в лечебнице  тридцать лет без ремонта, крышу главного здания шифером  надо перекрывать. Жена жаловалась, когда там жила,  на мокрые потолки в дожди.
    - Ну, ****ь. Ты и придумал?! Все вы такие, писатели?! – с хмельным веселым интересом стал слушать Брытков. Взгляд искрометный,  смотрит – словно бритвой по живому душу режет.
    - Разве, нормальному человеку в голову такое придет?  Горбатого лепишь. Я Юру Кондакова просить не стану, - подвел черту Брытков.
    - Я упаду на колени, - успокоил Брыткова.


    День рабочий. От Брыткова я прямиком подался к главврачу тубдиспансера. Кабинет его в старой больнице, которая   недалеко от  Дома культуры. Новый каменный корпус  районной больницы построили  недавно в центре поселка,  главврач тубдиспансера остался в старом здании.
     Кондаков Юрий Егорович был на месте. Как и обещал Брыткову, я  рухнул на колени перед Кондаковым. Юрий Егорович удивился такому заходу. Не виделись мы после преферанса четыре месяца,  и вдруг  такой заход,   после  рукопожатия.
  - Беда, Юрий Егорович.
  - С Натальей Дмитриевной? С ней порядок. Я наблюдаю. Даже и не скажешь, что была и больная ваша жена.   
    Я  растолковал  Юрию Егоровичу  безнадежное положение нашего друга по преферансу.
   - Это же должностное преступление, - сказал тихо Юрий Егорович.
   - «Снимок» покажет, здоров ли Брытков?- подсказал, что у Брыткова может быть и пневмония после запоя.
   - Судьба ломается. Человеческая судьба, - убеждал Юрия Егоровича.

    Кондаков понимал пьющих людей. Сам, грешный человек.  Мы парились у Фомичева на усадьбе в бане по субботам, выпивали. Брытков не притрагивался к стакану.  Я  мало  пил. В одиночку смущался пить водку и Юра Кондаков, главврач тубдиспансера  на Балаганнахе. Парились мы  втроем до моего отъезда в лесную командировку.

    Юрий Егорович прикидывал. Великое желание помочь другу. В такие  моменты проверяется на прочность человек. Я полюбил Юрия Егоровича за ум и человечность. Сорок два года мужику. Порядочный якутский интеллигент, каких встретишь редко. Его жена Мария Семеновна работала в ЗАГСе много лет. Наша с Натальей крестная мать, десять лет назад она регистрировала нас, желала от души счастья. Мария Семеновна юкагирка, Юрий Егорович якут. Красивая пара. Он рослый, она приземистая. С красивыми смуглыми лицами люди северные. Оба душевно простые и умные сердцами. И в Кондакове я не сомневался, когда шел от Брыткова.

     - В четверг привози Ивана Ивановича ко мне. Обследуем. Сдаст анализы.

     В следующий понедельник вся экспедиция встала на уши от удивления и восхищения Брытковым. Не в запое Иван Иванович Брытков, а серьезно болен! В больнице на Балаганнахе вторую неделю.  «Наете» перестал на планерках упоминать имя начальника СМУ.

     Морозы притихли на короткое время. Я собрал рукописи,  и на легке уехал рейсовым автобусом до Сусумана, оттуда ночным в Магадан. За Соболюху можно не тревожиться. Кобель полюбил семью. Даже в поселке за мной не бегает, если не зову из квартиры.   
    Спросишь Соболюху:
    - А где твои хозяйки? - смотрит на ребятишек.
    - Вот и сиди дома, -  пес вернется в комнату.

7. ОЙМЯКОНСКИЙ МЕРИДИАН.
    На семинаре в Магадане мои труды понравились писателю Софрону Петровичу Данилову. Якутский патриарх был мягок и благожелателен. Красивый старик, прошедший Великую Отечественную войну, в людях разбирался. Писатель он известный. Его роман «Бьется сердце» о Якутии,  я полюбил.
     - Ты теперь наш, - сказал Софрон Петрович.
     - Не теряйся  в своей Усть-Нере, - попросила на прощание.

     Магаданский писатель Виктор Кузнецов прочитал мои рукописи и пригласил в гостиницу для беседы. На семинаре не стал пороть меня.
     «Все, что написал, выброси в корзину, посоветовал Виктор Кузнецов при встрече в номере гостиницы.  - Сырые  у тебя еще рассказы.  Но в тебе есть главное качество для писателя – это душа.
    - Не сори сюжетами – украдут,  - заметил Виктор Кузнецов мое удивление.
    - Украдут те, кто сидит в редакциях журналов и читает наши рукописи. Люди, как правило, без судьбы. Научились гладью писать, вот и черпают сюжеты у таких как ты молодых. Когда еще ты станешь известным писателем!? Когда еще научишься  мыслить. За плечами колымская судьба, вот  и пиши о себе. Писатель  интересен личным опытом. Нет смысла о других людях писать, что-то сочинять, когда своя жизнь интересная.  И твои книги будут пользоваться успехом у читателя. Пиши от первого лица, а не на уровне «он пошел; она любила». Через поступки покажи - как она любила».

    Виктор Кузнецов поучал менторски, но был прав. Писатель он  заслуженно у магаданцев известный. Язык в его книгах чистый и образный.  В 81-м я приехал в пос. Палатка, Магаданской области с Мыса Шмидта, где работал геофизиком.   Круто изменил жизнь: из геологии пришел работать в районную газету "Заря Севера". Виктор Кузнецов жил в то время в пос. Палатка, у него вышла первая книга прозы "Что имеем - не храним..." Виктор стал знаменитым писателем в Магаданской области. Показал он мне письмо от читателя - на больничной койке, больной раком колымский шофер благодарил писателя за  целительную словом  поддержку своей книгой. Виктор Кузнецов появлялся в редакции газеты часто, приглашал в местный ресторан, где его обслуживали за "счет заведения", знаменитого, благодаря книге! В Советское время уважали и любили писателей, доверяли печатному слову люди. Юношей я молился на Берчинского, до встречи с ним на Агане я не встречал  и близко таких открытых и честных людей! Вадим Антонович Берчинский гордился, что он коммунист.
   Прозаик Виктор Кузнецов друг поэта Анатолия Пчелкина. В среде литераторов начинают помнить тебя не сразу, пройдут годы. Узнают тебя человека, убедятся, что ты делишь с ними судьбу, а не случайный прохожий, тогда о тебе начнут заботиться, помогать.  Читать твои рукописи. За один день писатели не вырастают.
    - Запомни на будущее. Когда тебя приглашает в гости писатель, затаривайся всегда, когда идешь к нему в номер, - подвел черту своим мыслям о «разумном и вечном» Виктор кузнецов.
    - Кузнецов пьющий человек. Семинаристы  вечером крепко выпивали  с писателями своих секций. Я пришел не с пустыми руками, достал из портфеля выпивку и закуску.
     - Знаю, не пьешь. Поэтому не предлагаю. Опохмелюсь. Москвичи тебя заметили. Сергей Артамонович Лыкошин считает тебя самым талантливым из всех семинаристов. Но ты губы  не раскатывай. Не себя любимого люби в литературе, а литературу в себе. Не слушай других.  И меня не слушай. В нашем деле все от лукавого. Как Бог на душу положит, так и выйдет. Редко,  кто из пишущих это понимает.
    

    Через неделю я вернулся из Магадана. На Охотском побережье сырая зима с метелями. На Индигирке лед трещал от морозов. В лесную командировку не поехал. Кайтуков поставил там другого мастера. Я остался работать в ДОЦе на стройучастке.
    В субботу Сашка рыжий привозил негласно Брыткова в поселок на фомичевскую усадьбу,  и мы парились. Юрий Егорович скромный человек.  Брытков предлагал для ремонта лечебницы стройматериалы. Советовал ему пользоваться моментом, пока он там. Денег в медицине нет. Так  хозспособом наведет там порядок.  Больные благодарные будут главврачу за такую заботу. Мирон выделял на Балаганнах людей, пиломатериал, гвозди и краску, линолеум и шифер. Юрий Егорович был доволен. Не для себя старался  Брытков. Сам строитель,  Брытков понимал,  где и как дыры латать. Лечебница пятидесятых годов,  за тридцать последних лет изрядно обветшала.
      Март на Индигирке еще зима. Правда, веселее светит солнышко. Дни ясные, лучезарные. Солнышко работает, сосульки ближе к обеденному времени капают. В такой час и пошел праздничным днем к начальнику экспедиции  на квартиру. Двухэтажный особняк за Домом культуры на берегу Индигирки стоял как бы на отшибе от поселка. Мы не знакомы. Но публикации рассказов в газете сделали мне имя. Его жена работала с Натальей. Она открыла дверь.
     Первый этаж в виде обширной залы. Паркетный пол блистал от солнышка за окном. Мебели нет, лишь стол с белой скатертью в центре зала, да пара стульев под него подсунуты.
     Филиппов встретил доброжелательно. Пригласил к столу присесть. Поступок и для меня не обычный. Но Брыткову решил помочь по-людски. Пусть уедет через месяц с Севера с легким сердцем. Как-то Брытков обмолвился.
   - За тридцать пять лет даже «заслуженного работника севера» не заслужил. Город, почти,  построил. Иное говно здесь без году неделя. А смотришь: он  уже «Ветеран Севера». Медальку ему прицепят  «За трудовую доблесть».  А я не гнулся не перед кем, хер мне, а не медаль за мой труд.
   - А хочется?
   - Чем я хуже других? На материке,  на пенсии, все награды  пригодится. Ты же видишь, какая козлячья система: без бумажки – ты какашка. А в Иркутске  - это не здесь: позвонил и превезут. Там везде будут суки копейку вымогать. Общество – всегда отражение тюрьмы и лагеря. В тюрьме  хоть видно, кто ты есть. На парашу бы этих говнюков.
     Долго не мог я решиться на такой шаг. В конце концов, познакомлюсь с Филипповым, решил. Нравился мне его стиль руководства, крепкое надежное слово. Издали Филиппов смахивал чем-то на коня Холстомера в рассказе Льва Толстого.  Сам работал, не покладая рук, и других  заставлял. Зрелых годов колымчанин. Не выгонит меня. Может, поймет обиду Брыткова.
   - Нет даже «Ветерана Севера»? – удивился Филиппов.
   - Решим, наете.  Вместе с пенсионным удостоверением, наете,  вручим,  - принял решение Филиппов.

    Разговор состоялся короткий. Мы без лишних слов друг друга поняли.
    Ранним апрельским утром  шли мы с Брытковым по улицам Усть-Неры в Управление Верхне-Индигирской геологоразведочной экспедиции.  Брытков  прощался с поселком. Кончилась его каторга на Балаганнахе. На работу  в СМУ можно не идти. Первый день пенсии. По закону.
     Началась рабочая неделя. Планерка в кабинете начальника экспедиции  Филиппова в такой день на час раньше  обычного. В понедельник приглашаются  все начальники подразделений. Стулья вдоль окон и глухой стены плотно заняты. В глубине просторного кабинета огромный стол с коротким приставным столом  для посетителей.
     Соболюха остался ждать на широком крыльце Управления. Мы поднялись на второй этаж. В приемной сняли верхнюю одежду. Велико было искушение сказать Брыткову, что  был у Филиппова по поводу медали «Ветеран Севера». Не сказал.
      Кабинет начальника полный  людей, как обычно бывает на планерках. Народ заулыбался при нашем появлении. Планерка кончилась.
     - А теперь, наете. Товарищи. Проводим нашего товарища, наете, на заслуженный отдых. Решением Геолкома республики, наете, Брыткову  Ивану Ивановичу вручается медаль «Ветеран труда», наете. Знак «Ветеран Севера», наете.  И пенсионное удостоверение.

      Мы стояли во время этой исторической речи у дверей. Смущенный Иван Иванович прошел через зал под аплодисменты. Повернулся лицом к людям. Помолчал. Махнул рукой и мы вышли.
      От Управления Сашка рыжий повез нас ГАЗ-69 в аэропорт. Соболюха торчал  между сидений и с интересом смотрел на убегающую под колеса дорогу. Я сидел на заднем сиденье рядом с Соболюхой и с грустью думал о предстоящем расставании. Брытков и здесь оказался верен своему слову: уезжает в тот же день, получив удостоверение пенсионера. Уезжает моя поддержка, мой старший друг и меценат. Неизвестно, как бы сложилась судьба, если бы он не взял меня на работу мастером  на лесозаготовку,  и не прикрывал бы грудью мою семью, помогая хорошими деньгами в виде премий. Мне было интересно рядом с ним жить. Я любил его, как родного человека.

      Ступив подошвой ботинка из сохатиного камуса на первую ступеньку трапа самолета АН-24, вылетающего в Якутск, Брытков обернулся. Наши взгляды встретились.
    - Никогда не думал, что именно ты будешь меня провожать до трапа самолета, задержался Брытков у трапа в самолет. - Столько добра людям сделал за тридцать пять лет на Севере, тому же Мирону. Никто не пришел вечером. Так и остался стол накрытым.
     Увидел Брытков  и Соболюху. На поле запретил контроль  выходить с собакой. Соболюха ждал меня за оградой высокого зеленого штакетника, просунув собачью,  черную мордашку между плашек.
   - Хороший у тебя пацан! Верный пес. Береги его.
    Самолет выкатился на  старт  взлетной полосы. Гул авиамоторов среди гор слышится всегда с радостью и тоскою, когда  провожаешь кого-то, когда сам улетаешь надолго с Индигирки.  И  слышится этот гул самолетных моторов с  тревожным и радостным  для души нетерпением увидеть жену и детей после долгой разлуки.   

     Брытков улетел навсегда. Мы оставались в стране Мамонтея.  Нам с Соболюхой предстояло еще долго жить на Оймяконском меридиане.