Глава XIV
Об опекунах
Доктора в Петергофе всегда говорили, что опекуны их пациентов намного чаще заставляют их волноваться, чем сами пациенты. Больные либо поправлялись, либо умирали: одно из двух наверняка. Во всяком случае, знаешь, чего от них ждать. Но не так с опекунами: нет ничего, на что они не были бы способны, кроме разумного ухода за своими подопечными! Они или слишком суетились, или не суетились вовсе. Все они начинали правильно, и все они заканчивали неправильно. Суетливые подвергались приступам безучастия, когда
бедным капризным подопечным по всем признакам становилось немного лучше; беспечных опекунов одолевали припадки внимательности, когда их родным, привыкших к одиночеству и пренебрежению, становилось намного хуже, чем когда за ними ухаживали.
Увещевать опекунов было бы безумием, так как тех вполне устраивали собственные методы.
Склонить опекунов к отъезду было бы невозможно при их твёрдой убеждённости, что их присутствие необходимо для благополучия их подопечных. К тому же, судя по тому, как они развлекались, им нравилось жить в Петергофе, хотя они никогда не признавались в этом. Напротив, опекунам было свойственно на словах ругать место своего пребывания и сожалеть о необходимости, обязавшей их жить здесь месяц за месяцем. Им нравилось в разговорах выставлять себя жертвой и всячески подчёркивать, что они охотно отказались от всех удовольствий, чтобы находиться рядом с больными. Причём говорили это в их присутствии. А если бы те посоветовали им во что бы то ни стало собирать чемоданы и возвращаться к радостям жизни, от которых они отказались, то опекуны были бы крайне удивлены их неблагодарностью, которая позволила предложить им подобное.
Чудаками они были, эти опекуны. Они совершенно не осознавали собственных недостатков. Они запросто могли пренебречь своими подопечными, но заботиться о подопечных посторонних людей и играть роль милосерднейшей и нежнейшей сиделки, даже если их не просили об этом, да и незачем было просить. Тогда они навещали и рассказывали своим пренебрегаемым близким, что именно они делают для других, а их собственные близкие безропотно улыбались и смотрели, как те пришивают пуговицы для незнакомцев и как тщательно готовят овсянку для чужих пренебрегаемых близких, а для них самих готовят небрежно.
Некоторые из близких ожесточались. Но многие из тех, кто был поумнее, похоже, понимали, что у них нет права болеть, а уж кто заболел и лёг бременем на плечи друзей, то такой должен поднапрячься и быть благодарным за заботу о них и терпеливым, если ему в чём-то отказывали. Другие, с ещё более высоким уровнем сознания, приписывали чудачества опекунов одному: воздуху Петергофа. Они знали, что воздух при вдыхании производит неизменный эффект и расстраивает внутренний баланс тех, кто упивался им. Поэтому никто не виноват и незачем ожесточаться. Но такие относились к философам, в любом сообществе крайне мало избранных и утончённых. Но среди больных находилось несколько мятежников; они утешались, поверяя друг другу свои обиды. Обычно они собирались в помещениях, известных как читальни, где им вряд ли могли помешать всякие опекуны, которые наверняка остались дома, потому что до смерти устали.
Сегодня в читальне собралось совсем мало мятежников, но они были крайне возбуждены, более чем обычно, так как доктора сообщили кое-кому из них, что их уважаемых опекунов следует отослать домой.
- Что мне делать? - вопрошала маленькая мадемуазель Жерарди, заламывая руки. - Доктор говорит, что я должна отослать свою сестру домой, что она мешает мне выздоравливать. Он называет её вихрем. Если не скажу ей я, то тогда ей скажет он, и тогда будут скандалы, мало не покажется. Боже мой! До чего же я устала от этих скандалов, просто ужас! Я что угодно могла бы перенести, но не новый скандал. И мне никак не заставить её хоть что-то сделать для меня. Ей не хватает на меня времени. И тем не менее, она считает, что заботится обо мне на пределе сил и посвящает мне все дни напролёт. Ну и ну, да я иногда не вижу её часами.
- Что ж, зато она не ссорится со всеми подряд, как моя мать, - вставил польский джентльмен, М. Личиньский. – Чуть ли не каждый день она ссорится то с одним, то с другим, а потом она приходит ко мне и говорит, что её оскорбили. А те приходят ко мне вне себя от ярости и жалуются, что она оскорбила их. Как будто виноват я! Я им так и говорю. Я им говорю, что ссоры моей матери - не мои ссоры. Человек жаждет покоя. И доктор говорит, что мне необходим покой, а матери следует немедленно уехать домой. Если я скажу ей, то она страшно поссорится с доктором. Вообще-то, он едва ли будет говорить с ней. Так что видите, мадемуазель Жерарди, что и я в скверном положении. Что мне делать?
Потом заговорил молодой американец. Ему становилось всё хуже и хуже со времени его приезда в Петергоф, но его брат, весёлый, крепко сбитый молодой парень, похоже, не осознавал серьёзности его состояния.
- И что мне делать? – жалобно спросил он. - Мой брат даже не считает, что я болен. Он говорит, я должен встать на ноги сам и идти кататься с ним на коньках и на санях. Тогда я говорю ему, что доктор велит мне спокойно лежать на солнце. Обо мне некому заботиться, так что я пробую заботиться о себе сам, а потом надо мной смеются. Плохо быть больным, но ещё хуже, когда те, кто мог хотя бы немного помочь, не верят в твою болезнь. Однажды я написал домой и всё рассказал им, но они на его стороне и тоже советуют мне самому встать на ноги.
Его щёки были впалыми, глаза налиты свинцом. В голосе не было силы, в теле энергии. Он только быстро скользил вниз без надлежащего ухода и понимания.
- Не знаю, намного ли мне лучше, чем вам, - произнесла английская леди, миссис Бриджтауэр. – За мной, конечно, присматривает обученная сиделка, но в целом её слишком много для меня, и делает она всё, что хочет. Она постоянно больна или просто притворяется, и ещё у неё вечно унылый вид. Она ворчит с восьми утра до девяти вечера. Я слышала, что с другими она веселится, но мне она никогда не оказывала такой чести. Бедняжка! Она весьма чувствительна к холоду, но не очень-то приятно видеть, как она корчится возле печки и почти сжимает её руками! Когда она не рассуждает о том, как она выглядит, то лишь говорит: «о, если бы я только не приехала в Петергоф!» или «и зачем я только уехала из той больницы в Манчестере?», или «я замерзаю до мозга костей». Сначала она читала мне, но слушать такое заунывное чтение я была не в силах. Почему я не услала её домой? Да мой муж слышать не хочет, чтобы я осталась одна; он считает, что мне может стать хуже без сиделки Френсис. Возможно, и так.
- Я многое бы отдала, чтобы иметь такую сестру, как у хорошенькой фрейлейн Мюллер, - проговорила маленькая фрейлейн Оберхоф. - Она пришла позаботиться обо мне на следующий же день, когда я осталась одна. Она само обаяние. Но когда вошла моя сестра и увидела рядом со мной фрейлейн Софи Мюллер, то она разозлилась. Она сама ничего для меня не делает и не любит, чтобы кто-то ещё заботился обо мне. Но зато она очень хорошо относится к другим. Она иногда возвращается из театра в половине десятого – как раз тогда, когда я почти засыпаю, и громко топает по полу, готовя овсянку для старой польской леди. Когда она наконец уходит, то уносит и мой сон вместе с овсянкой. Однажды я пожаловалась, но она обозвала меня вздорной. Вы не представляете себе, до чего действует на нервы скрежет ложки, размешивающей овсянку, именно в то время, когда начинаешь дремать. И задаёшься вопросом: «да когда ж эту овсянку приготовят? Похоже, через сто лет».
- Можно и потерпеть, если бы только она готовилась для вас, - заметил M. Личиньский. – Но зато, фрейлейн, ваша сестра не ссорится со всеми подряд. Вы должны быть благодарны за эту милость!
Во время его пламенной речи в читальный зал протолкнулась тучная леди. Она пылала и кипела негодованием. Это была мать М. Личиньского. Польские слова вихрем закружились по комнате. Иногда трудно понять, когда такие люди сердятся, а когда радуются. Но с мадам ошибиться было нельзя. Она всегда сердилась. Её сын встал с дивана и сопроводил её до двери. Потом он повернулся к собравшимся и пожал плечами.
- Опять скандал! - безнадёжно произнёс он.