Красные слезы рябины-9. Новогодние послания

               

Мое желание познакомить маму с Галиной никак не могло реализоваться и воплотиться в действительность. Казалось, что если они познакомятся, то мама поймет, что Галя очень добрый, отзывчивый человек, на которого можно положиться в жизни. И как я только не придумывал их встречу, ничего не получалось.
В субботу я собирался к Гале на встречу. Мы заранее договорились с ней пойти в кафе.
- Ты куда собираешься?
- Мы договорились встретиться с Галей.
- Никуда не пойдешь, - сказала мать категорически.
- Пойду, потому что обещал прийти, - сказал я, нахмурившись, и продолжил собираться.
Я почувствовал, как мама посмотрела мне в спину осуждающим взглядом, и все равно собрался и подошел к двери.
- Не ходи, - строго попросила она.
Не смотря на ее строгий голос и укоризненный взгляд, который прожигал мне спину, я открыл дверь и ушел.

Прошла неделя, другая. Приближался Новый Год. На улице шел снег, забирая город в зимнюю полупрозрачную сетчатую авоську. Улицы красиво укрылись белым снегом. Снег падал плавно, и его тихое кружение успокаивало, настраивало на хороший лад. Но у нас дома все было не так.
 Я снова  собрался на встречу с Галей.
- Ты куда? Опять к ней? – строго с нервом спросила мать.
- Да, - сказал честно я.
- Никуда не пойдешь, - сказала так резко, что стало понятно - она на грани нервного срыва.
- Пойду, - упрямо сказал я.
- Только через мой труп, - сказала она так категорично, что сомневаться в ее решимости мне не приходилось.
После больницы она плохо ходила. У нее кружилась голова. И ей на улицу  приходилось  брать с собой палочку.
Собираясь на встречу, я заметил, что мама тоже собирается.
- Ты уйдешь, а я выйду из дома, лягу на проезжую часть, и пусть меня машины переедут.
Эти слова она произнесла так твердо, что сказанное меня поколебало. Она надела юбку, кофту. В коридоре с трудом натянула на себя зимнее пальто и, не застегнувшись, взяла в руки палку.
Я представил, как она потерянная и ненужная даже себе выйдет из дома, пойдет на дорогу, протянувшуюся под окном, и ляжет на проезжую часть. Мне стало стыдно за то, что она собиралась сделать.
- Зачем ты это делаешь, мам?
- А ты зачем?
- Я хотел вас познакомить, чтобы мы могли встретить Новый Год вместе.
- Ты хотел меня познакомить с ней? Как тебе только в голову такое могло прийти? Из-за нее я лишилась внука, невестки и могу лишиться сына. Никогда не приводи ее в мой дом. Ты слышишь, никогда.
Не снимая надетый костюм, я сел в комнате на стул и опустил голову. Мой план познакомить Галину с матерью потерпел крах.
- И больше никогда мне о ней ничего не говори. Слышать о ней не хочу. Я звонила Свете и не только ей. И узнала, что твоя начальница, как лягушка с открытым ртом, хватает всех подряд и никого не пропускает.
- Откуда ты это знаешь?
- Сказали добрые люди.
- И что они тебе еще сказали?
- Что у нее дочка не от мужа, а  от другого мужчины. Да, что у нее дети от разных мужчин. Ты это знал?
Мне нечего было ей ответить. Таких подробностей я не знал. Но это ничего не  могло поменять в моем отношении к Галине.  Хотя некоторые сомнения все - таки закрадывались.
- Я звонила людям, спрашивала, как мне поступить.
- Кому ты звонила? – спросил я.
- Всем подряд… Набирала случайный телефон и просила меня выслушать. Ведь никому своим такое о своем сыне не расскажешь.
- О чем ты  ними говорила?
- Звонила и рассказывала, что сын бросил молодую жену, связался со старухой, у которой двое детей, из-за которой погиб мой внук и не может никак с ней расстаться. Они спрашивали, какой ты симпатичный или нет, где работаешь, сколько получаешь, какой у тебя рост. Я говорила, симпатичный, высокий, хорошо зарабатывает…
- И что они говорили?
- Большинство говорило…  «Он что, дурак?» Я им отвечала, что не дурак…
«Большинство говорили…» - мысленно повторил я слова матери. Все против меня и против Гали. Все против нас. Она замужем, у нее двое детей… У меня семья, был ребенок… И теперь много людей, которые против нас и среди них моя мать, Галин  муж, родственники. Традиции общества таковы, что все против нас… И обстоятельства против, потому что есть устоявшиеся правила для начала семейной жизни… Они оба свободны, молоды, влюблены, и у них все впереди. Никто от их союза не страдает. И главное, не страдают дети. Но все мое нутро, моя суть восставала против этого. Я знал, что Галя немного старше меня, о чем раньше не догадывался. Мне казалось, что она младше меня  или ровесница. Знал, что у нее двое детей. Знал, что она женщина с историей, что меня тоже расстраивало. Но это ничего не могло изменить в моем отношении к ней. Я сознавал, какие потери могут быть на этом пути. 
- Что окунулся?...Попробовал?..  Засосало и теперь не можешь выбраться? Да? – сказала мать с горьким раздражением.
Я понимал, о чем она говорила, и не хотел с ней вести разговор на таком простонародном уровне обиходности и похабности.  Во что бы то ни стало, мне хотелось переубедить мать, объясниться с ней.
- Галя немного старше меня, - сказал я. – Немного старше. Она могла бы мне быть старшей сестрой и твоей дочерью.
- Она старуха… Старуха… - почти закричала мать.
- Хватит, я не могу больше этого слышать… - сказал резко я и ушел в свою комнату.   
Я сидел у себя в комнате и думал о том, что сказала мне мать. Пусть, о чем-то я не знал. Но главное, что она звонила всем подряд по телефону, набирая наугад телефоны. Это говорило о том, что степень ее отчаяния настолько велика, что она не знала, что ей делать. Она боролась за меня, хотела направить на путь истинный. Но мне этого сейчас было не нужно.  Я понимал, что что-то не так делаю, что-то не так все получается, но ничего изменить не мог. И главное я не понимал, как сам отношусь к Галине. Что-то меня смущало в наших отношениях. Мне казалось, что они не достаточно свежи, правильны. В какое-то время я как будто искал на ней отпечатки пальцев других мужчин, будто чувствовал их, что-то улавливал из прежней ее жизни. Мне себя как будто было жалко. И в какой-то момент казалось, что я делаю что-то не то.  И в то же время все происходящее меня будто возвеличивало и давало непонятное превосходство от тех ощущений, которые я испытывал, от того чувства, которое мной владело. Ее опытность и помогала, и обескураживала.  Нет, она удивительно пылка, страстна, отзывчива. Но сам этот момент близости из-за ее нетерпения, излишней самостоятельности, инициативности не развивается плавно, а забирает меня всего в пламя горящего чувства. И жажда удовлетворения становится сильней, чем приближение к ней. Даже раздевание, приближение, тактильные ласки, касание и подготовка к  слиянию, соитию это технически совершенно и как будто отработанный материал. Будто нет поиска движений, поиска определений, слов, жестов, положений, неповторимости поз, нет фантазии в этом.  Есть отчеканеность сближения, технология процесса, если так можно сказать. Удовлетворение и, как будто все. Наверно, для нее это и не может быть иначе. Столько замужем, любовники. Она умеет любить. Здесь она чудо. Но я хочу платонического чувства, хочу еще открывать разные страны и территории.  А для нее уже важен сам процесс удовлетворения надобности. И в то же время мое стремление к ней необыкновенно выросло и не хочется ничего такого, что находится между стремлением и обладанием. Мне хочется быть с ней, обладать ею, пить ее чувства через голос, через глаза, впитывать ее образ, фигуру, тело.  Мне некогда было задумываться о том, что происходит, и переосмысливать происходящее, потому что течением времени меня несло в неизвестность. Я едва мог удержать равновесия, ухватиться за что-то неведомое, непонятное, чтобы не сорваться, не упасть и не сгинуть в реке жизни.

  Комнату, где мы с Галей встречались, отдали под новую аппаратуру, приборы и компьютеры, которые закупили в Питере. Надо было собирать новый стенд. Теперь мы с Галей встречались в другом месте. Мы часто стояли на улице под нашей рябиной, где время от времени пировали снегири и синицы, топтались по упавшим ягодам и согревали друг друга своим дыханием. Снег заметал наши следы. Но они снова проступали красным цветом от раздавленных ягод. Казалось, что это кровь нашего чувства и страданий проступает сквозь снег. Теперь, чтобы попасть в заповедное место, мы переступали валик из снега, который наметали дворники и снегоуборочные машины, делали несколько шагов и исчезали под рябиной, которая хранила тайны наших встреч.
 За неделю до Нового Года договорились встретиться рано утром у бассейна недалеко от моего дома в семь часов первого января и отметить праздник новыми объятиями и поцелуями с гулянием по снежным улицам. В бассейн она часто ездила по утрам, чтобы перед работой, плавая, поддерживать себя в хорошей физической форме. В семь часов мы уже встречались в то первое свидание, когда поехали на квартиру к Андрею. Гале нужно было встать часов пять, собраться и на электричке ехать в город, чтобы в семь часов оказаться у бассейна.  Она сама предложила встретиться так рано.

Первого января я сказал матери, что пойду погулять.
- Куда ты идешь так рано? – спросила она.
- Мне нужно подышать свежим воздухом, - ответил я.
Доверие между нами исчезло еще с прежнего разговора. Оставалось много недосказанности и неискренности, основанного на обидах и подозрениях, чего раньше не случалось. Я не мог с ней говорить с должным мужским откровением о том, что хочу только эту женщину и только ее.
Она ничего не сказала, потому что ждала от меня плохого. Она думала о своем и рассчитывала, когда я от нее уйду.  Я догадывался об этом, и что-то во мне карябало душу, заставлялось колебаться. Мне хотелось уйти из дома, но я не мог этого сделать. И в ней тоже что-то колебалось в волнениях и расстройствах, но она не могла меня уступить другой женщине и потерять сына, что для нее превращалось в катастрофу всей жизни. Все, чем она жила и чего так ждала, могло превратиться в ничто. 
Накинув на плечи зимнюю куртку, я вышел из квартиры, спустился лифтом на первый этаж и вышел из дома. Не оглядываясь на окно, как делал это раньше пошел дворами так, чтобы мама не смогла увидеть проложенный мной маршрут движения. Обойдя рядом стоящий дом,  я направился к бассейну. И снова падал мелкий снег, мела метелица, и я один оставлял следы на снегу.
Целый час я топтал снег у закрытого бассейна и ждал Галю. Но она не пришла. Я ходил возле бассейна и думал о том, что могло случиться. Если Галя что-то говорила, то обязательно это выполняла. На холоде я прождал ее час.  Расстроенный, не понимая, что могло случиться, я неуверенно побрел домой. На полпути не выдержал и в сомнениях вернулся к бассейну, но Гали так и не увидел. Значит, действительно что-то произошло, случилось и, может быть, что-то непоправимое.  Но тогда она обязательно должна была как-то мне дать об этом знать. Последнее, что я мог сделать, это прямо сейчас сорваться и поехать в Рябиновку, стоять у ее подъезда и ждать, когда она появится или у кого-нибудь расспросить, что с ней случилось. Несколько дней я мог подождать. Нет, я не мог столько ждать. Надо что-то было предпринять. Десять предстоящих дней новогодних праздников грозили превратиться в пытку.
Второго января я не выдержал, спустился на первый этаж к почтовым ящикам. Надеялся получить от нее весточку. Не знаю, что меня толкнуло спуститься вниз. Но я на лифте спустился на первый этаж и рванулся к почтовым ящикам. В маленьких дырочках почтового ящика с цифрами «71» зияла темная пустота. Нетерпеливо сунул в нее пальчик и покрутил там, не доверяя глазам. В нашем почтовом ящике ничего не находилось.
- Куда ты ходил? – спросила мама.
- На первый этаж. Я снова начал писать стихи. И послал некоторые свои стихи в журнал. Думал, ответ пришел, - пришлось мне соврать.
 - Не пришел? – с сочувствием спросила мать.
Я отрицательно качнул головой.
Действительно до встречи со Светой я писал стихи и посылал их в редакции. Редко их публиковали, и мне по почте переводом присылали гонорар, которого едва хватало на мороженое. Мама радовалась, что я пишу стихи.
Как-то со Светой мы гуляли по Рябиновке, и она спросила, какое у меня хобби. Я признался ей, что пишу стихи. Света посмотрела на меня с испугом, непониманием и тут же произнесла:
- Поэты они же все такие…
И она повертела пальцем у виска. После этого я никогда не говорил с ней о поэзии, и сама поэзия как-то ушла из моей жизни. Только недавно я снова стал садиться за стол, писать стихи.  Иногда первые строчки влетали в меня как птички в гнезда.  И я принимал их как озарения счастья. Записывал стихи, но никуда не посылал.
Мама знала, что я очень переживаю, когда получаю из редакции отрицательные рецензии.  И в этот раз все совпало. Я выглядел очень расстроенным, потому что Галя пропала, и я не ведал, что произошло, и не знал, что мне делать.
Третьего января я снова с утра поехал в лифте на первый этаж. И - о чудо. В нашем почтовом ящике что-то белело. Быстро открыв почтовый ящик, я забрал пухлый большой конверт, зная, от кого получил послание.  Положив пухлый конверт за пазуху, поехал к себе на этаж.
- Что там? – спросила из кухни мать. – Снова ничего?
- Ничего, - ответил я и вошел в туалетную комнату.
Я не ошибся. Это было послание  от Гали. Письма, скорее всего,  поспешно были напиханы в большой конверт.  Все листки писчей белой бумаги выглядели исписанными ее островатым,  крупным, размашистым и поспешным почерком. Я узнавал его по гористым пикам, которые возникали то вверху, то внизу.  И в конце каждого послания стояло ее обычное послание, которое она писала мне, когда не могла позвонить. «Это была я». И подпись… Большая буква «Я»  с маленькой, едва заметной головкой, которая напоминала горный пик,   посередине перечеркнутая волной. Что означало «Ягодова». Эту подпись я легко узнавал,  потому что видел на многих документах. 

Я сидел в туалете и читал ее послания…

«Никак не могла представить, что не приду к тебе на свидание. Почему-то я думала, что ты не придешь. Что-то случится с мамой, и ты не придешь. Представляла, как рано утром приеду на ранней электричке, приду к бассейну и буду ждать тебя целый день, вглядываясь в лица прохожих и боясь пропустить. Так хочется тебя увидеть. Одним глазком, издалека, подойти незаметно и дотронуться, только дотронуться, чтобы ты меня не заметил. Представляешь, сегодня  Новый Год и я лежу с температурой. Тридцать первого числа под вечер у меня поднялась высокая температура.  Тридцать восемь и семь. Утром я все равно собиралась поехать к тебе в город и придумала, как это сделаю, что скажу мужу и детям. За ночь температура у меня не только не снизилась, а наоборот подняла до тридцати девяти.  Тело так ломило, так бил жуткий кашель, что я поняла – прийти к тебе на встречу не смогу.  До туалета еле могла дойти. Шатает из стороны в сторону. У всех радость, праздник, дома наряжена елка, а я лежу, как бревно. Не могу приготовить праздничный стол для своих домашних и приехать к тебе. Я так хотела тебя видеть. Ты мне опять снился.  Как только я поняла, что не смогу к тебе прийти, расстроилась и начала плакать. Дети начали меня успокаивать, говорили, что сами приготовят праздничный стол. У Александры с руки сняли гипс. И они с Жориком на кухне чистят картошку, режут морковь. Они меня спрашивают, что и как делать. Я им говорю и сама плачу.  Им меня жало. И мужу меня тоже жалко. Он старается мне угодить, помочь. Все понимает, спрятал куда-то мой телефон, и я не могу тебе позвонить. Хотя понимаю, что мне нельзя. Нельзя тревожить твою маму.  Хотела выбежать из дома к телефонной будке, чтобы позвонить тебе по городскому телефону. Сказать два слова и все. Но не могу. Поэтому лежу и пишу карандашом тебе это послание. Телефонная будка стоит через дорогу. Я ее вижу, когда иду в туалет.  Она единственное, что может нас связать, и она для меня не достижима. На улице холод, снежно. Не знаю, как и когда я передам тебе письмо, которое пишу...»

Белый лист бумаги закончился. На следующем листе было написано другое послание. Там она писала, как обязательно поправится и поедет к моему дому, будет ходить возле него и ждать, что, может быть, я выйду в магазин. Если я не выйду, она подойдет к почтовому ящику и опустит все написанные письма в него. Я читал быстро, думая, что потом перечитаю написанное внимательнее, и торопливо переворачивал страницы. На последнем листе белой писчей бумаги крупными буквами строчка за строчкой я прочитал ее стихи. Буквы сразу поплыли перед глазами, затуманились нахлынувшими слезами. 

«Я чайка, летаю по небу.   
Одна среди скал и моря.
Не вижу заветную землю.
Парю, в предчувствии горя.

Я чайка в черной стихии
Не знает сердце покоя.
Крика никто не услышит.
Такая моя  доля…

Я чайка летаю по небу…
…»

Стихотворение было длинным. Я отчетливо представил эту чайку и как она мечется над морем. И это внутреннее состояние, которое передалось от нее  стихотворным строчкам и от стихотворных строчкам мне, так меня захватило, что виски сдавило, а глаза защипало. Она чувствовала себя одинокой, брошенной. И я ничем не мог ей помочь.
В дверь туалета постучали. Я понял, что это мать.
- Валера, ты как там?
- Нормально, - следя за голосом, чтобы он не дрожал и звучал, как обычно, ровно, ответил я.
- Что ты там так долго? Тебе плохо? – с беспокойством спросила она.
- Нет.
Я вытер покрасневшие глаза, поднялся с унитаза, убрал листки за пазуху и умылся.
- Сейчас выхожу.
Со спрятанными под рубашку листками я прошел в свою комнату и лег.
- С тобою все в порядке? – спросила заглянувшая мать.
- Да, полежу немного.
Она ничего не сказала и ушла из комнаты. Мне хотелось поехать Рябиновку. Но что я мог сделать. Галя лежала в постели с температурой. Я мог бы поехать в знакомый поселок, пройти мимо нашей рябины и бросить снежком в ее окно, чтобы как-то дать знать ей о том, что я поблизости. Беда заключалась в то, что я не знал, на каком этаже она живет и на какую сторону выходят ее окна.

Я не выходил из своей комнаты, отказавшись от ужина и ссылаясь на плохое самочувствие. Мама сторожила мое настроение и по нему могла понять, что со мной происходит.
Поздно вечером, когда она легла спать, я достал из-под подушки письма Гали и принялся подробно их читать.

«Снова ночь и я не сплю. Телефон я так и не нашла. Куда его дели, я не знаю. Температура держится. С нетерпением жду утра, чтобы, когда спадет температура поехать к тебе. Пусть я тебя не увижу, пусть просто окажусь у твоего дома и обойду его вокруг…»
Я читал ее письмо и понимал, что она каждой минутой жила предстоящей встречей. И вдруг я понял, что она с температурой приезжала к моему дому, заходила в мой подъезд и опустила в почтовый ящик листки своего послания. На каждом новом листке была написана моя фамилия, фамилия адресата; «Рябинину В.М.» И номер квартиры «71». Я вздрогнул и хотел вскочить, бежать вниз в подъезд, желая увидеть ее. Но она давно уже уехала домой и, наверное, сейчас находилась дома.
Я дочитал письма до конца и в конце прочитал:
«Любимый мой, мне так тебя не хватает. Не хватает твоего голоса твоих рук. Так хочется уткнуться носом тебе в грудь…» 
Мы никогда не говорили, что любим друг друга. И здесь она написала: «Любимый…» В коротких встречах мы задыхались от счастья принадлежать друг другу. Торопливые поцелуи, ласки, которых всегда не хватало. Меня очень тронуло то, что она написала. И я первый раз подумал о том, что люблю ее. И тут же я подумал, что, может быть, нет. Я еще не знал, как можно было назвать то, что между нами происходило. Еще недавно мне приходили мысли о том, что Галя для меня что-то вроде игрушки для чувств, потому что тот сексуальный комфорт, который она мне дарила, тот чувственный восторг, который она в меня вселяла и тот трепет ожидания ласк и ее приближения говорили о чем-то таком несерьезном.  Но это было не так. Я готов был просто стоять около нее, испытывая благодать приближенности и радость от возможного приближения.
Почему-то в этот момент я вспомнил, как мама ругалась с моей бабкой, мамой отца. Та слыла известной скандалисткой. Ее боялись соседи, и из-за ее козней мама ушла из дома жить в общежитие. Почему же теперь мать не принимает Галю. Она же находится на месте моей бабки и должна понимать, как нам тяжело.  Все в жизни, так или иначе, повторяется и каждый свое пережитое не примеривает на родных и близких. Я столько раз пытался ей объяснить, что Галя замечательный человек. И это не давало никаких результатов.
При тусклом свете ночника я еще раз перечитывал письма Гали. Она писала, что температура к вечеру поднялась, но она все равно поедет в город, приедет к моему дому и опустит письма в почтовый ящик. Я снова представил, как она с температурой ходила вокруг моего дома, чтобы только увидеть меня.

На следующий день утром я сказал матери, что мне нужно забрать свитер и кое-какие вещи из квартиры Светы, поехал в Рябиновку.  Пришел к знакомому  дому, долго стоял под Рябиной и ждал, когда она появится. Наудачу проходил около ее  дома, думая, что могу ее встретить. Подъезд, в котором она живет, я знал, а вот на каком этаже, какое окно у нее, на какую сторону выходят ее окна, мне оставалось не ведомо. Галя говорила, что они живут в двухкомнатной квартире на втором или на третьем этаже. Но вряд ли что-то это могло изменить и добавить понимания и определенности.
- Видел Свету? – спросила мама, когда я вернулся домой.
- Нет, ее не было дома, - ответил ей хмуро.  – Наверное, у родителей была. Ладно, потом заберу.
- Что же ты не дождался ее?
- Я не знал, когда она придет. Дверь никто не открыл.
- Зашел бы к ее родителям.
- К родителям я не пошел.
Мама хотела, чтобы у нас со Светой все началось сначала.  Только я и Света этого не хотели.

Мы встречались с Галей на работе. По вечерам я ходил ее провожать и стоял с ней под рябиной. Телефон ее нашелся в конце праздничных дней.
- Муж его откуда-то достал, - сказала она.
Мы оба понимали, что муж его спрятал и сделал вид, что телефон нашелся, когда следовало идти на работу. 
Теперь мы не только звонили и слали смс-сообщения, но и писали друг другу бумажные письма. Это было важной составляющей нашего общения. В письмах можно подробно описать и свои чувства и мысли и все, что с тобой происходит. Кроме того, письма хранили тепло, в них скрывалось  то вещественное, что можно всегда потрогать, убрать в карман и прочитать еще раз, чтобы утвердиться в том, что тебя поняли и хотят видеть. 

В начале февраля родственницу Гали Раю снова положили в больницу, и мы стали встречались, как раньше, у нее на квартире. Несколько раз ходили навещать заболевшую Раю в больнице. Я стоял на улице, а Галя шла к ней, сидела у ее койки и разговаривала. Нам по-прежнему не хватало встреч, касаний, сказанных слов. И вместе с тем, мы боялись стать заметной частью жизни предприятия и предметом сплетен. Это всегда неприятно, когда у кого-то на работе затеваются любовные романы.  Обычно такое бросается в глаза. Кто-то все понимает и молчит, другие  перешептываются и бросают косые взгляды. Любовные романы очень мешают работе, поэтому я сам всегда был против этого. Мы с Галей поступали очень осторожно и продуманно.
По предприятию пошли слухи, что филиал отдают в аренду новой фирме и наши стенды вернутся в город. Говорили также, что филиал вообще продадут и еще, что на нашем основном предприятии в городе к весне закончат ремонт  в прежних помещениях, где мы снова сможем развернуть испытательные стенды. 

Света позвонила матери и сказала, что собирается подавать на развод. Мать очень расстроилась.
- Сходи, попроси у нее прощение. Ты виноват в том, что произошло, - говорила она. - Я тебя очень прошу, езжай и поговори с ней. Может быть, она тебя простит.
- Хорошо, - согласился я.
Хотя прощение ее мне было ни к чему. Я чувствовал перед ней вину и хотел с ней объясниться.
Однажды после работы, я не пошел провожать Галю, чтобы стоять под рябиной и целоваться. Мои объяснения о том, что мне нужно пойти к Свете, она поняла и согласилась, что мне нужно идти к бывшей жене.

Я медленно шел по рябиновой аллее и представлял, как позвоню в дверь и начну объясняться со Светой. Понимая, что разговор будет тяжелый, я приготовился выслушать о себе все самое плохое или далеко не самое лестное.
Поднявшись по лестнице на второй этаж, я остановился у двери квартиры, где мы жили со Светой, осторожно нажал на звонок. И в этот момент снова услышал реквием моей души, который напоминал мне о сыне, о том, что с нами тогда произошло. Некоторое время я стоял и слушал реквием. Долго никто не открывал дверь. Как будто кто-то подходил к двери, смотрел в глазок и отходил. Дверь отрылась неожиданно и на пороге появилась Света  в домашнем халате и тапочках. Я не успел сказать и двух слов, не успел  поздоровался, как  тут же услышал ее крик.
- Это ты… Это все ты. Это ты во всем виноват… Это все из-за тебя… - в истерике закричала она и начала руками неумело бить меня куда попало, по лицу, по груди.
Она захлёбывалась в слезах и не переставала колотить меня куда попало. За ней у двери я как будто разглядел ее бабушку. 
- Ты разбил мою жизнь. Это ты виноват в том, что произошло. Я ненавижу тебя… Ненавижу… Ненавижу…
Казалось, слезы текли из нее ручьем. Они каким-то образом попадали мне на лицо, и я не мог сказать слезы это, слюни или что-то еще.
- Уходи… Уходи… Уходи… И больше никогда не приходи… Это все из-за тебя   случилось. Из-за тебя…
Я сделал шаг назад, отступил дальше от двери, повернулся  и пошел вниз по ступенькам. Света продолжала кричать, захлебываясь слезами.
- Ты разбил мою жизнь… Это все ты… Ты… Ты…
Я спустился на первый этаж и остановился. Услышал, как хлопнула дверь на втором этаже и, постояв, с красным от волнения лицом, от ударов по щекам, вышел на улицу. Нос болел, и пылало лицо.  Что-то теплое вытекало из носа. Я потрогал под носом и почувствовал что-то липкое. На пальцах осталась кровь. Пальцами зажал нос, отошел от подъезда, взял чистого снега и растер им нос.  Я совсем не защищался, и поэтому мне  досталось по носу и щекам.  Еще немного постоял, растирая нос, умылся снегом и пошел по рябиновой аллее.
Холодный ветер со снегом ударил мне в разгоряченное лицо. Я поднял воротник куртки и двинулся на электричку. Все, что произошло, сильно подействовало на меня. Обескураженный, потерянный и раздавленный от произошедшего я поплелся на электричку, забывая, куда иду. Только теперь я осознал вполне, что действительно разбил ее жизнь, отнял счастье материнства, предал, уничтожил ее мечты. И от всего этого я шел, не зная, куда и зачем иду, пока не понял, что прошел станцию и пошел в другую сторону. Разбитый, измученный страданиями другого человека, вернулся на станцию, сел в электричку и с опущенной на грудь головой поехал в город. И пока ехал все время вспоминал слова Светы, ее лицо, слезы, крики.  Пока ехал в электричке, думал о том, что странно в жизни получается. Света правильный человек, достойный, предусмотрительный, привлекательный до свадьбы мне ничего не позволяла, боялась, что останется одна с ребенком. И вот так случилось. Потеряла ребенка, и я ее предал, променял на женщину с историей.  Только подходя к дому, вспомнил, что хотел из Светиной квартиры забрать свои вещи, свитер, тапочки и что-то еще. Мне уже не хотелось забирать свитер и тапочки, майки, трусы и какие-то другие вещи. Тем более, что все, что могло быть  связано со мной,  она могла просто выбросить.
- Ты ходил к Свете? – спросила меня мать у порога.
- Да, - тускло ответил я, чувствуя, что дико устал и что у меня сильно болит голова.
- Вы поговорили?
- Она не стала со мной говорить, - сказал я, снимая куртку и обувь.
- Что это у тебя на лице? Кровь?
Я вспомнил, что у меня из носа текла кровь, зашел в ванную комнату и умылся. Нос немного опух и щеки горели.
- Что случилось? – спросила тревожно мать.
- Небольшой инцидент в электричке, - ответил я и зашел в свою комнату.
Как был в пиджаке и брюках, не включая свет, лег на кровать и отвернулся  к стене. Мама заглянула в мою комнату, впуская полоску света, постояла, что-то обдумывая, как будто все поняла и ушла.
Я лежал лицом к стенке и страдал. Представлял лицо Светы, ее слезы, ее слова  и не мог прийти в себя, не мог простить себя за то, что произошло. Передо мной стояло ее лицо, разбитое горем в слезах, опухшее, а будто стертое, размытое, опрокинутое. Она не заслужила такого состояния. Нельзя было доводить ее до нервного срыва. Без конца ворочался на постели сбоку набок и не мог заснуть. Внутренний монолог, слова прощения лились рекой.  Как только я понял, что не оставлю ее в беде, не брошу и что-то обязательно сделаю, почувствовал облегчение и заснул.