Отец Герундий проснулся среди ночи от звона колокола. Нашарил обрезки валенок, вздул свечу, кряхтя перешел в гостиную. Ходики над комодом показывали три с четвертью.
– Что за анархизм?
Может показалось, а может ветер…
Тут брякнуло вдругорядь, и еще разок – настойчиво, задорно, с оттягом, как не стал бы малокровный звонарь Микитка, который и руку-то поднимал, будто во прощание. Удальства в нем было, что воды в сите.
Отбило разудалую «Мурку». Никакому ветру такое в голову не надует.
– Уж я вас, негодные… – возмутился отец Герундий, человек по природе мирный, по занятию смиренный, к тому же в летах и немного грузный. – Пацаны что ли залезли? Ай драть некому…
Вынув дверной шпиндель, он вышел на крыльцо и перекрестился на купола, подсвеченные луной.
Никакого ветра, конечно, не было. Стояла тихая августовская ночь. Над рекой ползли туманные языки. Ветви груш клонились от плодов. Далеко на высоком берегу тлел костер ночного, ржали вспугнутые собакой кони.
Вздев очки на мягкий нос и прищурившись, отец Герундий попытался углядеть хулигана. Но с земли был виден только медленно покачивающийся колокол.
Крыльцо скрипнуло, пробуждаясь, будто вопрошая, что приспичило хозяину в такой час?
Что приспичило… То-то и оно, кабы знать, кто там развлекается по ночам. Да и не в часу дело – непорядок так дурить, не забава!
С речки тянуло холодом. Отец Герундий вернулся за телогрейкой, накинул на исподнее, снова вышел, пересек двор и решительно поднялся на худую будто перст колоколенку, стукая концом посоха о ступени.
Приход был невелик, строения деревянные. Каменной была только небольшая века домосковских князей церквушка с брусчатым переростком-притвором, где собирался мир. В старой церкви отец Герундий служил лишь иной раз, по великим праздникам, пятерым там было не повернуться. Строили ее не на многую дружину, а скорее для отдельной молитвы.
Взойдя и дыша как бык, он сурово обозрел звонный ярус. По спине и по груди бежал пот.
– Ну, вылазь, негодный… Или вас кумпания собралась?
Тут звякнуло, шепнуло и, выскочив из-под колокола, отца Герундия приветствовал бес в картузе, бархатных коротких штанах и, как должно, без обуток, потому имел копытца. Каждое с граненым празднично искрившем каменьем. Рожа хитрая, глаз косой, сметливый, и нос воротит. Поклонился без почтения, цокнул ножкой.
– Ну те ж… – пробасил отец Герундий, приближаясь со свечой к бесу, который вовсе не отстранялся, твердо смотрел в глаза. – Это же святая земля. Ты тут как?
– По делу командирован. Вот, – подал бес бумажку.
Отец Герундий медленно прочитал ее, дальнозорко отнеся на длину руки.
– Всюду могу присутствовать, окромя купели и другого тайного места, о котором сообщать не уполномочен. Прислан на один календарный год в целях соблазнения тебя, отче, мирскими прелестями, смущения хода мысли, возжигания метаний и невоздержанности. Посему явился. Прошу расписаться, не ставя даты.
От слов беса веяло канцелярщиной, как обычно. Адов язык.
– Ты скажи мне, какого беса трезвонишь?! Да еще среди темной ночи? – проигнорировав сказанное, спросил отец Герундий, кидая бумажку на пол.
– Гнев? Так и запишу.
Бес уже было достал тетрадь, но и отче был не промах:
– Не гнев, а человеколюбие. Так там и пиши, коли должен. Ты же весь народ перебудишь. Вон уже, гляди, мужики бегут. У них-то гнева будет хоть отбавляй, когда уразумеют, кто тут бедокурит.
– Горше редьки моя судьба… – начал жаловаться бес, глядя на склон холма, по которому мелькали рубахи будто перышки на черной воде. – Работаешь как проклятый сверхурочно… – но осекся, поняв, что мелет совсем уже какую-то ерунду. – Я пока исчезну, а ты тут разбирайся.
– Куда это ты намылился? Не пойдет. По уставу, раз явился, присутствуй, – сказал отец Герундий и так крепко схватил беса за плечо, что тот клацнул зубами.
Между тем, мужики собрались у колокольни. Было их с десяток, да еще бежали, боясь опоздать, другие – с вилами, топорами, кольями.
Ясно дело, за ними скакали бабы, на ходу завязывая платки. Собираются они медленнее, зато уже идут буром и всем полком. От баб бумазейкой не отмахнешься, им давай и суть, и обстоятельства, и мотивы, да чтобы со всех боков пропеченными. И врага замутят и своих закрутят.
– Что стряслось?! – кричали мужики, задирая головы.
– А вот это вот! – отвечал им отец Герундий, поднимая беса, молотившего копытцами воздух.
– Ну… – выдохнули враз мужики.
– Энто у тебя чего это, отче?! Неужто бес?! Покаж, милостивец, со всех сторон да переверни! – и уже столпившимся мужикам: – А вы лучше не глядите, и так весь ум в одном месте!
Первая из баб, самая пружинистая, Авдотья, добралась до шумства и теперь командовала, встряв с порога зычным голосом. А голос у нее… Как затянет, запоет – наслаждение.
– Спускай его, отче, к нам! Миром будем судить!
Вторая, Клавдия Петрова, запыхавшись в огромных юбках, протолкалась к центру и желала участвовать на правах.
– Цыц! Тут дело военное, а не бабье! Бес – все равно капрал ихнего войска. Сымай его, отец Герундий! По конвенции разведем! Веревка у кого есть?
Бабы не возмутились, съели поднесенное. Иностранное и жуткое «капрал» смирил их будто ушат воды. Вылезешь вперед, а вдруг дело государево? Сволокут, сошлют… Пусть мужья разбираются, на то у них борода.
Отцу Герундию принесли одежду и прочее, что положено, заслонили. Пока он облачался, беса держал кузнец, только не за шиворот, а за ногу, дивясь тонкой работе, – подковы чистого золота и посеребренные кольца с вделанными в них самоцветами.
– Басурманская работа, – кивал кузнец и с ним соглашались.
На рассвете собралось чуть не все село, включая молодежь и молодоженов, которых оторвали от дела. Только самых старых оставили приглядывать друг за дружкой да за спящими младенцами в колыбелях.
Отец Герундий, снова схвативши беса, объяснил миру диспозицию. Начали советоваться, шуметь.
И что думаете приговорили? Отправили беса на маслобойню, записав ему в тетрадь крупным почерком, что, мол, там посредством масла он и будет сеять соблазн с упором в чревоугодие. За которым, вестимо, тянуться прочие грехи – кроме гнева, что от сытости унимается.