Снег сошёл. Темные воды реки, усыпанные битыми зеркалами льдин, лениво шевеля жабрами волн катились к океанам и морям, куда нам с тобою больше ходу нет. Я стоял на мосту, глядел вниз и мое отражение уплывало, скрывалось из виду, пересекало границу, смешанное с облаками и солнцем, присыпанное рыбьей чешуей, украшенное над бровью тонким шрамом от серпа молодого месяца.
В полнолуние, прибыв по назначению, оно выходило на песчаный берег Сицилии, отряхивало с себя водоросли и отковыривало ракушки. Начинало дышать, слышать густое пение цикад, видеть подсвеченные молнией тяжелые тучи, надвигающиеся с Тирренского моря.
Через пару недель мое отражение уже работает на оливковой плантации, вечерами неспешно потягивает белое вино на веранде с видом на верхний правый бок Этны и перенимает темпераментную жестикуляцию аборигенов. Оно забывает меня под весенними криками солнечный лучей, бегущих по красной черепице, под солёными ветрами Средиземного моря, под запах аранчини и капонаты в траттории «Цедровый поцелуй», под медный крик чаек на причале. Забывает. Медленно, но верно.
Вот только во снах, как правило перед полной луной, видит склоненную над струящимся полотном холодных вод фигурку, силуэт грустно прощающегося призрака, медленно, будто залит черно-белым мёдом времени, машущего рукой и размыто шевелящего губами «до-плы-вешь-на-пиши, на-пиши».
Не напишет. Дела, заботы. Обрезать ветви старых олив, закладывать новые плантации, удобрять почву.
И никто не узнает в этом загорелом и улыбчивом мужчине меня. Только я, носящий такой же шрам от серпа молодого месяца над бровью. А значит никто не пристыдит безучастностью. Не обвинит в бессердечности.
Оно и к лучшему.
Отражениям друг другу сказать нечего.