Философия поведения. к 150-летию М. М. Пришвина

   
Однажды один маленький мальчик прочёл в книжке

Скажи мне, ветка Палестины,
Где ты росла, где ты цвела,
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?

Этим мальчиком был Миша Пришвин. Так он проникся тогда этой «веткой Палестины», что стал казаться себе не Пришвиным, а Лермонтовым.  И спустя много лет, перечитывая эти строчки, едва мог сдерживать слёзы. А в те мгновения детства в тон Лермонтову написал:"Скажи мне, веточка малины, где ты росла, где ты цвета...?"
 Только ветку Палестины заменил на веточку малины, которая росла у них в саду почти под самыми окнами.
Этот мальчик был Миша Пришвин с детским прозвищем Курымушка. Об этом рассказано в волшебном автобиографическом романе «Кащеева цепь», будто вытканном золотыми нитками. Это было не только первым опытом в стихосложении, но и толчком к переосмыслению некоторых загадочных свойств своей внутренней жизни.
«Вполне допускаю, что этот первый самообман и породил во мне особый стыд к писательству, и не только в стихах, но и в прозе: только после тридцати лет я решился попробовать писать прозой. А в стихах у меня бывает стыд не только за себя, но и за всякого порядочного человека: я краснею за него, стыжусь по-настоящему и непременно вспоминаю свою «Веточку малины».
Если бы каждый из нас начинал свою жизнь попыткой сказать или сделать что-нибудь совершенно новое, небывалое, а не повторял бы, как попугай, слова, сказанные кем-то другим, и не только в поэзии, но и во всей жизни», - поделился он с читателем своим открытием.
 Это был первый урок понимания, что значит быть самим собой, не идти ложной дорогой, найти самого себя, «быть или казаться?» Это было очень важно выяснить, потому что примерно в том же возрасте у него появилось чувство, что люди и он сам живут двойной жизнью, старательно разыгрывают взятую на себя роль. Он родился в помещичьей усадьбе, купленной его отцом, разбогатевшим купцом, у обедневших дворян. Сам себе он казался «ряженым принцем». И ему хотелось или быть настоящим принцем или просто  мужиком.
Весь путь Пришвина, по сути дела, сводился именно к этому: каким показаться людям и самому себе: под чужой красивой маской, или самим собой. Весь его путь «из одиночества в люди» был поиском честного, правильного выбора. Прежде всего, это был путь к самому себе: через «голубых бобров», драки в гимназии, побег в Азию, скандал с  учителем географии, в «Край непуганых птиц», к очищению через природу, к единству с ней, с миром и с человечеством, через «Чёрного арапа», «Жень-Шень», «Осудареву дорогу», «Фацелию» и, наконец, через поэтические книги лирических дневников.
Призраки воображения занимали в его душе немалое место. Даже в любви присутствовал  самообман, как, впрочем, и у многих. Он создавал Прекрасную даму из обыкновенной, хотя и очень обаятельной женщины. Впрочем, идеализировать предмет своей страсти свойственно всем влюблённым, как и самому влюблённому стараться казаться или быть лучше, чем на самом деле. Инстинкт любви принуждает птиц раскрывать хвостовое оперение всеми цветами радуги, чтобы казаться больше и красивее и тем привлечь внимание избранницы, издавать брачные трели. Может быть, какой-нибудь черныш или соловей в самозабвении тоже представляет свою избранницу прекрасной дамой. Только люди с самым бедным воображением не нуждаются  в украшении этого чувства. Какая юношеская любовь обходится без созданного воображением образа Прекрасной дамы, навеянного романтиками?
Но любовь любовью, а в обыденной жизни казаться не тем, что ты есть, называется позёрством неприятной фальшью, уклоняться от своего истинного предназначенья. Многое мешает человеку быть самим собой. Эту власть ложного над истинным, мешающую быть самим собой, Пришвин называл «Кащеевой цепью»
Весь путь Пришвина с детства - преодоление того, что смутно сознавалось как власть этой цепи над душой человека.
Весь путь с детства - преодоление того, смутно сознавалось как власть «Кащеевой цепи» над душой человека. Вся жизнь - путь. И на этом пути  и ошибки, и заблуждения, и, говоря словами К. Г. Паустовского, «радость постоянных открытий». А открытия эти возможны только в состоянии простоты души, которую надо достигать  через диалог с природой, с душой другого человека. Это был мучительный, непростой путь. Это был мучительный, непростой путь через сомнения, потери и обретения, апокалипсические ноты «Мирской чаши ; к прозрачной и светлой простоте лирических дневников. Стоял ли  Пришвин над схваткой или был внутри неё? Очерки «Мирской чаши» дают ответ на этот вопрос. Он глубоко чувствовал и осознавал вест глубинный трагизм русской послереволюционной жизни. Он знал её до самых донных проявлений. Чтобы не задохнуться в смраде звериных инстинктов, он поднимался над тёмными низинами быта, чтобы сверху посмотреть на то, что делается в жизни, чтобы не потерять из виду настоящее зерно жизни. Что стоит за признанием Пришвина: «весь мой путь был из одиночества в люди» понятно тем, кто шёл сходными тропами. Пришвинская простота, в сущности, самое важное на земле. Это и есть тайна Книги жизни. Следуя изречению какого-то философа, «простота ; это последнее усилие гения». Как жить в согласии с самим собой, с людьми, с природой - вот что стремился постигнуть Михаил Михайлович - один из представителей великой русской литературы, родившийся под теми же звёздами, что и Тургенев, и Лесков, и Бунин, и Леонид Андреев, под тем же небом, среди тех же полей. Долог и труден, полон сомнений, провалов и обретения радостей был этот путь. Начался в родных местах и привёл к той же колыбели, в которой Курымушка впервые услышал родное русское слово, которым обворожил и себя, и «своего»  читателя. В одной из дневниковых записок есть такие слова: «После обеда вздремнул и проснулся как будто в Хрущёве. Сколько в жизни ездил, искал, и, в конце концов, оказалось ; искал того, что у меня было в детстве и что я потерял». Вот этому обретению утраченного и посвятил «поэт прозы» свою жизнь.
Несколько слов вдогонку по поводу простоты чувства и слова. Красота в его стиле была. Но она рождалась как бы сама собой, из возвышенно романтических переживаний автора и героев. Вот несколько примеров метафор из романа «Кащеева цепь». «Новая заря открылась такой красной рукой… Солнце вставало в огненных одеждах… Всю ночь путешествующих звёзд метался  обрывок луны». Самоцветами горят и светятся страницы романа. Не хватит места, чтобы все их воспроизвести, но некоторые так красочны,  необычны, самобытны, что хочется извлечь их на свет. «Единым многоцветным кристаллом просверкал весь день» «Снег матовый, лес шоколадный». «Закат был раскидисто красный, и когда солнце село, то вырвался вверх красный столб». Это не изыски мастера, а особенности его внутреннего зрения. Эта, несколько экзальтированная красота выходила, из  горнила искавшей очищения души.
Спустя годы язык и стиль становились всё более ясными и простыми. Восторженная и встревоженная речь автора и героя «Кащеевой цепи» сменялась кристально чистой простотой поэтических дневников. Душа его и болела и исцелялась в общении с природой. Он учился слушать и понимать её язык. Природа была для него матерью, а речь доверительна, как речь ребёнка. Ей не нужно сложных оборотов, эмоционального нажима. Она понимала сына своего даже без слов. «Мне было так, будто вся природа спит, как любящая мать, а я проснулся и хожу тихонько, чтобы её не разбудить. Но она спит сейчас тем самым сном, как любящая мать, спит и во сне по-своему всё знает про меня, что … вот я перепрыгнул через канаву и теперь молча сижу, а она встревожена ; куда делся он, что с ним. Вот я кашлянул ; и она успокоилась: где-то сидит, может быть, кушает, может быть, мечтает.
; Спи, спи, ; отвечаю я потихоньку, ; не беспокойся.
Кукушка далеко отозвалась, и эта кукушка, и зяблик, и цвет земляники, и кукушкины слёзки, и вся эта травка так знакомы с детства, всё, всё на свете ; сон моей матери».
Загвоздка в том, что многие взрослые, потеряв нежность души, не понимают такой речи, и язык Пришвина кажется им чересчур сложным, туманным, чуть ли не мистическим, в чём его и упрекали некоторые современники и продолжают упрекать нечуткие потомки. Он отвечал: «Страшно я борюсь за чистоту русского языка».
Пришвин не боится прозаизмов в речи, не стремится к изощрённости языка. Простота его языка ; от глубины переживания. «Чувство мысли» ; вот краткая формула его отношения к творчеству писателя. Более того, ; философия жизни.
Преодоление Эроса.
Ох, эта Германия! Этот Гёте с его «Страданиями юного Вертера»! Этот Тангейзер!
Первая романтическая любовь оставила в душе Лейпцигского студента (нового Ленского) кровавые следы. И должно было пройти немало времени, чтобы они заросли.
«Самоограничение является источником силы. Я отказался когда-то с болью сердечной от любви к женщине, и любовь с радостью жизни в виде поэзии явилась ко мне… ; доверяет он дневнику свои сокровенные переживания. Незадолго до этого он прочитал рассказ Ромэна Роллана «Пьер и Люс». И всё пережитое нахлынуло на него с прежней силой. В герое рассказа он узнал себя. «Всё было так же, как и у меня, и в том же Люксембургском саду». Но всё это уже позади. Душа почти не болит. Море Эроса не  тревожит душу. В ней чисто, как в выметенной горнице.
«Но что это за чистота ; белое полотно, снег или сахар? Полотно загрязнится, снег разбежится от солнца, сахар растает от воды. Что это за чистота, если, сохраняя её, самому можно и стареть? Вот чистота, когда сам от неё молодеешь.
Я знаю ей, но не смею сказать сам, вспоминая, как  сказано о ней в «Песне песней царя Соломона».
Не скромничай, Михаил. Ты сказал о ней в романе «Жень-Шень», в «Фацелии», в рассеянных намёках своих дневников, на закате своей жизни с Л.
Многое он не говорил прямо, не желая прослыть слишком скандально откровенным, от нежелания поставить себя на острие литературного процесса, А главное: от целомудрия, впитанного  с молоком матери, с воздухом родимых полей. О многом говорил иносказательно, языком деревьев, цветов, животных и птиц, реки и облаков. Не секрет, что о главном можно сказать без крика, в почти полном молчании уст и голоса. Вот один из примеров.
«Снежная пороша, В лесу очень тихо и так тепло, что только вот не тает. Деревья окружены снегом, ели повесили громадные тяжёлые лапы, берёзы склонились и некоторые даже согнулись макушками до самой земли и стали кружевными арками. Так вот и у деревьев, как у людей: ни одна ёлка не склонится ни под какой тяжестью, а берёза чуть что ; и склоняется.
В снежной тишине фигуры из снега стали так выразительны, что странно становится: «Отчего, думаешь, они ничего не скажут,  разве только меня заметили и стесняются?» И когда полетел снег, то казалось, будто слышишь шёпот снежинок, как разговор между  странными фигурами». Приём олицетворения, пронизывающий русский фольклор, параллелизм, на котором построена пришвинская речь.
Странно, что многие этого не понимают. Таких людей много, и, кажется, становится всё больше, чем было при жизни Пришвина. Время, что ли, было серьёзнее? Дороги тех, кому понятен язык поэзии и тех, кто к нему глух, всё больше расходятся. Те и другие друг с другом не встречаются. Видят одно и то же, но по-разному. У них разные ценности, по-разному воспитаны ум и сердце. Богиня мудрости не открывает первым глаза на чудо жизни, зато Марс всё грознее сверкает очами.
Здесь к месту сказать, что Пришвин как философ не понят, а как художник слова недооценён.
Мудрость зависит от направленности внимания, от настроя внутреннего камертона. На что смотрят глаза, то и видит сердце. Вот чему учит Пришвинская «мудрая простота». Он был человек  беспокойный, всю жизнь искавший страну «белого перепела», а в ней ; самого себя. Чтобы найти себя настоящего, надо было создать философию «поведения». А это так непросто