Я родился и провел свое детство на улице Детской в городе Черемхово Иркутской области... Детство. Это особая планета в жизни человека! Отчего все чаще память возвращает в него? И ты приезжаешь на родину и бродишь по тем местам, где оно прошло, собирая ранящие сладкой болью воспоминания об ушедшем. Многое, быть может, все в тебе от твоего детства, от того, где и как оно состоялось. И, благодаря ему то, кем и чем ты сегодня стал.
В ВОЛОГДЕ-ГДЕ
Ранним синим утром Вовка проснулся от радости. С вечера родители договаривались с дядей Гошей и тетей Галей ехать в воскресенье на Ангару отдыхать. Это значит купаться хоть в холодной, но чистой и быстрой реке, а не в грязном пруду недалеко от дома! Можно и порыбачить. Вовка сразу унюхал вкусный запах жареной картошки. Она шипела на сковороде, особенно, когда открывалась крышка – на кухне колдовала мама. К ней белое молоко из двадцатикопеечной литровой бутылки и хлеб – и больше ничего не надо! Наскоро надев носки, сандалии, трико и рубашку, мальчик побежал мыться. Ванна была общая, коммунальная. В ней стоял железный с дверкой титан, в котором подогревали горячую воду. Мыло было простое и пахло просто. Зато сковородка чугунная, на которой мама подала картошку. На ней такая получается золотисто зажаренная хрустящая корочка! И хлеба белые корки-верхушки тоже его, Вовки. Вовка скребет, драит ложкой прилипшие к низу сковородки корки. Самая вкуснятина! Но пора выходить на улицу, где призывно голубеет за окном незабудковое небо. Вовка в три прыжка слетает с деревянной лестницы второго этажа, придерживаясь о перила. Верхняя их перекладина выглажена до блеска руками и мальчишескими задами. Кое-где пролеты выбиты – дела рук Вовки и его друзей – игры в прятки-голилки. Свежий воздух встречает на улице. Июньское солнышко светло улыбается с небес, а ветер-озорник забирается под рубаху и холодит, пока он ждет маму и отца. Подходят дядя Гоша и тетя Галя с сумкой. В ней, знает Вовка, сытная провизия. Отец, высокорослый и худой, выходит вперед мамы.
-Бутылку то взяли?- говорит он свояку ниже его ростом на полголовы, с лохматыми черными бровями и крупным носом. – А то не поеду.
-Взяли, взяли,- успокаивает дядя Гоша.
Вовка вприпрыжку впереди взрослых спешит-торопится на передачу. Народу много на перроне, все пестрит разноцветными летними одеждами. Женские, девичьи платья, словно крылья бабочки, развеваются от дуновений легкого ветерка. Подходит, пыхтя, тепловоз, тащит пять пассажирских вагонов. По высоким решетчатым ступенькам народ взбирается и занимает деревянные, еще холодные кресла-сиденья. «Кукушка» трогается, и медленно для Вовки, прилипшему теплым носом к прозрачному стеклу, смывает за окном знакомый пейзаж – гору, ручеек, зеленеющий травой скат оврага, переезд с черно-белым в полоску шлагбаумом, за ним машины. И быстрее, быстрее начинают мелькать за окном новые виды. Пригорки, поляны с цветущими жарками и колокольчиками, зелено-белые березняки. У Каменного карьера передача останавливается. Черные, точно уголь, которым топят зимой, бараки и частные дома у нависшей недалеко белой стенки, здесь добывают известь. Народу еще добавляется, кое-кто уже стоит в проходе.
Наконец, Макарьево! Еще издали доносит сырой и свежий дух большой реки. Вдали, по-над ней волокутся, дымятся белесо-серые космы тумана. Но у станции тепло, пригревает солнышко, светло поют в сосняке, мимо которого шагает Вовка, птахи. Лес высоко темнеет над головой, сумрачно в его дальней глубине. Бугристыми узлами переплелись под ногами корни деревьев, скользят сандали на опавших рыжих иголках. Но рядом просторные и яркие зеленые поляны, залитые солнцем, в мелких благоухающих цветах. Тут одуванчики, вон куриная слепота желтеет. Какие-то неведомые цветики белеют граммофончиками. Отдыхающие идут и впереди, и позади. Как не торопится Вовка, взрослые не бегут, и приходится останавливаться, ловить зеленых кузнечиков, следить за бархатистыми ярко-красными бабочками-пожарницами с черной узорчатой каймою по краям крыльев и голубыми глазами на них. Они то открывают, расправляя крылья, эти глаза, то, складывая, закрывают, словно куклы в магазине «Детский мир». Мальчик гоняется за медлительными сиренево-зелеными мотыльками, летающими зигзагами вниз-вверх. А над великолепием луга разносится, звонко, далеко звучит голос знакомого артиста из транзистора молодых отдыхающих, уходящих вперед и дальше всех:
-В Вологде-где-где, в Вологде-где…
Река распахивается из-за сосняка большою синью с взрыхленною кое-где зеленою рябью и белыми барашками волн. У Вовки захватывает, занимается дух от радостной встречи с ней! У берега намыло плес из песка. Он каймою огородил неглубокую лагуну для купания ребятни. Здесь, на песочном берегу и останавливаются взрослые. Вовка скорее скидывает с себя рубашонку, штаны, сандали, мокрые от росы носки. Мама небольшого роста, округло-полная - такая же тетя Галя, ее племянница, только волос у нее черный, а у мамы темно-русый, вьющийся колечками на плечах - остерегает:
-Куда? Смотри, вода холодная, заболеешь, далеко не лезь!
Но Вовка уже измочил черные трусики о жгучую воду. Ноги краснеют, по телу бегут пупырышки. И Вовка выскакивает на теплый белый песок с черными и светлыми блестящими крупинками серебра. Но разве можно удержаться, чтоб не влезть снова. И Вовка, глубоко не заходя, плещется у берега.
К полудню солнце набирает силу и начинает жечь. Уже давно развеялся, даже на той стороне, серо-облачный туман у леса, исчез в темной логовине сосняка, будто медведь в берлоге. Взрослые сидят, закусывают, выпивают, полощутся у берега. Они понадевали шапки, сделанные из газет, как у ковбоев. А Вовка валяется рядом в горячем песке, ест вкусное – колбасу и конфеты. И опять бежит в воду, где он зацепил небольшое сосновое, в коричневой шершавой коре бревнышко. Оно ему и корабль, и спасательный круг, и плот. После обеда кожа на плечах краснеет. Такая же она становится у мамы и тети Гали. Папа и дядя Гоша уже натянули рубашки, только ноги у них голые. К вечеру все тело Вовки пламенеет красным жаром.
-Сгорел! - ужасается мама.
И долго потом больно Вовке надевать рубашку на обгорелые плечи. Они только через два-три дня начинают облазить. С них лафтаками отходит, скатывается тонкий слой кожи. Мама мажет плечи себе и Вовке каким-то жирным кремом.
Но все равно здорово отдохнули! Вовка вспоминает, как шли обратно по дурманящему нагретой хвоей сосняку, садились на передачу, все довольные и веселые. За окно мальчик уже не смотрел, сморенный дневным жаром, засыпая на мягких коленях у матери от раскачивающего ритма вагона. У Вовки едва хватило сил подняться опять в горку. Дома, толком не обмывшись, он упал в белую постель с прохладною простынею. И провалился куда-то почти мгновенно. Он не слышал, как мама подходила и встревожено щупала его голову перед тем, как лечь:
-Не заболел бы, - шептала она отцу. –Ишь, наплюхался.
А Вовке снилась река. Мирно плескала светлою водою, в которой сияли солнечные зайчики. И Вовка, играя с ними, смеялся от счастья.
ЖАЖДА ПРАВДЫ
Жарким июльским днем ватага ребят отправилась купаться на небольшое озерко, образовавшееся от сброса воды обогатительной фабрикой в котлован. В городке, стоящем вдалеке от больших рек, и мутная вода отстойника – счастье для детворы в летнюю бездельную пору. Возглавлял ватагу тринадцатилетний Витька Мамонтов, крепкий черноволосый мальчуган небольшого роста. На лице его виднелись рубчики от когда-то перенесенной болезни. Остальные были помладше. Русоволосому Вовке Митюхину с носом-туфелькой только-только стукнуло десять. Сашке Кушнареву, похожему из-за курчавых волос на фото Пушкина в детстве, и смуглому, словно у него в дальнем родстве были цыгане или индейцы, Андрюхе Русакову восемь. Светловолосому Василю Василенко с пшеничными бровями одиннадцать. Прибился к компании и белобрысый Сашка Лыжин из соседней ограды, одногодок Василя. До недавнего времени ограды из трех и четырех двухэтажных домов, построенных после войны, говорят, пленными японцами, враждовали между собою, перекидывались камнями через автомобильную дорогу, разделявшую их. Вовка запомнил, как однажды камень, пущенный цепкой рукой Лыжи, попал в голову Тоньке Кушнаревой, участвовавшей в боях Сашкиной сестре. У Тоньки из раны потекла кровь. Все испугались, закричали на Лыжу. Он тотчас смылся. А Тоньку, обливающуюся слезами и кровью, скорее повели домой.
Взросление стирало границу. Все чаще Лыжа стал показываться в чужом дворе. У него было надежное прикрытие, старший шестнадцатилетний брат. Он мог отомстить за кровную обиду. Чуя это, Лыжа наглел. Он не лез на Мамонтика, Витька явно сильнее. А, желая побахвалиться имеющимся между мальчишками делением по силе, заедался на Василя. Сложением Василь вышел крупнее худого костистого Лыжи. Был он и добрее. Во дворе редко кого обижал. Разве чересчур зарвавшегося младшака порой осаживал. Он избегал выяснения отношений с Лыжей. А тому не терпелось свою «моральную» победу закрепить в драке.
Только отошли от двора и оказались на ничейной территории, Лыжа стал рыпаться на Василя. То сбоку толкнет. То сзади забежит, подножку подставит. Василь огрызался без злобы:
-Ну, че ты? Надоел…
Лыжа лыбился:
-А че? А че?
И ударял костлявым кулаком Василя в плечо. Василь угинался, отставал или обгонял Лыжу. Витька меж тем шептал Вовке, предводителю подъезда, где жили Сашка и Андрюха:
-Ну, че вы? Он на вашего друга лезет, а вы смотрите?! Трусы. Подговоритесь да вломите ему. Никого из его ограды нет. Че, вчетвером не справитесь? Я бы ему сам врезал. Да он брату пожалуется.
Злость на Лыжу заедала Вовку. И одновременно в сердце глубоким ручейком струилась, пробивалась жалость к другу. Он думал: « Ну, дал бы ему Василь. А мы бы, еслив че, помогли…» Но Василь смирился с ролью побежденного. Каждый Лыжинский толчок, подножка, удар болью отзывались в боящейся и не любящей Лыжу Вовкиной душе. И он потихоньку в сторонке подговорил Кушнаря и Русака, если дело дойдет до драки, нападать на Лыжу вместе.
Нарезвившись, наигравшись, накупавшись, нахлебавшись мутной воды отстойника, в нее помимо иногда бросаемого хламья – стекла, железа, досок, покрышек от автомобилей – спускалась радужная вода от выстроенной невдалеке мойки для машин, обратно шли голодной, готовой все пожрать толпой. Обирали ягодники, спрятавшиеся в траве.
-Во, балаболки!- раздавался чей-либо радостный возглас.
И ватага падала на «балаболки», полузеленые-полукрасные ягоды земляники. Жарило так, что, не дойдя до ограды, хотелось вернуться, и купаться, купаться… Но голод не тетка, гнал домой. Мечтали о корочке хлеба. Лучше с водой. Ну, уж совсем прекрасно – посыпанной сахаром! Невдалеке по дороге проносились МАЗы, КрАЗы, поднимая мутную, белую пыль. Тополя и акации никли, чахли, покрытые густым ее слоем. Кипел обычный рабочий день шахтерского городка. Перешли через рельсы железнодорожных путей, тянущихся к обогатительной фабрике. От черных, блестящих шпал в нос шибало запахом мазута.
Когда до дома осталось минут пять ходу, в тени строений стало легче дышать. Лыжа опять завелся. Толкал Василя, дразнил Василисой Прекрасной. Василь, чтобы не казаться совсем затюканным, огрызался:
-А ты-то кто?.. Лыжина…
И тут случилось. Лыжа, разбежавшись, толкнул Василя и подставил подножку. Василь упал. Вовка, не выдержав, бросился на Лыжу, вцепился в него. Сашка и Андрюха поддержали. Втроем, свалив вражину, они уселись на него.
-Че, будешь еще, будешь?- кричали победители, боясь ударить волчонка, что скалился снизу:
-Ну, погодите…Я вас поодиночке переловлю. Ты, Митюха, получишь. И ты, Русак, и ты, Кушнарь…
Что-то надо было делать. Лыжа, крепко сдавленный, задышливо дергался, пытаясь вырваться. Витька Кудашенко, чтобы не показаться замешанным, уходил. Василь поплелся за ним. Страх, усиливаемый угрозами, рыком Лыжи, все больше проникал в победителей. Вовка приказал:
-Вы бегите, я его подержу.
Русак и Кушнарь пустились наутек. Но только ослабли объятия, Лыжа сбросил Вовку с себя и нанес ему быстрый, резкий удар в переносицу. Еще удар, еще… Вовка осел у забора в полыни, где они завалили Лыжу. В носу захлюпало. Лыжа кинулся догонять других. Из носа у Митюхи показалась кровь. Вовке, утершему ее рукой, отчего она размазалась по щекам и ладони, вдруг сделалось до того обидно на сердце. Он всхлипнул. Вовке стало еще жальче себя. И он заплакал.
Показался снова Лыжа. Видимо, не догнал никого. Он, увидя Вовку в крови, шмыгающего носом, зло бросил:
-Так тебе и надо, Митюха. Не будешь за кого не надо заступаться. Тебя не трогали, сам полез.
Лыжа, не останавливаясь, прошел, боясь, чтобы не увидел кто из взрослых. Вовка еще немного посидел. Слезы кончились, на душе стало легче. Кровь высохла, перестала течь. Он поднялся, пошел, на ходу слюнями очищая противную маску из слез и крови на лице. В ограде его встретили Витька, Сашка и Андрюха.
-Ну, че?- говорил Витька.- Испугались. Сыкуны. Не ходи больше к этому Василю. Ты за него заступился, а он тебя бросил.
И все-таки… Когда Василь через полчаса позвал Вовку к себе, он пошел. И с удовольствием ел кусок хлеба с сахаром, который ему дал друг.
От автора. Ничто в жизни не остается без воздаяний. Лыжа разбивал Вовке нос еще раз. А, выросши, за воровство попал в тюрьму. Володя поступил в институт. Окончив его, создал семью. А Лыжа, придя с зоны, опять туда угодил. Древние говорили: судьба человека – его характер. В итоге тюремные дружки убили Лыжу, Владимир здравствует и сейчас. Он давно простил Лыже ту кровь. Да вот зло, жившее в Лыжинской душе, не смотря на временные «победы», его же и убило.
КАК МЫ ВОРОВАЛИ
В детстве в нашей ограде жили братья Василенко. Старшего Василя за мягкий характер обзывали порой Василиса. Я же к нему тянулся, потому что был тоже не жесток. Жили братья Василь и Женька с младшей сестрой и родителями в общежитии. Небогато, как и я с родителями в коммуналке. В одной комнате. Мать и отец их с получки и аванса любили выпить. Сахар с хлебом - любимое и распространенное лакомство братьев и сестры, которым угощали они меня. В один «прекрасный» день – не знаю, кто уж подзудил, надоумил Василя – предложил он мне залезть на молокозавод. Он находился неподалеку от ограды, за железнодорожной линией, где тепловозы, свистевшие по ночам, таскали груженые и порожние углярки с разрезов на обогатительную фабрику и обратно. На заводе молоко, кефир и сметану в благополучно-сытые брежневские времена заливали в стеклянные бутылки и баночки. Большая пустая бутылка из-под молока стоила в магазине двадцать копеек, малая – пятнадцать, столько же банка из-под сметаны. Эту посуду, которая в гнутых из толстой жесткой проволоки ящиках стояла во дворе молокозавода, решил Василь воровать. Они уже лазили на завод с братом через бетонный с колючей проволокой забор. И уперли ящика два-три. Я, смутившись и чуть поколебавшись, согласился.
Вечером, когда стемнело, Василь, я и Женька, подкрались к забору, где был выступ и колючая проволока порвана. Наблюдали в щель, как загружались у подъезда молоковозки, ярко освещенные прожектором. Немного в стороне от корпуса завода в затемненье громоздилась тара, предмет наших вожделений. Когда очередная молоковозка отъехала и во дворе никого не стало, Василь с Женькой прыгнули через забор и понеслись к таре – до нее было метров сорок-пятьдесят. Я стоял на васаре. Нервы напряглись, тело вздрагивало от каждого постороннего шума. Скоро братья, запыхавшись, притащили ящик с большими бутылками. И передали через забор. Следующую ходку Василь предложил сделать с Женькой мне:
-Не бойся,- наставлял он. -Еслив че, я свистну. Бросайте и бегите.
Со страхом, дрожали руки и коленки, крался к ящикам. Схватив, с замиранием духа в холодеющем сердце, ожидая свиста или окрика за спиной, улепетывал назад…
После второго удачного захода аппетиты наши разыгрались на третью вылазку. Я уже более уверенно тащил добычу к забору. Чувствовал, как в душе даже возникает внутренний нервный смешок над собой, над братьями, над творимым…
На следующий день, намыв бутылки, Василенко уже свои сдали, подался в продуктовый магазин, где принимали молочную посуду. Не спокойно шел - вдруг заподозрят, начнут расспрашивать: откуда столько бутылок? Конечно, можно соврать – накопилось за две недели. Обычно сдавал две, ну, три бутылки с баночкой. А тут сразу пятнадцать! Выставлял знакомой продавщице бутылки на прилавок, стукая и звеня. Горело ли у меня лицо – не скажу. Но сердце горело точно. Обнаружит, спросят - и шум в школе, позор родителям! Откуда, кажется бы, стыду взяться? Страх, понятно – от наказания. А краснело сердце. Отец ничего не сказал, не спросил про бутылки. Да и мать, хоть, верно, догадались – дело нечисто. В те времена с работы, бывало, многие прихватывали, что плохо лежало. И отец не брезговал. И у Василенко родители. Правда, прихватывать зачастую пролетариату было нечего, или не так много, как начальству. Так что мораль, которую нам втолковали в школе – не воровать – на наших глазах не раз обходилась и близкими, и дальними. Было нам уже не семь-восемь наивных детских лет, а по тринадцать, четырнадцать.
Отчего ж не только страх, но и стыд?! Двадцать пять лет прошло с той поры… Теперь понимаю - от образа Божьего, глубоко заложенного в нас. Еще не испорченная, не развращенная грязью человеческой жизни, молоденькая душа стыдилась, чуяла – нельзя обманывать, воровать.
С горем пополам, внутренне дрожа и пылая, дождался, когда продавец, ничего, кажется, не заметив, дала деньги за посуду. Вышел из магазина с большим чувством облегчения. Куда потратил трешку сейчас в точности не помню. Кажется, купил того же молока, сладости. Стыд сменился лихой бравадой, гордостью – победителей не судят. И все же…
Лазили мы за посудой еще раз. Не сказать, что легко и просто это далось, хоть и явилось некое ухарство. И опять со стыдом, пусть чуть меньшим, нес бутылки в магазин.
Вскоре дырку в заборе обнаружили и заделали. Наверное, стали недосчитываться стеклопосуды. А, быть может, и рабочие завода через нее кое-что перебрасывали. Мы с Василенко больше не испытывали судьбу. Но болезненное и целительное чувство стыда запомнилось. И всегда сопровождало душу, когда она вдруг решалась переступить через норму, позарившись на чужое.
НА БОНАХ
Ангара находилась в двадцати километрах от поселка, где мы жили. В те времена по ней еще плыли большие плоты из неошкуренных сосен, влекомые баржами. Иногда баржи притыкали плоты к берегу. И они могли торчать долго, пока не утащат дальше. В середине часто незакрепленные, прижатые друг к другу бревна, занимавшие в длину по сто, двести, триста, а иногда и более метров, в ширину пятьдесят или сто, мы называли бонами. И любили с них рыбачить – не нужна ни лодка, ни плот. Ездили с Васькой, соседом, на Ангару на макарьевской передаче. Васька нескладный, патлатый мальчуган, росший при тетке и старших братьях без матери и отца, погибших в автомобильной аварии. Штаны у него вечно вытянуты в коленках, щеки втянуты и с впалыми глазницами над заостренными скулами выдают примесь какой-то алтайской, что ли, крови.
Но без взрослого добычу отберут местные мальчишки и наподдают еще. Поэтому мы примыкали к соседу Васьки инвалиду Хворостенко. Тому под шестьдесят. Он нигде не работал, немного отойдя после парализации, руки и голова у него все тряслись. Бескровный, с впалыми щеками и худой грудью, двигался медленно. И зачастую сидел у стаек в нашем дворе на скамейке, отдыхал, греясь на солнышке, чинил снасти на рыбалку. Видимо, она успокаивала его нервы и благодатно влияла на пошатнувшееся здоровье. Часто уходил поутру на передачу с рюкзаком, в котором удочка и съестные припасы, а вечером возвращался обратно.
Передача останавливалась за горкой, в десяти минутах ходьбы от двора. И дальше тепловоз тянул три или четыре вагона мимо Каменного карьера с отвесной и выщербленной от добычи камня белесой стенкой. Вдоль черемуховых зарослей, белых березняков, бегущего в Ангару речки-ручья Черемшанки с невысокими глинистыми обрывами, то петляющего поблизости у рельс, то убегающего в сторону, в зеленую траву. Вот и Макарьево. Еще издали видно – приветливо синеет полоса большой реки! И воздух свеж и напоен лесными, травяными ароматами. В рабочем поселке воздух суше, пыльный, часто отдает примесями фабричных и заводских запахов…
Около дороги на взгорке темнеет сосновый лес. Из него доносится надоедливое трещанье сороки-стрекотухи и птичье многоголосое пенье.У реки густой дух сырого дерева, круглой коричневой сосны с белыми срывами. Сосед Васьки, задыхающийся, медленно снимает рюкзак, ищет место для кострища на песчаном берегу. А мы, наскоро нахватав и притащив валяющихся поблизости палок и небольших бревешек, спешим на боны, разворачивая удочки. Сосед располагается, не торопясь.
-Смотрите, осторожней,- предупреждает он нас синими губами на сером лице. – Есть бревна-топляки незакрепленные, провалитесь, не вылезете.
Но мы, резвые, скачем по бонам, словно гураны. Со мной домашняя собачка Роза. Она тоже радуется свободе, свежей воде и вольному воздуху, прыгает с бревна на бревно…
К полудню порыв нашей радости стихает. У соседа клюет, а у нас нет. Наскучивает закидывать удочки с поплавками в прозрачно-зеленую воду с плавающими мелкими кусочками коры, и мы начинаем слоняться по бонам, ища, где же рыба? Солнышко пригревает, и бревна сверху становятся теплы, не холодят босых ног. Редко проплывающие по стрежню реки моторки или корабли поднимают волну, и она, взблескивая светлым гребешком, начинает двигаться к нам. Вот подходит… Бревна шевелятся, раскачиваются, и выплеснувшаяся из под них вода мочит и холодит сухую бугристую кору, отчего та темнеет… У берега, здесь и глубина-то с полметра, Васька замечает в небольшом отверстии, похожем на полынью, больших рыбин.
-Во, смотри, пелядь или караси ходят! – вытаращив глаза с загнутыми белесыми ресницами, шепчет он, чтобы не спугнуть добычу.
Мы опускаемся на коленки и бросаем удочки с крючками, на которых червяки, прямо под нос рыбам. А они, как назло, равнодушно проплывают мимо.
-Эх, острогу бы!- мечтает Васька.
- Икру мечут, потому не клюют,- догадываюсь я.
Нам надоедает глядеть на заманчивые тени мелькающих у дна рыб. И мы идем купаться. Вода в июне еще холодна, жжется. Но снимает жар и смывает пот, выступивший капельками на лбу и под нагретой на спине рубашкой. Окунувшись подальше от соседа, чтобы не отбить клев, вылазим на боны и греемся, смотря на простор искрящейся реки, за которой только даль того берега с полями, синеющими лесами, плавно утекающими к горизонту холмами. Тело после купания становится словно новое. Несильный ветерок ощутимо холодит, кожа покрывается частыми пупырышками. Но быстро обсыхает, согревается, и сыпь пропадает. Хочется есть. Прыгаем по бревнам к костру. Роза, всюду, точно хвостик, следующая за мной, попав на незакрепленное бревнышко, соскальзывает в воду и, царапая черными когтями по крутящемуся дереву, не может выбраться. Я от страха – зажмет разошедшимися бревнами и конец – прыгаю к ней и выхватываю за шкирку из коварной западни. Дальше осторожней, прижимая собаку к себе , следую за Васькой.
-Чуть не утонула,- показываю ему мокрую маленькую сучонку с белым кончиком хвоста и коричневой шерстью.
У костра колдуем над едким дымом:
-Дым, я масло не ем, дым я масло не ем!- гнусит Васька, закашлявшись. На него, словно нарочно, относит сизую струю. На глазах у рыбака наворачиваются слезы, из носа течет.
-Ага, не ест,- думаю про себя. -Лопает еще как с бутербродами!
Костер развел сосед и ушел. Он притух. Мы добавляем дров. И весело трещит внутри белых, местами уже закопченных камней, бесцветное при дневном свете пламя. Открываем тушенку. Она так сытно вкусна со свежим хлебом, пахнущим, кажется, рекой, нашей непойманной рыбой, голубым небом с белыми вольными облаками и свободой. Невысоко над нашими головами носятся, свиристят черные с розовой грудкой-брюшком ласточки-береговушки. Иногда шумно махая крылами, точно веером, музыкально и гортанно каркая, пролетают вороны. У Васьки в термосе кисло-сладкий чай с малиной. Им запиваем, бросая кусочки мяса Розе, неотрывно глядящей нам в рот карими умными глазами и от нетерпения облизывающейся розовым языком, так что он достает до черного носа. Клацая клыками, собака на лету ловит подачки и ждет еще. Хворостенко все ловит, ему не до обеда…
Но как не бесконечен летний день, он кончается. Солнце спускается к сосняку на горке. И краснеет. Медно-золотыми становятся стволы сосен. Сосед сматывает удочки. По теплой, нагретой пыльной дороге идем обратно. Впереди, крутя кренделем хвоста, бежит Роза и то и дело шныряет в травяные заросли, кусты. Она, кажется, ничуть не устала. Не то что мы.
ВЕРБНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ И ПАСХА
Сашка Кушнарев сказал, что видел вербу около ДК. Я помчался туда. Первые пушистые комочки серебрятся на ветках! Они больше всего напоминают о весне, о том, что скоро лето! Кругом еще грязь, лед да мерзлый снег. Даже травки не видно. А тут – верба! Краснеет сквозь мягкий нежный пушок! Потрогал белые комочки. Они гладкие. Как шерсть у кошки, если провести веткой по лицу! И пахнут пылью. Наломал целый пук серо-зеленых веток. Принес домой. Папа изумился:
-О, верба! Скоро Пасха! Слышь, Ольга,- обратился он к маме, - надо яйца покупать, красить…
А на следующее воскресенье Васька Солин, патлатый мальчуган, хвастался мне куринными яйцами густо-коричневого цвета, крашенными в луковой шелухе. Такие же накрасила мама дома. Соседка Сима по коммуналке, живет побогаче, разбирающаяся в кулинарии, подарила мне яйцо с красивыми голубыми разводами.
Васька рос у тетки, мать и отец его погибли в аварии.
-Тетя Тася говорит, че седня Пасха!- гугнит он под нос, когда мы сидим рядом с деревянными стайками у ящиков для угля.
Родители мои еще перед Вербошным воскресеньем, так называет его мама, побелили комнату известкой с синькой, и она приобрела какой-то призрачно-голубой цвет. И чувствую теперь себя в ней, словно космонавт на другой планете. Пахнет свежо белилами! Когда в окно заглядывает щедрое и яркое весеннее солнышко, белые стены аж слепят глаза…
Небо в день Пасхи какое-то особенное, голубое, бездонное. Я все задираю на него голову и смотрю. Вроде то же самое, а нет. Что-то в нем добавилось. А что – не угадаешь. Сини или воздуха? Облака какие пышные стали. Ослепительно-белыми перьями купаются в солнечно-голубой купели! Все это даже не глазами, а душой видишь, чувствуешь! И отчего-то радостно на сердце и на душе.
Мы с Васькой, Сашкой Кушнарем, Андрюхой Русаком, Юркой Кондаком носимся по двору, благо в школу не надо и уроки делать. И стучимся яйцами. Кто у кого выиграет. Мне попался хороший биток. Луплю товарищей в пух и прах, отбирая яйца и поедая.
-Давай теперь задком,- когда разбиваю головку его красивого красного яйца, предлагает мне смуглый чернявый Андрюха.
-Ну, давай,- благодушно соглашаюсь. После моего удара белые трещины разбегаются по всему восхитительному яйцу Андрюхи-богача. Где это мать его достала такой краски?
Из подъезда двухэтажного кирпичного дома - таких домов четыре, они то и составляют нашу ограду - выходит, соскакивает с высокого крыльца Витька Мамонтик, старше меня на три года. Черноволосый, с рубчиками на лице от оспы. У него в руке коричневое яйцо.
-Че, кто будет биться со мною?- кричит он уже издалека. Видел, наверное, в окно, как мы играли.
-Вот у него биток,- показывает худорослый, с вытянутой челюстью Юрка Кондак на меня.
-Че, будешь, биться? - подходит Витька, как-то нехорошо при этом улыбаясь. Мне отчего-то сосет под ложечкой и в сердце: неохота сражаться с этим старшаком, как с младшими. Ну, не отказываться же?!
-Давай,- нехотя соглашаюсь.
-Че, я буду бить или ты?- хитро смеются глаза у Витьки.
-Ну, давай ты?- муторно от предчувствия на душе.
Товарищи окружили нас. Я зажимаю в потной ладошке свое заветное любимое яичко, оставляя только кончик носа:
-Бей!
Витька бьет. И мое яйцо трещит.
-Ладно, можешь себе оставить,- снисходит Витька, видя как мои глаза после этого наполняются слезами… Но зачем оно мне разбитое?! Все равно жалко его и такое. Сколько оно мне сегодня послужило!
Курчавый, как Пушкин в детстве, Сашка мне шепчет в сторонке:
-Он туда че-то залил, в яйцо. Вчера говорил мне, что заделает такое яичко, которое всех побьет, зальет через иголку че-то в него.
-Так че ты сразу не сказал?! Я бы биться не стал…
-Попробуй скажи, щелбан получишь. Он еще предупредил: «Смотри, Кушнарь, не дай Боже проговоришься».
Мне уже не так обидно на сердце, как было сразу. Все равно почти всех победил. И Витьку бы обыграл, если бы он не хитрил. Дома вечером уже смотреть на яйца не могу. Налопался!
-А все-таки хорошая она Пасха!- усталый и умытый думаю, засыпая, в чистой постели с белоснежными простынями. -Скорей бы теперь уж что ли следующая!
ДОЗОРИХА И МЭЦА
Собаки нашего двора. Их было несколько. Но запомнились больше две. Первая – Дозориха. Сначала это был Дозор, но потом, когда она в первый раз притащила нам щенят в будке, устроенной у стаек во дворе, Витька Мамонтик засмеялся и дал прилипшую к ней кличку:
-Дозориха!
Кормили ее мальчишки всего двора вместе, кто что вынесет. Порой и товарищу то не дашь, пожадничаешь, воскликнув: «Сорок один, ем один», если он вперед не успеет прокричать: «Сорок восемь, половинку просим». Тогда уж делись. А собаке, глядящей на тебя умными карими глазами и облизывающейся шершавым розовым языком, даже если очень вкусно поедаемое, все равно немного отломишь. Никому Дозориха особенно не принадлежала, носясь за нами по двору во время игр. Среднего роста, пестрая, шерсть больше рыжина с черным отливом. Однажды ей отдавило то ли машиной, то ли вагоном на путях неподалеку переднюю лапу, так что вместо нее остался куцый обрубок. С какой злостью гонялась она после за машинами, норовя ухватить за колесо. А мы боялись, что влетит под автомобиль. И кричали:
-Дозориха, назад, нельзя! Фу…
Скорость, несмотря на трехлапость, у нее была еще та.
В один «хороший» момент Дозориха исчезла, прожив с нами года два, родив дочку – с черной курчавой шерстью и белым фартуком на груди - Толстушку. Толстушка, названная так по упитанности и неуклюжей щенячьей походке, тоже долго не задержалась…
Запомнилась Мэца, низенькая гладкошерстная собачонка, напоминавшая таксу. Но какая порода у дворовых собак, так – смесь бульдога с носорогом. Назвали ее сначала вроде Машка, а я переделал на кавказский манер – Мэца. И это прижилось. Она больше всего ко мне и тянулась, так как с утра, выскакивая на улицу, первый тащил ей вкусненькое. Мэца была сообразительной, я научил ее запрыгивать на угольные ящики, что были выше ее раз в пять. И демонстрировал это другим мальчишкам, так как собака слушалась больше меня. Также она ходила по перекладине-доске, проложенной на высоте, по моей команде. Часто сопровождала нас купаться на озера неподалеку, гоняясь за сусликами на полях, что сидели, вытянувшись в рост, у норки. Однажды один глупарь побежал к другой норе, и мы, заметив, дали команду:
-Сю!
Мэца рванула и успела перехватить замешкавшегося, перекусив ему переднюю лапу. Суслик на наших глазах сдох, а мы гладили гордую собаку по гладкой черной шерсти и хвалили:
-Молодец, охотницкая собака!
Так говаривал мой отец.
Однажды мы с Мэцой поссорились. Виноват был я, начав, нашла такая шлея, за что-то ее дергать и шпынять, щипать играючи. Она сначала скулила, уворачивалась. А потом, незлобивая, никого не кусавшая и даже редко лаявшая на чужих прохожих, после очередного больного щипка, клацнула меня за руку белыми клыками, чуть содрав кожу. Я ужасно разозлился, начал ругать ее, так что она убежала подальше. И боялась долго подходить, видя мой рассерженный вид и слыша угрозы:
-Вот я тебе дам, поймаю!
Все проходит. И ссоры. Так-то мы были с ней неразлей-вода.
Но однажды и Мэца после ночи исчезла из двора. Я долго переживал, ходил, искал ее. Думал:
-Может, тепловоз или машина придавили на дороге?
Но нигде не было видно моей любимицы. И, видно, к лучшему. Не стоит в детстве наблюдать душераздирающие сцены. Мамонтик, что был старше на три года, ему родители об этом рассказывали, заметил:
-Бичи, наверное, сожрали! Они едят собачатину от туберкулеза.
КОЛОСОК
В пионерский лагерь я ездил дважды. После первого класса мама меня отправила в «Звездочку». Запомнилась дорога. Мощный «Урал», сверху укрытый брезентом, вез детей и родителей в кузове со скамейками по крутым горам, рыча на высоких подъемах. А на спусках катил быстро, так что от страха замирало сердце! Все остальное помнится смутно… Через год или два меня взяла с собой в «Колосок» соседка Людка, девушка девятнадцати лет. Людка – это особая история! Мы росли бок о бок в коммуналке. Вот ведь как. Когда нет родных братьев и сестер, родными становятся те, кто живут рядом. Мама рассказывала, что Людка в моем младенчестве с удовольствием ухаживала за мной, купала в ванне.
В комнате Людки над пианино висела репродукция картины Брюллова «Последний день Помпеи». Как черный лакированный инструмент, издававший с белых и темных клавиш удивительный звуки, мое пристальное внимание привлекали и огненно-черные краски тревожной картины с полуобнаженными бегущими и уже лежащими человеческими телами в необычных одеяниях. Все остальное в квартире было обыкновенно – полированный стол в центре, две кровати по краям, шкаф, диван. Да, еще не у всех имеющаяся швейная машинка с ножным нажатием, ременным приводом. Тетя Сима работала швеей в пошивочном цехе. Людка любила петь и иногда заливалась соловьем на общей кухне, вспомнив какую-нибудь арию из оперы. В детстве она водила меня в кино, в клуб имени Горького, где яркие и красочные цветные картины входили в душу прочно и переживались глубоко. Особенно о любви, страдании, чистоте, героизме и подвиге. Когда она поступила после школы в педагогическое училище, летом после каждого курса ездила с друзьями и подругами в дальние путешествия. То сплавлялась по Енисею, то привозила на цветных фотокарточках открытки-виды златоглавой Москвы и показывала мне. Ах, как хотелось побывать там, где она была! Светловолосая, немного полная, не лишенная привлекательности, с модной высокой прической, шишкой собранной на голове. Людка была для меня идеалом и кумиром детства. Вот и в «Колосок», где проходила практику, по недорогой путевке взяла с собой. Освободилось неожиданно место, она и предложила матери: зачем мальчишке все лето шляться по двору? А там и питание, и присмотр. Знала Людка – жили наша семья небогато. Долго мы ждали у райкома комсомола, обыкновенного двухэтажного кирпичного здания с вывеской, машину. Людка ехала как вожатая, отдельно от детей, уже отбывших из другого места. Летний полдень, печет солнце, зеленеют деревья, в голубой высоте только легкие белые облачка. Невдалеке синеет городское искусственное озеро. Меня тянет к нему от томительного ожидания и пекла разгоревшегося дня, особенно ощутимого на асфальте. Мимо проносятся и чадят угарными выхлопными газами машины. Наконец, приходит наша. И мы мчимся на УАЗике среди простора полей, где вольный ветер свежо обдувает из открытой створки окна.
У Людки в лагере первый отряд, девушки пятнадцати-шестнадцати лет и парни, которых она ненамного старше. Я был определен в младший. Старшаки без вожатой часто подтрунивали над Людкой. Я крутился около них, был любимчиком одной красивой девчонки, даже ревновал ее к парню, с которым она дружила.
-А наша-то, Людмила дрыхнет без Руслана в сончас,- говорил с иронией чернявый мой соперник избраннице, что в этот миг обнимала меня, прильнувшего спиной к ее животу.
Но язык с воспитанниками вожатая находила. Зато меня обижали мальчишки, что были сильнее. Не так чтобы сильно, все-таки я считался младшим братом вожатой. Был в отряде нашем и поменьше меня шибздик. Как-то мы участвовали в зарнице. Шибздик, сын лагерной фельдшерицы, попал к старшакам. А я был отчислен в войско к средним отрядам. Старшаки подбирались к лагерю, где я с другими малышами стоял на наблюдательном посту. Заметив, как от сосен отделяются тени и перебегают за другие деревья, вместо того, чтобы тихо доложить, завопил:
-Вон они!
Другие наблюдатели тоже заметили:
-Вон, вон они!
Скоро половина нашего лагеря, подпрыгивая на месте, вопила, показывая руками в сторону леса. Штаб решил сделать вылазку. Мы, внутренне боясь и ежась, вступили в сумрачно-сосновый лес. Он уходил в горку. Поднимаясь по ней, наткнулись на старшаков, выскочивших из-за кустов. Это была передовая партия-разведка, ломанувшаяся на нас, аж деревья, показалось, затрещали! Мы, в большинстве своем малолетки, что было духу пустились прочь. Кое-кого старшаки успели все же догнать и оборвать погоны, пришитые к рубашке. Без погон считалось - боец убит, выбыл из строя. И у меня один из «лосей» мощной рукой рванул погон, другой я не дал, вывернувшись и добавив прыти. В лагере мне, раненому, подшили «рану». Но не все же время отступать да отсиживаться у штаба. В очередную вылазку, когда старшаки кинулись на нас, я уперся, зажмурив глаза от страха, надумав стоять до конца. Меня сбил с ног своей тушей промчавшийся мимо старшак. Кажется, даже на мгновение я потерял сознание. Придя в себя лежачим на земле, увидел восседающего на мне хитро улыбающегося шибздика, рвущего последний погон. Я тоже схватил его за плечи, но коварный враг вывернул рубашку с погонами наизнанку, и добраться до них стало невозможно. Скинув с себя вражину, легкого и низкорослого, я остался без погон. Так бесславно для меня закончилась первая войнушка.
Помню красочный и смешной фильм в лагере - «Джельтмены удачи». Его привезли для показа на выходной в деревянный одноэтажный клуб, где у сцены растягивалась белая материя экрана. Отрядные костры, вечера, когда в черное небо, где не видно звезд от пламени, улетают вверх фонтаном искры и лопаются, стреляют горящие палки-сухостоины… Другие мероприятия художественной самодеятельности, где исполнялись песни про Алешу над горою в Болгарии и оленя, бегущего по городу. И зарницу, когда мы, наступая вдоль Федяевского залива, деревянными гранатами глушили танки на фанерных щитах, огибая далеко вытянутый в длину залив. Дали команду отбой, а мы еще не добрались до цели. Обратно возвращались полями, раскинутыми меж сосняков. Садилось солнце, но было еще жарко после горячего июльского дня. Золотилась в вечернем свете пыль на дороге, поднимаемая нашими ногами. Трещала неумолкаемо в зеленых травах с пестрыми цветами саранча в красивом красном оперенье. Перелетала далеко, только приблизишься, словно вертолет, с громким стрекотом, попробуй поймай! А в лесу истекали пахучей янтарно-прозрачной смолою сосны. И пахло нагретой хвоей. Но в безветренной тени не ощущалось прохлады…
Однажды я чуть не утонул в нашем, огороженном бревнами лягушатнике на заливе. Вода в нем была светло-зеленоватой и всегда пахла свежестью. Только-только научившись плавать по-собачьи, перебирая быстро-быстро под собою руками, как лапами, двигался голоногим и худющим телом к бревнам, а наперерез мне плыл другой мальчишка, не давая дотянуться до спасительной опоры, в этом месте мне уже было с крышкой. Едва хватило дыхания и сил пропустить его и, вцепившись скорее в бревно, передохнуть. После сезона нас взвешивали, как коров на ферме – сколько привеса кто получил. У меня что-то добавилось с килограмм или два.
Помню грусть, когда уезжали. Плакали, расставаясь, особенно старшие отряды. Машины приходили не в раз и отрывали от редеющей смены одну, другую партию. Словно отрезали от души по куску. Мы за двадцать дней успели уже подружиться и полюбить друг друга. Наконец, нас осталось человек пять. И над этим грустным остатком плыли, звучали из репродуктора мелодии, что полюбились за сезон. Но уже не радовали. Хорошо, что детство долго не помнит грусти и не страдает от разлук.
КЛАССИКИ
Когда весной обнажались проталины и подсыхал асфальт у окон нашего двухэтажного дома, первой игрой во дворе становились классики. Еще темнеют наледи, а у угольных ящиков в тени у стаек белеет грязноватый от копоти – печи в домах топятся углем – снег. И все же воздух пахнет свежей сыростью, водой, будоражит мягким ароматом! И раззадоривает наше сражение.
У окон квартиры Бори Гойко, расположенной на первом этаже, очень удачная, без трещин асфальтовая площадка, обсыхающая раньше других на жарком солнцепеке. Тут сбивались наши пары, чтобы развернуть баталии на десяти квадратиках расчерченного белым - а иногда для красоты розовым или голубым - мелом прямоугольника! Коноводкой и зачинщицей была Ирка Белых, неугомонная и веселая болтушка с конопушками, тринадцатилетняя красавица двора! В детстве, что уж греха таить, мы подглядывали в темноте вечером с улицы в щелочку между занавеской и рамой в ванную комнату, где мылась Ирка с младшим братом Сашкой. Ах, как жемчужно светилось, прямо сияло ее белое нагое тело при свете лампы!
Ирка кинула клич, когда мы сидим у столика со скамьей, сколоченными ее отцом:
-Кто в классики будет играть?!
-Я…
-Я, - послышалось со всех сторон.
-Создавайте пары,- скомандовала Ирка.
Все бросились друг ко другу, пытаясь попасть в пару с шустрым компаньоном – иначе будешь сидеть с нерастопырой в начальных классах всю жизнь, когда другие сдают экзамен за десятый! Мне повезло. Первым сунулся навстречу Юрка Кондаков. Хоть мал ростом, да удал, прыгает и скачет, как кузнечик!
На асфальт полетела большая железная баночка из-под гуталина, наполненная песком для тяжести, глухо стукнув при падении. Потом ее надо кидать все дальше от себя, попадая в квадрат, куда перешел. Если до этого не пропал - наступил на черту ногой, когда скакал, или баночку перекинул-недокинул.
Ирка-хитрюха выбрала себе Тоньку Кушнареву, белобрысую и скромную девчонку. Та хоть и не вертлява, как она, но аккуратистка, скачет, на черту не наступит. Поэтому они обгоняют всех. Недалеко от них и другая девчоночья пара – Лариска Белостенко и Нелька Огородова. Лариска полная, упитанная, спокойная отличница и хорошистка. Ее мать работает завучем в школе, поди попробуй не поучись! А Нелька младше меня и Лариски на два года. Однако нос любит задирать повыше, за что ее не любят. И чего бы, кажется, строить из себя – нос-то пуговка, да и сама не расписная красавица, худоба, кожа да кости. И все корчит из себя что-то. Рожа надменная, когда идет, бывало, мимо нас, кучки мальчишек. Не удостаивает взглядом или боится - мы ее то толкнем, то обзовем или за косичку дернем…
Боря Гойко, неразворотливый, но плотно сбитый крепыш с неуклюжим Васькой отстают. Борю воспитывает и растит одна мама. Он у нее, как у Христа за пазухой! Все ему. Велик – пожалуйста, первому в ограде. Не то, что нам – Сашке Кушнарю, Анрюхе Русаку или Юрке с Васькой. Борька маму слушается, ходит в стайку за углем, рубит дрова. Он и в великах волокет, сам научился ремонтировать. Старшая сестра его что-то долго замуж не выходит. Нам, оградным варнакам, не нравится Борькина ухоженность. Для нас он не шибко уважаемый маменькин сынок. Мы больше шляемся по двору, ездим далеко рыбачить или купаться на озера, куда Борьке мать не разрешает. Борька крупнее меня, хоть я старше почти на год. А на три меня старше Витька Мамонтик, одногодок Ирки. Он уже в классики не играет, презирает это девчоночье занятие! Стоит в стороне, ковыряя ногой землю, и сплевывает на землю сквозь зубы, как взрослый. Невысокий, но аккуратно скроенный, темноволосый, крепкий. Надоело, уселся на лавку, достал складень и вырезает что-то на столике. Наверно, что-нибудь про Ирку, чтобы обратила на него внимание. Ему она нравится!
Старшим как-то не положено обижать младших. Вот Витька и подзуживает иногда меня, если Борька начинает задевать Андрюху, Сашку, что живут со мной в подъезде, где мы по вечерам играем в голилки, когда на улице темно…
Младшаков Боря толкает в спину...
-Смотри,- шепчет тогда мне Витька, отведя в сторонку, - он на твоих друзей рыпается. Подговоритесь да вломите ему.
И я подговариваю сотоварищей побить Борьку. Первым по старшинству бросаюсь сам, вцепляюсь в неповоротливого Борюлю. Борька успевает несколько раз мотнуть меня, как бык красную тряпку, так что я летаю, развеваясь вокруг него, точно флаг. Но скинуть не успевает, вцепляются еще Санька с Андрюхой, и мы заваливаем его. Кричим, сидя на поверженном:
-Че будешь еще, будешь лезть?
По лицу мы Борю не бьем, не люблю этого.
-Не буду,- злится Боря внизу.
-Ладно,- милосердствую я, предварительно оговаривая условия освобождения:
-Если еще позаедаешься, полезешь, еще получишь!
Боря, помятый и извалянный, плетется домой. Не нравилось нам еще маменькино вечером, когда все вместе азартно играем в прятки или войнушку:
-Боря, Боренька, сыночек, - в форточку или, выйдя на крыльцо, кричит тетя Валя. –Борюленька, иди домой!
Нас так ласково домой не зазывали.
Но сегодня Боря наш сторонник.
-А я видел, Ирка наступила!- кричит он. Ему обидно, что отстал, но не идти же домой среди бела дня, бросая игру.
-Где, где?- спорит Ирка, смотря черту.
-А вот здесь!- торжественно подходит и показывает Боря пальцем на чуть заметно подтертую линию.
-Это не я!
-Ты, ты!- подхватывает Юрка. Ему не терпится скакать, хочется догнать Ирку с Тонькой.
-Не она это,- тихо замечает золотушная Тонька.
-Не она, не она,- поддакивают Нелька и Лариска из девчоночьей солидарности.
-Она, она,- твердит медленно меланхолик Васька. Прыгают рядом его сверстники - черноволосый, темнокожий, словно цыган или индеец Русак, и младший брат Тоньки, кучерявый Сашка:
-Она!..
-Да ладно, нате вы,- выходит, дернувшись, из класса Ирка. Все равно - знает - их вряд ли догонят. Русак с Сашкой застряли в третьем. Только я с Юркой наступаем девчонкам на пятки.
У Юрки от попадания в классик раскрывается баночка, разлетается на две половинки, из нее высыпается песок. Одна из половинок катится за квадрат.
-Не в счет, не в счет,- кричит он.
-В счет, в счет,- спорит Ирка. -Хлюзда на правду вывела!
-Кто хлюзда?- артачится Юрка.
Мне тоже обидно вот так сразу отдавать очередь другим.
-Да ты!- утверждает Ирка, выставив конопатый нос.
-Сама дура!- психует Кондак.
-Я тебе вот счас, как тресну!- Ирка выше на голову замухрышки Юрки, нависает над ним, замахиваясь.
-А я домой пойду, играть не буду!- угрожает строптивый кузнечик, отступая.
-Да не лезь ты,- вступаюсь за своего, вставая между ними. -Так ведь все разбегутся. -Ладно ты,- уговариваю Юрку, готового смотать удочки в подъезд.
Юрке разрешают перекинуть банку, но теперь она, как назло, летит за черту – не догнать нам Ирку-ехидну.
-Ну вот, говорила же, что хлюзда на правду выведет,- спокойно забирает Ирка баночку и передает Борьке. Тот начинает скакать с тяжелым неуклюжим Васькой. Пыхтят, как два гиппопотама. Только пот выступает у обоих на носу. Недолго их музыка играет – Боря ступней задел полукруг – границу при выходе из первого класса, там написано «земля». Все десять пропрыганных на одной ноге квадратиков насмарку! Он в сердцах кидает банку под ноги следующей паре. С «земли» бросают баночку уже в старших классах, развернув ноги в пятую позицию, как Чарли Чаплин, чтобы уместиться в очерченный лоскуток.
Сашка с Андрюхой не попадют баночкой в четвертый класс. Она скользит у младшего брата Тоньки по асфальту дальше. И Ирка с Тонькой начинают второй круг, с подпиныванием баночки ногой, прыгать надо при этом на двух…
-Борюленька, иди кушать,- высовывается из-за шторки с занавесками в форточку - она весной весь день приоткрыта - полная, белоликая, словно повариха из столовой, Борина мама.
Ну вот, как всегда, «вовремя»!
-Погоди, мама,- канючит Боря - ему шепчут кругом, чтобы отпросился.
-Я кому сказала, Боря!- повышает голос мать.
-Ладно, я пошел,- послушно плетется он домой под осуждающими взглядами, тяжело шаркая ногами.
-Давай, только быстро!- командует Ирка. -Я тоже, мы пока все сбегаем поедим. После обеда опять собираемся здесь, доигрываем. Каждый запомнил, в каком он классе?!
Утвердительно кивают вихрастые головы и косички.
После обеда вряд ли все соберутся. Кого заставят делать уроки, кого мыть полы или выносить мусор. Но так хочется надеяться на продолжение игры! Даже если одного, двух не будет, пары рассыпаются, переигрывай все заново. А в счастливые дни классики могут продолжаться часа два, три, пока не стемнеет. С Иркой, заводилой! И что за характер у нее?! Сама крутится, словно пропеллер, все смеется и болтает. И других заводит!
НА УЛИЦЕ ДЕТСКОЙ
Я родился в городе Черемхово и провел свое детство на улице Детской. Детство. Это особая планета в жизни человека! Отчего все чаще память возвращает в него? И ты приезжаешь на родину и бродишь по тем местам, где оно прошло, собирая ранящие сладкой болью воспоминания об ушедшем. Многое, быть может, все в тебе от твоего детства, от того, где и как оно состоялось. И, благодаря ему то, кем и чем ты сегодня стал .
Детский садик номер двадцать четыре за большими акациями. В этом двухэтажном кирпичном доме проснулось сознание, и первые впечатления детства отсюда. Нет, проблеск осознанного воспоминания был еще в ясельках, неподалеку от родного дома. Я бегу, и как бы в тумане навстречу мне знакомые лица. Кто они, эти знакомые? Одноясельники, воспитатель или родители? Не помню. Ясли до сих пор стоят, и я поднимаюсь по лестнице на огороженную белыми перилами площадку вровень с крышей второго этажа, где мы гуляли с воспитателем, и гляжу на обнаженную осеннюю землю, на деревянный забор вокруг, на поднявшиеся по его периметру высокие старые тополя. Когда-то они, должно быть, были небольшими, но выросли вместе со мной, теперь уже немного просевшим. А у входа в ясли светло поднялась красивая тонкая березка. Не знаю, была ли она тогда, в моем младенчестве? Сейчас на ней вовсю распевает птицы, воробьи и синички… Песочница – она все там же! И остовы из-под фундамента хозстроений на тех же местах, где стояли дровяники и сараи. Душа помнит их! Старый покосившийся забор. Когда-то с трудом влезал на него, а теперь он мне до головы, местами даже до плеч. Осел, в подпорках…
Но вернемся в садик. Первый этаж. Наша группа слева, в солнечной большой комнате. Белокурая красивая воспитательница читала нам сказки про Илью Муромца, водила гулять летом на стадион неподалеку, где мы ловили зеленых кузнечиков и разноцветных красивых бабочек. Зимой я был коняжкой, возил на санках друга, что был покрепче меня, находясь в то же время под его защитой. Он жил в деревянных частных домах неподалеку.
Отчего воспитатель красивая? Лица ее сейчас не помню, но ощущение женской красоты и доброты, которые в этом возрасте, должно быть, неразделимы, началось в душе, наверное, тогда. И тогда уже, видимо, душой чуя какую-то тайну разделения полов, мы подсматривали за нашими девчонками-одногрупницами, гонялись за ними и приставали, когда они играли отдельно. Рядом строился большой пятиэтажный кирпичный дом, все больше вырастая из-за забора и нависая над нашим садиком вместе с высоким башенным краном. Когда был в старшей группе, водил сюда младшую двоюродную сестренку, хитро обманывая ее, предлагая на спор скорее съесть вкусное, что нам давали на дорогу. Кто не успеет, отдает свое. Конечно, я улепетывал быстрее, и сестренке приходилось отдавать, что она недоела. Зимой малого, закутанного в шаль, на санках меня возила сюда мама, закрывая спиной от жгучего ветра и мороза. После этого ей надо было спешить на работу. Железные и деревянные крашеные машинки, качалки – они до сих пор во дворе. Еще нам варили вкусное молочное в садике – супы, каши и особенно какао, куда клали, не жалея, сахар.
А потом была седьмая школа. Учительница первая моя – Мария Афанасьевна! Светлая, белокурая, красивая. Как-то незаметно из ударников к третьему классу я вышел в отличники. И был нахваливаем моей учительницей. Но тяжкой язвой, впечатлением осталось на душе, как один раз Мария Афанасьевна - было ей, наверное, тогда лет за тридцать - вызвав отвечать Москвина, белобрысого двоечника, ничего не понимавшего в предмете и еще шалившего за партой, била головой в гневе о черную доску лопоухого …
Позже она, говорят, спилась и умерла. Видели ее пьяную вдупель, рассказывали мне, прислонившуюся к тополю – не могла идти. Все же мне ее сейчас жаль. Упокой, Господи, ее душу. Ко мне она была добра. Что-то было в судьбе трагическое, какой-то надлом, возможно, с мужем. Был у нее и ребенок, мальчишка-очкарик, учился младше меня на класс.
Помню праздники школьные, где мы изображали разные республики Советского Союза, наряжаясь в пестрые национальные одежды с разноцветными лентами. Из этих же лент мастерился над лампочкой символический огонь в центре актового зала с декорациями. И пионерские сборы с трещащим барабаном, белыми эффектными перчатками и красными пилотками у троицы выносящих знамя. Впереди знаменосец с алым пышным флагом, с кистями по его бокам. И сопровождающие, отдающие честь флагу поднятой к пилотке правой рукой. Позади горнист с гукающим, сверкающим золотом горном. На инструменте треугольный вымпел, прицепленный к ручке. И барабанщик с красным барабаном, что поверху в металлической блестящей оплетке над натянутой гудящей кожей! Белые рубашки, пламенеющие на груди пионерские галстуки! Захватывающее зрелище!
Так же пионерией ходили в местный дом культуры, где чествовали предприятия города и разных победителей соцсоревнования. Мы заучивали фамилии и звонко выкрикивали со сцены вместе со стихами имена передовиков производства. Потом был концерт художественной самодеятельности, а рабочие в буфете принимали на грудь - угощение за счет разреза или производства.
Тогда, в коммунистические времена, были советские праздники – Новый год, 7 ноября, проводы зимы, выборы депутатов, первомай. Около ДК имени Горького звучала из репродуктора музыка, развивались флаги, афиша клуба обещала новый интересный фильм. Зимой красиво высилась темно-зеленая елка с изящными веточками-пальчиками, фойе ДК расписывалось картинами в стиле Васнецова, где непременно серый волк и Иван-царевич, царевна-лягушка, русалки, Дюймовочка...
Вот хают, ругают то время. А для меня оно исполнено света! То ли потому, что тогда было беззаботное детство, мир в стране, люди жили ровно, сильно не выделялись. Дружили семьями. Что там за границей войны, конфликты с американцами и гонка вооружений ребенка мало волновало…
Если человек жил и прожил свою жизнь тогда, он уже не может ее перечеркнуть. Это все равно, что отказаться от себя. Нельзя перечеркивать человека.
Правда, сейчас немного стихли, вспомнили, что было не одно зло… Были и праздники. А без праздника, когда все время труд, не может долго дюжить человеческая душа. Нужен ей роздых. Ушла православная Россия, коммунисты привнесли свои праздники. С митингами, шествиями, чествованиями. Только пить стали, пожалуй, больше во время советских дат. Не оттого ли спивается сейчас народ? У старых праздников был смысл, выстраивающий человеческую жизнь от рождения до смерти. Новые – часто только повод расслабиться от тяжелого физического труда. Смысл в чествовании передовиков. Почетно, гордо… Но все же он ниже смысла жизни, который дает вера в Бога. Я вот вспоминаю одного мужика. Танцор из художественной самодеятельности. С рыжими усами, небольшого роста, присадистый, по фамилии Рыжак. Танцевал он хорошо, смешно, потешно кадриль на сцене. А потом спился и помер. И многие рабочие шли тем же путем – работа, жена, дети. Отдых – водка, что затягивает тех, кто предрасположен. А потом уж без нее никуда. И смерть. Правда, до мрачных тяжелых девяностых, когда работало производство, мужики и, перебрав, поднимались, спешили поутру на работу. Один потом, в девяностые окончательно спившийся и теперь уже умерший Витька, мне говорил:
-Выпьешь, а все же идешь на следующий день, чтобы задницу не надрали, итак горит…
Все же для детей главное было не в смысле праздника, а в необычности дня, яркости, внешней и броской. Тогда для детской души и праздник. Потому и запомнились они в череде дней и лет.
В четвертом классе нас Мария Афанасьевна передала другому классному руководителю, Елене Ивановне. То была крепкая небольшого роста женщина, учитель математики. Ох, и досталось ей от нас, подростков в седьмом, восьмом классе. Поначалу то в четвертом, пятом, шестом мы еще учились, в дневнике у меня Елена Ивановна выводила примерное поведение. Но подростковая ломка дала себя знать. Я, да и другие ребята запускали уроки, стали прогуливать, сбегать из школы. Учились только закоренелые отличники да у кого родители были надсмотрщики, из интеллигенции. А мы, дворовая пролетарская босота, метили в ГПТУ для двоечников и троечников. А вот на девочек стали заглядываться чаще. Даже передавали втихушку друг другу запрещенные рассказы порнографического характера, от которых при чтении внутри все вздымалось и переворачивалось. Как раз в это время к нам в класс перевели девчонку из другой школы. Симпатичная, стройная, с темным цветом волос. О ней среди парней пошел слушок - девка порченная. К ней начали липнуть наши мысли и взгляды. А Витька, чернявый крепыш, пытался даже овладеть ею. И чуть этого не достиг в деревянной двухэтажке, куда провожали ее кодлой, сбежав с уроков. Остальные девчонки были чисты, как первый снег! И слава Богу! Никто и не мыслил зла по отношению к ним. В такой атмосфере можно учиться и дышать. Все-таки нравы конца семидесятых еще были неиспорчены позже грянувшей перестройкой и «демократией».
Но нос ученики уже задирали, начиная качать права учителям. Однажды за болтовню и кручение на уроке меня треснул указкой завуч, историк и фронтовик Антипин по прозвищу Лысый. У него действительно была гладкая и блестящая, словно отлакированная, лысина на голове, а по бокам от нее седеющие виски. Худой, даже как бы изможденный, но стройный Виктор, кажется, Иванович. Мы его побаивались, единственного мужика среди учителей в школе. Удар был пребольной, аж слезы на глаза выступили. Лысый показал мне на дверь, и я пулей вылетел, обиженный до глубины души, так что даже, казалось, сердце жгло.
Лариска Цыганкова, полная, с конопушками староста класса, дочь одного из директоров предприятий нашего поселка, мне после говорила:
-Какое он имеет право бить?! Ты можешь на него в гороно пожаловаться.
Виктор Иванович, видимо, этого тоже побаивался, так как после уроков свое удаление подкрепил вызовом меня в кабинет директора, небольшую комнатушку на втором этаже. Директор, женщина средних лет, рыжеватая, в строгих поблескивающих очках, отчитала меня за поведение. Мы ее тоже боялись. Жаловаться никому, конечно, я не собирался, не из интеллигентов. Сейчас-то понимаю, что получил поделом. Нынешняя школьная демократия, однако, скоро сделает так, что учителя будут на побегушках у учеников. К тому идет дело . Все больше ученики права качают, забывая о правах учителей. Быть может, они и помалкивали бы, да пресса раздувает пожар, а государство его поддерживает. Вот если б почаще описывали, как глумятся над молодыми или добрыми учителями недоросли на уроках… А то обижен ученик – скандал! А сколько раз до этого плюнуто в душу учителю - кто считал? Равноправие, так уж полное, с обеих сторон. Знаю, о чем пишу. Жена много лет проработала учителем, и не в самых плохих школах.
Лариска же Цыганкова поднимала мой авторитет и самолюбие, когда однажды о нас, ребятах, занимающихся в цирковой студии, пропечатали статью в районной газете. Она говорила мне:
-Вы - гордость школы!
И я думал: «Да, наверное, гордость». И недолго надувал щеки.
По моде конца семидесятых в восьмом классе отрастил патлы, космы и гриву до плеч. Девчонкам это нравилось. Брюки клеш, правда, не носил, семья-то была небогатая.
Были и драки. В восьмом классе в нашу школу перешел худорослый беловолосый Толя. Как-то за партой мы столкнулись с ним. Я что-то огрызнулся, он, новичок, ответил дерзко, не побоявшись. Был он головы на две выше меня, но за мною был класс, дружки. Драться на него я бы сам не полез, не из задиристых. А вот с Витькой они вскорости сцепились. Популярный в классе Витек вызвал Толю на разборки за деревянный школьный забор. И быть бы битому Толе в окружении дышащей за спиной, недоброжелательно настроенной мальчишеской части класса. Да прикрыли старшеклассники, заставив драться честно, один на один, где длинные Толины руки чаще доставали Витьку. Разошлись они окровавленные, с порванной одеждой. После на Толю уже никто не лез, он себя утвердил в классе. И сам порою нехорошо рыпался на слабых. Позже его «геройство» проявилось на практике в шахтерских поселках аж Читинской области. Парень был острый, небоязливый. Но такого рода геройство ценно лишь до определенной поры. Сейчас у него больны, кажется, ноги, на инвалидности. Без особой работы в захудавшем при «реформах» районном городке, и при небольшой пенсии.
Недавно ходил у дома Елены Ивановны, забыв со школьной поры подъезд, где она живет. И, желая встретить, наконец, натолкнулся на нее. Поговорили. И хорошо, что она, меня, уже мужика, величала, как в детстве, по-простому:
-Ой, Вовка!..
Поцеловал, уходя. Кажется, она была этим поражена. Это было спасибо за школьные годы, за все те пакости, что претерпела от нас в наши подростковые и первой юности лета… Через год снова зашел к ней, и она потчевала меня разными вкусностями, и даже налила немного выпить. Нравится мне в ней – не чинится! Проста в обращении и общении! Ее многие ученики других лет помнят и любят по сию пору.
Был вот в классе Беля. Троечник незадиристый, тихий. А потом сразу, кажется, после школы, убил человека. Из обреза, после танцев. Зажали наши толпу приезжих из центра города у остановки. Беля крикнул:
-Кто дернется, стреляю!
Один дернулся…
Это было для меня, как гром среди ясного дня. Уж от кого-кого, а от него не ожидал. Сейчас вышел с зоны. Худой, обтерханный, изможденный, безработный. Недавно, сказали, умер. Вот как себе можно жизнь сломать глупой юностью…
Есть и состоявшиеся, преподают, в вузах. Сашка, крепкий небольшого роста штангист… Есть те, кто работают, тянут жилку на семью – Серега, Андрюха… Вижу, встречаю. А есть и, кто спившись, давно уже лежат на Гришевском погосте. Причем, не самые плохие по характеру парни. Будня, Бабыка, Валера… Валера рано погиб, за двадцать. Говорят, угорел в машине в гараже, оставив на свете наследницу. А мать его, работавшая у нас библиотекарем, умерла совсем недавно.
Лариска, простушка Наташка (ее отец работал с моим в ЧУМе, черемховском управлении механизации.) Алла, стройная красавица Оля… Девчонки. Где они теперь?
У Андрея мать работала в доме культуры, куда мы ходили в кино. И он мне дома показывал и дарил гладкие, большие и блестящие фотографии актеров советского кино, висевшие до этого в фойе ДК. Красивых актрис я вывешивал на спинку дивана, и мы дрались в шутку с соседом Андрюхой Русаком за право их поцеловать, скидывая, сталкивая друг друга на пол с видавшего виды старенького дивана. Кто напоил мое сердце так рано и сладко женской красотой, поэзией и одновременно отравой любви? Не знаю. Таким, должно быть, родился. Уж скольких девиц я тогда перелюбил внутри, тайно, без взаимности. И продолжал влюбляться.
С Казарей ловили дафнии для его аквариума, чтобы кормить красивых восхитительных рыбок – золотистых меченосцев!
Потом была двадцать девятая школа, девятый и десятый класс. Здесь я встретил юношескую любовь и замечательного учителя по литературе Галину Тихоновну. Сердце ожило и заныло от любви. Это было два прекрасных и мучительных года!
Со мной сидел на парте здоровый добряк Володя по прозвищу Коржик. Отчего-то сердце всегда тянулось к добрым, безошибочно выбирая их среди остальных.
Ведь были и злые. Например, один чернявый... Сам-то не сказать, что герой и здоровяк, однако заядливый, желающий всегда показать, что сильнее тех, что помене ростом. Был и второгодник Пузан. Все время с подковырочками, с ужимками и щипками, ходивший с ножичком и метивший в тюрягу, как и его уже находившиеся там старшие братья. Туда он в конце концов и угодил, и там, должно быть, жизнь свою окончил.
Но большинство парней были нормальные. Андрюха, ударник в вокальной группе ДК, позже поступил в мореходку в Таллине, обошел весь белый свет на корабле. Паша страдал сердцем. Красный шрам на груди от операции виднелся, когда он переодевался на уроках физкультуры. Уже тогда он дружил с симпатичной чернявой девчонкой из параллельного класса «В». Вряд ли у них что-либо вышло. Школьная любовь недолга, но запоминается на всю жизнь, если только другому в душу серьезно не нагадил. Лидеры класса, красавчики, выпендривались. Один блондин, другой брюнет. Первые ухажеры за красавицами школы, отлично приодетые. И в жизни устроились позже неплохо, успев пофарцевать в советские времена. А вот симпатичный Андрюха, кажется, спился. Так-то он был незадирист, покладист. Сашка рано покончил с собой. Что-то доказывал, видно, своей жене. Он всегда громко смеялся на галерке. Улыбчивый во всю ширь розовощекого лица, незадумывающийся упитанный двоечник. Кормили и одевали родители хорошо. А вот повесился. Встречаю часто его фото на памятнике, на могиле гришевского кладбища. Вообще, проходя по погосту видишь все больше знакомых. И в сердце приходит мысль, что мы все родня, кто жил бок о бок, трудился и рос в этом городе. Даже слышал друг о друге – фамилии то на слуху, хоть и лица уже не помнишь, не связываешь с фамилией, пока не разглядишь на памятнике. И появляется, разливается в сердце тепло от любви к этим родным и усопшим. Мы больше любим тех, кто ушел. Они нас уже не ранят своим несовершенством, не отнимают пространство у нашего эгоизма. А тех, кто жив и рядом, любить трудней, сейчас, сегодня.
Девчонки из класса. Тихая, погруженная в себя чернявая татарочка Марина. Училась хорошо, поступила в вуз. Также небольшенькая Ольга в мединститут, кажется, прошла. Улыбчивая белокурая Лена со стройными ножками. Серьезная Оля, красавица Лена, ответственная Марина, хохотушка Аня, созерцательная, погруженная в себя, как в омут, Оля. Высокая Оля, трудолюбивая Татьяна, вдумчивая Лариска, ударница Марина. Ее муж Анатолий из параллельного класса, благодарно вспоминаю, помог мне позже с похоронами дяди, бесплатно выделив грузовую машину от предприятия, где работал. Марина смеющаяся, и другая Марина с характером.
Были еще паралельники, громкие, высокие и звонкие. Силач Сашка, баскетболист, сейчас, вроде, в Молдавии инженер. Чернявый кудрявый Гриша, высокий беловолосый Толя и Женя хорошо играли в волейбол… Забываются уже фамилии за возрастом, с годами…
В ГПТУ меня после школы пригласила завуч Мария Андреевна. Темноволосая, молодая еще, энергичная. Ее дочка училась со мной школе. И прекрасно сделала, поскольку я не решился поступать, троечник, в вуз. Пропал бы год до армии. А так получил форму, бесплатное питание. Меня учили, посылали для отдыха в местный профилакторий, двухэтажное деревянное здание, выкрашенное в зеленый цвет, где кормили, как на убой, да еще подлечивали. Туда приезжали выступать иркутские писатели. В общем, катался, как сыр в масле, только учись, да еще права получил бесплатно, не то, что сейчас – плати. Автодело вел Анатолий по прозвищу Палыч, плотный присадистый мужик за сорок, с залысиной, с широким лицом и носом. Объяснял все просто, иногда на уровне физиологии. Мужик был неплохой, а под старость лет запил, бичи наводнили дом. И помер. У дочки его внуки пошли вообще никудышные. Один, с которым он воевал, гоняясь по поселку с палкой - токсикоман, в тюрьме, другой нигде не работает, а мать корми. Эстетику и этику, историю преподавали женщины, фамилии сейчас уже не помню. Вождение простой и грубый мужик, домогавшийся до наших двух девок из группы. Одна худая белокурая дерганая Наташка, другая симпатичная коротышка Ольга, выскочившая позже замуж за небольшого росточка парня из нашей же группы. Были еще крепкие, надежные парни, фамилии подзабыл. Рядом учились штукатуры-маляры, автокрановщики. Сейчас училище разрушено, Мария Андреевна уехала куда-то к родне на Украину, и там скоро умерла.
А меня распределили на автобазу, служившую в основном для перевозки молочных продуктов из пригородных совхозов. До восемнадцати лет на машину никто не посадит, так что мы, четверо выпускников ГПТУ, слесарили, точнее подметали гараж. И помогали с помощью железной трубы взрослым мужикам ставить отремонтированные двигатели на машину. Получали советскими деньгами неплохо, по сто двадцать рубликов. Был со мной долговязый Антон, парень хорошего, благодушного, незадиристого нрава. Среднего роста Мотя, позже повредил ногу, теперь хром. И Саврай, служил также, как я, после в Забайкалье, вернулся домой и его убили где-то в деревне, куда уехал жить. С девками вел он себя грязно, вкусив в юности запретного плода.
Антон задружил с хорошей девахой из Усолья, симпатичной, все при ней. Любавой. После армии женился на ней. Но недолго музыка играла – развод, как у многих сейчас, не могущих терпеть… Еще одна жена, у которой также от него ребенок, как у первой. И тоже не живут давно вместе. Спивается потихоньку без постоянной работы, без семьи. Мать его, хорошая женщина, старушка, растившая Антона без отца, улыбалась всегда, встречая меня … Умерла. Говорила на хохляцкий манер, родом с Украины…
(Продолжение пока не написано).
НАШИ ПОХОЖДЕНИЯ С САШКОЙ ЧИСТИКОВЫМ
Нас свело детство. В соседнем доме жил Сашка Чистиков. Комната его в общежитии на первом этаже была вечно полутемная из-за ставен, темных штор и громоздящейся на двадцати квадратах мебели. Зато гостеприимная. Мать Сашки – Мария – была крупной и здоровой бабой, работала на производстве оператором.
Муж сбежал от нее на родину, на Алтай. У Сашки мы, оградные мальчишки, резались в черно-белые шашки, игрушечный настольный хоккей. В общежитии на этаже один туалет и общая кухня, поэтому в комнате у кухонного стола, чтобы не бегать взад-вперед в места общего пользования, стояло ведро с отходами. От него неприятно пахло. Тетя Мария, работавшая посменно, после смерти матери отдала Сашку учиться в интернат, откуда он приезжал на выходные и рассказывал, как там живут, кто держит шишку. Это был старшеклассник, некий мифический для меня Бана. Он ходил с кастетом под темной перчаткой. В интернате процветал культ силы и спорта. Мальчишки качались в разных секциях. Сашка еще хорошо учился. В старших классах он стал занимать первые места на городских олимпиадах.
Летом на каникулах мы были неразлей-вода. Вместе совершали разные путешествия. Как-то поехали в Каменно-ангарский совхоз, здесь временно работал сосед Сашки по общежитию Толя Ведеркин. Он жил в деревянном доме стандартного типа для двух хозяев. Пока Толя шоферил на совхозной машине, мы с Сашкой выбрались на крутой, высокий и глинистый откос к Ангаре. На нем росли разные кустики и трава. Боялись – греются где-нибудь и гадюки. Я, бредя, наступив на палку, сдвинувшуюся под ногой, отпрыгнул метра на три с испуга. Наткнулись на дикий ревень.
-Кислый,- ошкурив, попробовал Сашка, отчего его продолговатое лицо, обрамленное светлыми курчавыми волосами, сморщилось. -Из него варят варенье, я видел…
Мы набили ревнем целую сетку. Тогда у нас с Сашкой началось увлечение кулинарией. Матери с утра до вечера на работе, а поесть вкусненького хочется. Мы стряпали блины, выходившие поначалу комом. Но научались. У Сашки уже получались розовые и гладкие, как постряпушки у молодых, угощавших нас на кухне соседок. Заводя тесто, побольше сыпали сахару. Ревнивое варенье я наварил так, что вышел морс, а не желе, насыпав чего-то мало или налив много воды. Все равно выпили с Сашкой! Просыпалась у нас тогда и чувственность. Мы стали заглядываться на девичьи ножки и обсуждать прелести противоположного пола с приятной щекотливостью в сердце, ожидавшем так много от этого открытия женщины!
На велосипедах летом, на следующий день после дождя, умчались за город, мечтая о грибах и ягодах. К шинам липла вязкая желтая глина, черная грязь, было трудно крутить педали огрузшего велосипеда. Еле-еле добрались до березняка. В нем все благоухало - травы, листья, цветы! Особенно остро пахло от огромных муравейников с красными муравьями. Липкий тенетник противно тыкался в физиономию, и мы шли, махая и обрывая его руками, отчего пауки скорее убегали по ажурно-прозрачной сетке. Грибов не оказалось. Собирали костянику, низко висевшую в траве красными гроздьями. С твердыми белыми зернышками внутри она сладила и кислила во рту. Обратно ехали через сосняк. Солнце напекло хвою и чудесный аромат ее разлился в воздухе. Голубое небо ясно лучилось, белые лепешки облаков напоминали голодному сосущему животу о взаправдашних лепешках дома. Трели и пенье птиц не смолкали над нашими головами. А мы от воли и безлюдья орали эстрадные песни:
- В реку смотрятся облака, а я все смотрю на тебя…
Соседями Сашки по общежитию были еще два молодых мужика – Витька и Генка. Витька, белокурый, полнотелый, с мягкой складкой-линией губ и с открыто глядящими с бледного лица голубыми глазами. Генка темнолицый, сухопарый, с носом горбинкой и красиво вырезанными ноздрями, с черным въющимся волосом. Они любили рыбачить, ездили на Ангару за двадцать километров от поселка на пригородной передаче. Взяли как-то нас с собой. Мы с Сашкой заранее закупили удочки в местном промтоварном магазине, где всегда пахло парфюмерией от одеколона и разноцветного мыла. С цветными поплавками, белой леской, с блестящими сталью крючками на ерша, карася или окуня. Заготовили закидушки из более толстой лески со свинцово-темными грузилами, отлитыми в форме ложки. Было начало мая. Холодно поддувал по реке ветер, заглушая тепло, исходившее от нагретой земли. Через Ангару переправились у Каменки. Вода взъерошенной реки сине зеленела. У берега мутилась в сером прибое с белою пеной. Паром был большой, железный, возил машины с берега на берег. Борта его красно-бурого цвета, сверху деревянный настил. На том берегу у деревни увидели, как местные мужики рыбалят саками в небольшой речонке, впадающей в Ангару, и то и дело выкидывают рыбу. Мы, найдя подходящее место для ночлега, спустились к Ангаре, закинули удочки и закидушки, надеясь на богатый улов. Заготовили дров, развели костер. Мужики захватили с собой не одну бутылку белой встречать Первомай. Они приняли на грудь и повеселели, не смотря на то, что не клевало. Ни одна рыбина не зарилась ни на блесну, ни на червя. Только солнце серебрилось и играло на стрежне течения. К ночи ветер усилился. И подул с такою силою, что перепутал снасти. Утром, когда в холоднющей воде собирал и разматывал закидушки, на них висел один задрипанный сопливый колючий ерш. И у берега стеклянно звенели невесть откуда пригнанные мутно-зеленые в воде и белые сверху, изъеденные солнцем дырчатые льдины. Всю ночь мы с Сашкой мерзли у костра, подбрасывая дрова. Один бок вроде печет, другому холодно. Перевернешься – все наоборот. Одежка наша была не рассчитана на шторм – ботинки да куртки, без теплых свитеров и носков. Мужики, добив горячительный припас, завалились в ложбинке у костра в резиновых сапогах и фуфайках. Им ветер хоть бы хны, дрыхнут, похрапывая и посапывая. Едва мы дождались, стуча зубами, серого мутнеющего рассвета. Под утро Витька, лежавший поодаль от костра, поднявшись, подтянулся поближе, засовывая в костер ноги.
-У-у-у, быр-р-р,- дрожал он.
И опять заснул. Сапоги нагрелись, задымились. Витька, проснувшись, обжигаясь, начал быстро стягивать их, разматывая портянки:
- У-у-у, едрит твою в корень…
Свои закидушки мужики, поднявшись, собирать не стали. Мы с Сашкой смотали перепутанные снасти. У мужиков хмель прошел, и зуб на зуб не попадал. Похмелиться было нечем.
-Растудыт твою такую рыбалку,- плевался Генка. -Поехали домой,- ветер все еще дул, не обещая хорошей погоды, хоть уже кое-где полыньями в серых разрывах голубело небо…
Следующий раз поехали на остров.
-Там на острове они всегда ловят,- убеждал меня Сашка. -Клев во какой, никого нет, одни мы!- уговаривал, помня прошлую незадачливую рыбалку.
Долго уговаривать не пришлось. Остров, длинный и широкий, находился на середине реки. У мужиков плот. Здоровый, на четверых, не утонешь. Работая палками и самодельными веслами, мы минут за двадцать-тридцать, благо стрежень течения находился по ту сторону острова, переправились. Мужики навострили закидушки, мы с Сашкой удочки. Вначале клевало, особенно у мужиков. Звонил колокольчик на палочке, воткнутой в песчаный берег, от которой в глубь тянулась леска закидушки - кто-то на крючке! Штук десять пестрых окуней уже болталось на кукане в реке у Витьки с Генкой. У нас с Сашкой ничего, как ни бегали мы, закидывая удочки там и сям. То клюнет, не успеешь подсечь. То вроде клюет, а вытащишь – ничего, знать, ветер болтал поплавок. Но к ночи погода опять начала портиться. Подул сильнее ветер, и клевать перестало. Переночевав у костра под завыванье и угрюмый посвист ветра, в августе все ж не так зябко (мы с Сашкой, наученные горьким опытом, оделись теплее), утром увидели - продолжения клева не ожидается. Ангара ходила белыми бурунами, кипела барашками волн. Мужики поняли: обратно при таком ветре на нашем громоздком плоту вчетвером не переплыть - снесет. А продукты кончались. Был на острове Генкой и Витькой в прошлый раз оставленный двухместный плот, легче нашего. Посоветовавшись, собрав последние копейки, отложенные на дорогу - голод все же не тетка - решили плыть за едой.
-Ну, кто плавать умеет?- спросил Витька, выгоняя легкий плот на воду.
-Я,- боязливо глядя на бушующую реку, ответил я. Сашка плавать не умел.
-Ну, садись, поплывем за хлебом. Обутки сними, а то вымочишь. Или смоет.
Сняв ботинки, которые Витька посоветовал завернуть в целлофан и положить под себя, под напутственные одобрения Сашки, его похлопывания по спине, я уселся впереди Витьки. И он отчалил.
-Греби изо всех сил,- скомандовал Витька. Мы налегли на самодельные весла.
Ух, и набрался страху, глядя как волны, становясь все выше и выше, идут на плот. Кажется, вот эта захлестнет. Ан нет, прошла под нами. Ну, следующая. Сердце екает. Нет, проскочила! Вон уже другая. Может, для лодки они бы и не страшны, но не для плоского из четырех бревешек плота. Вскипая и шурша по краям, волны грозились перевернуть рыбаков. Нет, все-таки не зря существует легенда про девятый вал. В каждом, пусть и небольшом штормишке, он есть. Где-то, когда уже перевалили через середину, впереди поднялась одна самая большая волна и пошла на плот. Вот, все ближе и ближе. Сердце замерло. Волна подойдя, с шумом обрушилась на плотик, пройдя по нему сверху, замочив штаны, босые захолодевшие ноги.
-У, коза,- заругался сзади залитый Витька…
Переплыли. До ближайшего магазина на станции час ходу.
-Иди, покупай хлеба,- Витька высыпал мне в руку наскребанную мелочь.
Одев подмоченные от девятого вала ботинки, подался по дороге у кромки берега. Справа на взгорке темнел сосняк, слева неприютная серо-зеленая река, сверху серые без дождя тучи. Когда подходил к магазину, из них слегка брызнуло. В магазине хлеба не оказалось. Были белые батоны. Их и купил, а на оставшиеся копейки еще небольшую бутылку молока. Ох, и ругали же меня добродушно мужики за это молоко, когда переправились без особых приключений обратно. Ветер чуть стих при мелком моросящем дожде и дул уже в спину, подгоняя плотик.
-Лучше бы еще батон взял!- смеялись они, хлебнув по глотку белой жидкости на каждого.
На следующий день погода установилась, но батоны, подпеченные для вкуса на костре с угольками, были съедены еще с вечера и запиты ангарской водой. Мы на четырехместном плоту, собрав небогатую добычу, штук пятнадцать-двадцать окуней и ершей, переправились. Уселись в передачу и поехали. По вагонам шла проверять билеты проводница. Мужики сидели впереди, в стороне от нас. Не знаю, что уж они там говорили, деньги то были истрачены на хлеб. Проверяющая прошла, не высадив, дальше. И вот приближается к нам.
-Билетики,- обратилась она к Сашке.
-А,- захлопал Сашка длинными белыми ресницами, раскрыв рот.
Я, внутренне напрягшись, соврал за него:
-А вон тама, у мамы, в конце вагона…
Мужики потом долго смеялись, когда шли домой, поднимаясь в горку с болтающимися сзади грязными и измоченными рюкзаками, в несвежей замаранной одежде:
-Вон там, говорит, у мамы…
Больше с мужиками на рыбалку мы не стремились. А они ездили и привозили штук пятнадцать, двадцать, тридцать окуней на брата. Для них рыбалка была отдых от жен, детей и производства, возможность выпить и расслабиться.
Сашка за отличную учебу в интернате удосужился съездить во Всесоюзный пионерский лагерь «Орленок» на Черном море. Рассказывал мне о нем, показывая ракушки. Также о романе, который у него там случился с одной девчонкой. Вскоре он поступил в вуз, меня призвали в армию. Встретились уже в университете после службы. Но дружбы плотной, как в детстве, не вышло. Появились у него и у меня иные студенческие друзья. Сашка увлекся археологией, ездил в экспедиции, откуда привозил разные черепки и каменные, филигарно отделанные наконечники от стрел древних людей. Окончив вуз, он распределился учителем в деревню на Байкале. Оттуда через три года уехал на родину отца. Последнее наше общение состоялось в письме. Я написал, что убили его однокурсника. Отослал на старый адрес с пометкой на конверте: «Люди добрые, перешлите это письмо, если адресат выбыл. Очень важно!» ( Сашка, узнал от его мамы, уже стал директором школы в другом городе на Алтае.) И люди добрые выполнили просьбу. Писал также Сашке, что потихоньку продвигаюсь в сторону веры, православной церкви. Он ответил соболезнованием вдове убитого товарища. Мне сообщал - читает философов Булгакова, Бердяева, Флоренского. И задавал вопрос:
-Что привело тебя к Богу?
Об этом можно было рассуждать долго. Я поленился написать. А, если коротко, ответ прост:
-Душа.
ЦИРКОВОЙ КРУЖОК
За какие-то проступки в советское время сослали на подселение в наш город Вячеславовича. Был он не чисто русских кровей – смуглое темное лицо, черный курчавый волос, вытертая на макушке лысина, как говаривала одна моя знакомая, о чужие подушки. Черные пышные брови, нос уточкой, вставные зубы. Вячеславовичу около пятидесяти. Сын его Сергей, схожий с отцом цветом кожи и волос, только они длиннее, по моде семидесятых годов спадали прямо на плечи, лет двадцати пяти. Он приехал вслед и ставил эстрадные танцы в местном поселковом Доме культуры. А Вячеславович оказался цирковым артистом. В пролетарском городке ему делать было нечего – не идти же в машинисты экскаватора или бульдозера? Он направился в клуб с предложением открыть цирковую студию. Здесь его с распростертыми объятиями встретила директор Дома культуры Зоя Адамовна, белолицая, светловолосая женщина с желтеющими белками карих глаз и следами былой красоты в лице и располневшей фигуре. Дом культуры получал деньги от хорошо работающих угольных разрезов и устраивал грандиозные торжества-праздники, когда чествовали какое-либо предприятие и передовиков, с концертами самодеятельности. Для художественной самодеятельности цирк большое приобретение. На дверях клуба появилось объявление о записи в цирковую студию, от желающих не было отбоя, набралось около ста человек! Танцы, вокальные группы, хор уже были, а вот цирк впервые! Занимались сначала от наплыва записавшихся в длинном холле-коридоре на третьем этаже. От прыжков акробатов, колец жонглеров, более падающих, нежели летающих, палок эквилибристов стоял непрерывный стук и грюк.
Один разбитной мальчишка лет десяти чуть не свалился в пролет между широкими, окрашенными в красный цвет, гладкими перилами, на которых иные любили и умели с шиком прокатиться. Помню его побелевшие пальцы, вцепившиеся в скользкие перила, вытаращенные от страха глаза, подскочившего побледневшего Вячеславовича, выхватившего глупого шкоду из пролета – еще бы чуть-чуть, и парнишке каюк – три этажа под ним и внизу бетон. Вячеславович заругался:
-Уходи отсюда,- и прогнал из кружка разбитного.
Металлические кольца, что крутят девчонки во дворе, на поясе, булавы, шлепающие об акробатические маты тела усиливали грохот, долетавший до первого этажа. Постепенно многие отсеивались, стало тише. В постоянном составе закрепились Серега Седейкин, Вовка Бубков, Олег Титов и Вова Отверткин из шестого класса, три акробата из седьмого с венчающим двоицу рослых при гимнастических фигурах Игорем Валковым,
лилипутного сложения, и я из восьмого. Девчонки остались семиклассницы, в основном приезжие, из центра города, где они поссорились с руководителем акробатического кружка. Кукольной красоты – нос курносый, словно у пупсика из детского магазина, голубые глаза с длинными ресницами распахнуты - худющая Лена Погодаева. В синем акробатическом купальнике она напоминала «Девочку на шаре» Пикассо. В паре с ней тренировалась тяжеловатая, мощных форм атлетка Путинцева. Была еще одна красивая девушка – Лена Белова, фигуристей, полнее Погодаевой. И Ира Голубкина, смазливая, среднего сложения.
Вячеслав на подселении не растерялся. Со сколотившимся коллективом он начал делать цирковую программу. Серега Седея и Вовка Бубок стали акробатами-клоунами, умея громко орать, особенно Седея, лидер этой пары. Девушки по двое исполняли разные акробатические этюды с мостиками, шпагатами, колесами, стойками на руках в расшитых блестками разноцветных купальниках. Сын Вячеслава для четырех поставил танцевально-акробатический номер на восточный мотив, где материя из прозрачного газа летала и витала, и то накрывала танцующих акробаток, то, взмывая, раскрывалась цветком или парусом. Вова Отверткин и Тит заделались акробатами-эксцентриками. Более крупный Вова кидал небольшого сложения Олега, и тот, кувыркаясь в воздухе, выделывал разные сальто. При неудачном приземлении на репетициях порой разбивал нос, как и Седея, психуя на партнера, уравновешенного и флегаматичного.
-А я че?- отвечал спокойный, как слон, Вова с черными курчавыми волосами, длинным с горбинкой носом и темными выпуклыми глазами. Коренастый и плотно сбитый Бубок перепирался с худым беловолосым Серегой:
-Сам неправильно ногу поставил, а я виноват…
Трио силовых акробатов с маленьким шибздиком выделывали гимнастичиски красивые фигуры. Один я ходил неприкаянный. Жонглера из меня не получилось, Седея кидал шарики, булавы и кольца лучше. Акробатов было достаточно. У предприимчивого Вячеслава нашлось мне применение - использовать как подсадную утку во время концертов. Составив программу, кружок стал колесить с нею по сценам района, средь клубов городских и сельских. Первую часть концерта выступали юные дарования, вторую заполнял иллюзионист Вячеслав Вячеславович. Иногда танцевал и Сергей. Концерты, тут опять надо отдать должное коммерческой жилке руководителя кружка, недаром он попал в советское время на подселение, были не бесплатными. Денег мы, мальчишки и девчонки, не видели, их распределяли после продажи билетов наши руководители. Нам доставались лавры славы, бесплатные обеды и поездки-путешествия.
Концерт начинался так. Сначала Седея с Бубком, загриммировавшись, как клоуны, намазавшись почем зря, чем гуще, тем смешнее, выступают со смешным акробатическим номером и репризой. Затем девушки гнутся, танцуют. Нешуточный этюд с сальто-мортале Отверткин с Титовым. Силовая тройка громоздится после на сцене. А я сижу в зале и гляжу на все это, оценивая, чтобы потом сказать-похвалить за кулисами, когда спросят:
-Ну как мы выступили?
А кого и покритиковать. Но сижу не для этого. Наступает вторая часть программы – фокусник Вячеслав ибн Бран-Хоттаб очаровывает публику. Он профессионал, умеет это делать. И вот на закуску, как гурман, предлагает гипноз и приглашает желающих испытать на себе это чудо-действо. Я, сидящий в первом ряду, должен захотеть оказаться в роли подопытного кролика первым, и потому выше других и быстрее тяну руку. Вячеслав пристальные глаза из-под кустистых бровей и чалмы, на нем восточный халат чародея, останавливает на мне. Иду под взгляды любопытствующей детворы на сцену, как на гильотину. Внутри все сжимается. Сейчас мой час! Тут у нас все отрепетировано. Фокусник ставит меня перед собой, всматривается взглядом удава в глаза. Наконец, машет перед личностью руками. Взмах, еще взмах – и я падаю бревном назад, якобы околдованный искусными чарами. Там меня уже ловят руки двух сильных акробатов, заблаговременно вышедших на сцену. Они установили три стула, на спинки которых чуть выше пяток на сгибе, в пояснице и шеей кладут меня. Глаза закрыты, тело напряжено. Вячеслав еще шаманит надо мною руками, догипнотизирует, и выхватывает средний стул из-под поясницы. Я мостом вишу между двумя оставшимися стульями. Жестко давит шею и сгиб пяток. Но это недолго. Вот уже Вячеслав подхватывает и ставит с помощью акробатов на ноги, и веером рук приводит в чувство.
-Все,- шепчет он. Я открываю глаза. -Нормально, хорошо себя чувствуешь?- громко для зала.
Я киваю:
-Да.
Фокусник отпускает меня. Иду, пошатываясь в кресло, кручу головой, как ошалелый. И там, на своем месте все держусь за нее.
-Ну как?- распрашивают меня соседи-мальчишки. -Че-нибудь помнишь?!
-Неа,- притворяясь, качаю отрицательно головой. -Тыква только болит.
Под этим предлогом часто удаляюсь через общий выход к своим, незаметно ныряя в служебное помещение. Особенно трудно провести ребят в сельской местности, деревне,
где все друг друга знают. После концерта они караулят артистов у автобуса и тыкают, показывают пальцами на меня:
-А он с ними приехал!- звучит разоблачающе.
Но не только лавры были замешаны в нашем увлечении цирком. Переставая быть детьми, мы становились подростками-переростками и начинали заглядываться на девчонок. Я бы, например, с удовольствием закадрил, так это у нас называлось, с Леной Погодаевой или Беловой. Но мне сама Погодаева предложила дружить с Голубкиной. Ну что ж. Голубкина так Голубкина, не отказался, не избалованный девичьим вниманием. Как-то сидим мы во время концерта с моей Пассией на первом ряду, я глажу в затемненном зале ее руку, учась искусству обхождения, ухаживания за девушкой. И, насмотревшись в кинофильмах, начитавшись литературы об отношениях рыцарских к прекрасным и не очень дамам, предлагаю:
-Хочешь, я буду говорить тебе комплименты?
-Давай,- ничтоже сумняшеся, голос у Лены грубоват, улыбается Пассия простецкой, недалекой и в тоже время загадочной - женщина все ж! - улыбкой.
-Ты хорошая, ты прекрасная, ты чудесная,- витийствую я.
Лена от этих слов чуть не сваливается с кресла, будто проглотила что вдруг, вставшее в груди прямым затвердевшим комом - никто из поселковых мальчишек такое ей еще не говорил! Обзывались да дрались - это понятно, или лезли, когда подросла, ущипнуть. Отвечая на эти подростковые замашки грубостью, она росла мужиковатой неотесанной девкой.
Усидеть от радости после комплиментов Голубкина на месте не могла и после очередного номера скорее помчалась за кулисы. Естественно, все девчонки из труппы узнали, что я ей говорил. Это понял по интересу, зажегшемуся в глазах Погодаевой и прочих ко мне после выступления…
В Доме культуры имени Горького циркачи с легкой руки директора и Вячеславовича заделались своими. В киношку ходили бесплатно, сразу из комнаты для занятий в кинозал, минуя проверяющую билетершу у входа. Однажды так мы смотрели нашумевшую премьеру «Служебный роман» Рязанова. Я, как всегда, сидел с Голубкиной и гладил ее руку. Позади нас в откидывающихся креслах-сиденьях устроились Седея и Бубок, по бокам другие ребята и девчонки. Я не знаю, какая муха Цэцэ укусила в тот день Бубка - он при подруге и других начал задирать меня. Я грубо отвечал. Свет уже погас, шло кино, и Бубок сзади шипел в затылок:
-Ну, кончится кино, выйдем, поговорим.
-Поговорим, поговорим,- отвечал, будучи незадиристым, внутренне ежась. Но не молчать же при Пассии?! Лена успокаивающе гладила, наверное, вздрагивающие от напряжения, волнения мои руки.
После кино, в присутствии Отверткина и Седеи, секундантов с одной и другой стороны, и в отсутствии отбывших дам мы скрестили кулаки с Бубковым за гаражами в чужом дворе. Бубок хорошо мне заехал по переносице, аж искры посыпались и слезы выступили из глаз, я ему, когда он разбежался с пригорка, чтобы стукнуть посильнее, отступив, вдарил сбоку так, что он картинно пролетел мимо…
Следующее занятие в кружке пропустил - не любил драться, первым шел на мировую. Бубок щеголял на нем с фингалом, о чем мне рада была сообщить Лена Голубкина по прибытии на очередную репетицию:
-Здорово ты ему заехал, все девчонки об этом говорят!
Где-то года полтора Вячеславович был с нами. Затем, кончился исправительный срок, откочевал, дав под Новый год сольный концерт! Что было делать? Расходиться, вкусив звездной славы, не хотелось. Я стал уже дрессировщиком и выступал со своим номером, выучив по наущению и советам Вячеславовича домашнюю собачку прыгать через кольца, ходить восьмеркой под ногами, танцевать и сидеть на задних лапах.
С разрешения директора Дома культуры занимались сами. И даже продолжали выступать на агитационных и производственных площадках. Но девчонки решили не ездить без руководителя к нам. Неудобно, далеко. Помню, как их провожаем последний раз весною по сырому снегу, переступая через лужи, в которых отражается вечное бездонно-серое небо с качающимися от ветра ветвями тополей и акаций. Местами среди наледей сухо белеет асфальт. Грустно - не знаем: встретимся ли вновь? И, когда надо было садиться в автобус, Лена Погодаева сунула мне на прощание, как истинная леди, подарок - голубиное крыло! Я обрадовался, почуяв тут какую-то тайну, и недоумевал – зачем? Все-таки мне она нравилась больше Голубкиной. Спрятал крыло за пазуху, ближе к сердцу, под насмешливые взгляды Седеи и Бубка. Дома, развернув крыло, обнаружил среди перьев белую записочку из тетрадного листа в клетку, где Л. П. сообщала мне свой адрес, просила писать и даже навещать. Ах, если бы элегантная Л. П. жила поблизости! Но - не смотря на сладкую заманчивость для сердца - катать в центр города, в незнакомый район и получать тумаки от местных мальчишек? Не слишком ли дорогая плата за любовь?!
С Титовым, Отверткиным, Седеей и Бубком мы не расставались до армии. Турслеты, танцы, выступления, игры в теннис, волейбол, бренчание по вечерам во дворе на гитаре. Мы, повзрослев, стали заниматься в центре города в акробатическом кружке, где нас
приняли с радушием. И встретили там Белову и Путинцеву. Погодаевой, спустя два года, не было. Седея говорил, что она пошла по рукам… Голубкина в семнадцать лет родила. Однажды после армии в электричке, кажется, видел ее - постаревшее лицо выпивающей и курящей женщины. Муж, если таковой имеется, видимо, пьет и бьет. Седея, отслужив, работал на электровозе, начал сильно выпивать. Титов еще больше. Он слыл красавцем в юности - золотисто-карие глаза, темный румянец на бархатистой, словно у девушки, щеке, черный пушок волос над верхней губой, соболиные брови и вороньим крылом отливающий волос. Роста небольшого, но ладно скроен. Девки его любили. И не одну победу вместе с нагловатым Седеей они одержали над женскими сердцами. Когда Тит пришел из армии, его бросила жена, спутавшись с нерусским наезжим нэпманом. Он еще сильнее запил. Сжег желудок, сделали операцию. Сгинул, свернувшись на полу, в очередной пьянке. Седея потерял работу в крутые реформаторские времена. С этилового спирта перешел на наркотики. И повесился дома, не добившись от жены денег на очередную дозу. Отверткин уехал на Донбасс, работает, вроде, шахтером. Бубкова встречал лет десять назад в областном центре.
Други юных игрищ и забав! Не слишком ли много поражений в нашей жизни? Как многие ваши светлые лица омрачила печать греха? И что она сделала с вами?
ЦЫПЛЕНОК И РОЗА
Мама и папа работали в ночную смену – уходили на работу вечером и возвращались за полночь. Приходилось спать одному. Страшно засыпать в темной комнате. Все мерещется - в углу за шкафом кто-то стоит и смотрит. Или бугор на потолке, образовавшийся от замазки, похож на прищуренный глаз не слишком симпатичного дяди…
Продавали в поселке цыплят, маленьких - всего-то пять копеек за штуку. О цыплятах мне сообщил Санька Кушнарев. Он уже приобрел одного. И я, выпросив деньги у родителей, купил. Сашке родители не разрешили держать цыпленка, он отдал его мне. В благоустроенной квартире выпустил их на пол – цыплята оставляли за собой частые белые метки. Ночью Сашкин, хилый, он еле держал голову, плохо ел, умер. Мой поутру бойко клевал пшено. Жил он у нас неделю. Отец ворчал - не дело держать в квартире живность, надо в стайку. А я думал, кто из цыпленка вырастет - курица или петух? Представлял уже пламенеющий гребень на голове. Однажды, когда отец и мать ушли на работу, от страха - все не один, рядом душа ярко-желтенькая, живая - взял ночевать цыпленка на подушку. Он угрелся, уснул, мягким теплым щекотливым пушком лаская щеку. А под утро, когда пришли родители и включили свет, очнулся и увидел: цыпленок бездыханный, не шевелится - закатились глаза, смялись перышки.
-Задавил ты его,- сказал отец.
Горько мне было в тот день - погубил собственного друга! Похоронил его в палисаднике под молодым побегом тополя. Воткнул сверху над могилкой две палки - вроде надгробного креста. И долго вздыхал, вспоминая о цыпленке, пока в один прекрасный день не искупил вину - принес домой пестренького щенка с белой метиной на лбу. Лапы кривоватые, тело длинное, коричневый с черными пятнами загнутый хвост. Назвал я собачку Розой, так как в соседней ограде была собака Астра. Выросла Роза небольшая – сантиметров двадцать от земли. И оказалась на редкость смышленой…
Соседка Сима терпеть не могла собачий запах, который проникал в коммунальный коридор из нашей комнаты. И все ругала меня да родителей. Я ее за это не уважал. Отец мой любил животных, держал в юности в деревне под крышей голубей. Позже, когда Роза умерла, ухаживал за котом. Его я привез, чтобы сгладить пустоту от смерти четвероного друга. Была еще одна соседка Ушачиха. Ей казалось, что собака гадит в уличном коридоре, и она волокла на нашу семью. А в открытый подъезд иной раз забегали и чужие дворняги. Да и внизу, на первом этаже жил у Кушнаря пес…
-Чистоплотные,- недоброжелательно отзывалась о соседках мама.
Я заметил, что жизнь у людей, внешне чистых, но не любящих животных, зачастую несчастная. У Симы не было мужа, а тот мужик, который к ней ходил, в конце концов повесился. У Ушачихи муж пил, и был изгнан из дому. Потом, выросший в сытой и внешне спокойной семье сын ее тоже запьет…
Ныне иное поветрие – вместо детей заводить собак. Не напрягаться - воспитывать, недосыпать. Выгулял, и все. Душевно обкрадывающие себя молодые люди не думают о ребенке. Кто о них подумает, когда станут стариками?!
С Розой, выдрессировав, выступал в цирковом кружке. Прыгала она через кольцо, ходила под ногами восьмеркой, танцевала, сидела на задних лапах. От местного дома культуры каких только гастролей не совершили по сценам клубов, открытых агитплощадок, городских и сельских. И первая шумная слава коснулась меня плечом - о нас напечатали статью в районной газете! Ненадолго мы сделались гордостью школы. Правда, после выступлений было трудно. Все ребята - акробаты, клоуны, жонглеры - свободно общаются, передвигаются, а я вынужден сидеть около Розы, чтобы куда не убежала, кого не укусила. Была она собака с характером, а погладить тянулись многие - как же, циркачка! Вот и рычала, скалила зубы из-за надоедливости поклонников и боязни, как бы с ней что худого не сделали.
Роза любила сидеть дома на подоконнике, на него запрыгивала через рядом стоящий стол, и наблюдать жизнь улицы. То смотришь хвостом завиляла - знать, какой-то кобелек прогуливается по ограде. То зарычит - что-то там на дворе неладно, кто-то незнакомый, плохой или чужая собака. Запомнилась мне с детства картина: идешь со школы, а Роза сидит у окна, ждет тебя. Увидит - вся заволнуется, к запертой двери пронесется, опять на подоконник вскочит. Откроешь - хвостиком виляет, телом изгибается. На улицу погулять выбегала по лестнице быстро, не успевал за ней. И, выскочив из подъезда, принималась лаять на первого встречного, пока я, выскочив следом, не кричал: «Нельзя!»
Любила она играть, убегать от нас, мальчишек. Уже, кажется, окружили ее, ловя втроем, а она такой вираж заложит с обманным движением-финтом, рванувшись с места - ищи-свищи зайца в поле…
Не девчонка, не успел ею обзавестись до службы, а Роза ждала меня из армии, о чем писала в первый тяжелый год мама:
-Роза сидит на подоконнике, все на улицу смотрит - не идешь ли ты?..
И это трогало до слез.
Но мы редко верны тому, что в детстве было нашим. Я ее, получается, предал, уехав после увольнения в запас учиться в областной город. Институт, друзья-знакомые, студенческая веселая жизнь. И, когда приезжал на выходные, Роза не мчалась ко мне, как раньше, предпочитая отца или маму. Измену мою встречала вилянием хвоста, без восторга. Впрочем, сильно не огорчался охлаждению, появились иные симпатии…
Когда заканчивал институт, родители переселились в другой дом. Вот, где пришлось встретить собачье сердце, только не в моей Розе. Злая Гала, соседка со второго этажа, растрезвонила - собака кусается, бешеная. Есть люди свое внутреннее потаенное бешенство переносящие на ближних, особенно беззащитных. Роза еще никого понапрасну не кусала. Соседка так допекла отца, что он отдал собаку в другой поселок. Представляете, верного друга семьи, ее члена, прожившего у вас больше десяти лет, в чужие руки! Приехав, естественно пошел за Розой и привел с оборванным хвостом домой. Свозил к ветеринару, взял справку: собака не больная. Купил поводок, наказал отцу выгуливать Розу подальше от дома. Соседка из породы Шариковых замолкла, хотя попила с родителей, меня потом еще кровушки. Да и с других соседей. Бог ей судья… Но умирать, сдается, тяжело будет, если не изменится. Злоба и вечное недовольство так и прописаны на лице. А аргумент один:
-Че, грамотный, что ли?
Кстати, злая Гала мужа увела от другой жены, это к тезису о внешне чистых и добропорядочных… Может показаться, что вокруг находились одни недобрые люди. Нет, большинство как раз были человечны, собаку не ругали, мне помогали.
Роза прожила в новом доме пять лет. (У меня уже в другом городе была семья, родилась дочь. И родителей навещал реже.) Потом заболела. Сначала вспух сосок на животе, молочная железа. Грустны были ее желто-карие глаза в старости. Она не играла, не любила, когда в дом приходили чужие. Слепла. Ночью, шатаясь, клацала ногтями по половицам, натыкалась на углы и подолгу так стояла, не могла выйти, скулила-постанывала, будто человек. И мое сердце подстанывало, воздыхая от страданий животного, которые не мог облегчить. Возил опять ее к ветеринару, выводил на берег нашей маленькой речушки-ручейка с надеждой - найдет ту чудо-траву, что излечит. Давал святую воду, уезжая, крестил.
Как-то приехал, а отец говорит - так, мол, и так, Розы нет.
-Вытянулась, отошла, ночью…
Горько мне стало. Горше, чем после истории с цыпленком. В магазине купил бутылку вина, три яйца. Мама их отварила. И пошли с отцом к оврагу, где он, обернув перед этим в белую тряпицу, зарыл собаку, Лучше бы, конечно, на взгорке у речушки, где открывается вольный простор, даль видна. Выпили по стакану. Закопал одно яйцо к Розе в ямку, как символ вечного Воскресения. Тяжеловато и грустно сделалось на сердце:
-Что ж она меня не дождалась?- на глаза навернулись слезы.
И тут же сверху в ясный день набежавшая невесть откуда тучка брызнула редкими, светлыми, крупными каплями! Скоротечно, всего минуту, пролился на лица, спины, голову благословенный дождик. Небо явно сочувствовало моему горю…
Приехал в город, ставший второй родиной, с нетяжелой, но томившей грустью. Под впечатлением потери шел в гору. С нее открывался великолепный вид - дома, реки, церкви, мосты, дальние холмы, поля - и умягчал душу красотою. Вечером, открыв синюю книгу, прочел утешающее, облегчающее о смерти и Царстве Небесном:
-…идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…
ЗА ЧЕРЕМУХОЙ
Что делать, когда ты юн и еще лето, каникулы? Бренчать по вечерам с ребятами во дворе на гитаре, играть в теннис, волейбол или укатить на великах купаться на озера. А можно и за черемухой. Она растет далековато от города - пятнадцать километров. Надо ехать на передаче. Зато какие там дикие ее заросли-кусты и изобилие черных сладких ягод! Железная дорога бежит вдоль нашей речки-ручейка Черемшанки, весело журчащей и катящей свою то мутную, то прозрачную воду в Ангару. Мелькают бело-зеленые березняки. Наконец мы вываливаемся шумной гурьбой на полустанке по названию «15 километр» в высокую и белую от росы траву, отчего ноги в носках и сандалях сразу мокнут - не все догадались надеть ботинки или резиновые сапоги. Воздух благоухает всеми свежими цветочными ароматами! Вприпрыжку спускаемся с насыпи. С нами мама Андрюхи Грибнова, молодая женщина с румянцем на белом лице. Она работает на молокозаводе, и часто приносит оттуда разные сметанные сладости домой Андрюхе и его сестре. Может, оттого она и сама так дородна, и белизна не уходит с лица? Да и Андрюха вымахал, что тот бычок. Если сложить два моих кулака, получится его один, хоть мы одногодки. Он и ростом на две головы выше меня. В драках на танцах нашего околотка первый вышибала. Как кого перелобанит, так тот с ног кувырк. Его даже таскали в милицию, думали - бьет кастетом. А он от силы удара выбивал себе костяшки пальцев на руках. Есть откуда взяться силе. Его отец дядя Толя работает на автобазе на могучем МАЗе с прицепом, и, когда ремонтирует колеса, бывает в одиночку закидывает целое в кузов! Обычно это делают два, а то и три мужика. Родители Андрюхи ездили на три года в Монголию, и заработали там на автомобиль «Запорожец», для него построили гараж во дворе.
С нами Юрка Кондаков, небольшого роста парнишка, младше нас с Андрюхой на два года. По моде семидесятых свисают патлы на его плечи. Еще у него вытянутая длинная челюсть и нос. Он хорошо поет. И Вова Отверткин, похожий на грузина носом с горбинокй, большими коричневыми, чуть навыкате глазами, черными вьющимися волосами.
Темный след от нашего прохода остается в траве, а мы уже спешим по земляной накатанной дороге к недалеким купам развесистых черемух.
-Это моя,- кричит Юрка и лезет на первую попавшуюся.
-Чур, моя,- заскакиваю на вторую, хоть ягоды растут и внизу. Но наверху они кажутся слаще, желанней, их там больше. И вкусны, как сахар!
Соседи по квартирам Вова и Андрюха с матерью не торопятся. Находят неподалеку росно заросшие ягодой кусты. Тетя Валя начинает обирать снизу, Андрюха по прозвищу Длинный взгромоздился на корявую черемуху, трещат под его весом ветви.
-Смотри, осторожно,- предупреждает мама.
-Ничего, не упаду,- огрызается он, неудобно при товарищах быть маменькиным сынком.
-Наклони мне вон ту, Андрей,- вскоре просит уже тетя Валя, обобрав нижние ветки.
Постепенно наши трехлитровые бидоны, пакеты и котелки начинают наполняться ягодой. Но что-то уж очень медленно, и мы скачем по кустам и другим деревьям, ища, где вкуснее ягодка и крупнее. Только мама Андрюхи не торопится, но ведро у нее тяжелеет почему-то быстрее, чем наши бидоны.
-Во, вкуснятина!- вопит Юрка с очередного дерева. И мы летим к нему. Он тут же обижается, когда начинают гнуться и дрожать у него под ногами ветки от наших рук:
-Че вы сразу все ко мне?.. Ищите себе другое дерево.
-У, жид в дерьме дрожит,- обзывается Вова, сверстник Юрки, зная, что Юрка не стукнет ему в ухо. Отверткин крупнее и сильнее заморыша Юрки. Мать у Юрки гулена, растит его одна. Может, еще от этого он такой доходяга, не доел своего в детстве.
-Кто обзывается, тот сам так и называется,- недовольно вытянуто лицо у Юрки.
-Чеморуха, чеморуха,- напевает внизу непонятный мотив Андрюха, коверкая слово, словно поддразнивая кого…
К полудню солнце набирает жар, и нас спасают только пышные кусты. Трава уже обсохла. Давно сосет в животе.
-Че та жрать хочется,- кричит Юрка с дерева. До этого он все напевал, гундел под нос эстрадные песни. То «А я стою, чего-то жду, а музыка играет и играет…», то новомодный шлягер «На море-океане, на острове Буяне…» композитора Александра Морозова, что недавно заезжал на день шахтера в наш город и выступал на открытом стадионе «Строитель». Я люблю петь и, как мог, подвывал Юрке. Пожрать Кондак, не смотря на маленький рост, мастак – один полкастрюли супа высадит, только дай. Когда мы с ним ходим в общепитовскую столовую, родители потому что днем на работе, то берем двойное второе с двумя котлетами и по два компота с булочкой!..
-Кишка кишке протокол пишет,- поддерживает Вова.
-Андрюша, давай кушать,- отходит от дерева тетя Валя.
Руки сборщиков от ягоды темно-синего цвета. Но тетя Валя прихватила бутылочку воды, и моет свои.
-Андрей, помой тоже,- предлагает она. -И вы ребята.
-Да не хочу я,- отворачивается Длинный.
-Зараза к заразе не пристанет,- поддерживаю, обтирая руки о густую траву.
Языки у нас от обилия съеденных ягод какие-то бурые и шершавые, едва шевелятся за зубами - рот вяжет. Мы, усердствуя, показываем их друг другу, хвастаемся, вытягивая из-за губ наружу - у кого синее или коричневее, как у негра. У Юрки уж очень он неприятно длинный, как змея, и, кажется, слегка даже черный - вот нажрался!
Пища из сумок и котомок вываливается на клеенку, постеленную Андрюхиной мамой в траве. У нас с Юркой хлеб да огурцы, помидоры и питьевая вода в бутылке из-под вина. Зато у Длинного с матерью и творожок, и молочко в широкой вместительной бутылке, и железные кружки под него, а у Вовы еще котлеты и конфеты, положенные его матерью с расчетом на товарищей. На общем столу все уплетается дружно, исчезает в наших широко открываемых лоханках.
-Доедайте,- видя, как постепенно отваливается, насытившись, компания от самодельного стола, просит тетя Валя. Она ест помаленьку, не торопясь. Мы через силу с Юркой одолеваем еще по Вовиной котлете и добиваем творожок, и с отползшими уже от клеенки Вовой и Андрюхой заваливаемся в траву - желудком нас накрыло, придавило. Тихая музыка августовского славного денечка обволакивает наше все больше уходящее в полутуман сознание. Птички щебечут, кузнечики неумолкаемо трещат, стрекочут в полдневный зной, мухи жужжат…
-Ляпота!- зажмуриваю глазки, как сытый деревенский кот на припеке.
-Счас бы поспать минут шестьсот на оба глаза,- блаженно зевает, трет пудовым кулаком осоловевшие «очи» Андрюха, пока маманя убирает, свертывает «скатерть-самобранку», стряхивая хлебные крошки на землю розовой и широкой ладонью.
Работники, конечно, мы после обеда никудышные. Тетя Валя тоже сидит, отдыхает, распустив белый платок, завязанный наподобие косынки на затылке. Обтирает им запотевшее и еще более зарумяневшееся лицо, расчесывает гребешком пышные светло-русые волосы. Она сейчас красавица! Как плавны, точны и округлы движения ее бело-нежных рук, обнаженных из-под футболки почти до плеча. Как высока и крупна грудь!
Слышно всхрапывает Вова.
-Пощекочи-ка ему ноздрю,- шепчет мне было задремавший Длинный. И сам, сорвав травинку, лезет в закудрявевший от юношеских волосиков Вовин нос. Вова вертит головой, отмахиваясь во сне рукой, как от надоедливой мухи. Но «муха» не отстает, так что Вова чихает, просыпаясь. Все смеются.
-Ты че,- замахивается Вова на рядом лежащего Юрку.
-А че ты на меня сразу?!- обижается тот.
-Ладно, мальчишки, давайте дальше собирать,- поднимается нехотя тетя Валя, втыкая гребень в волосы и завязывая свой белый платочек. Она идет к черемухам с уже почти полным ведром. Плавный стан ее, словно береза на ветру, лишь чуть колеблется, как будто в ведре совсем нет весу. Мы, еще чуточку полежав, нам уже не хочется этой «чеморухи», плетемся вяло к деревьям. Не шибко торопимся влезть на них. Бродим-ищем, где бы черемуха стелилась по земле и чуть ли не сама падала в посудину. Когда ж наполнится этот вроде небольшой снаружи и такой проклято глубокий изнутри бидон с его эмалированной пастью? Вот так бы, как наполняется он шипучим, коричневым и холодно-сладким квасом, что продают в желтой бочке на людном пятачке у магазина в поселке! Эх, сейчас бы этого кваску большую кружку, а то и две – не помешало!
Скоро у мамы Андрея без особой его помощи полное эмалированное ведро, а у нас с Юркой так и остается где-то по две трети бидона. У Вовы тоже неполная посудина. Но надо уже идти, передача поедет обратно из Свирска. Тяжелое ведро у тети Вали, которое ей помогает нести Андрей, скрипит и колышется. А наши бидоны только звякают друг о дружку, когда задеваем, при ходьбе…
Долго дома потом сушится черемуха на столе, и вполне не успевает засохнуть, поедаемая мной. Так же и у Юрки. Вовина мама успела часть перекрутить на мясорубке, перемешать с сахаром и настряпать сочных черемуховых пирожков с горячей и ароматной бордовой начинкой. Мы, обжигаясь, пробуем их вечером на лавочке во дворе. Вова вытащил целую большую тарелку - с зарумяневшейся корочкой сладкие пирожочки! – угощает щедрая тетя Маша. Андрюха хвастается:
-Мы накрутили целых три банки. На всю зиму хватит!