Короче, когда Он сказал, «ты должен за вступление в наш дружный коллектив поставить», я задумался. Потому что пить надо с чувством и расстановкой, так, чтобы все видели, как тебе хорошо. Не вливать прямиком из бутылки водку в горло – лишь бы в нем что-то плескалось – где-то на улице, а именно следует пить себе в удовольствие. И чтобы была закуска приличная, подчеркивающая достоинства напитка, а не какая-нибудь жалкая сардина, утопившаяся в машинном масле среди себе подобных. И чтобы процесс тек за столом в малой компании избранных, с проверенными друзьями, с которыми можно обсуждать все, что угодно. О наличии черных дыр в космосе или, положим, о поэзии Серебряного века. Ведь когда рядом с тобой рассуждают не о высоком, а заказывают спьяну куда-то в сторону после пятого стакана «хотя бы силиконовую бабу, понятливую и способную развеять накатившую вдруг тоску», – это сомнительное счастье.
Но когда Он добавил «у тебя дома», я натурально схватился за голову. Потому что совсем недавно – в прошлый раз, при тех же почти обстоятельствах, едва устроившись на очередную работу, – я, после «приема в дружный коллектив», был с позором вытолкан из квартиры вернувшейся с работы женой. Она мгновенно с поразительной точностью определила все болевые точки домашнего пространства, поставив мне в вину ее неудавшуюся жизнь: там, видите ли, «обоссали весь унитаз», тут «нарыгали в фикус», здесь – прости господи – говорить не хочется даже, изгваздали стену в малой комнате своим содержимым. Уже выпихиваемый из дому я сказал ей с достоинством, что не виноват – так сложились обстоятельства, что если бы она оказалась в такой же ситуации, я бы проявил понимание. Я бы не кричал, не колотился бы в истерике, подсчитывая, во сколько обойдется ремонт, а тихо взялся бы за наведение порядка. Что и ей предложил. Я говорил, а мои слова словно проскальзывали между мельтешащими кулачками супруги, не донося сути до нее, зрячей, но враз оглохшей.
Неделю после того я прожил у Никиты, своего двоюродного брата, врачуя душу и захандрившую печень, пока не загундела недовольно его жена. Теперь я мешал жить уже – здесь.
И тогда я сказал Ему: «никому ничего я не должен». Он посмотрел на меня с жалостью и недоумением. Только поцокал языком, как это делают продающие на рынке персики кавказцы, чья сила убеждения заключена не в словах, абсолютно излишних для них, а звуках.
После его лошадиного притопа языком заявилась Она, в синем халате начальницы смены, и резко бросила – мне: «Ты дурак, что ли?» Я в это время аккуратно протирал полки, на которые должны были расставить товар. И так как я молчал, она продолжила: «Послушай, Шеврякин, если ты мужикам не выставишь, то никогда не научишься своему делу. Они свои знания тебе не передадут». Тут, наконец, я не выдержал. «Какие знания?», спросил с издевкой, как мне казалось. Начальница Смены только в ответ печально помотала головой, как игрушечный болванчик, осознавший свою неприспособленность к реальной жизни, и ушла. Спина ее, синяя, обреченно согбенная, поддерживаемая невразумительными по форме штанами, вызвала у меня сочувствие.
День протянулся и кое-как, вопреки своему желанию, уступил место вечеру. Пора было собираться домой. Уже когда я переступал порог магазина, где устроился протирщиком, меня остановил Начальник. «Тебе жалко, что ли, выставить выпивку ребятам в это трудное кризисное время?» «На что вы меня толкаете?» – ответил я вопросом на вопрос. Начальник застыл от неожиданности – точь-в-точь скульптура Девы Марии, оплакивающей сына. «Я не против, – продолжил я, – но жизнь впустую проходит. И все эти выпивоны со скверной закусью – часть бесцельно прожитого времени. Лучше прогуляться по парку с женой или почитать книгу. Все лучше. И если бы вы, Виктор Андреевич, огляделись, то сами бы заметили, сколько вокруг вас всего интересного и важного происходит». «Эва, куда тебя занесло, – удивился начальник, – ты, я погляжу, прямо поэт какой-то. Прямо, можно подумать, какой-то там литературный классик, Мусорогорский, что ли. Михаил Юрьевич Чехов. Серьезный товарищ. Но, Шеврякин, боюсь, что ты потом – пожалеешь».
На том мы и расстались.
Таких работ, как эта, миллион. Если не сложится здесь, поищу в другом месте, мелькнула мысль.
Короче, я это понял сразу, началась травля. Мне никто не хотел объяснять, как надо правильно держать тряпку, с каких углов, чтобы сэкономить силы, начинать производство, под каким градусом правильно заносить руку и, самое печальное, намеренно все обходили стороной такой вопрос первостепенной значимости, как приоритетность в протирке полок. Начинаешь с тех, что предназначены для обзорного ознакомления покупателей с новинками, подходит Он и, ехидно улыбаясь, выдает: «сколько можно говорить, что танцевать следует от маринованного перца?». В другой раз именно от перца, чтоб он был проклят, маринованного и отталкиваешься, уверенный в правильности выстроенного плана работы, ан нет – подваливает Она и – ду-ду-ду: «почему не с собачьего корма ведешь наступление?»
Короче, понял я, что добром для меня это все не закончится. И действительно, вызывает меня Начальник, усаживает напротив в кресло.
«Что мне с тобой, Шеврякин, делать, просто ума не приложу. Выставить ребятам ты не желаешь. И не понимаешь того, что фактически встал в ряды вредителей – тех, кто своими действиями наносит ущерб не только производству, но и всей нашей стране. Мало их внутри и снаружи, гадов, так и ты – туда же. Потому что не вытертая тобой правильно пыль с полок, попадая в организм граждан, наносит им медицинский ущерб. Потому что своими безответственными отказами ты дезорганизуешь бригаду, которая также начинает трудиться вполсилы, накапливая тем самым в помещении грязь. Ты можешь сказать, что никакой это не вред, а результат твоего незнания. А я отвечу так: самый худший порок и есть намеренное незнание, нежелание перенять – по той или иной причине – опыт товарищей. Ты, Шеврякин, возомнил о себе черт знает что. Тогда как все – в едином коллективе и порыве, ты, точно эти газетные болтуны, сам по себе, со своим незрелым мнением. Подумай еще раз, Шеврякин, о своей неблаговидной роли и тяжелой ответственности, могущей раздавить твои хлипкие плечи. Даю тебе неделю на размышление».
И вот я неделю ходил весь в раздумьях и – параллельно мыслительному процессу – вредил стране. Вредил народу, который, наверное, устал глотать пыль. Как вдруг, когда я уже был наполовину сломлен, подвалила ко мне Она, Начальница Смены, – вся из себя такая воздушная, без синего, намозолившего глаза халата, в прозрачной блузке, сквозь сито которого просматривались крепкие груди, и коротенькой юбочке, туго обжимающей стройные ноги. Подошла и говорит, мягким голосом, каким-то расслабленным, меня вводя в столбняк: «Шеврякин, я по поручению коллектива. Что ты надумал и что я могу передать своим возбужденным ожиданием товарищам по тряпке?» А что я мог ответить, когда голос от волнения у меня сел, руки стали трястись, а глазам больно стало? «Шеврякин, – более строго уже молвила Она, – очнись». Очнулся, и, наверное, зря. Потому что Она сказала вообще несуразное – мне, воспитанному на Тургеневе и Диккенсе: «Хочешь потрогать – это?» И натурально подставляет к моему лицу, наклонившись, открытую для рук грудь.
Сознаюсь, меня иногда мой аналитический ум просто изводит. Посмотрел я на свои куцые и неудобно пришитые к жизни ладони и пожалел, что их так мало.
Короче. Коллектив, безусловно, получив свое, и сверх нормы, был премного доволен. Но у меня появилась вредная привычка, с которой стало невозможно почти бороться, предлагать хлопцам – после очередной, волнующей беседы с Ней, расстающейся на это время с рабочим халатом, – выставить. Накал наших разговоров, прямо пропорциональный количеству пройденных мной мест, возрастает. Возрастает, естественно, и размер выставленного. Что свидетельствует о моей принципиальной порядочности. Однако не во всякой бочке с медом уместна ложка с дегтем.
Вызвал меня к себе Начальник и, явно недовольный, завел волынку, что я спаиваю злостно работников, которые перестали выполнять как должно свои обязанности. Что покупатель, народ то есть, устал, потому как глотает пыль с полок килограммами и без передыха. И что управу он на меня, отвлекающего постоянно Начальницу Смены от производства, все равно найдет. Я смиренно склонил голову, когда он говорил, лихорадочно прикидывая, как лучше распределить силы – между Ней и работой.
Короче, работаю, фактически, за всех я – один. Трудно, конечно. Устаю до смерти. Зато начинаю с того угла, что нужно, правильный выдерживаю градус локтя и, самое главное, могу иметь уже своих учеников. В такой сложной науке, как приоритетность полок, не каждый с налета разберется.
2015