ЛЮДСКИЕ ЗАКОНЫ, ВЕТВИ ВЛАСТИ И ГЛОБАЛЬНЫЙ РЕГРЕСС
Первоначально задумывалась статья с историческим экскурсом и детальным анализом, но углубление в исторический материал выявило удивительную картину: всё актуальное, о чём хотелось бы написать, уже написано, причём так, что нет необходимости в новом изложении.
В древности вся законодательная ветвь власти представлялась одним мудрецом. Мы знаем прекрасные прецеденты мыслителей и практиков в области права: Хаммурапи, Конфуция, Лао Цзы, Ликурга, Солона, Низама аль Мулька, Макиавелли, Монтескьё и др. В Новое время групповое авторство вытеснило гениев-одиночек в сфере законодательства.
В1905 г. в Токио китайский политический деятель Сунь Ят Сен создает «Объединенный союз», в последствии преобразованный в Национальную партию (Гоминьдан). Именно здесь он провозгласил три знаменитых принципа: национализм, народовластие и народное благосостояние. 6 марта 1921 г. в речи перед Исполнительным комитетом Гоминьдана Сунь произнес самую знаменитую фразу в современной китайской истории: «Три народных принципа», или «Сань минь чжуи». 21 декабря 1906 г. первый президент Китайской Республики произнёс речь, за фиксированную как «Три народных принципа и будущее Китая». Содержание этой речи не только не потеряло своей актуальности, но превратилось в целевую программу будущего социального прогресса. Поэтому эту речь стоит процитировать полностью.
«Господа!
Я думаю, что воодушевление, с которым вы сегодня пришли сюда, нельзя объяснить простой радостью; оно, несомненно, имеет чрезвычайно глубокий смысл. Сегодня на нашем собрании мы отмечаем годовщину «Минь бао». Этот журнал пропагандирует три народных принципа: национализм, народовластие и народное благосостояние.
Смысл термина «национализм» понятен без особых разъяснений. Например, человек всегда узнает своих родителей и не спутает их с прохожими, так же как и не примет прохожих за родителей. То же следует сказать и о чувстве национализма — оно у каждого в крови. Хотя с тех пор, как маньчжуры вторглись в Китай, прошло уже более 260 лет, любой ханец, даже ребенок, встретив маньчжура, сразу узнает его и никогда не примет за ханьца. В этом — суть национализма.
Следует, однако, понять один очень важный момент: принцип национализма отнюдь не предусматривает изгнания из нашей страны каждого иноплеменника, а предполагает лишь положить предел захвату иноплеменниками власти, принадлежащей нашей нации. Ведь мы, ханьцы, обретем свое государство лишь тогда, когда возьмем власть в наши руки, в противном случае государство, хотя и будет существовать, останется по-прежнему не нашим, не китайским, государством. Давайте подумаем: в чьих же руках наше государство? наша власть?
Мы стали народом без родины. На земле сейчас живет немногим более миллиарда человек, нас же, ханьцев, — 400 миллионов, то есть свыше четверти населения земного шара. Мы — нация самая большая в мире, самая древняя и самая культурная. Так не чудовищно ли, что ныне мы стали народом без родины? Вспомните Трансвааль, африканскую страну, население которой составляет немногим более 200 тысяч человек. Когда на Трансвааль напала Англия, он и то сопротивлялся целых три года. Или возьмите Филиппинские острова, где живет всего несколько миллионов человек. Когда на них напали США, то филиппинцы боролись в течение нескольких лет. Так неужели же нам, ханьцам, нравится быть народом без родины?
Обратитесь мысленно к тому времени, когда погибло наше государство, и вы увидите, что предки наши не хотели подчиниться маньчжурам. Закройте глаза и представьте себе картину ожесточенных битв, когда кровь лилась рекой и тела павших устилали поля, и вы поймете, что совесть наших предков чиста. Вот почему делается особенно больно за нас, их потомков. Когда же обращаешься ко временам, наступившим после гибели нашего государства, когда маньчжурское правительство всячески издевалось над ханьским народом, то видишь, что мы, ханьцы, лишь внешне подчинились пришельцам, в душе же мы не примирились со своими поработителями и не раз поднимали против них восстания.
Ныне, видя, что волна китайской национальной революции вот-вот хлынет на берег, маньчжуры начали проводить политику вытеснения ханьцев. Они постоянно повторяют, что их предки обладали сплоченностью и военной мощью и поэтому, мол, покорили ханьцев, что они всегда будут столь же сильны, чтобы вечно господствовать над другими. В основном эти слова правильны. Однако существует и еще одна, притом наиболее важная причина, по которой мы до сих пор терпим притеснения чужеземцев: у нас нет организации. Если же мы, ханьцы, обретем такую организацию, сила наша в миллионы раз превзойдет силу маньчжуров и тогда нам нечего бояться, что национальная революция кончится неудачей.
Мне приходилось, однако, слышать высказывания, будто целью национальной революции является уничтожение маньчжуров как нации. Это большая ошибка. Причины национальной революции в том, что мы не желаем, чтобы маньчжуры уничтожали нашу государственность и управляли нами. Мы стремимся свергнуть их правительство и возродить наше национальное государство. Таким образом, мы питаем ненависть не ко всем маньчжурам, а лишь к тем из них, кто чинит вред ханьцам. Если во время революции маньчжуры не будут мешать нам, то нам незачем враждовать с ними.
В первые годы завоевания ханьской нации маньчжуры в каждом занятом ими городе устраивали массовую резню ханьцев, которая продолжалась в течение десяти дней. Такие люди недостойны называться людьми. Мы не станем подражать им. Но если те или иные маньчжуры будут нам мешать, то мы не остановимся ни перед чем, чтобы сломить их. С такими маньчжурами мы .не сможем жить вместе. Судя по всему, цинское правительство намеревается осуществлять политику вытеснения ханьцев, собирается провести централизацию власти и использовать конституцию в качестве орудия для обмана нашего народа. Их замыслы становятся день ото дня все более коварными. Они отчаянно цепляются за власть, опасаясь, как бы мы, ханьцы, не уничтожили их. Поистине «оседлавшему тигра трудно слезть».
Итак, мы должны отчетливо представлять себе цели нашей национальной революции:
• если маньчжуры станут упорствовать, пытаться удержать власть и не прекратят терроризировать ханьцев, то мы не будем безучастно ожидать своей гибели.
Я думаю, что и вы придерживаетесь того же мнения. Такова суть национальной революции.
Переходя к принципу народовластия, надо сказать, что он составляет основу политической революции. В будущем, после осуществления национальной революции, нынешняя прогнившая система управления, конечно, может быть разрушена одним ударом. Однако сохранятся еще корни этой отвратительной системы, которые также необходимо вырвать. Несколько тысячелетий в Китае господствовал самодержавный строй. Свободные, равноправные граждане не могут терпеть в своей стране подобного режима. Чтобы его уничтожить, одной национальной революции недостаточно.
Вспомним, как обстояло дело, когда минский император Тайцзу изгнал монголов и возродил китайское государство. Национальная революция в то время была завершена, а система управления страной оставалась близкой к той, которая существовала при династиях Династия Хань, Династия Тан или Династия Сун. Причину того, что через триста лет Китай вновь подвергся чужеземному нашествию, следует искать в пороках политического строя. Поэтому-то политическая революция и является для нас абсолютно необходимой.
Изучение проблем политической революции требует много времени и труда. Что же касается ее практического осуществления, то она совершается одновременно с национальной революцией. Свержение маньчжурского правительства явится одновременно и национальной революцией, если иметь в виду изгнание маньчжуров, и революцией политической, если иметь в виду уничтожение монархии. Таким образом, обе эти революции мы совершим разом.
В результате политической революции будет установлен демократический конституционный режим. Следует подчеркнуть, что при существующем сейчас в Китае политическом режиме революция явилась бы необходимой даже в том случае, если бы монархом был ханец. В Великой французской революции и в русской революции национального вопроса не существовало, решались вопросы чисто политические. Во Франции демократический строй уже установлен, в России нигилисты стараются добиться этой же цели. Всем и каждому понятно, что такой же строй будет наиболее подходящим и для Китая.
Здесь необходимо сделать одно весьма важное замечание:
• если люди, участвующие в революции, разделяют какие-либо монархические идеи, они могут привести страну к гибели.
В Китае государство всегда рассматривалось как частное достояние одного лица. Поэтому, когда в роли сильных личностей выступали невежественные люди, они неизменно вели между собой борьбу за обладание государством; если же борьба не приносила успеха, они предпочитали удерживать за собой ту или иную часть страны, лишь бы не подчиниться противнику. Раскол страны, вызванный междоусобной войной, сохранялся на целый век, а то и на два. И если ныне, когда державы не спускают с Китая хищных взоров, среди революционеров начнутся междоусобицы и они станут делить страну между собой, они погубят Родину своими же руками.
В последнее время принципиальные и решительные люди высказывают опасения, что иностранные державы могут победить Китай. Я придерживаюсь другого мнения. Иностранцам такая задача не под силу. Вот если сами ханьцы разорвут на части свою страну, положение станет непоправимым! Поэтому мы и должны осуществлять революцию силами простого народа и создать национальное правительство. И это не только цель нашей революции, но и необходимое условие, чтобы ее совершить.
Перейдем теперь к принципу народного благосостояния. Это очень сложный вопрос, составляющий отдельный предмет исследования, вопрос, который нельзя объяснить, не изучив его досконально. Со всей остротой социальная проблема встанет перед нами лишь в будущем; сейчас она не является для нас столь острой, как национальный вопрос или вопрос народовластия. Поэтому очень немногие обращают на нее внимание. Тем не менее мы должны смотреть далеко вперед. Всегда легче заблаговременно принять меры против угрозы большого несчастья, чем устранять его, когда оно уже свершилось. Социальный вопрос в Европе и Америке — застарелая болезнь, в Китае же она еще в зародыше, однако в будущем этот вопрос непременно встанет перед нами во весь рост.
Если к тому времени мы не справимся с социальными проблемами, то произойдет новая великая революция. К революции же следует прибегать лишь в самых крайних случаях, чтобы не подрывать многократно здоровье нации. Осуществляя национальную и политическую революцию, мы в то же время должны найти способ улучшить нашу социально-экономическую систему и тем самым предотвратить социальную революцию, в будущем. В этом, поистине, и заключается наша величайшая задача.
Остановимся прежде всего на причинах, вызвавших к жизни принцип народного благосостояния. -Этот принцип получил широкое распространение лишь в первой половине XIX века. До этого он не имел большого значения в основном потому, что цивилизация не была еще достаточно развитой. По мере развития цивилизации социальный вопрос становился все острее.
Это положение, как мне кажется, очень трудно понять. Постараемся, однако, проиллюстрировать его несколькими простейшими примерами.
С прогрессом цивилизации человеку все меньше и меньше приходится применять свои физические силы, все чаще и чаще он использует силы природы. Ведь сила электричества и пара, например, в тысячи раз больше силы человека. Возьмем такой пример: в древности человек, как бы он ни напрягал свои физические и умственные силы, обрабатывая поле, мог собрать зерна для пропитания всего нескольких человек. Успехи современной сельскохозяйственной науки позволяют одному человеку вырастить такой урожай, что его не съесть и тысяче людей, ибо теперь человек использует не только свои руки, но и машины. Понятно, что при меньшей затрате труда он получает намного больше продукции. В древности уделяли внимание прежде всего земледелию и ремеслу именно потому, что человек едва мог обеспечить свое существование и был вынужден придавать производственной деятельности основное значение. Теперь положение совершенно изменилось. Ныне печалятся не о том, что сельское хозяйство и промышленность производя недостаточно продуктов, а о том, что их производится слишком много. Поэтому ныне особое значение придают торговле, чтобы выгодно продать скопившиеся товары в другие страны. В этом отношении положение в основном одинаково во всех странах Европы и Америки. Казалось бы, что население там должно жить в достатке и наслаждаться таким счастьем, о котором в древности нельзя было и мечтать. Однако если мы обратимся к реальной действительности, то увидим, что дело обстоит иначе.
Согласно статистическим данным, ныне Англия по сравнению с прежними эпохами стала богаче в тысячи раз, но и нищета населения за это время также стала острее в тысячи раз. К тому же число богатых ничтожно, а число бедных велико. Происходит это потому, что человек не может устоять перед силой капитала. В древности земледелие и ремесло основывались на силе человека. В наш век, когда мы покорили силы природы, человек, обладающий только физической силой, никак не может соперничать с человеком, имеющим машины. Поэтому как сельское- хозяйство, так и промышленность находятся в руках капиталистов. Чем крупнее капитал, тем в большем масштабе он может использовать силы природы. Как бедняку тягаться с ним? В результате бедняк теряет всякую возможность устоять.
Именно из-за значительного неравенства между бедными и богатыми социалисты пропагандируют принцип народного благосостояния, пытаясь найти средства, могущие исправить положение. Людей, разделяющих социалистические взгляды, становится все больше, и социалистические принципы уже сложились в самостоятельную науку. Существует множество течений, резко отличных друг от друга. Одни предлагают уничтожить капиталистов и национализировать имущество; другие стоят за равное распределение имущества между бедняками, а третьи — за его обобществление.
Люди сведущие понимают, что для Европы и Америки социальная революция теперь уже неизбежна. Для нас же это — наглядный урок: если Китай приступит к осуществлению принципа народного благосостояния лишь в будущем, когда он окажется в таком же положении, в каком ныне находятся страны Европы и Америки, то будет уже поздно. В Китае пока нет указанных выше явлений, и, может быть, мы на своем веку их и не увидим. Однако наши дети и внуки с ними обязательно столкнутся. Так лучше уж принять предупредительные меры сегодня, чем думать о новой разрушительной революции в будущем, когда мы окончательно зайдем в тупик.
Тем более что в Китае провести в жизнь принцип народного благосостояния гораздо легче, чем в Европе или Америке, ибо, если социальные проблемы рождены прогрессом цивилизации, то, пока цивилизация развита невысоко, решение их не представляет труда.
Приведем пример. Известно, что в Китае до сих пор существуют бедняки, которые зарабатывают себе на пропитание тем, что рубят дрова и косят сено, а в Европе и Америке эта категория людей давно исчезла. Поскольку на Западе доходы, обеспечивающие существование, целиком поглощаются капиталистами, бедняк, обладая физической силой, не имеет возможности использовать ее в труде. А если бы ему и удалось получить мизерный доход, он все равно не смог бы существовать на него. В связи с этим социалисты часто говорят, что цивилизация невыгодна беднякам что лучше вернуться к древности. Это уже перегиб в другую сторону. Ведь прогресс цивилизации — процесс естественный, и избежать его невозможно. Цивилизация несет с собой и благо и зло, следует лишь уметь воспользоваться благом и избежать зла. В странах Европы и Америки все блага цивилизации достаются только богатым, на долю же бедных остается одно зло. Именно потому, что все блага цивилизации предоставляются меньшинству, в мире царит неравенство.
Совершая революцию, мы должны будем создать государство не просто национальное, но и социальное; В этом страны Европы и Америки не смогут нас догнать. Почему же Европа и Америка не в состоянии решить социальный вопрос? Да потому, что у них не решен вопрос аграрный. Общий прогресс цивилизации обусловливает и рост цены на землю. Так, в Англии сто лет назад население насчитывало более десяти миллионов человек и, чтобы прокормить его, достаточно было того количества продуктов, которое производилось в самой стране. В настоящее время, когда население Англии увеличилось всего в четыре раза, производимого ею зерна хватает всего на два месяца, и питание народа целиком зависит от ввоза зерна из-за границы. Поэтому Англия и придает особо важное значение своим военно-морским силам, защите своих прав на море и обеспечению бесперебойной доставки продуктов. Сельское хозяйство в Англии постепенно захирело вовсе не потому, что там не хватает земли, а потому, что английские богачи превратили пахотные земли в пастбища или в охотничьи угодья, с которых доход больше и получать его легче.
Бедняки не имеют своей земли, поэтому они вынуждены добывать себе пропитание работой в промышленности. Промышленность же целиком находится в руках капиталистов. Когда заводы почему-либо останавливаются, на бедняков обрушивается голод. Данные по одному только Лондону свидетельствуют, что там ежегодно в зимний сезон насчитывается 600—700 тысяч безработных. Можно себе представить, сколько их во всей стране.
Крупный английский землевладелец герцог Вестминстерский имел ленные владения в западных окрестностях Лондона. Впоследствии, когда Лондон разросся, земли герцога вошли в черту города. Сейчас он получает земельную ренту с четвертой части всей территории Лондона и по богатству может сравниться с государством. Ясно, что, когда неравенство между бедными и богатыми достигло такой степени, само слово «равенство» превратилось в пустой звук.
Социальные явления никогда нельзя предоставлять естественному течению. Они подобны дереву, которое разрастается хаотически, если не вмешиваться в его развитие. Так и с социальными вопросами. В Китае пока капиталистов нет, поэтому, в отличие от других стран, на протяжении нескольких тысячелетий цена земли там никогда не поднималась, однако после революции положение не сможет остаться прежним. Так, уже сейчас в Сянгане или Шанхае цена земли в сотни раз выше, чем во внутренних районах страны, что объясняется успешным развитием в этих городах цивилизации и совершенствованием путей сообщения. В будущем, с развитием страны в целом, цена земли наверняка будет быстро расти, и земля, за которую прежде давали десять тысяч лянов серебром, станет стоить сотни тысяч и даже миллионы лянов. Вот очевидное доказательство, сказанного: пятьдесят лет назад на набережной реки Хуанпу, в Шанхае, земля, собственно, не имела никакой ценности, в последнее же время цена ее превысила миллион юаней за му.
Нам представляется, что и в будущем богатый будет все больше богатеть, а бедный — все больше беднеть, и через десять лет социальный вопрос станет еще острее. Казалось бы, это известно каждому, но, пока оно незаметно, его легко проглядеть. Однако, если мы не увидим это зло теперь, впоследствии оно станет непоправимым. Вот почему уже сейчас нужно найти способ борьбы с ним. Наши единомышленники должны помнить об этом.
Приходилось слышать, будто осуществление принципа народного благосостояния сопряжено с уничтожением половины нашего 400-миллионного населения и экспроприацией земель богатых. Это безответственная болтовня людей, не уяснивших сути принципа, и на нее не стоит обращать внимание. Социологи по-разному представляют себе методы решения социального вопроса. Я же убежден, что его можно решить установлением твердой цены на землю. Предположим, у земледельца имеется участок ценой в тысячу юаней. На него устанавливается цена и тысячу или максимально в две тысячи юаней. Если вследствие развития путей сообщения цена на эту землю поднимется до десяти тысяч юаней, то землевладелец, получив за нее положенные две тысячи, не будет в убытке и даже окажется в выигрыше. Остальные же восемь тысяч должны поступить государству, что принесет большую пользу стране и поднимет благосостояние народа. Что касается такого зла, как монопольное право кучки богатых на эти доходы, то оно, разумеется, должно быть уничтожено навсегда. Предложенная мера является самой простой и наиболее легко осуществимой.
Во всех государствах Европы и Америки цены на землю поднялись уже до предела. Если бы там и пожелали установить твердые цены на землю, это было бы трудно сделать из-за отсутствия соответствующих критериев. В тех же районах, где цена на землю еще не поднялась столь высоко, европейцы сейчас успешно применяют этот метод.
Германия в заливе Цзяочжоу и Голландия на Яве уже добились реальных результатов. Во внутренних районах Китая цивилизация еще не получила должного развития, цены на землю невысоки, поэтому нам, конечно, легче установить твердые цены на землю. Вот что я имел в виду, говоря, что совершить социальную революцию в других странах значительно тяжелее, чем в Китае.
После установления твердых цен на землю, по мере развития цивилизации, государство будет становиться богаче и решение финансовых проблем не представит особой трудности. Нынешние непосильные налоги будут отменены, цены на товары — снижены, народ станет зажиточным, и политике злоупотреблений, царившей у нас в течение нескольких тысячелетий, придет конец. Такого никогда еще не бывало. Даже в странах Европы и Америки или, скажем, в Японии налоговое бремя сейчас слишком тяжело, несмотря на то что эти государства считаются богатыми и сильными. После осуществления социальной революции в Китае частным лицам не нужно будет платить налоги, а наше государство, собирая одну только земельную ренту, станет самым богатым в мире. Государство с таким общественным строем будет недосягаемым для других стран. А для этого нам надо идти впереди, а не плестись в хвосте. Такая социальная революция несомненно явится примером для всех цивилизованных стран.
Итак, цель нашей революции — добиться счастья для Китая.
• Поскольку мы против диктатуры кучки маньчжуров, мы стремимся к национальной революции;
• поскольку мы против самодержавной власти монарха, мы стремимся к политической революции;
• поскольку мы против диктатуры богачей, мы стремимся к социальной революции.
Если нам не удастся достичь хотя бы одной из этих целей, значит, мы не претворим в жизнь своих первоначальных намерений. После осуществления всех трех целей Китай станет самым совершенным государством.
Далее, предметом нашего изучения должна стать конституция Ищущей Китайской Республики.
Слово «конституция» сейчас у всех на устах. Даже маньчжурское правительство додумалось память своих лакеев за границу для ознакомления с делами управления и, пугая само себя, издало какие-то указы о подготовке конституции. Тем более необходимо изучать конституцию Китайской Республики нам.
Я знакомился с конституциями различных стран. Из писаных конституций лучшей является американская, из неписаных — английская. Английскую перенять невозможно, американскую же не стоит перенимать. В основе английской конституции лежит так называемое разделение на три власти — исполнительную, законодательную и судебную, — независимые одна от другой. Такое разделение складывалось постепенно на протяжении последних 600—700 лет и вошло теперь в обычай, однако провести четкие границы между этими властями все еще невозможно. Позднее француз Монтескьё, взяв за основу английскую систему и обогатив ее собственными идеями, создал свое оригинальное учение. Теория Монтескьё была, в свою очередь, положена в основу американской конституции, в которой разграничение трех властей приобрело более отчетливый характер. Сто лет эту конституцию можно было считать самой совершенной. И хотя в эту конституцию за 120 лет несколько раз вносились поправки, в основе она осталась неизменной. Между тем за эти сто с лишним лет развитие американской цивилизации непрерывно шло вперед, стало больше земли, выросли богатства страны, и конституция перестала соответствовать духу времени.
По моему мнению, конституция будущей Китайской Республики должна быть основана на новом принципе — принципе разделения на пять властей. Это значит, что, кроме исполнительной, законодательной и судебной власти, необходимо выделить еще две.
Первая из них — экзаменационная власть. Равенство и свобода всегда были правом народа, чиновники должны быть слугами народа. В Америке часть чиновников выбирается, а часть назначается правительством. Первоначально здесь не существовало системы экзаменов, поэтому как при выборах чиновников, так и при их назначении всегда наблюдались большие злоупотребления.
Возьмем сначала выборы. Люди, обладающие хотя бы небольшим даром красноречия, втираются в доверие к народу и заправляют выборами. Люди же глубоко образованные, люди высоких идей, но не обладающие даром красноречия, оказываются незамеченными. Поэтому в Америке в состав палаты представителей зачастую умудряются пролезть и тупые, невежественные люда. Практика эта поистине смехотворна!
Перейдем теперь к назначению чиновников правительством. Чиновники этой категории смещаются и назначаются на должность в зависимости от того, какой президент вступает на пост. В Америке к власти поочередно приходят представители то республиканской, то демократической партии. И как только меняется президент, вместе с ним меняются 60-70 тысяч чиновников, начиная от членов кабинета и кончая начальниками почтовых контор. Поэтому в Америке процветает такая политическая коррупция, какой не встретишь ни в одной Другой стране. И все это потому, что здесь не развита система экзаменов. Раньше всех эта система была введена в Китае, но, к сожалению, она была крайне несовершенной. Позднее она была заимствована и улучшена иностранцами. Первой переняла экзаменационную систему Англия, после нее Америка. Только в результате экзаменов определяется, какой пост, высокий или низкий, займет чиновник. Введение экзаменационной системы заметно улучшило политическую структуру Америки. Однако система эта до сих пор .применяется там только для мелких чиновников, причем право на проведение экзаменов находится в руках все тех же исполнительных органов. Поэтому эффект от всей системы получается все же неполный. Конституция будущей Китайской Республики должна предусмотреть создание независимого органа, который бы специально ведал экзаменами чиновников. В ходе экзаменов выявляются способности чиновников. И мы добьемся успеха тогда, когда должности как выборные, так и по назначению будут замещать способные лица. При такой системе можно искоренить сразу два зла: выборы кого попало и назначение на должности «своих людей».
Поэтому единственный правильный выход — учредить независимый орган экзаменационной власти.
Вторая из них — контрольная власть. Она будет ведать контролем и наблюдением за исправным несением чиновниками их обязанностей.
Такой орган обязательно существует в каждом государстве, и назначение его понятно всем. Однако в конституции Китайской Республики следует предусмотреть, чтобы этот орган был независимым. В Китае с древнейших времен существовал институт императорских цензоров, следивших за нравами и соблюдением чиновниками законов. Но цензоры эти были всего лишь рабами монарха, а потому институт в целом не отвечал своему назначению. Даже теперь нет такой страны с конституционным строем, в которой законодательному органу не придавалась бы дополнительно и контрольная власть. Но хотя в одних странах права контроля шире; в других — уже, однако ни в одной стране контрольная власть не является независимой, а это порождает бесчисленные злоупотребления. Так, в Америке права контроля находятся в руках сената, который зачастую злоупотребляет этими правами, стесняя исполнительные органы в их действиях и вынуждая их подчиняться своей воле, что часто приводит к своеобразной диктатуре сената. И лишь наиболее талантливые и сильные президенты — вроде Линкольна, Мак-Кинли или Рузвельта — могли проводить независимую политику. К тому же, сказать по правде, существующий порядок не отвечает и самой простой логике: органы, исполняющие судебные функции среди населения, независимы, а органы, осуществляющие прокурорский надзор над чиновниками, все еще находятся в подчинении у других ведомств. Вот почему контрольные органы также должны быть независимыми.
Так приходим мы к идее о разделении на пять властей. Такого строя не существует еще ни в одной стране; более того, о нем редко встретишь упоминания и в теоретических трудах. Это политический строй, в подлинном смысле слова, доселе невиданный. Я пока разработал лишь самые основы этого строя. Что же касается подробностей, то здесь потребуется ваше общее согласие, настойчивое изучение вопросов и исправление того, что пока недоработано, что и приведет к созданию конституции будущей Китайской Республики.
Наше государство станет национальным, гражданским и социальным, в нем воцарится полный и идеальный порядок. И тогда 400-миллионный народ Китая обретет великое счастье. Я думаю, что вы согласитесь взять на себя эту задачу, чтобы общими силами завершить начатое. Таково мое самое большое желание».
Самым актуальным, несомненно, в наше время является учреждение независимых аттестационно-экзаменационной и гражданско-контрольной ветвей власти, без которых социально-политический прогресс просто немыслим. Если бы не исчерпание человеческого вида, удивляло бы, конечно, что в течение столетия произошёл значительный регресс, причём глобальный, охватывающий социальные, политические, нравственные, финансово-экономические, интеллектуальные, правовые, генновидовые аспекты; произошли мировые войны, тотальная криминализация, деградация во многих направлениях человеческой жизни, - и только в научно-технологическом аспекте наблюдается прогресс. И как тут не вспомнить «РАССУЖДЕНИЕ, ПОЛУЧИВШЕЕ ПРЕМИЮ ДИЖОНСКОЙ АКАДЕМИИ В 1760 ГОДУ ПО ВОПРОСУ, ПРЕДЛОЖЕННОМУ ЭТОЙ ЖЕ АКАДЕМИЕЙ: «СПОСОБСТВОВАЛО ЛИ ВОЗРОЖДЕНИЕ НАУК И ИСКУССТВ ОЧИЩЕНИЮ НРАВОВ?» Жана Жака Руссо?!
Конечно же, об этом факте из биографии Руссо знает каждый школьник, но навряд ли много людей глубинно понимают всю аргументацию.
Поэтому с незначительными сокращениями приводим знаменитую работу Ж.Ж.Руссо.
«Barbarus hic ego sum, quia non intelligor illis. Ovid[ius]
Я здесь чужеземец, ибо никто меня не понимает. Овидий (лат.). — Тристии, V. Элегия X, стих 37.
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ
Что такое известность? Вот злосчастный труд, кое¬му я обязан моею известностью. Конечно же, это сочине¬ние, которое принесло мне премию и создало мне имя, в лучшем случае — посредственно и, смею добавить, оно — одно из самых незначительных во всем этом издании. Какой бездны терзаний совсем не знал бы автор, если бы это первое его сочинение было принято лишь так, как оно того заслуживало. Однако должно же было случиться, чтобы благосклонность, тогда еще неоправданная, на¬влекла на меня постепенно строгости, которые еще более несправедливы.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Вот один из самых великих и прекрасных вопросов, которые когда-либо поднимались. В этом Рассуждении речь идет вовсе не о тех метафизических тонкостях, которые заполонили все области литературы и от кото¬рых не всегда свободны и академические программы, но об одной и тех истин, от коих зависит счастье человече¬ского рода…
РАССУЖДЕНИЕ ПО ВОПРОСУ: СПОСОБСТВОВАЛО ЛИ ВОЗРОЖДЕНИЕ
НАУК И ИСКУССТВ ОЧИЩЕНИЮ НРАВОВ?
Decipitnur specie recti.
Возрождение Наук и Искусств очищению или же порче Нравов способствовало? Вот что предстоит нам рассмот¬реть. Чью сторону должен я принять в этом вопросе? Ту, господа, которая подобает порядочному человеку, если он ничего не знает, но не теряет из-за этого ни в какой мере уважения к самому себе.
Трудно будет, — и я это чувствую, — отстаивать то, что предстоит мне сказать, в том Суде, перед которым я выступаю. Как решиться хулить Науки перед одним из учёнейших собраний в Европе, восхвалять невежество пе¬ред знаменитой Академией и примирить презрение к научным занятиям с уважением к истинным Учёным? Я видел все эти противоречия, но они меня не остановили. Не Науку я оскорбляю, — сказал я самому себе, — Добро¬детель защищаю я перед людьми добродетельными. Чест¬ность для людей порядочных ещё дороже, чем учёность для учёных. Чего же мне страшиться? Просвещённости ли собрания, меня слушающего? Да, я страшусь, призна¬юсь в этом; но за построение моей речи я опасаюсь, а не за мнение оратора. Справедливые Властители всегда без колебаний сами признавали себя неправыми, когда в спо¬рах возникало сомнение; а для того, кто отстаивает правое дело, положение всего благоприятнее, когда ему приходит¬ся защищаться перед честным и просвещённым противни¬ком, судьёй в собственном своём деле.
* Мы, честные люди, обманываемся видимостью правды (лат.). Гораций. Искусство поэзии.
К этому соображению, меня ободряющему, присоединя¬ется ещё и другое, заставляющее меня решиться: я принял сообразно природному моему разумению сторону истины, и чего бы я ни добился, одна награда всё же не уйдет от меня — я найду её в глубине моего сердца.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Сколь величественно и прекрасно зрелище, когда ви¬дим мы, как человек в некотором роде выходит из небы¬тия при помощи собственных своих усилий; как рассеива¬ет он светом своего разума мрак, коим окутала его при¬рода, как поднимается он над самим собою, как возносит¬ся он в своих помыслах до небесных пределов; как прохо¬дит он гигантскими шагами, подобно солнцу, по обшир¬ным пространствам Вселенной, и — что важнее еще и труднее, — как он углубляется в самого себя, чтобы в се¬бе самом изучить человека и познать его природу, его обязанности и его судьбу. И все эти чудеса вновь соверши-лись на памяти недавних поколений.
Европа уже опять впадала в варварство первых веков. Народы этой части света, ныне столь просвещённые, жили несколько столетий тому назад в состоянии худшем, чем невежество. Не знаю, какой наукоподобный жаргон, ещё более презренный, чем само невежество, присвоил себе право называться наукой и поставил возвращению настоя¬щего знания почти неодолимые препятствия. Нужен был переворот, чтобы опять привести людей к здравому смыс¬лу; и он пришёл, наконец, с той стороны, с которой его меньше всего можно было бы ждать…
Государи всегда рады видеть, как среди их подданных распространя¬ется вкус к приятным искусствам и к излишествам, если это не влечёт за собою вывоза денег; ибо, помимо того, что таким путём они воспитыва¬ют в подданных душевное убожество, столь присущее рабству, они ещё очень хорошо знают, что все потребности, которые теперь появляются у народа, суть цепи, которые он сам на себя возлагает. Александр, желая удержать ихтиофагов в зависимом от него положении, принудил их отказаться от рыбной ловли и питаться теми же продуктами, что и другие народы; но дикарей Америки, которые ходят совершенно нагими и живут лишь тем, что им приносит охота, так и не удалось покорить; в самом Деле, какое ярмо можно наложить на людей, которым ничего не нужно?
Как было бы приятно жить среди нас, если бы внеш¬ность всегда выражала подлинные душевные склонности, если бы благопристойность была добродетелью, если бы наши возвышенные моральные афоризмы служили нам в самом деле правилами поведения, если бы настоящая фи¬лософия была неотделима от звания философа! Но столь многие качества слишком редко оказываются вместе, и добродетель едва ли шествует с такою пышною свитой. Богатство наряда может говорить нам о зажиточности че¬ловека, а его изящество — о том, что это человек со вку¬сом, но здоровый и крепкий человек узнаётся по другим приметам: под деревенской одеждою землепашца, а не под шитым золотым нарядом придворного, — вот где ока¬жется сильное и крепкое тело. Наряды не менее чужды добродетели, которая есть сила и крепость души. Доброде¬тельный человек — это атлет, который находит удовольст¬вие в том, чтобы сражаться нагим; он презирает все эти ничтожные украшения, которые помешали бы ему про¬явить свою силу и большая часть которых была изобретена лишь для того, чтобы скрыть какое-нибудь уродство.
До того, как искусство обтесало наши манеры и научи¬ло наши страсти говорить готовым языком, нравы у нас были грубые и простые, но естественные, и различие в поведении с первого взгляда говорило о различии харак¬теров. Человеческая природа, в сущности, не была луч¬шею, но люди видели свою безопасность в лёгкости, с ка¬кою они понимали друг друга, и это преимущество, ценно¬сти которого мы уже не чувствуем, избавляло их от многих пороков. Ныне, когда более хитроумные ухищрения и более тон¬кий вкус свели искусство нравиться к определённым прин¬ципам, в наших нравах воцарилось низкое обманчивое однообразие, и все умы кажутся отлитыми в одной и той же форме: вежливость без конца чего-то требует, благопри¬стойность приказывает, мы без конца следуем обычаям и никогда — собственному своему разуму. Люди уже не ре¬шаются казаться тем, что они есть; и при таком постоян¬ном принуждении эти люди, составляющие стадо, именуе¬мое обществом, поставленные в одинаковые условия, будут все делать то же самое, если только более могуществен¬ные причины их от этого не отвратят. Никогда не знаешь, как следует, с кем имеешь дело: для того, чтобы узнать своего друга, нужно таким образом ждать крупных собы¬тий, т. е. ждать, когда на это уже нет больше времени, так как именно ради этих событий и было бы важно уз¬нать, кто твой друг…
Я добавлю только одно соображение: если бы житель каких-нибудь отдалённых стран попытался создать себе представление о европейских нравах, исходя из состояния наук в наших странах, из совершенства наших искусств, из благопристойности наших театральных представлений, из мягкости наших манер, из приветливости наших речей и из того, как люди всякого возраста от утренней зари до заката солнца, казалось бы, только и делают, что напе¬ребой стараются перещеголять друг друга в услужливос¬ти, — то у этого чужеземца сложилось бы о наших нравах представление как раз обратное тому, что они собой пред¬ставляют в действительности.
«Я люблю, — говорит Монтень, — собеседование и спор, но лишь с немногими и в тесном кругу. Ибо служить зрелищем для великих мира сего и выставлять напоказ свой ум и умение болтать я считаю делом вовсе неподобающим для порядочного человека».
…Люди видели, что добродетель исчезла по мере того, как их сияние поднима¬лось всё выше над нашим горизонтом, и то же явление наблюдалось во все времена и повсеместно.
Возьмите Египет — эту первую школу вселенной — с его благодатным климатом под медным, раскалённым не¬бом; взгляните на эту знаменитую страну, откуда Сезострис некогда отправился завоевывать мир. Эта страна ста¬новится матерью философии и изящных искусств, и вско¬ре после этого — завоевана Камбизом, затем греками, рим¬лянами, арабами и, наконец, турками.
Возьмите Грецию, некогда населённую героями, кото¬рые дважды одолели Азию, один раз у Трои, а другой — у собственных своих очагов. Рождающаяся литература не внесла ещё испорченности в сердца её обитателей; но развитие искусств, разложение нравов и иго македонца последовали непосредственно одно за другим; и Греция, по-прежнему учёная, по-прежнему сладострастная и по-прежнему порабощённая в результате происходивших в ней переворотов, получала лишь новых повелителей. Все красноречие Демосфена никак не могло оживить орга¬низм, обессиленный роскошью и искусствами.
Во времена Энниев и Теренциев — вот когда Рим, основанный пастухом и прославленный земледельцами, начинает приходить в упадок. Но после Овидиев, Катуллов, Марциалов и этой толпы непристойных писателей, одни имена которых возмущают стыдливость, Рим, быв¬ший когда-то храмом добродетели, превращается в театр преступлений, позор народов и игрушку варваров. Эта столица мира пала в конце концов под тяжестью ярма, которое она наложила на столь многие народы, и накануне дня её падения одному из её граждан был пожалован титул «арбитра хорошего вкуса».
А что скажу я о том центре Восточной империи, ко¬торый по своему положению, казалось бы, должен был быть центром всего мира, об этом прибежище наук и ис¬кусств, изгнанных из остальной части Европы, быть мо¬жет, скорее вследствие осмотрительности, нежели из вар¬варства? Всё, что в разврате и испорченности есть самого постыдного — в изменах, убийствах и отравлениях, — самого чёрного, всё, что есть в скопищах всех преступле¬ний самого жестокого, — вот что образует основу истории Константинополя; вот он, «чистый» источник, из которого просочились к нам знания, коими кичится наш век.
Но к чему нам искать в далёких временах доказатель¬ства той истины, подтверждения которой налицо перед нами? В Азии есть огромная страна, где литература в почёте и ведёт к самым высоким должностям в государст¬ве. Если бы науки очищали нравы, если бы учили они людей проливать кровь за своё отечество, если бы внушали они мужество, то народы Китая должны были быть мудры¬ми, свободными и непобедимыми. Но если нет такого поро¬ка, который не властвовал бы над ними, если нет такого преступления, которое не было бы у них обычным, если ни познания министров, ни так называемая мудрость зако¬нов, ни многочисленность жителей этой обширной импе¬рии не смогли её оградить от ига невежественного и грубо¬го монгола, — то пригодились ли ей все её учёные? Что получила страна от почестей, коими они осыпаны? Не то ли, что населяют её рабы и злодеи? Противопоставим этому картину нравов немногочис¬ленных народов, которые, предохранив себя от этой зара¬зы ненужных знаний, своими добродетелями создали соб¬ственное своё счастье и явили собою пример для других народов. Таковы были древние персы — удивительная нация, где изучали добродетель, как у нас изучают нау¬ку, которая с такою лёгкостью покорила Азию и которая, единственная, прославилась тем, что история её установ¬лений стала восприниматься как философский роман. Таковы были скифы, о которых до нас дошли столь вос¬торженные хвалебные отзывы. Таковы были германцы; перо, уставшее описывать преступления и мерзости обра¬зованного, богатого и сластолюбивого народа, с чувством облегчения рисовало их простоту, невинность и добродете¬ли. Таков был даже Рим во времена своей бедности и неве¬дения; такой, наконец, показала себя до наших дней эта нация крестьян, столь превозносимая за храбрость, кото¬рую не смогли сломить бедствия, и за верность, которую не мог поколебать дурной пример…
Отнюдь не по глупости предпочли эти последние упраж¬нениям ума иные упражнения. Они не могли не знать, что в других странах праздные люди проводят жизнь в спорах о высшем благе, о пороке и о добродетели и что спесивые болтуны, расточая сами себе величайшие похва¬лы, все остальные народы смешивают в один, под одним презрительным прозвищем варваров. Но эти варвары при¬смотрелись к их нравам и научились презирать их учё¬ность.
Забуду ли я, что из самых недр Греции поднялся этот город, столь же знаменитый счастливым своим неведени¬ем, как и мудростью своих законов; эта республика скорее полубогов, чем людей, настолько добродетели их, каза¬лось, превосходили все человеческое? О, Спарта, вечное посрамление бесплодной учености! В то время, как поро¬ки, предводительствуемые изящными искусствами, вместе с ними проникали в Афины, где тиран с таким старанием собирал творения первого из поэтов, ты изгнала из своих стен искусства и художников, науки и учёных!
…От поэтов, — продолжает Сократ, — я перешёл к ху¬дожникам. Никто не был большим невеждою в искусст¬вах, чем я; никто не был больше меня убежден, что худож¬ники владеют весьма замечательными секретами. Между тем я увидел, что их положение не лучше положения поэ¬тов и что все они, и те и другие, пребывают во власти од¬ного и того же предрассудка. Самые искусные из них до¬стигли совершенства в своём деле и потому считают себя мудрейшими из людей. Это их самомнение заставило по¬тускнеть в моих глазах весь блеск их знания: так что по¬ставив себя на место оракула и вопрошая себя, кем бы я предпочел быть — самим собою или ими, — знать то, че¬му они научились, или же знать, что я ничего не знаю, я ответил самому себе и Богу: я хочу остаться самим собою.
Мы не знаем — ни софисты, ни поэты, ни ораторы, ни художники, ни я, — что есть истина, добро, красота. Но есть между нами то различие, что хотя эти люди ничего не знают, все они полагают, что знают кое-что; тогда как я, если и ничего не знаю, то, по меньшей мере, не имею на этот счет никаких сомнений. Так что всё это превосход¬ство, дарованное мне оракулом, сводится лишь к тому, что я твёрдо убеждён в том, что мне неизвестно то, чего я не знаю».
Итак, вы видите, что самый мудрый из людей, по суж¬дению богов, и самый учёный из афинян, по мнению всей Греции, Сократ, воздает хвалу неведению! Можно ли ве¬рить, что если бы вновь ожил он среди нас в наше время, наши учёные и художники заставили бы его изменить своё мнение? Нет, милостивые государи: этот справедли¬вый человек продолжал бы презирать наши ненужные науки; он никак не способствовал бы приумножению той массы книг, коими засыпают нас со всех сторон, и он ос¬тавил бы, как он это и сделал, в назидание своим ученикам и нашим внукам лишь свой пример и память о своих доб¬родетелях. Вот так хорошо поучать людей.
Сначала Сократ в Афинах, за ним Катон Старший в Риме обрушились на этих коварных и хитрых греков, которые создавали соблазны для добродетели и ослабляли мужество своих сограждан. Но науки, искусства и диалек¬тика всё же восторжествовали: Рим переполнялся филосо¬фами и ораторами; военная дисциплина оказалась в прене¬брежении; к земледелию стали относиться с презрением; люди разделились на секты и забыли об общем отечестве. Вместо священных слов: свобода, бескорыстие, повинове¬ние законам, появились имена: Эпикур, Зенон, Аркесилай. С тех пор, как среди нас начали появляться учёные, — говорили их собственные философы, — доброде¬тельные люди сокрылись. До тех пор римляне довольст¬вовались тем, что поступали добродетельно; всё погибло, когда они начали изучать добродетель.
О, Фабриций! Что почувствовала бы ваша великая душа, если бы на ваше несчастье, вновь вызванный к жиз¬ни, вы увидели пышное обличив Рима, который спасён был некогда вашей рукою и который честное ваше имя прославило больше, чем все его завоевания? «Боги! — ска¬зали бы вы, — во что превратились эти соломенные крыши и скромные очаги, где некогда обитали умеренность и до¬бродетель? Какое пагубное великолепие сменило римскую простоту? Что это за незнакомый язык? что за изнеженные нравы? что означают эти статуи, эти картины, эти здания? Безумные, что вы наделали? Вы, повелители наро¬дов, вы превратились в рабов тех никчёмных людей, кото¬рых вы покорили! Риторы — вот кто правит вами! Для того, чтобы обогатить архитекторов, художников, скульп¬торов и комедиантов — вот для чего оросили вы вашею кровью Грецию и Азию! Останки Карфагена стали добы¬чею флейтиста! Римляне, спешите же уничтожить эти амфитеатры; разбейте эти мраморные изваяния, сожгите эти картины! Изгоните рабов, которые вас себе подчиняют, и пагубные искусства их, вас развращающие. Пусть другие руки прославляют себя ненужными дарованиями; единст¬венное дарование, достойное Рима, — это завоевание мира, чтобы установить в нём царство добродетели…
Но давайте перенесёмся через века и пространства и посмотрим, что произошло в наших странах и у нас на глазах; или нет — лучше отбросим отвратительные карти¬ны, которые могли бы задеть нашу чувствительность, и избавим себя от труда повторять то же самое под другими названиями. Не напрасно вызвал я тень Фабриция и заста¬вил ли я сказать этого великого человека хоть что-нибудь такое, чего я не смог бы вложить в уста Людовика XII или Генриха IV? В наше время, правда, Сократу не при¬шлось бы выпить сок цикуты, но ему пришлось бы испить нечто ещё более горькое — отвратительные насмешки и презрение, что во сто раз хуже, чем смерть.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Древнее предание, перешедшее из Египта в Грецию, говорит, что тот из богов, который был врагом людского покоя, был изобретателем наук. Что же должны были думать о науках сами египтяне, среди которых они зароди¬лись? Дело в том, что они видели перед собою источники, науки породившие. В самом деле, если перелистаем мы все летописи мира и даже восполним, при помощи разных философских построений, все пробелы в очень сбивчивых хрониках, мы не найдём такого источника человеческих знаний, который отвечал бы нашим любимым представлениям о их происхождении.
Нетрудно понять аллегорию сказания о Прометее; и не похоже на то, чтобы греки, приковавшие его на Кавказе, думали о нём сколько-нибудь лучше, чем египтяне о своем боге Тоте. «Сатир, — рассказыва-ется в одной старинной басне, — увидев впервые огонь, хотел его обнять и поцеловать, но Прометей крикнул ему: «Сатир, ты будешь оплаки¬вать бороду на твоём подбородке, ибо огонь жжётся, когда к нему прика¬саются». Таков сюжет фронтисписа.
Астрономия родилась из суе¬верий; красноречие — из честолюбия, ненависти, лести, лжи; геометрия — из скупости; физика — из праздного любопытства, — все они и даже сама мораль вместе с ни¬ми — из человеческой гордыни. Науки и искусства, таким образом, обязаны своим происхождением нашим поро-кам: мы бы меньше сомневались в их достоинствах, если бы своим происхождением обязаны они были нашим доб¬родетелям.
Порочное их происхождение даже слишком наглядно открывается перед нами снова в том, чему они служат. К чему были бы нам искусства, если бы не питающая их роскошь? Не будь людской несправедливости, зачем пона¬добилась бы нам юриспруденция? Что сталось бы с исто¬рией, если бы не было ни таранов, ни войн, ни заговор¬щиков? Одним словом, кто бы захотел проводить свою жизнь в бесплодном созерцании, если бы каждый, сооб¬разуясь лишь с обязанностями человека и с требования¬ми природы, отдавал всё свое время только родине, несча¬стным и своим друзьям? Неужто мы созданы для того, чтобы умереть прикованными к краям колодца, в кото¬ром скрылась истина? Одно только это соображение должно было с первых шагов отпугнуть всякого человека, который всерьез стремился бы просветиться, изучая фи¬лософию.
Сколько опасностей, сколько ложных путей угрожают нам в научных исследованиях! Через сколько ошибок, в тысячу раз более опасных, чем польза, приносимая исти¬ною, нужно пройти, чтобы этой истины достигнуть? Несо¬размерность затрат и результатов очевидна: ибо ложное может выступать в бесконечных сочетаниях, истина же существует лишь в одном виде. Впрочем, кто же ищет её со всею искренностью? Даже при самом большом жела¬нии, по каким признакам можно с уверенностью её уз-нать? В этой толчее различных мнений, что будет нашим критерием, позволяющим верно судить о ней?. И что всего труднее, — если, по счастью, мы найдём, наконец, этот критерий, — кто из нас сумеет правильно его приме¬нить?
Чем меньше люди знают, тем более сведущими они себя счита¬ют. Разве перипатетики в чём-либо сомневались? Разве Декарт не построил вселенную из кубов и вихрей? И разве даже теперь в Европе найдётся настолько плохой физик, который не взялся бы бойко объяснять глубокую тайну электричества, хотя она, вероятно, всегда будет приво¬дить в отчаяние истинных философов?
Если наши науки бессильны решить те задачи, которые они перед собою ставят, то они ещё более опасны по тем результатам, к которым они приводят. Рождённые в пра¬здности, они, в свою очередь, питают праздность, и невоз¬местимая потеря времени — вот в чём, раньше всего, выра¬жается вред, который они неизбежно приносят обществу. В политике, как и в морали, не делать никакого добра — это большое зло; и каждый бесполезный гражданин может рассматриваться как человек вредный. Ответьте же мне, знаменитые философы, вы, которые открыли нам, почему тела притягивают друг друга в пустоте; каковы при обра¬щениях планет отношения пространств, пройденных за равные промежутки времени; какие кривые имеют со¬пряжённые точки, точки склонения и точки изгиба; как человек всё видит в Боге; как душа и тело отвечают друг другу, не сообщаясь так же, как двое часов в разных местах; какие небесные тела могут быть обитаемы; какие насекомые размножаются необычным образом, — ответь¬те мне, говорю я, вы, которые дали нам столько блиста¬тельных открытий: если бы вы не узнали ничего из этих вещей, были бы мы менее многочисленны, хуже управляе¬мы, менее грозны для врагов, процветали бы меньше или были бы менее порочны? Подумайте же ещё раз о значении ваших произведений, и если самые просвещённые труды наших учёных и наших лучших граждан для нас столь малополезны, скажите нам, что должны мы думать об этой толпе безвестных писателей и праздных грамотеев, которые высасывают жизненные соки государства, не при¬нося ровно никакой пользы.
Праздных, говорю я? О, если бы Богу было угодно, чтобы так было на самом деле! Нравы были бы тогда здоро¬вее, а общество — спокойнее. Но эти бесполезные и ни¬чтожные витии наступают на нас со всех сторон, воору¬жённые своими пагубными парадоксами, подкапываются под самые основы веры и уничтожают добродетель. Они презрительно улыбаются, когда слышат старые эти слова: «родина», «религия» и обращают свои дарования и свою философию на то, чтобы всё, что есть у людей святого, разрушить и опорочить. И не то, чтобы они ненавидели в самом деле добродетель и наши догматы; они — враги общественного мнения; и чтобы снова привести их к подно¬жию алтарей, достаточно было бы зачислить их в безбож¬ники. О, это неистовое желание — отличаться — тех, кому это не дано!
Это большое зло — потеря времени. Но зло ещё худшее несут с собою литература и искусство. Такое зло — рос¬кошь, рождеённая, как и они, из праздности и людского тщеславия. Роскошь редко обходится без наук и ис¬кусств, они же никогда не обходятся без роскоши. Я знаю, что наша философия, неистощимая в изобретении удиви¬тельных афоризмов, утверждает, вопреки всему вековому опыту, что роскошь сообщает блеск государствам; но, забыв о необходимости законов против роскоши, осмелит¬ся ли она также отрицать, что долговечность империй зиждется на добрых нравах и что роскошь представляет собою диаметральную противоположность добрым нра¬вам? Пусть роскошь представляет собою достоверный при¬знак богатства; пусть она даже служит, если угодно, для умножения богатств: что же следует заключить из этого парадокса, столь достойного наших дней? и что станется с добродетелью, если люди будут вынуждены обогащаться любой ценою? Политики древности беспрестанно говорили о нравах и о добродетели; наши — говорят лишь о торговле и о деньгах. Один вам скажет, что человек стоит в такой-то стране столько, сколько можно было бы за него полу¬чить, если продать его в Алжир; другой, следуя тому же расчету, найдёт такие страны, где человек не стоит ничего, и такие, где он стоит меньше, чем ничего. Они оценивают людей как стада скота. По их мнению, цен¬ность человека в Государстве определяется лишь тем, что он в этом Государстве потребляет; таким образом, один сибарит стоил бы добрых тридцати лакедемонян. Вот и угадайте, которая из этих двух республик, Спарта или Сибарис, была покорена горстью крестьян и которая из них повергла в трепет Азию.
Монархию Кира завоевал с тридцатью тысячами чело¬век государь более бедный, чем самый незначительный из персидских сатрапов; а скифы, самый нищий из всех народов, противостояли самым могущественным монархам вселенной. Две знаменитые республики оспаривали друг У Друга власть над миром; одна из них была очень бога¬той, у другой — не было ничего, и именно эта последняя разрушила первую. Римская империя, поглотив всё богат¬ство мира, стала добычею людей, даже не знавших, что такое богатство. Франки завоевали Галлию, саксы — Анг¬лию, не имея иных сокровищ, кроме храбрости и беднос¬ти. Толпа бедных горцев, все вожделения которых не шли дальше нескольких бараньих шкур, унизив гордыню авст¬рийцев, сокрушила затем богатейшую и грозную Бургунд¬скую династию, приводившую в трепет властителей Ев¬ропы. Наконец, всё могущество и вся мудрость наследника Карла V, подкреплённые всеми сокровищами Индий, раз¬бились о горсточку ловцов сельдей. Пусть наши полити¬ки соблаговолят прекратить свои подсчёты и поразмыслят над этими примерами, и пусть они раз и навсегда поймут, что за деньги можно приобрести всё, кроме добрых нравов и обычаев добрых граждан.
О чём же, строго говоря, идёт речь, когда мы рассужда¬ем о роскоши? О том, чтобы узнать, что важнее всего для держав: быть блестящими и существовать недолго или быть добродетельными и долговечными? Я говорю блестя¬щими, но каким блеском? Склонность к пышности едва ли уживётся в одних и тех же душах с любовью к честно¬сти. Нет, невозможно, чтобы умы, погрязшие во множе¬стве ничтожных забот, возвысились когда-нибудь до че¬го-либо великого, и если бы даже у них и хватило на это сил, им не хватило бы на то мужества.
Каждому художнику желанны рукоплескания. Похва¬лы современников — это самая драгоценная часть его на¬грады. Что же ему делать, чтобы заслужить эти похвалы, если он имел несчастье родиться среди такого народа и в такое время, когда вошедшие в моду учёные позволили легкомысленной молодежи задавать тон; когда мужи жертвуют своими вкусами в угоду тиранам; когда один пол решается одобрять лишь то, что соответст¬вует малодушию другого, и потому терпят провал шедевры драматической поэзии и отвергаются чудеса гармонии? Что же сделает художник, господа? Он принизит свой ге¬ний до уровня своего века и предпочтет создавать произве¬дения посредственные, которыми будут восхищаться при его жизни, нежели чудеса искусства, которыми будут вос¬хищаться лишь через долгое время после его смерти. Ска¬жите нам, знаменитый Аруэ, сколько откровенных и сильных красот принесли Вы в жертву нашим ложным приличиям! и скольких великих созданий стоил Вам дух галантности, породивший столько безделушек!
…Так распущенность нравов — неизбежное следствие рос¬коши — в свою очередь ведёт к испорченности вкуса. Если же случайно среди людей, выдающихся по своим даровани¬ям, найдётся один, у которого достанет твердости в душе, чтобы не примениться к духу своего века и не унизить се¬бя жалкими творениями, — то горе ему! Он умрёт в нужде и забвении. И это не пророчество, а плоды горького опыта!
…Пока умножаются жизненные удобства, совершенству¬ются искусства и распространяется роскошь, истинное му¬жество хиреет, воинские доблести исчезают; и все это тоже дело наук и всех этих искусств, что развиваются в тиши кабинетов. Когда готы опустошили Грецию, все библио¬теки были спасены от сожжения лишь благодаря тому, что один из победителей подумал: надо оставить врагам то их достояние, которое так удачно отвращает их от воен¬ных упражнений и располагает к занятиям праздным и требующим сидячего образа жизни. Карл VIII оказался повелителем Тосканы, почти не обнажая шпаги; а весь его двор приписал эту неожиданную лёгкость победы тому, что итальянские государи и дворянство больше увлекались остроумием и учёностью, чем занимались упражнениями, развивающими силу и воинское рвение. В самом деле, го¬ворит тот здравомыслящий человек, который приводит эти два случая, все эти примеры учат нас, что при таком военном порядке — и при всяком ему подобном — изуче¬ние наук гораздо более способствует расслаблению и утрате мужества, чем укреплению этих чувств и воодушевлению людей.
Римляне признавались, что воинская доблесть исчеза¬ла среди них по мере того, как они начинали понимать толк в картинах, гравюрах, сосудах из золота и серебра и заниматься изящными искусствами; и, как если бы эта знаменитая страна была предназначена судьбою постоян¬но служить примером для других народов, возвышение дома Медичи и возрождение искусств вновь и, быть может, навсегда погубили ту воинскую славу, которую Италия, казалось, возвратила себе за несколько веков пе¬ред тем.
Древнегреческие республики с той мудростью, какою блещет большая часть их установлений, запретили своим гражданам заниматься всеми теми спокойными и требую¬щими сидячего положения ремеслами, которые, ослабляя и разрушая тело, слишком рано иссушают стойкость души. В самом деле, как, думаете вы, смогут встретиться лицом к лицу с жаждой, усталостью, опасностями и смер¬тью люди, которых малейшая нужда угнетает, а малейшая трудность лишает мужества? Откуда возьмётся у солдат мужество, чтобы нести непомерные тяготы, к которым у них нет никакой привычки? Откуда возьмётся у них пыл, чтобы совершать вынужденные переходы под командова¬нием офицеров, которые не в силах держаться в седле? Пусть не указывают мне в ответ на прославленную доб¬лесть всех этих современных воинов, которые вымуштро¬ваны столь умело. Мне весьма расхваливают их храбрость в день битвы, но мне никак не объясняют, как они выдер¬живают чрезмерное напряжение, как они переносят кап¬ризы разных времён года и непогоды. Достаточно, чтобы немного пригрело солнце или выпал снег, достаточно ли-шить этих воинов некоторых удобств, чтобы в несколько дней рассеять и уничтожить лучшую из наших армий. Бесстрашные воины, стерпите однажды правду, которую вам столь редко приходится слышать. Вы храбры, я это знаю; вы одержали бы с Ганнибалом победу при Каннах и при Тразимене; Цезарь пересек бы с вами Рубикон и поработил свою страну: но никак не с вами перешёл бы Ганнибал через Альпы и не с вами победил бы Цезарь ва¬ших предков.
Битвы не всегда решают успех войны, и добиться успе¬ха — это для генералов искусство более высокое, чем ис¬кусство выигрывать сражения. Иной бесстрашно бросается в огонь, но это не мешает ему быть очень плохим офице¬ром; и даже солдату, пожалуй, нужнее немного больше силы и выносливости, чем такая храбрость, которая не оберегает его от смерти. И не всё ли равно для государства, как погибнут его войска: от лихорадки ли и простуды или от неприятельского оружия.
Если развитие наук вредно отражается на воинских качествах, то на свойствах моральных оно отражается ещё более вредно. С первых же лет нашей жизни безрассудное воспитание изощряет наш ум и извращает наши сужде¬ния. Я вижу повсюду бесчисленные заведения, где с боль¬шими затратами воспитывают молодёжь, чтобы научить её всему, но только не выполнению её обязанностей. Ваши Дети не будут знать своего родного языка, зато они научат¬ся говорить на других языках, которые нигде не употреб¬ляются; они научатся слагать стихи, которые они сами едва ли смогут понимать, не умея отличать заблуждения от истины, они овладеют искусством делать их, с помощью благовидных доказательств, неразличимыми и для других; но они не будут знать, что означают слова: великодушие, справедливость, воздержание, человечность; сладостное слово «родина» никогда не дойдет до их слуха, и, если перед ними говорят о Боге, то не столько для того, чтобы они почитали Бога, сколько чтобы они его боялись. Я бы предпочёл, сказал один мудрец, чтобы мой ученик проводил время, играя в мяч, это, по меньшей мере, сдела¬ло бы его тело подвижным. Я знаю, что детей нужно как-то занимать и что праздность есть для них самая страшная опасность. Чему же они должны научиться? Вот, поисти¬не, удивительный вопрос! Пусть они учатся тому, что они должны будут делать, когда станут мужами, а не тому, что они должны позабыть…
Прославленные писания, на которые не были способны невежественные и грубые отцы наши, соединитесь у наших потомков с этими ещё более опасными сочинениями, что дышат ис¬порченностью нравов нашего времени, и, все вместе, неси¬те грядущим векам достоверную историю развития и успе¬хов наших наук и наших искусств. Если прочтут они вас, у них не останется никаких сомнений относительно того вопроса, который мы сегодня поднимаем; и, если только не будут они ещё безрассуднее, чем мы, то возденут руки к небу и скажут с горечью в сердце: «Боже всемогущий, ты, который властвуешь над умами, освободи нас от зна¬ний и от пагубных искусств отцов наших и верни нам не¬ведение, невинность и бедность — единственные блага, которые могут составить наше счастье и которые только и будут драгоценными в твоих глазах».
Но если успехи наук и искусств ничего не прибавили к нашему истинному счастью, если они испортили наши нравы и нанесли ущерб чистоте вкуса, что подумаем мы о толпе наивных писателей, что убрали перед храмом муз преграды, защищавшие доступ к нему и расставленные природою как испытание силы для тех, кого прельщает знание? Что подумаем мы об этих компиляторах, нескром¬но взломавших двери науки и впустивших в святилище её чернь, недостойную приближаться к этому святилищу, тогда как следовало бы желать, чтобы все те, кто не может продвинуться далеко на поприще литературы, были ото¬гнаны от входа в святилище и занялись ремеслами, полез¬ными для общества? Тот, кто всю свою жизнь был бы скверным рифмоплетом, посредственным геометром, быть может, стал бы великим в изготовлении тканей. Ника¬кие учителя не понадобились тем, кому природою было предназначено создать школу. Бэконы, Декарты и Ньюто¬ны — эти наставники человеческого рода, сами не имели никаких наставников; — и какие педагоги привели бы их туда, куда вознёс этих людей их могучий гений? За¬урядные учителя могли бы лишь ограничить их кругозор узкими рамками своих собственных возможностей. Ведь именно первые препятствия научили их прилагать усилия и помогли им преодолеть то огромное пространство, кото¬рое они прошли. Если и нужно позволить некоторым лю¬дям посвятить себя изучению наук и искусств, то лишь только тем, кто почувствует в себе силы, чтобы самостоя¬тельно идти по их стопам и опередить их; этим немногим и следует воздвигать памятники во славу человеческого ума. Но если мы хотим, чтобы ничто не было ниже их ге¬ния, нужно, чтобы ничто не было ниже их ожиданий — вот то единственное поощрение, в котором они нуждаются. Душа незаметно приходит в соответствие с тем, что её за¬нимает, и лишь великие события создают великих людей. Первейший в красноречии был в Риме консулом, а, мо¬жет быть, величайший из философов — канцлером Анг¬лии. Как вы считаете, если бы один из них занимал лишь кафедру в каком-нибудь университете, а другой до¬стиг лишь скромного академического содержания; как вы считаете, спрашиваю я, на их произведениях не сказа¬лось бы их положение в обществе? Пусть же короли не гнушаются допускать в свои советы людей более всего способных быть для них хорошими советчиками; пусть откажутся они от этого давнего предубеждения, порождён¬ного гордынею вельмож, что искусство править народами труднее, чем искусство их просвещать; будто легче заста¬вить людей поступать хорошо по собственному желанию, чем принуждать их к тому же с помощью силы; пусть первоклассные учёные получат при дворе почётный кров; пусть они получат там единственную достойную их награ¬ду: возможность содействовать своим влиянием счастью народов, которые они научат мудрости; лишь тогда увидят люди, на что способны добродетель, наука и власть, воз¬буждаемые духом благородного соревнования и дейст-вующие в согласии на благо человеческому роду. Но до тех пор, пока с одной стороны будет только власть, а с другой, — только знания и мудрость, учёные редко будут думать о великих вещах, государи будут совершать хоро¬шие поступки ещё реже, а народы будут всё так же пороч¬ны, испорчены и несчастны.
Что до нас, людей обыкновенных, которым небо не от¬пустило столь великих дарований и которых оно не предназначает к подобной славе, то давайте по-прежнему оста¬немся в тени. Не будем гнаться за известностью, коей мы не достигнем и которая при настоящем положении вещей никогда не воздаст нам того, что она нам стоила, если бы у нас были все права, чтобы её добиться. Зачем же искать наше счастье в мнении других, когда мы можем его найти в самих себе. Предоставим другим заботу учить народы их долгу и ограничимся тем, что будем хорошо выполнять свой долг; нам нет нужды знать об этом больше.
О добродетель, возвышенная наука простых душ! Нуж¬но ли, право, столько усилий и приспособлений, чтобы тебя познать? Разве не запечатлены во всех сердцах твои принципы? и разве, чтобы узнать твои законы, не доста¬точно ли уйти в самого себя и прислушаться к голосу сво¬ей совести, когда страсти безмолвствуют? Вот истинная философия, научимся же ею довольствоваться; и, не зави¬дуя славе тех знаменитых людей, которые достигают бес¬смертия в республике учёных, попытаемся провести меж¬ду ними и нами то почётное различие, которое замечали когда-то между двумя великими Народами: один из них умел хорошо говорить, а другой — хорошо поступать».
КОММЕНТАРИЙ
Написано Руссо после того, как он прочёл в журнале «Фран¬цузский Меркурий» за октябрь 1749 г. сообщение Дижонской академии об объявленном ею на следующий год конкурсе на те¬му «Способствовало ли возрождение наук и искусств улучшению нравов?» (см. рассказ Руссо об этом в его «Исповеди», кн. 8. — Избр. соч., т. III, стр. 305—307).
Победа Руссо на этом конкурсе была его первым крупным успехом. Осенью 1750 г. в Париже под наблюдением Дидро было осуществлено первое издание этого сочинения, за которым последовал ряд других изданий и переводов.
(J.-J. Rousseau. Discours sur les Sciences et les Arts. Edition critique avec une introduc¬tion et un commentaire par George R. Havens. New-York—London, 1946, XIII, 278 p.).
ЭПИЛОГ. Читая эту работу Ж.Ж.Руссо, сначала мы с трудом берём в толк, почему и откуда у Руссо такое неприятие наук и искусств. Но затем открываются некий максимализм, высокая планка требований к трудам и талантам в сфере наук и искусств, близость Руссо к простоте и природе. Всё же человечество выбрало не путь Сунь Ят Сена, открывающий глобальный прогресс, не прислушалось и к максималистскому откровению Руссо, а выбрало противоречивый путь научно-технологического прогресса, который при падении нравов и разгуле преступности ведёт к торжеству Антихриста и к Апокалипсису как к конечным сценам человеческой трагикомедии.