Ярослав

               
Я мыла подоконник на кухне – старый, деревянный. В сталинке. Можно было бы и окно помыть. Но это сложно. Откроешь, потом не закроешь. На улице всё-таки декабрь, правда, без снега и мороза. Я так хотела. Потому что окно давно пора заменить. Но не хочется. Я не люблю расставаться со старым. Например, свой советский паспорт я поменяла только тогда, когда мне закрыли счёт в банке. Мне повезло. Синоптики сделали заявление: зима будет тёплой – вишнёвой.
На подоконнике много чего надо передвинуть: старую бутылку в красном бархатном футляре, которую я купила в стекляшке на Никитском бульваре на день рождения сына, когда он ещё ходил в детский сад, а мэром Москвы был Юрий Михайлович Лужков. Далее: краски испанские акварельные, краски акварельные ленинградские, которые моему сыну подарила моя крёстная (их остаток), поднос эмалированный китайский лимонного цвета с птичкой и розами, произведённый в конце пятидесятых. Я с ним росла. Сдвинула    стеклянную красную вазу невероятной красоты производства завода «Красный мак». До 1917 года на заводе производили лампадки. Сейчас завод закрыт.
Ваза дала трещину, когда дали трещину наши отношения с Колей З. Вазу невозможно выбросить. На подоконнике также стоит пятилитровая тара, которую я привезла из Калуги. В ней была вода из родника. Ещё у меня на подоконнике стоят две бутылки с водой для полива цветов. Одна из-под мартини. Мартини мне дарил сын моих друзей Дима, некоторое время живший в моём доме. Он всегда дарил мне роскошные подарки на праздники: эксклюзивные конфеты в больших коробках, хорошее вино. Вторая от вина, которое подарила Маша – дочь священника Мише – внуку  священника, моему коллеге и другу. Вино мы пили у меня дома, где Миша был частым гостем. Маша принесла Мише вино на работу. И оно целый день стояло на подоконнике кабинета классика русской литературы.
Что ещё? Небольшой фонтан электрический, керамическая рыбка, в которой я держу кисти для рисования. Стеклянный графин с вишенками на боках, купленный много лет назад в бывшем магазине Кузнецова на Мясницкой улице Таней Рюмшиной и подаренный ей мне на день рождения.
На мытьё подоконника ушёл час. За окном почти ночь. Хорошее занятие после рабочего дня! А домработницу, чтобы любила хозяйку, не найдёшь. Имею опыт общения с нянями сына. Их было несколько.    
За окошком месяц, за окошком ветер… Ещё  за окошком остановка общественного транспорта. И в мае на ней подолгу сидел под этим окном и другими моими окнами с ярко цветущей алыми соцветиями геранью и другими растениями немолодой крупный и высокий мужчина, голубоглазый, седовласый и седоусый – Ярослав.
Мы познакомились с Ярославом, когда ему было двадцать лет, а мне тридцать один год. Я была не замужем. Родители сначала не хотели отдавать, а потом стали смотреть косо на старую девку. И я знакомилась с мужчинами. Мой брат Роберт от первого брака отца учил меня в молодости, жаль, что не в детстве: «Ты должна иметь круг знакомых ребят. И ждать, когда кто-нибудь из них позовёт тебя замуж». С братом мы впервые встретились, когда мне было семнадцать лет. Поздновато, конечно, для такого совета.
Познакомились мы с Ярославом у Аньки. С Анькой мы вместе работали в музее Маяковского и учились в одном ВУЗе – на вечернем филфаке МГУ. Мы обе коренные соколиногорки. Родились на Соколиной горе. Анька родилась в 1941 году, я через двенадцать лет после войны. Фашисты бомбили наш район из-за авиационного завода. Анькина мать Ефросинья Петровна вышла из дома аккурат перед бомбёжкой. И фашисты дом разбомбили. Поэтому, в целом, Аньке повезло. Несмотря на сложную личную жизнь. Замужество, аборт, развод, любовники, болезни. Болезни не мешали ей заводить любовников. Она была настоящая женщина: яркая, жгучая, с огромными чёрными глазами. Поэтому без мужчин жить не могла.
Когда она уже умирала, я её познакомила с приятелем моей подруги – тоже филологом. Он родом с Урала. Говорил, что прадедам принадлежали рудники. В Москве жить ему было негде, поэтому он искал комнату. Ефросинья Петровна взяла его в дом и искренне полюбила. Анькина сестра требовала периодически его выселить. Но Ефросинья Петровна говорила: «Когда я умру, тогда выселяйте, а пока я жива, Лёня будет жить здесь». Он, конечно, помогал ей ухаживать за лежачей больной. Лёня Аньку развлекал и воспитывал. Иногда они кощунствовали, что мне не нравилось.
Что с них взять – воспитание советское, атеистическое. Что-то они периодически балоболили не то, но, в целом, были православные христиане.
У Ефросиньи Петровны в красном углу на кухне перед иконой, которой её благословили на брак родители, висела лампадка. Лампадка зажигалась на одиннадцатом этаже панельного дома на пятой Соколиной.
У меня тоже есть на кухне икона. Её мне подарил Миша. Привёз из Троице-Сергиевой лавры. Мы праздновали мой день Ангела. День Ангела я праздную два раза – 3 июня на Алёну-льняницу и 24 июля на княгиню Ольгу. Миша подарил мне икону 3 июня и собственноручно повесил на гвоздь, на котором раньше висела «Дама в голубом» Сомова.
«Даму в голубом» я купила в студенческие годы в «Книжном мире». Так тогда назывался «Библиоглобус». Мы бегали туда во время обеденного перерыва. Благо он находится в соседнем доме от музея Маяковского, процветавшего при СССР, ныне законсервированного.
Кстати, Анька была хранителем фотофонда. Берегла фотографии Маяковского и людей из его окружения.
Отношения у нас с Анькой были не совсем простые. Например, она мне звонила и говорила: «Ну, что, б… старая, как дела?» Меня это не шокировало. Хотя я почти на двадцать лет её моложе. Мы жили в шестидесятые годы. Хулиганство тогда было в норме. Хулиганили не только битлы.
Детей у Аньки быть после аборта не могло. Это стало страшной трагедией. Она, конечно, старалась об этом не очень распространяться. Ни она, ни я не были рождены для монастыря.
Мне был дан сын в жаркий полдень моей жизни. Его отец, наш с Анькой коллега, приехал в Москву из Архангельской области. Много странствовал по миру, пока не познакомился со мной. Мы встретились около Дома художника на Кузнецком мосту. Очень литературное место, очень богемное. Там было арткафе до и после революции, в котором часто выступали Маяковский и Есенин.
У него была любовница, богатая еврейка, старше его на девятнадцать лет. Тогда она мне казалась старухой. Нам  было по тридцать девять. Ей соответственно пятьдесят восемь. Встретив меня, он с ней расстался, подвергнув себя нищете. Его Дама держала картинную галерею в Западной Германии. И он там жил годами.
Расставшись с любовницей, он почему-то оказался жильцом дома на параллельной моему проспекту улице. Естественно, что он стал ходить ко мне. И я его с радостью встречала. Мать была в курсе. Отец к тому времени умер.
Помню, что мать привозила мне в ту весну, когда мы активно встречались с Сашей, букеты черёмухи. И они у меня стояли в хрустальной вазе на большом полированном румынском столе, купленном матерью на пятой Соколиной в семидесятые годы прошлого века.
Помню, мать приехала с дачи, и Анька пришла без звонка. Мы с матерью сидели на кухне и пили чай. А Анька, вместо того, чтобы пройти туда, ринулась в мою комнату со своей клюкой. Она ходила, опираясь на палку. Я встала грудью, чтобы её не пустить. Там был наш с Сашей космос. Она сверкнула глазами и мирно пошла пить чай. Мать потом говорила мне, какие у Аньки красивые глаза.
Вообще-то, у матери была своя квартира. И она просто приехала в гости. Сама она, конечно, считала, что приехала к себе домой. Потому что это была комната её родителей – моих бабушки и дедушки, которую им дали на пять человек в 1957 году: родителей и трёх незамужних дочерей.
Такие были изуверские нормы жилплощади в самой большой стране мира. Парадоксы русской жизни. У меня и соседка была – тётя Наташа, с которой мы прожили вместе 34 года. Правда, общаться стали, только, когда переехали мои родители. Мне было тогда 26 лет. До этого я обходила её стороной. Мой отец говорил, что в Ленинграде люди могут не общаться десятилетиями, живя на одном этаже, если не представлены друг другу. Отец был в молодости ленинградцем. Он же герой-балтиец, блокадник. Соседка мать тоже не смущала. Она считала всю квартиру своей.
Да, и пили мы с матерью, скорее всего, не чай, а вино «Монастырская изба». После смерти отца мать сильно по нему скучала. Просто разваливалась душевно, хотя еженедельно посещала церковь. Она любила Христа. Вино её утешало. Я никогда к ней не ездила в гости без бутылки вина, коньяка или водки. Её жизнь скрашивали внуки и природа. Меня она, конечно, очень любила. Но были разные проблемы, как это всегда бывает при общении даже между самыми близкими людьми. Я имею в виду душевную близость. 
Расставшись с любовницей и встретив меня, мой очень любимый мужчина, решил вернуться к жене, о существовании которой я не знала. Но это был его выбор, оспаривать который бесполезно. Наверное, это правильно. Наверное, так надо.
Так вот, мы с Ярославом познакомились у Аньки. Она меня пригласила и сказала, что у неё в гостях будет сын её друзей из Чехословакии. Мать Ярослава русская, с Чистых прудов.  Сначала Анька познакомилась с отцом Ярослава, тоже Ярославом. Старший Ярослав пришёл посмотреть музей Маяковского. Там, в вестибюле из белого мрамора, Анька его и увидела. И решила познакомиться. Он познакомился и рассказал, что пойдёт сейчас к тёще на блины. Потом старший Ярослав познакомил Аньку со всей семьёй, и все они стали дружить.   
Анька предупредила меня, приглашая в гости, что Ярослав окончил всего-навсего садовое ПТУ (профессионально-техническое училище). Сейчас бы сказали – колледж садово-паркового ландшафта. Кстати, прекрасная профессия. Теперь модная и хорошо оплачиваемая.
В период нашего знакомства Ярослав высаживал розы для шахтёров в маленьком чешском провинциальном городке Мост, очень старом, в котором обнаружили в середине двадцатого века угольные залежи. Их нашли под старым городом, поэтому весь старый город снесли. А на его месте появились невысокие терриконы. Терриконы эти я не видела, но знаю, что низкие.
Высокие терриконы на наших шахтах. Наши шахты мне знакомы. Родители много лет жили и работали в Воркуте. Это моя родина. Там я была зачата, прожила первые семь месяцев. Правда, родилась в Москве, как уже говорилось. В семь месяцев была отправлена на Большую землю. Теперь и во времена моего появления на свет
Воркута - это Коми АССР. А при царях земля, где её построили, главным образом, русские люди, была частью Архангельского края.
Подумать только от Воркуты до Карского моря сто восемьдесят километров. В Воркуте чувствуется дыхание океана. Если бы океан был на таком расстоянии от Москвы, то до него можно было бы доехать на электричке, но по тундре электрички не ходят. А вертолёт мне не предоставляли, когда я приезжала туда в гости.
Собираясь к Аньке, я думала, что увижу убогого хиляка. Так его расписала Анька. Но мне навстречу поднялся, встав из кресла, добрый молодец, одетый в клетчатую сине-белую рубашку, и протянув руку, дружески улыбнулся.
Первой, кстати, руку протягивает мужчине женщина, если он ей ровесник или моложе. У меня и в мыслях не было, что он мне может стать женихом. Слишком молод, и, вообще…
И всё же мы стали встречаться. С Ярославом всегда -  с его рождения до самой своей смерти была его бабушка Марья Григорьевна. Марья Григорьевна, из рязанских крестьян, землячка Аньки и Ефросиньи Петровны.
С первого знакомства я ему, наверное, глянулась, потому что он носил мне розы, тюльпаны и гвоздики – это, собственно, всё, что тогда можно было купить из цветов в Москве. И ещё разные конфеты – наши и чешские. Чешские он привозил из Чехословакии.
Меня заочно полюбила мать Ярослава Люба. И всегда присылала мне подарки – колготки, знаменитые чешские колготки, и бельё. Колготки для меня она покупала белые, ажурные, и обычные, телесного и чёрного цвета.
Уехав, Ярослав слал письма и открытки со словами любви, дружбы и стихами. Приезжая, привозил, кроме колготок и белья, что-нибудь красивое. У меня до сих пор живы чешские бокалы с хрустальными шариками на ножке и пиропы. Туфли привозил. Очень неудобные. Чешская обувь была самой неудобной из обуви, производившейся  в странах соцлагеря.
Помню, подарил белые туфли. Вытащил их из-за пазухи со словами: «Я привёз тебе туфельки, моя Золушка». Золушкой я никогда не была. И, надеюсь, уже не буду. Поэтому я ответила: «Ты что, не знаешь, какой размер у твоей Золушки»? Намного больше 33. Кстати, в фильме «Золушка» неправильно говорится о том, что никакая сила не сделает большую ногу маленькой. Есть такая сила. Любовь всё видит в хорошем ракурсе.
Так мы встречались одиннадцать лет. За это время у меня было несколько любимых мужчин. Никто на мне не женился из тех, за кого я бы вышла. Бывает.
Он тоже не терялся эти годы. Знакомился с девушками и женщинами, влюблялся, сватался. Но не складывалось. «Женись на чешке»! – говорила я ему. «Нет, я женюсь на русской. Это моя воля», - отвечал он. Ярослав обожал свою маменьку, а бабушку русскую боготворил. «Как хочешь»!
Они приехали с бабушкой, переехавшей в Чехословакию,  в Москву летом 1998 года. У меня родился 4 апреля сын. Отец моего ребёнка в это время жил уже не на Соколиной горе, а у жены, о которой я узнала от моей подруги, учившейся с Сашей в университете в одной группе.
Я ждала его, повторяя про себя строчки Симонова: «Жди меня, и я вернусь». Оказалось, что эти строчки Симонов позаимствовал из стихотворения Николая Гумилева. И звучат они там несколько иначе: «Жди меня, я не вернусь».
Своей верой в его возвращение я раздражала подруг и мою крёстную, ринувшихся помогать мне с ребёнком и жалеть оставленную женщину. Ждала я его долго – почти год. А потом мне были посланы Всевышним другие мужчины, без которых я бы просто не выжила.
Ярослав привёз чемодан подарков. Много разных сладостей, юбку, кофточку беленькую и туфли. У меня есть фото того времени. Мы молодые, счастливые, с ребёнком. Марья Григорьевна любовалась моим мальчиком, держа его на руках. Она рассказывала, что когда родился Ярослав, дочь и зять вызвали её в Чехословакию. Маленький Ярослав орал днём и ночью. Поэтому бабушка сидела с ним на стуле. Иногда сидела так ночи напролёт. На руках у бабушки он замолкал.
Естественно, сиденье ночное её не напрягало. Представляю, как сияло её лицо от счастья. Любе было за тридцать, когда родился Ярослав. Старший Ярослав уговаривал её уехать в Чехословакию ровно одиннадцать лет. Столько лет ждал Ярослав, чтобы Люба согласилась стать его женой.
Я отказала. Через десять лет после знакомства. Они с бабушкой обиделись и уехали. Потом он написал мне письмо. Я ответила. Но жизнь нас развела в разные стороны. У меня была неудачная попытка выйти замуж. Замуж я не вышла, но мы встречались с бывшим женихом несколько лет. После чего у меня был ещё один мужчина.
Потом были просто друзья-мужчины. И вот раздался телефонный звонок. Звонил городской телефон: «Лэна! Это Ярослав. Я завтра прилетаю. Встречай меня»! Как в кино. Виделись мы больше двадцати лет назад, переписывались в последний раз десять лет назад. Он женился на женщине на двадцать лет старше. И спустя три года после свадьбы прислал письмо по электронной почте: «Приезжай»! Я ответила: «На три дня»! «На три дня ты мне не нужна…»
Я отпросилась на работе, чтобы встретить его в Шереметьево.
День разрешили взять в счёт отпуска. Автомобиля у меня нет. Я собиралась купить старую «Волгу» когда-то давно. Но передумала. Поняла, что не смогу водить. А хорошего шофёра найти так же трудно, как и хорошую прислугу. Ещё в средней школе два года обучалась автоделу – теории. Но до практики дело не дошло.
Ярослав всё время повторял в годы нашего общения: «Лэна, купи «Ситроен». Но мне нравилась «Вольво». У «Речного вокзала» я села в прекрасный современный автобус и отправилась в аэропорт.
На самолёте я тоже не летаю. Боюсь. Но Шереметьево мне хорошо знакомо. Я там торговала, в их комбинате питания «Аэромар». Меня пригласила туда приехать работница этого предприятия с ростовской финифтью. Мы ездили с подругой-напарницей.
Очень много там продали и хорошо заработали в те лихие девяностые.
После торговли пошли посмотреть, чем торгуют в киосках аэропорта. И я купила там прекрасные красные ботинки на лето типа кед и чёрный бюстгальтер, расшитый бисером и пайетками.  И ещё, наверное, что-нибудь. Уже не помню.
Стояла изумительная майская погода. Было 8 мая – канун Дня Победы. Цвели яблони, зеленели поля и перелески. Уже под Москвой вошла в автобус тоненькая стюардесса в огненно-оранжевом костюме. Она мне подсказала, когда выходить, чтобы попасть в нужный мне терминал «Эф».
Незадолго до Дня Победы в Шереметьево погибли стюард и стюардесса, молодые, прекрасные. Они спасали пассажиров из горящего самолёта. В газетах напечатали их фотографии, на которые нельзя было смотреть без слёз.
Я думала о том, как наши бойцы возвращались домой из освобождённой Европы в 1945 году. На глаза наворачивались слёзы. Ярослав тоже ехал ко мне из освобождённой Европы. Он очень любил Россию, которая в годы начала нашего знакомства называлась Советским Союзом.
Стюардесса была в форме. Я тоже в неплохой форме. Долго худела. Поэтому была в чёрных брюках и красивой итальянской футболке – чёрной с красными вишенками. Плащ я сняла. Он тоже был новый, от «Гланс». А красный шарф легко распустила по груди.
Чтобы Ярослав меня узнал, я надела дизайнерский браслет с большим красным цветком из шерстяного драпа. Сказала, чтобы искал меня по этому браслету на левой руке. Мы ведь не переписывались много лет и не звонили друг другу. Поэтому он не знал, как я выгляжу.
Шли пасхальные недели. Пасху я встретила очень хорошо. Мой сын – студент истфака ГАУГН отправился в Смоленск. Я никогда не была в Смоленске, но он мне сродни. Мои предки по матери из деревни Барсуки Дзержинского района, Калужской области. До революции мы относились к Смоленской губернии и после неё долго тоже.
Поэтому я мысленно была с сыном в Смоленске. Мы перезванивались и переписывались.
Перед Пасхой я была на традиционном мероприятии Рубцовского творческого союза, который проводил Юрий Иванович Кириенко-Малюгин.
Собрались в Библиотеке им. М.Ю. Лермонтова в Сокольниках. В субботу. Перед встречей я пошла светить куличи в наш Воскресенский храм на Измайловском шоссе. Я волновалась. Не знала, что и как будет. Куличи я светила семнадцать лет в храме Симеона Столпника на Поварской у отца Сергия.
В субботу у меня рабочий день. Поэтому я шла светить куличи с работы в Симеона Столпника. Но в этот раз пришлось поменяться с напарницей выходными.
Я надела красивое платье в стиле «Кристиан Диор», купленное в моём любимом магазине «Леди Мария». Это магазин больших размеров – от сорок шестого. До сорок шестого я добралась весной 2019 года. Неимоверными усилиями. Ценой утрат и потерь.
19 октября умер мой любимый мужчина Миша Одинцов. Мы не виделись с 1993 года. И собирались встретиться. Но оба не были готовы. Он пил. А я была в безобразной форме. Пока я худела, он умер после очередного возлияния.
Я умирала вместе с ним. Но я хотела жить ради сына и искусства. В конце концов, это моя миссия от Бога.
Платье имело широкую полосатую юбку из шёлка на леске по краю подола, обтягивающий плотный лиф на пуговицах впереди, рукава до локтя с отворотами, воротник апаш и широкий в три метра длиной пояс. Гамма морская: бело-синяя. Синий цвет – тёмный глубокий. Белый цвет - ярко белый. Платье ещё живо. Хотя платья имеют тенденцию отцветать, как цветы, вянуть. К платью я надела чёрные бархатные туфли. Плюс бархатная сумочка к ним, купленная за 500 рублей на Блошином рынке в Измайлове. Абсолютно новая, с роскошной бухарской вышивкой золотыми нитями. Ручная работа. И сзади на сумке вышито по-русски: «Бухоро». Это значит Бухара.
Миша происходил из элитарной советской семьи. Папа – писатель, мама - поэтесса. У Мишиных родителей была примерно такая же истории большой любви, как и у моих родителей.
Семья жила в Душанбе. Правда, Миша мне говорил, что родился он в Москве, на улице Огарёва. Естественно, что семья Миши жила в элитном доме на одной из центральных улиц Душанбе. Она называлась улицей Свириденко. Теперь это улица Бухоро. Я там никогда не была. Но там жила и живёт моя душа. Мы с Мишей познакомились в Москве годом раньше, чем я познакомилась с Ярославом.
Ярослав и Миша были немножко знакомы. Так случились, что они одновременно приходили ко мне в гости пару раз, когда я работала в музее Александра Николаевича Островского. И мы вместе пили чай. И беседовали. Ярославу Миша очень понравился. Миша нравился всем. Это не удивительно. Это его профессия – нравиться всем. Он был актёром, хотя учился режиссуре в Таджикском государственном институте искусств.
Я писала письма на улицу Свириденко. Он мне тоже писал письма на проспект Будённого. Обычно он делал это на Главпочтамте, который недавно снесли.  И он часто мне звонил. Я всё собиралась приехать, но не ехала.
После событий начала девяностых Миша приехал в Москву. Но я была уже увлечена другим мужчиной – великим русским поэтом Юрием Батяйкиным. Но с Юрой мы разошлись. Это был жестокий платонический роман. Юрино влияние было таким на меня сильным и облагораживающим, что Миша просто не мог не притянуться.
Конечно, он женился в разлуке со мной. Он был женат три раза официально. Его старшая дочь похожа на меня. Это не удивительно. А младшая похожа на мать. Это тоже вполне нормально. Жену последнюю, балерину, он очень любил. Хотя отношения их были не безоблачные. Меня он тоже любил. Впрочем, сказать «любил», значит, сказать что-то общее. Мы были два сапога пара. И это навсегда.
Он хотел, чтобы я любила только его. К литературе ревновал. Я пыталась читать ему в те давние годы мою пьесу. Он отказался её слушать. И говорил, что её надо выбросить в форточку. Не знаю, дочитал ли он её на Прозе. Ру. Я просила, чтобы прочитал.
В последний период наших отношений мы разговаривали исключительно по телефону. А в самый последний период я перестала отвечать. Ведь всё было в прошлом. У меня есть сын. А Миша ни с кем не желал делить мою любовь. Кстати, балерина его оставила. Она давно живёт в Италии. И девочки его тоже там живут.
Год с Мишиной смерти прошёл в трауре. К Пасхе я немного отошла.
Я шла светить куличи и яйца. Яйца я покрасила красивой перламутровой краской. Я люблю всё морское, потому что дочь моряка. Доехала от дома до Кирпичной. Перешла через трамвайную линию к Дому культуры «Чайка» при  заводе «Салют», который теперь именуется сложной аббревиатурой ОДК – объединённый двигателестроительный концерн. И двинула в сторону храма. Мне нужно было пройти через бывшее кладбище, мимо круга двадцать пятого троллейбуса, который Собянин превратил в электробус.
Кладбище теперь превращено в сквер. Аллейки выложены плиткой. Этим аллейкам больше двухсот лет. На этом кладбище хоронили жертв войны 1812 года, умерших в военном госпитале в Лефортово, основанном при Петре Первом.
В этом госпитале умер также поэт Александр Полежаев, и у нас похоронен. В детстве мы там гуляли  с подружками. Кое-где ещё было видно вросшие в землю могильные плиты со стёршимися надписями. На Семёновском кладбище похоронён известный московский писатель Иван Алексеевич Белоусов.
У него был дом деревянный на месте кинотеатра «Родина». Чуть дальше от красной линии вала. Деревянный дом моего прадеда Ивана Гришина был в соседнем районе – на Большой Черкизовской. Деревянной Москвы нет и в помине. А когда-то окраины были сплошь деревянными.
Иван Алексеевич Белоусов переводил с украинского языка на русский Тараса Шевченко. Рядом с «Чайкой» растёт роща из каштанов, словно память о Шевченко и Белоусове. Иван Алексеевич был первым из профессиональных писателей, кому читал в Москве стихи Сергей Есенин.
Белоусов написал воспоминания о Есенине с названием «Цветок неповторимый». Их встреча произошла, когда Есенин жил с Изрядновой.
Идя к храму, я поняла, что не одна. Туда двигались женщины с праздничной поклажей – куличами, пасхами и яйцами, завёрнутыми в белые салфетки, уложенными в корзинки. У меня тоже очень красивая корзинка для пасхальных яств изо льна с яркими картинками.
А яйца я всегда ношу светить в советской форме для яиц в виде ящичка с ручкой. Эту форму купил мой отец.
На лазурном небе плыли лёгкие и пышные, как взбитые сливки в буфете Дворца Съездов в Кремле, облака. В СССР взбитые сливки были фирменным блюдом Кремлёвского Дворца съездов.
Больше их, кажется, в Москве нигде не продавали, по крайней мере, в семидесятые годы. В восьмидесятые-девяностые я ездила есть взбитые сливки в Литву, в Каунас.
Я приободрилась, почувствовав себя частью христианского православного мира. Во дворе были накрыты столы. Вернее, покрыты длинными белыми клеёнкам. Народу было много. Я пристроилась напротив двух женщин. Одна была совсем старенькая, а другая чуть старше меня. Они разговаривали. Старушка пришла светить куличи для себя и для ещё более пожилой соседки. Та, что помоложе, рассказывала, как она стала вдовой в тридцать семь лет. Как я её понимаю! Я впала в лёгкий транс, начав вынашивать стихотворение «Соколиногорцы светят куличи…»  под сенью нашего храма с коричневыми стенами и синей кровлей.
Я помню его здание жёлтым. В нём были производственные мастерские в советское время. Куполов не было. Колокола не звонили. В девяностые годы началось возрождение. Однажды, идя мимо, я увидела на стене храма, бумажную икону со Спасом. И с тех пор храм для меня жив.
Потом я познакомилась с отцом Иоанном. Он освящал мне квартиру. И благословил союз с Колей З. Отец Иоанн очень любил Колю З. Но мы с Колей расстались.
Анькина мать Ефросинья Петровна хорошо знала отца Иоанна. И рассказывала, что у него в провинции жена и, кажется, четыре дочери. Он вернулся в провинцию. Мне его не хватает. Я всегда о нём молюсь.
Так я стояла, греясь под лучами весеннего солнца, погружённая в марево слов, складывающихся в узор стихотворения, пока не очнулась от брызг святой воды. Отец Сергий, освятив мои куличи, яйца, пасху и сырки, решил и меня освежить. Отец Сергий арбатский тоже любит обрызгать прихожан во время освящения куличей – детишек.
Дул ветерок. И свеча на ветру погасла. Но она горела в душе. Я свернула мои богатства и отправилась в Сокольники на тридцать втором троллейбусе. Выйдя у метро, я не увидела шатры Кедровской церкви. Их застроили какими-то торговыми монстрами.
Я возмутилась и пошла в библиотеку мимо корпусов Бахрушинской больницы, построенной в готическом стиле из красного кирпича в Серебряном веке. Напортив пожарной каланчи стоит здание бывшей типовой советской двухэтажной роскошной парикмахерской «Локон». Я в ней долго стриглась у мастера по имени Лена.
Написала в университетские годы стихотворение:
Солнце бьёт в окна парикмахерской.
И Леночка-парикмахерша
Поднимается  по лестнице, как премьерша.
Там же в Сокольниках тогда же написала:
Я иду одна мимо уличного кафе,
В котором одинокие мужчины в тёмных плащах
Пьют из стаканов что-то белое. Должно быть, кефир.
Я очень люблю Москву. В Сокольниках жил писатель Владимир Максимов, уехавший из Союза в эмиграцию после исключения из Союза писателей и умерший в Париже. И Николай Рубцов был у него здесь в гостях.
 О встречах Рубцова с Максимовым поделился алтайский литератор Борис Укачин: “В один из выходных дней мы с Николаем Рубцовым перешагнули низкие пороги максимовской квартиры все в тех же Сокольниках. Владимир Емельянович нас встретил хорошо... Николай Рубцов, чуть-чуть прикрыв ресницами карие глаза, читал ему свои стихи. А Владимир Максимов, ладонь правой руки положив на правую же щеку, с добрым вниманием слушал стихи для него нового поэта – гостя, повторяя после каждого прочитанного: “Хорошо, молодец!.. Я их отнесу в “Октябрь”, пусть попробуют отказаться, не печатать!..” Максимов тут же отобрал несколько стихотворений Николая Рубцова для “своего” журнала: “Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны...”, “Видения на холме”, “Тихая моя родина” и ряд других. Все они в том же году появились на страницах “Октября”. Позже Рубцов посвятил Максимову стихотворение “Цветы” (газ. “Лит. Россия” от 12 апр. 1996 г.).
А в длинном доме на углу улицы Гастелло напротив метро жил актёр Геннадий Печников.  Мы с ним были шапочно знакомы. Снимались в телевизионном фильме, участвовали в научной конференции, посвящённой творчеству А.Н. Островского,  в Щелыкове.
Я ускоряю шаг, увидев здание библиотеки. На газонах зелёная трава – грин грас ниа май хоум. Как это прекрасно – когда зеленеет трава и набирают силу  бутоны одуванчиков!
В библиотеке прохладно и темно. Пахнет книгами. Гардероб ещё работает, но уже без гардеробщицы. Я там оставляю мой новый плащ, купленный на распродаже в «Гланс».
Иду в зал. Все свои, в основном. Слава Макеев – автор приключенческих романов, не ниже уровня Жюля Верна. К сожалению, он известен только в узком кругу. Прекрасный поэт Женя Клюзов. Володя Андреев – друг Рубцова, тоже поэт и издательский работник. Володя Андреев в ветровке из котона с капюшоном. У меня такая же жива. Ей почти тридцать лет. Лежит в шкафу на память.
Когда-то я носила её, расстегнув пуговицы до предела.
С Володей мы познакомились на Чистых прудах в библиотеке Достоевского на Рубцовской конференции. После заседания пили водку. Я тогда ещё пила водку. Теперь уже не пью. Ахматова, кстати, винам предпочитала водку в зрелом возрасте. Мне казалось, что я его знаю сто лет. Почему-то сразу стала ему говорить «ты». Хотя делаю это редко даже по отношению к людям давно знакомым. Он Рубцова чуть старше, кажется. Но он молод. По крайней мере, был молод тогда – в библиотеке Достоевского.
Таня Избенникова пришла без сына Саши. Сидит, красивая, с глазами несказанного цвета, то ли фиалковые, то ли, не знаю даже, как назвать. Саша на моих глазах возмужал, выучился в Литинстиуте.  С Сашей они смотрятся не как мать с сыном, а как брат с сестрой.
Миша Иванов. Загадочный Миша Иванов. Я очень люблю Мишу Иванова. Он меня познакомил с Юрием Ивановичем. Юрий Иванович издал две моих книги и дал рекомендацию в Союз писателей.
Юрий Иванович на сцене и председательствует. Я, конечно, опоздала. Выступает, сразу видно, военный человек. Кажется, полковник, бывший сотрудник КГБ. Выступает за СССР. Я тоже за СССР, хотя у меня отношения с Союзом, как у героини фильма «Ночной портье» с героем. Это долго объяснять.   
Со всеми знакомыми перемигнулась, всех тихо поприветствовала. Потом я делала маленький доклад на тему «Рубцов, православие и СССР».
А после моего выступления был фуршет. Девочки расстелили на столе красивую скатерть, выложили груды хлеба и колбасы. Мужики выставили вино. Я не выдержала. Поставила на стол кулич. Зажгла свечу. Вокруг разложила яйца пасхальных нежных цветов. Вообще-то, я его хотела подарить Юрию Ивановичу. У меня было три кулича.
Незнакомые мне женщины, при этом вполне свои, украсили стол красивым кексом. Не дождались мы Воскресенья! Начали его праздновать в субботу!
Потом все разбились на компании и пошли к метро. Мы шли втроём: Таня, Слава и я.
В понедельник я пришла в наш храм во всём красном. И в белых туфлях. Купила маленький куличек. Поговорила с женщиной, стоящей за свечным ящиком. Потом поехала в Елоховский храм. Поставила свечу у Казанской Чудотворной, которая рядом с алтарём. Там есть ещё одна Казанская Чудотворная. Потом решила погулять по Покровке и Маросейке. Зашла в магазин фарфора, где продают изделия ИФЗ. Купила кофейную чашку «Комарики» - кому-нибудь в подарок.
Ночью приехал мой сын из Смоленска. Привёз хлеб, воду местную, подарил мне книгу о Смоленском кремле. Я просила привезти иконку из Успенского собора. Сын купил икону Михаила Архангела. Поскольку его отец родом из Архангельской области, мы очень чтим Михаила Архангела.
Через несколько дней позвонил Ярослав. И вот я в Шереметьево. Хожу по залу ожидания жду рейс из Праги. Приехала заранее, хотя часто опаздываю. Плащ сняла. Обнажила руку с красным браслетом-цветком.
Наконец, самолёт приземлился. Все встречающие ринулись к воротам в небо - белым пластиковым дверям, внизу сильно затёртым следами ног. Двери раскрылись. И я увидела Ярослава, который сразу закричал: «Лэна!» Мы обнялись на московской земле.   
Я сразу почувствовала, что с ним что-то не то. Он сильно располнел. Еле шёл, с трудом передвигая ноги. Но, главное, что глаза остались прежними: детскими, ярко-голубыми и ясными. При нём была огромная дорожная сумка и чемодан.
Как всегда, Ярослав одет в джинсы, элегантные кожаные ботинки и кожаную куртку. Куртка была не новая, зашитая на видном месте через край. Ярослав, заметив, мой взгляд, стал оправдываться – порвал в магазине, когда покупал картошку. Он был свой и чужой. Впрочем, ни у него, ни у меня не было чувства, что мы, вообще, расставались – не то, что на двадцать лет, на два дня.
Нас стали зазывать таксисты. Я сказала Ярославу, что на автобусе прекрасно доедем до Ручного вокзала, а оттуда – на метро до дома.
Ехали подмосковными рощами. Он говорил, что жена его была в Сочи много лет назад, ещё при СССР. И она помнила, что по дороге в Шереметьево есть берёзовая роща. Берёзки мелькали за окном, весна развесила кружева нежной листы, расстелила ковры трав и первоцветов, разлила вино радости в реках, прудах и озёрах. Даже канавы с водой заставила сиять золотистым светом.
Мы разговаривали, радовались встрече. В то же время, прежнего чувства не было и быть не могло.
Приехали на Семёновскую. Вышли из метро. Небо заволокло коричневато-серое марево. Приближалась гроза с ливнем. Ярослав повёл меня в «Связной» покупать московскую симку.
Едва мы вышли из «Связного», полил дождь, барабаня крупными каплями. Вспомнилось, как я шла к Ярославу и Марье Григорьевне на Чистые пруды. Он приезжал в отпуск к бабушке каждое лето. Был 1992 год.
Я шла по в сторону «Книжного мира», ныне «Библиоглобуса», в красном костюме из егорьевского трикотажа и в голубой куртке, прячась от дождя под зонтом. О, дождь пошёл – грибной, по крыше мансарды горошины разбрасывает! А солнце нарисовало в проёме окна абстрактную картину из двух пунктирных параллельных линий и широкой светлой полосы.
Естественно, я завернула тогда в магазин. Деньги у меня были. При Ельцине можно было зарабатывать торговлей, не платя налогов. Борис Николаевич сказал: «Торгуйте чем хотите, где хотите и как хотите. И налогов не надо платить». Многие про это напрочь забыли. А выживали, благодаря Ельцину за счёт торговли.
На втором этаже Елена Щапова продавала свою книгу с латинским названием «Ничего, кроме хорошего». Книга имела непрезентабельный вид, напечатана была кустарным способом.
Я, конечно, книгу купила. Сказала Щаповой, что читала в журнале «Москва» отрывки из её книги «Это я – Елена» и что её отрывки мне понравились больше, чем «Это я - Эдичка»  Эдурда Лимонова - бывшего мужа будущей графини де Карли.
Она очень обрадовалась. Кинулась жать мне руку. А рука тоненькая-тоненькая, почти невесомая, узенькая-узенькая. Рука такая же, как сама авторесса. Помню, как она была одета: в белую блузку с огромными буфами, чёрную юбку и при красной шляпе.
На книге Щапова мне написала: «Милой Леночке от автора с любовью». И стрелочку поставила, указывающую на название – «Ничего, кроме хорошего».
А дождь всё идёт – грибной. И солнце светит на серо-синем небе. 27 июля. Завтра у Филимона день рождения…
Мы с Ярославом сели в автобус и поехали домой на проспект Будённого. Я вспомнила, как в кинотеатре «Родина» мы смотрели втроём – Ярослав, Анька и я, фильм «Соседка» Трюффо с Фанни Ардан.
Мне надо было уйти по делам Батяйкина. И я ушла, не досмотрев фильм. Я уходила, а Ярослав шептал мне вслед: «Ты, как Золушка»! Конечно, Ярослав был не прав.
В связи с Золушкой, помню, брат со снохой позвонили в то же время и пригласили меня на какое-то ночное шоу про Золушку на теплоход «Ривьера», исконно звавшийся «Александр Блок».
«Ривьера» много лет стояла во дворе центра Международной торговли на Краснопресненской набережной. «Александр Блок» стал ночным клубом и, кажется, дорогой гостиницей «Интурист».
Капитаном «Александра Блока» трудился долгие годы тесть моего брата Юрий Яковлевич Келиманов. Естественно, он жил на корабле вместе с женой Полиной Васильевной – судовым врачом.
Они вместе проплавали всю жизнь – от Москвы до Астрахани и обратно. Юрий Яковлевич был известным волжским капитаном.
Я бывала на «Александре Блоке» в гостях у родственников. Но на шоу я ехать отказалась. Сказала, что не хочу быть Золушкой, а хочу сама покупать корабль на ночь или на две, или на три.
Бравада, конечно. Но жизнь без бравады для творческого человека невозможна – пресна, скучна.
Кинотеатр «Родина»… Комплекс счастья! Кинотеатр был и остаётся украшением Семёновской. Сейчас он на реставрации, затянут зелёной сеткой, но не покрыт для меня забвением.
Построили его до войны в Сталинском районе Москвы по проекту архитектора Щусева – автора проекта мавзолея Ленина.
В этот кинотеатр ходила с тех пор вся наша семья. Мои мать и крёстная обожали кино. А мать, кроме этого, была, театралкой. Они обе были красавицами, не обременявшими себя излишним образованием, прекрасно подготовленными к жизни женщинами.
Крёстная училась в Химико-технологической техникуме после войны, была спортсменкой. Мать окончила Школу младших авиаспециалистов в Переславле-Залесском во время войны. Воевала полгода, комиссовалась из-за малярии. Бог её сберёг. Имела чин старшего сержанта.
В пятидесятые-семидесятые годы работала на Крайнем Севере мастером, получив ещё одно образование - мастеров кирпичного производства.
У меня были ещё три тётки и выживший после войны дядя, умерший прямо на заводе «Салют» в тридцать семь лет. А два дяди без вести пропали на войне.
Семья определяет сознание. Моё сознание формировалось также очень тщательно моим отцом, тоже обожавшим кино.
В семнадцать лет по моей просьбе он отвёз меня на «Мосфильм», куда меня благополучно приняли на работу. Там прошли мои юные годы.
Завтра Филимону исполнилось бы восемьдесят лет. Фильмы с его участием я смотрела с восторгом по многу раз в детстве и потом. В том числе, и в кинотеатре «Родина».
Мы больще десяти лет были знакомы и мучительно дружили. После Нового, 2019 года года он позвонил и попросил разрешения у меня переночевать. Квартиру сдавал, а жил у хозяйки-армянки. Она уехала к детям, а он ключ то ли забыл, то ли потерял.
Его никто не пустил ночевать из знакомых. Мне тоже не очень хотелось его приглашать, хотя он много лет стремился в мой дом. У меня слишком богемно: горы книг, рукописей, завалы одежды. Пройти трудно. Всё заставлено и завешено.
Ночь наступала. Что-то около 23 часов. Сказал, что звонит от сторожа, из сторожки храма Троицы в Хохлах. Сторож не мог его оставить. С предыдущим сторожем, с которым дружил Филимон и меня хотел познакомить, какой-то конфуз случился. Кажется, залезли, воры. Что-то украли по его безалаберности. Поэтому новый сторож боялся оставлять Филимона ночевать при храме.
В этот храм, воспетый Владимиром Орловым в «Альтисте Данилове», он ходил больше тридцати лет. Беседовал с батюшками и прихожанами, трапезничал.
Что было делать! Пришлось пригласить. Обещал, что уедет в половине шестого утра, как метро откроют. Я в это не поверила. Встретившись, мы редко расставались раньше, чем через три часа.
Приехал с пирогом мясным – очень вкусным, и мандаринами, которыми просил меня угостить утром Васю.
Мы пошли на кухню. Там было холодно. Но сидели долго. Щи ел – две или три порции. Хвалил. Чай пили.
Войдя, сразу снял уличные брюки, оставшись в подштанниках. А я надела для него атласное платье вечернее – тёмно-синее в алых розах с лимонными прожилками с салатовыми листьями.
Да, тепло нам не было. Отношения постепенно расхолаживались, начавшись очень нежно и сердечно. Это «сердечно» длилось, как и положено три года. А потом были спады и подъёмы.
Я спала на полу, выбросив старый тётин Наташин диван, на котором спала после её смерти много лет. Он мне достался по наследству. Диван было жалко. Но пружины провалились, обивка потрепалась. И хотелось чего-нибудь новенького.
Конечно, я мечту осуществила, купив позже огромную тахту, на которой Филимон прозимовал зиму 2019-20 года.
А я спала по-прежнему на полу. Филимон говорил, что я Рахметов. Но мне нравилось спать на полу. Так я спала года два. Потом купила вместо тети Наташиного дивана диван фирмы «Русдиван». Диван я купила, потому что фирма начала свою деятельность в деревне Мисайлово Ленинского района, в которой я бывала в гостях у известного теперь поэта Евгения Зубова. Я приложила руку к его славе, опубликовав о нём большую статью в газете «Лениннец», теперь называющейся «Видновские вести», кажется.
Потом «Русдиван» переехал в деревню Молоково.
Но в ту ночь тахты для гостя ещё не было, а Васин детский диван был завален игрушками и моей одеждой. Поэтому я для Филимона соорудила ложе, составив два кресла - мешка и пуфик. Как раз хватило на его рост в 195 сантиметров.
Накрыла его одеялом. Он кашлял, страдая от бронхита. Пришлось его лечить бронхомуналом.
Естественно, проговорили до утра, благо, у меня в понедельник выходной. Утром Вася объявил время – семь часов и поехал в университет. Так он меня будит с детства. Так у нас заведено. Не я бужу сына, а сын меня. Он ответственный.
Раньше меня будили родители. «Алёна, вставай!» - громко вещали, пока не разбудят. Я спала очень мало в молодые годы – не больше четырёх-пяти часов, а то и того меньше.
Филимон проснулся от менторского голоса сына. Удивился. Вася ушёл, мы какое-то время поговорили и снова заснули. Проснулись часов в одиннадцать. Поговорили. Немного об интимном. Пошли на кухню есть вчерашние щи и пирог, который Филимону подарили в церкви. Пирога было много. Я его потом ещё день доедала.
Опять лечила его от кашля. Около часа дня Филимон сказал, что ему нужно ещё поспать, непременно,на диване.
Пришлось стелить на диване. Долго разбирала всё, что на нём лежало. Вспомнила, что на нём было штук восемь подушек, кроме одежды и игрушек. Филимон спал до вечера. Около пяти часов пришёл Вася из университета.
Снова сидели на кухне. Часов до восьми. Потом я намекнула, что завтра мне на работу. А работа у меня творческая. И к ней надо готовиться. Филимон обиделся и уехал недовольный, даже не поблагодарив меня за ночлег.
Весной перед отъездом на Север, он позвонил и попросил разрешения оставить у меня рюкзак с вещами, Я ответила, что только его вещей мне не хватало. Везите, мол, к своей бабе. У него была женщина, которая пользовалась его деньгами. Сказала, что у меня тоже есть мужчина. И он должен приехать ко мне в гости. Ярослава я, конечно, не ждала. Я думала о другом мужчине. Но приехал Ярослав.
С Филимоном мы перед его отъездом повидались на премьере фильма нашего издателя и друга Николая Ивановича Редькина. Редькин нас пригласил – отдельно его и меня.
Филимон пришёл с женщиной – своей старой приятельницей. Увидел меня в зале. Расстроился. От приятельницы сел  подальше - на другой стороне зала. На экран не смотрел. Всё время на меня оборачивался. Ушёл, как только закончился фильм.
На день рождения я решила ему послать поздравление в Клещёво. Свой архангельский адрес он красным фломастером, сам записал в мою книжку, когда я была у него в гостях в Хохловском переулке. А мой телефон он записал тогда на куске кожи. Была у него целая хартия с дорогими ему координатами.
На следующий день после приезда Ярослава наступил День Победы. День Победы мы провели дома.
Ярослава я устроила в большой комнате. Ночевала у Васи, стеля себе на полу. Вася, конечно, ворчал, но терпел. Ярослав подарил ему красивый кожаный бумажник польского производства. А мне подарил две сумки - одну большую, вторую поменьше. Симпатичные.
Ярослав также привёз четыре батона копчёной колбасы «Ловечской», то есть, охотничьей. Сам её не ел, по причине слабости зубов. К колбасе он прибавил бутылку домашней сливовицы, которую мечтал распить вместе со мной. 
Повод у нас был, даже два – встреча и наступающий День Победы. Но я отказалась пить. Бросила. Совсем. За два года до приезда Ярослава решила не пить вина. Оно слишком расшатывает мои нервы и негативно влияет на жизненный тонус. Не сразу, но я привыкла к этому. Мне достаточно для веселья воды. От чая и кофе я тоже отреклась. Ярослав расстроился.
Но смирился с обстоятельствами. Ему понравилась моя кухня в деревенском стиле. Я сама расписывала потолок и стены цветами и ягодами, зверями и птицами…Правда, посреди кухни красовалась новая плита, которую я никак не поставлю. Мне жаль выбрасывать старую, за которой стояли моя мать и тётя Наташа. Конечно, это придётся сделать в ближайшее время.
 Вечер по русскому обычаю мы провели в застольных разговорах. Я приготовила Ярославу русские блюда – блины и что-то ещё. Пельмени, кажется. Пельмени я купила. А блинов для гостя сама напекла. Он, как и Филимон, сидел за столом в исподнем – в трусах. Но меня это не смущало. Поэтому весь месяц он встречал меня дома, когда я приходила с работы, в китайских трусах. На мне было в тот вечер и последующие вечера домашнее платье с напринтованными белыми звёздочками, красивыми белыми кружевами и оборочками на рукавах.
Вообще-то, Ярослав планировал жить у Анькиного двоюродного брата Васи, который был его крёстным отцом. И он к нему ехал на поезде. Но с поезда его сняли то ли в Польше, то ли в Литве. Не помню, по какой причине. Сняли удачно, потому что, приехав домой в Мост, Ярослав обнаружил, что забыл выключить электричество.
Жену он отправил в какой-то пансионат на время поездки в Москву. Она не может находиться одна. Как инвалидке, ей требуется медицинский уход. Она страдает диабетом, поэтому каждый день нуждается в уколах инсулина. Ярослав получил начальное медицинское образование, кажется, фельдшерские курсы. Поэтому он сам делал жене уколы, считаясь её опекуном и получая за это зарплату от чешского государства.
Некоторое время Ярослав работал на скорой медицинской помощи. Ему это очень нравилось. Он мне рассказывал о дружбе с врачами и медсёстрами. Вспоминал сериал «Скорая помощь» в связи со своей работой.
От меня Ярослав позвонил Васе, но Васи не было дома. К телефону подошла его жена Галя и сказала Ярославу об этом. Почему-то они с Васей так и не встретились.
Ясное дело, что жена его ко мне бы не отпустила. Об этом вопрос, скорее всего, и не стоял. Но он всё переиграл. Ярослав давно мечтал о поездке в Москву. Хотя денег у него не было.
Да и в молодые годы он приезжал в Россию на деньги отца – Ярослава старшего, который хорошо зарабатывал. Он был бригадиром плотников и работал в соседней Германии, до которой от Моста 20 километров, кажется. Вообще, изначально Мост – это немецкий город. Чешским он стал после войны с Гитлером.
Ярослав старший был коммунистом и очень любил СССР. И бабушка Ярослава со стороны отца тоже была коммунисткой. Поэтому проблем с посещением СССР у него не было. Хочешь ехать, езжай. Тем более, что Ярослав приезжал к бабушке. А свою русскую тёщу отец Ярослава очень любил.
В Чехии Ярослава и его русской бабушки были в круге общения русские же люди. Какая-то старушка, вышедшая после войны замуж за чеха. И ещё семья с романтической историей, случившейся во время войны.
Ярослав мне рассказал, что чешка спасла русского солдата, за которым охотились фашисты с собаками. Он бежал из плена. Она спрятала его в сарае  и засыпала свежими стружками, чтобы отбить у собак нюх. После войны он к ней приезжал. И она родила от него сына. Только забыла, он назад в Россию уехал, или там остался.
Кстати, чехи до сих пор называют Россию СССР. Чехи поколения Ярослава. Друзья спрашивали Ярослава: «Ты что собрался эмигрировать в СССР ?», когда он собирался ехать ко мне.
Ещё Ярослав вспомнил мужика из их города, которого все звали Ленин, потому что он был лысый и на Ленина похож.
Одним словом, Ярослав снова приехал в Россию - СССР на деньги своего отца. После смерти мужа мать Ярослава Люба не захотела жить в их квартире. Ей это было тяжело. Поэтому она, пожив немного у сына  и не поладив с невесткой, решила жить в доме престарелых.
Квартиру Парласеков на Белеградской улице продали. Выручили полтора миллиона. Столько стоила в городе Мост трёхкомнатная квартира в 2018-2019 году. Миллион жена отобрала у Ярослава на новую машину для дочери. На остальное разрешила поехать в Москву.
Я долго возмущалась, узнав, как Ярослав поступил с матерью. Я смотрела на ситуацию глазами Ярослава старшего и Марьи Григорьевны – бабушки моего Ярослава.
Но Ярослав сказал, что Люба так сама захотела. Ей хорошо в доме престарелых. У неё отдельная комната с телевизором. Он её навещает каждую неделю. Только ему жалко, что пенсия Любы полностью поступает туда за её содержание.
Муж и мать Любу лелеяли. Потеряв их любовь, она, наверное, смирилась с обстоятельствами, будучи по натуре очень доброй.
Что касается жены Ярослава, свёкр её ненавидел. Ярослав мне рассказывал, что один раз он прищемил её вместе с коляской, на которой она сидела, дверью и сказал громко: «Чтоб ты сдохла»!
Я его прекрасно понимаю. В своё время я не поехала в Чехию и не вышла замуж за Ярослава. Мне был 41 год, когда Ярослав сделал мне предложение. Рожать от него ребёнка…Нет, я не хотела. Представляю реакцию его отца на такое положение вещей.
Оно бы мне гарантировало ненависть главы семейства Парласеков. К тому же, у меня в тот год родился ребёнок от мужчины, которого я любила – родственного мне во всех отношениях, да ещё коллеги. Филолог и филологиня, оба выпускники филфака МГУ, соединённые поздней любовью – это нечто. Правда, Саша не литературовед, а лингвист.  Филологи родили литературно одарённого историка.
Немыслимое счастье. Подарок от Бога.
О моём отъезде к Ярославу в чешскую провинцию не могло быть и речи. Я существую только в сфере русской литературы, я филолог-русист, а не филолог-славист. Значит, это против брака играет.
Впрочем, это не имело и не имеет значения. Я просто не хотела выходить за него замуж. Хотя любила его по-своему. И считала всегда родным человеком.
В День Победы лил дождь. Вечером москвичи и гости столицы высыпали на улицы и площади, чтобы петь, танцевать и смотреть салют. Мне тоже хотелось танцевать вальс в мажоре на Красной площади. Но Ярослав сказал, что салют его водила в детстве смотреть бабушка и не выразил большого желания идти на Красную площадь в День Победы. И мы весь вечер просидели дома.
В наступившее Воскресенье я повела Ярослава на Вернисаж. С утра, часов в девять. Я планировала посетить утреннюю службу в Никольском храме – самом большом в современной России. Таких даже на Русском Севере нет. Он больше, чем храмы Кижского Погоста.
Его высота сорок один метр, что на четыре метра выше, чем в Кижах.
Служба там начинается в девять часов. Я проспала, по обыкновению. Устаю за неделю на работе.
Мы пришли, когда служба уже заканчивалась. Написали записочки, поставили свечи, полюбовались иконостасом работы палехских мастеров.
Стояла чудесная погода. Всё распускалось и тянулось к солнцу – листья, цветы, людские
сердца.
Ярослав собрался завтракать и пригласил меня разделить с ним трапезу. Я отказалась, мотивировав, что на диете. Это была правда.
Традиционная измайловская еда, кроме пирогов, шашлык. Жаль, чудесную пирожковую при входе в Кремль в Измайлове давно закрыли. Я туда водила сына, когда он был маленький.
В Измайловском Кремле всегда пахнет шашлыком. Ярослав потянулся на шашлычный дым. А я пошла гулять на Измайловский остров, где, как известно,  начинался Российский имперский флот. Одета я была по морскому: платье с широкой пышной юбкой в сине-белую полоску, синий пиджак. На груди огромный белый шифоновый шарф с цветком из ткани.
Пристал мужик:
- Где здесь Кремль?
- Там.
- А пруд там есть?
- Есть.
- А Кремль в пруду отражается?
-  Отражается.
-  А что здесь ещё есть интересное?
Я что-то пробурчала, недовольная. Недовольна я была тем, что он меня отвлекал от созерцания природы.
Поговорив с мужиком, кстати, вполне симпатичным, лет на пятнадцать меня моложе, я пошла к Покровскому собору.
Около Покровского собора цвела умопомрачительно красиво черёмуха, на площади, где стоял царский дворец Алексея Михайловича, распускались нежно-бело-кремово-розовыми цветками каштаны.
Вода в прудах казалась изумрудной от отражавшейся в водной глади зелени деревьев.
Был праздник жён-мироносиц. И женщины из Покровского собора вышли с розами в руках. Всем прихожанкам подарили по розе.
Погуляв, я пошла домой.
Ярослав вернулся почти одновременно со мной.
И мы целый день проболтали, сидя на кухне. Наверное, я что-нибудь вкусное приготовила. Хотя я не по этой части. Я рождена для чистого искусства.
Мать говорила: «Кастрюли не для тебя. Твой удел – пеньюар и любовник».
Тётка Анюта говорила, когда её бросил любовник, сваливая вину на всех, в первую очередь на меня, жившую у бабушки и дедушки, с которыми жила также незамужняя дочь Анна Ивановна: «Отольются тебе мои слёзы».
Крёстная говорила, когда стало ясно, что отец моего ребёнка не решается на знакомство с сыном: « Пусть у Васи будет дядя или дедушка».
И все оказались правы. И всё сбылось. И пеньюары были, и любовники, и море слёз, и Вася рос, опекаемый моими мужчинами – друзьями, коллегами, возлюбленными. На всё воля Божья.
«Смирись»! -  советовала мне крёстная одновременно с пожеланием найти мужчину. Смириться нужно было с одиночеством. Но я не хотела. Я ждала и верила, и начинала роман за романом. Одна я бы не выжила.
Ярослав на роль отца для моего сына не годился. Он сам нуждался в опеке. Вот и выбрал женщину на двадцать лет старше. Главной мотивацией было – она из донских казаков, милая и хорошо готовит.
Отсюда болезнь Ярослава и его невероятные объёмы – от её готовки. Впрочем, полнота его не уродовала. У него красивые длинные ноги. И он весь светлый, приятный для глаз.
Когда он ко мне сватался, случилось ЧП. У Васиной коляски, расстегнулся ремень внизу, выполняющий роль рессоры.
Я сама его застегнуть не могла. Вместо ремня, как дочь конструктора, приспособила бельевую верёвку, привязав её, где надо. Как раз в это время Ярослав и Марья Григорьевна приезжали меня сватать.
Я обратилась к Ярославу за помощью починить детскую коляску. Но у него ничего не получилось. Он извинился. И они поехали с бабушкой домой на Чистые пруды, в чужой дом, где сняли комнату. Бабушка уже жила с внуком в Чехии, продав свою московскую комнату на Чистых прудах. Мне тоже посоветовала продать свою и переехать к ним. Но я категорически не согласилась. Я бы переехала, если бы можно было оставить комнату в Москве за собой.
Она была неприватизированная. Тётя Наташа не хотела. Потом не хотела я. Тогда ещё нельзя было приватизировать комнаты в коммуналках без согласия соседей.
Разрешающий делать это указ правительства вышел через неделю после смерти тёти Наташи. Васе Лужков отдал её комнату. А, если бы у меня была девочка, комнату бы не дали. А выкупать её надо бы было за огромные деньги, которых у меня не было.
Коляску, кстати, починил Васин крёстный Юра – муж моей школьной подруги Верочки. Они пришли в гости к нам вчетвером – муж, жена и дети. Юра мобилизовал Аню и Костю: они держали руками один конец ремня, упершись в стену ногами, а Юра, стянув ремень, что было сил, застегнул его.
Юра, в отличие от Ярослава, имеет диплом горного инженера и опыт воспитания двух детей. Поэтому коляска и была починена.
Утром я выпроваживала Ярослава часов в восемь. И начинала собираться на работу.  Выпроваживать его можно было бы и в десять часов, потому что на работу мне нужно было к одиннадцати.
Но мне не хотелось оставаться с ним наедине. Вася уходил в университет в восемь. Ярослав в это же время по моему требованию покидал мой дом. Он просил ключ, когда приехал. Но я ему не доверила дом, зная, что он курит, забыл у себя дома выключить свет, когда уехал в Москву. Хорошо, что его поляки сняли с поезда по какой-то причине, о чём я уже рассказывала. И он был болен. Пил таблетки горстями. Штук пять утром и штук пять вечером. Вдруг приступ болезни начнётся. Или сразу нескольких болезней…А, может быть, и не так он болен? Какое здоровье надо иметь, чтобы глотать столько химии! 
Странная его была поездка. Приехал в Москву, чтобы позавтракав и пообедав в городе, сидеть в три часа дня на автобусной остановке перед моим домом, дожидаясь, когда Вася впустит его в дом. Вася приходил домой часа в четыре.
Я приходила, когда мне было удобно. Вечером после работы шла гулять, на выставки, в магазины. Приходила домой, меня встречали сын и Ярослав.
Ярослав не говорил о любви, но периодически проговаривался: «Здравствуй, любовь моя»!
Если бы каждый день говорил бы это, может быть, мне бы и надоело. А не каждый день нормально. Только намного лучше, когда об этом не говорят, а когда чувствуешь любовь каждой клеткой. Даже, когда он уже не с тобой, а «за гранью смертельного круга».
Мы как-то проводили время с Филимоном на моей  кухне в морозный день. Он сидел под иконой, а я мыла кастрюли. И вдруг по зову сердца начала петь ему гимн любви из советского фильма, всем известный в исполнении Анны Герман.
Моё пенье сопровождала льющаяся из крана вода. Про воду Филимон сказал: «Вода льётся по-русски». Не в тазу же посуду мыть в мегаполисе в начале двадцать первого века! И так мы в городе в отдалении от первозданной природы: рек, озёр, морей. Я живу не на набережной. Поэтому вода льётся по-русски.
Я была в пеньюаре, как хотела видеть меня моя мать. И волосы распущены. Длинные. Зелёно-рыжеватые, с лёгкими серебряными струнами, такой же масти, как у Филимона. Спев, я попросила прощения за то, что не Анна Герман. Всё-таки это её песня.
Он сказал, что я спела лучше, чем она.
Я научилась петь эту песню у певицы Маши Любимовой нашей с Филимоном общей знакомой. Спасибо, Маша! Твоё исполнение мне ближе, чем исполненье Анны Герман.
Наверное, Филимон не соврал, хваля моё пенье. Он же сидел под иконой.
У меня нет музыкального образования. Но я имею генетическую предрасположенность к пенью. Прекрасно пела моя тётка Анюта, не хуже Людмилы Зыкиной пела тётя Нина – сёстры матери. Дедушка любил песню. Просил, чтобы на его похоронах спели «Меж крутых бережков Волга-речка течёт». Отец вспоминал, что его тётки – Ираида и Лидия так пели романс «Глядя на луч пурпурного заката», как я никогда не спою. Иногда в отце поднималась спесь. Мать моя на сто процентов из мужицкого сословия. Крестьяне у нас так звались до революции – мужицкое сословие.
А отец всегда говорил, что его отец из дворян. Но мой дед не из дворян, а из казаков. Хотя среди моих предков с отцовской стороны могли быть выходцы с Балкан и ещё, откуда угодно: сербы, греки, евреи, цыгане... А среди них могли быть потомки и рабов, и царей.
Когда у меня жил Ярослав, под иконой я сидела сама, а он рядом на старом советском венском стуле, обновлённом мной ярко жёлтой масляной краской.
Он сидел, сложив руки на животе, очень русский и симпатичный. И был похож на своего рязанского прадедушку. Прадедушка Ярослава приехал в Москву из рязанской деревни перед революцией и работал дворником на Чистых прудах.
Ярослав рассказывал об этом не только мне, но и жене Вере: что его дедушка был дворником. Она подумала, что  дворник – это дворянин, Но Ярослав объяснил, что дворник и дворянин не совсем однозначные понятия.
Представляю Ярославого прадедушку: в форменной одежде, с бляхой. Когда он не мёл двор, был похож на министра. Дворники при Царе отвечали не только за чистоту двора, но и за нравственность: следили за жильцами, докладывали в полицию, что и как. На ночь запирали ворота.
Нас ещё объединяло, что Ярослав – сын плотника, а я внучка столяра. Дедушка работал на заводе – нынешнем «Салюте» в столярном цеху. Мой одноклассник Миша Лущик, одно время работавший на «нашем» заводе, рассказал мне, что столярный цех – это цех № 46.
На заводе много старых зданий. Это город в городе – с домами, улицами. Один из заводских цехов был домом моего дедушки, значит, и моим.
Закрытие многих наших заводов и фабрик для меня трагедия, как для гражданки России. 
 Я люблю наш завод. И горжусь тем, что мой дед был прекрасный ремесленник, большой мастер. Имел две медали «За доблестный труд в ВОВ» и « В честь 800-летия Москвы».
Во время приезда Ярослава позвонили девочки из банка «Русский стандарт». Предложили кредит. Я решила взять небольшой. Деньги к деньгам. Директор дала премию. Кстати, когда в доме гость, они очень нужны.
Я угощала Ярослава полуфабрикатами из кулинарного магазина «Элика». Что-то готовила сама. Он приносил домой бутыли воды, кваса, сока, сладости и хлеб, фрукты. Клубники купил сразу ведро по случаю оформления регистрации. Я его, конечно, зарегистрировала у себя на время пребывания в России.
Взяв кредит, сразу пошла за подарками для Ярослава, Любы и Веры.
Ярослав всё время вспоминал о воскресных обедах, которые готовила Люба. Конечно, как всякая русская женщина, она делала пюре к мясу, варила пельмени. Пельмени она не лепила, а пользовалась решёткой, привезённой из СССР. Потом эта решётка куда-то пропала. Ярослав тосковал по пельменям матери. И намекал мне, что хотел бы съесть пюре. Но я принципиально решила пюре не готовить. В конце концов, я ему не жена. Домой приедет, пусть просит жену приготовить ему пюре. Купила ему эту решётку из крутого российского металла.
Конечно, он у меня не голодал. Я ему оставляла обед на столе. Ужинали мы вместе. На вопрос, будет ли он со мной ужинать, Ярослав отвечал: «Ну, давай»!
«Элика» производила чудные трубочки картофельные с мясом. Их нужно было разогреть. И готов ужин, или обед, или завтрак.
У них я также покупала всевозможные рыбные и мясные котлеты, вареники, картофель фри, шампиноьны, фрикадельки греческие. Естественно, салат из свежих овощей я делала сама. Варила кашу и супы.
Но я не кухарка. Я творческий работник. После вечерней экскурсии во время городского праздника я подзадержалась. Ярослав встретил меня чуть ли не со слезами на глазах. Я пришла около двенадцати ночи.
Придя с работы, я выразила недовольство. Потому что в коридоре упала китайская вешалка под тяжестью одежды. А Ярослав не сообразил, как вернуть её к жизни. Я ругалась.
Размазывая слёзы по младенчески пухлым и невинным щекам, он мне поклялся, что взял бы моего сына в Чехию в случае чего, как у нас на Руси говорят. Но Ярослав наполовину чех, поэтому он выразился по-чешски.
Я безумно люблю Москву. Поэтому, когда Ярослав к нам приехал, сказала сыну: «Скажи мне спасибо за то, что живёшь в Москве, а не на сотом километре от Праги».
На Ярослава очень похожа моя подруга Надя С-а. Они выглядят, как родные брат и сестра. Надя тоже рязанская. Я их решила познакомить. Надя с радостью откликнулась. Она была знакома с несколькими моими любимыми мужчинами. Мы с ней даже крупно рассорились из-за Миши Одинцова. Она на него смотрела с интересом, что было замечено мной сразу. Я начала возмущаться. Помирились мы годы спустя.
Я всегда помнила, что Надя провела около меня всю ночь перед похоронами моей матери. Моя мать любила Надю и называла её Ангелом.
Надя, правда, ангел. Её мне послал Бог, когда я сидела беременная и голодная в Александровском саду. Беременность моя совпала со смертью матери.
Сын дан был мне по молитвам  моей матери. Она очень боялась, что я останусь одна после её смерти.
Там же в Александровском саду Надя накормила меня бутербродами с колбасой. Мы любим вместе с Надей гулять по Ивановской горке. Надя любит, потому что она культурная женщина, работала много лет экскурсоводом на ВДНХ, а до этого начальником смены брошюровщиц в типографии издательства «Молодая гвардия».
Я люблю там гулять, потому что мой дедушка Иван и потому что там жил Филимон Иванович Сергеев.
Собираясь отмечать с Надей Новый год на Ивановской горке, я готовила ей подарки. Решила взять ещё и снеди. У нас была дома копчёная колбаса, которую любит мой сын. Я спросила, не будет ли он против, если я угощу тётю Надю колбасой. Вася с радостью согласился, что надо угостить. Спросил, не забыла ли я колбасу, когда я уходила на встречу с Надей.
Ярослав уже собирался уезжать домой. Тут-то и позвонила Надя: пригласила меня в Троице-Сергиеву лавру. Время было уже позднее. Часа два. Воскресенье. Я решила ехать, хотя денег кредитных у меня уже не было.
И отпускных тоже. Светила в начале месяца пенсия.
Без денег я в храм стараюсь не ходить. Но уговорам Надиным  поддалась. Потому что хотелось в лавру.
Дорога у нас бесплатная в соответствии с указом Собянина открыть пенсионерам все пути вокруг Москвы за счёт правительства – езжай не хочу.
Я приоделась и вышла на улицу. Ярослав сидел на скамейке на остановке. Он думал, что нас с Васей нет дома. Я с утра выходила в город. Спросила, что Ярослав намерен делать: пойдёт домой или поедет со мной в Загорск. Это название ему привычнее, чем Сергиев Посад.
Ярослав ответил, что поедет со мной. Я удивилась. Ведь еле ходит. Из-за толщины и других неведомых мне причин. Правда, у меня он похудел, и с него перестали спадать джинсы. А спадали они не потому, что были велики, а потому что не сходились на животе.  Мы сели в подошедший автобус и поехали до метро. Мне очень нравится ездить общественным транспортом. Повторяю, я не имею возможности нанять шофёра, или водителя, как теперь говорят. Из-за денег. Хотя, что плохого в слове «шофёр». Во времена моего детства даже песня была сложена «Крепче за баранку держись шофёр…»
Муж моей тёти Пани был шофёром – дядя Лёша. И мои двоюродные братья, сыновья тёти Пани и дяди Лёши – Боря, Коля и Витя были по первой профессии шофёры.
В молодые годы у Бори уже был свой «Запорожец», у Коли – мотороллер, у Вити – велосипед. На всём этом меня братья катали. А дядя Лёша катал на грузовике. Приезжал на нём к нам во двор на проспект Будённого, забирал нас с бабушкой в гости в Измайлово. 
Говорят, в Нью-Йорке общественного транспорта не дождёшься. Он ходит, как у нас рейсовые автобусы в сельской местности.
Мы с Ярославом доехали на метро до «Комсомольской», вышли, пошли по мраморной галерее. Представляю, что испытывал Ярослав. Не станцию надо сравнивать с дворцами царей, султанов и шахов, а дворцы со станцией метро «Комсомольская». Такое сравнение есть в «Старике Хоттабыче».
Здесь и позолота, и камни самоцветные, и узбекский мрамор газган. Тематика посвящена СССР, комсомолу и пионерии, победе народа СССР над фашистами. Украшена станция роскошными люстрами в виде церковных паникадил.
Вечно бежишь-торопишься, некогда рассматривать и любоваться. Чтобы хорошо рассмотреть станцию «Комсомольская», надо провести на ней сутки. Да, и их не хватит.
На улице, у турникетов, пропускающих на перрон, мы встретились с Надей, которая сразу признала в Ярославе родного человека.
Долго ждали электричку. Наконец, сели-поехали. Народу было немного. Дело шло к вечеру. Рядом с нами сидела попутчика-еврейка. Они с Надей разговорились – о путешествиях.
Ярослав молчал, а я мечтала. Я люблю в дороге помечтать. Мечтать можно и на приколе. Но в дороге лучше. Может быть, и Ярослав мечтал о своём.
Внезапно наша идиллия прервалась. В вагон вошла сухая женщина лет пятидесяти в брюках и с георгиевской ленточкой на груди. Она была с мужчиной, кажется. Но он был тихий. И я его не запомнила. Женщина стала побираться. Меня это не напрягает. И вдруг она, отойдя от нас на несколько метров, начал ругать всю нашу компанию – Надю, нас с Ярославом и нашу попутчицу. Костерила почём зря. Я перед ней не была виновата. Я даже на неё не смотрела. Кажется, Надя что-то сказала, что ей не понравилось.
Потом эта женщина со своим спутником села в конце вагона около дверей и продолжала метать в нашу сторону громы и молнии. Меня они не задевали, а бедная женщина-еврейка чуть ли не заплакала. И стала собираться к выходу.
Потом, когда наша обидчица двинулась в обратном направлении и проходила мимо нас, Надя к ней обратилась с таким тихим и сердечным словом, что мы сразу были прощены.
Что говорила Надя, я не помню. Что-то вроде: «Да, Вы на нас зла не держите. Мы не хотели Вас обидеть. А, ели что не так, простите».
На самом деле Надя говорила иначе. И передать её речь я не в силах.  Но в результате её речи наступил мир. Я успела шепнуть Ярославу, чтобы он дал женщине сто рублей, а ещё лучше двести. Я имела право просить об этом. Ярослав у меня жил бесплатно.  У меня было двести рублей до пенсии и стипендии сына.
Месячной стипендии сына хватало на несколько походов в дешёвое кафе. Но и за то спасибо. Учится за счёт государства.
Ярослав, покопавшись в полиэтиленовом мешке с мелочью, выудил оттуда сто рублей и протянул их женщине с георгиевской ленточкой. Она ушла, довольная.
Приехали. Вышли. Меня всегда там, в Сергиевом Посаде, охватывает радость, сравнимая с порывами весеннего свежего ветра. Прямо на перроне.
Я давно не была в Сергиевом Посаде. Ездила с сыном, когда он учился в младших классах. А надо бы почаще.
Сергиев Посад не узнать. Абсолютно европейский город. Уже нет песчаных тропинок, ведущих от вокзала к лавре. Везде дорожки выложенные из плитки. Дома выкрашены свежей краской.
Но частный сектор, придающий своеобразие городу, остался. Остались и сады с огородами и палисадниками. И мы шли мимо малоэтажной застройки, украшенной деревянным кружевом. Полюбовались со смотровой площадки на вид Троице-Сергиевой лавры.
Шли с разговорами. Помню, когда входили через Святые ворота, Ярослав стал вспоминать нашу молодость. Моё нынешнее «не пью - не курю» ему было непривычно.  И он сказал: «А раньше пили, курили, целовались». Мы с ним.
На фотографиях, которые Ярослав прислал мне года через три после своей свадьбы, я увидела его новую квартиру. Очень скромную, с простой мебелью. Но там было тепло. Чувствовалось, что здесь живут люди, которым хорошо вместе. На столах лежали сигареты, стояли пепельницы, рядом с ними коробки с пирожными, вазы с выпечкой.
Был на фотографиях и пасхальный стол с барашком и крашеными яйцами, было фото семьи Парласеков в Моравии. Ярослав стоит в красивой куртке и в шляпе, в руке держит кружку с пивом, отклячив мизинчик. Вера, толстая и миловидная, стоит рядом с ним в красивой дублёнке и длинном шарфе.
Прислал он мне и фотографии дочерей Веры, её внуков. Все симпатичные. Родные славянские лица. Правда, когда, Ярослав звонил от меня жене, в разговоре звучали английские слова. Это коробило. Мир американизируется. Я английские слова в русской речи не употребляю. Мне хватает русских с лихвой.
Идиллии, конечно, в жизни Ярослава не было. Он говорил, что когда они с женой  ссорятся, жена кричит: «Езжай в Москву»! По дому она передвигается на инвалидной коляске, из которой командует молодым мужем, как хочет.
Они оба инвалиды. Их основное времяпрепровождение – просмотр сериалов и приготовление еды. Жена готовит, сидя в своей коляске. Ярослав говорит, что очень вкусно – не устоишь.
Надя спросила, готовит ли Ярослав. Он ответил, что варит суп из мяса и макарон. А к завтраку выращивает ягоды. От профессии садовника у Ярослава сохранилась привычка ухода за растениями. Он посадил на балконе ежевику, снимая каждый день урожай ягод. Примерно тарелку.
В лавре мы сразу пошли в Троицкий собор. Когда я там, всегда чувствую, что Россия лесная страна – страна рощ и дубрав, рек и озёр, морей и океанов. В Троицком соборе полумрак, который бывает в царстве природы. Самый воздух там коричнево-зелёно-золотистый.
Мы приложились к мощам отца Сергия – Надя, Ярослав и я. Потом Надя повела нас с Ярославом в Серапионовы палаты, в которых я никогда не была раньше. Вход туда находится сразу за мощами. Надо просто войти в дверь. Надя открыла дверь и повлекла нас за собой.
Палаты названы в честь новгородского епископа Серапиона и хранят множество святынь. В том числе, частицу ризы Богородицы и частицу мощей Андрея Первозванного. Поскольку по отцу я новгородка, мне это особо радостно сознавать.
У нас в Грузине барин Алексей Андреевич Аракчеев построил Андреевский собор и колоннаду Андрея Первозванного. Я не знаю, где крестили моего отца – в Боровичах, где он родился, или в Грузине, где жила родня. Сохранилось фото отца в детском возрасте на фоне Андреевского собора. Во время войны от Грузино остались одни камни. Разрушили его мы сами во время авианалётов. Там было осиное вражье гнездо. 
Я приложилась к Ризе Богородицы. К сожалению, у нас было мало времени. День шёл к закату. Было уже часов шесть.
Из Серапионовых палат мы пошли гулять около Духовной академии. Лавра благоухала от сирени и цветущих кустарников. Сирень в лавре высадили необыкновенную: её соцветия нельзя назвать ни розовыми, ни сиреневыми, ни фиолетовыми, ни лиловыми, ни красными. Она светоносная. И содержит весь спектр цветов сразу.
Нагулявшись, пошли набрать святой воды. Когда я наливала воду, прилетел голубь и стал пить  из голубой чаши надкладезной беседки. Я решила, что это мой коллега Миша Дьяков передаёт мне привет с небес.
Приезжая на работу, он мне всегда рассказывал, как ехал сегодня из Сергиева Посада в Москву и,  как вчера ехала из Москвы в Сергиев Посад. Привозил из лавры пирожки. Угощал.
Он всегда красиво приезжал. Помню, как праздновали мой день Ангела, который я раньше два раза праздновала – 3 июня и 24 июля. Праздновали у меня дома.
Миша подарил мне икону Сергия Радонежского и Серафима Саровского. Я попросила, чтобы он её сам повесил у меня на кухне на место, где висела «Дама в голубом» - репродукция, купленная мной в студенческие годы в «Книжном мире» на улице Кирова. Теперь это магазин «Библиоглобус» на Мясницкой улице.
Он повесил, выгрузив из сумки красивый кекс с разноцветными цукатами и изюмом нежно-лимонного цвета изнутри, шоколад для Васи, пирожные старинные песочные с розовой глазурью. В наше с Мишей детство эти пирожные продавали. И сейчас продают.
Перед выходом из лавры мы зашли в кафе. Надя с Ярославом что-то ели, а я купила печенье-трубочки для Васи. Печенеье было красиво упаковано в прозрачный пакет и завязано золотой ленточкой. Внутри у него начинка из повидла. Я знала, что Вася не любит повидло, но купила. В надежде, что съест. Но Вася его не стал есть. Я не ем печенье и сладкое, вообще. Уже давно.  И им кого-то угостила.
Ещё Надя с Ярославом пили квас из бочки, которым торгуют в Сергиевом Посаде. Квас я тоже не пью.
К станции шли через пруды. Надя расспрашивала Ярослава о жене и семейной жизни. Когда проходили мимо дома художника Василия Фаворского, зазвонил мой мобильный телефон. Звонил наш с Надей общий знакомый Владимир Малеванный – человек хороший и мне родной, поскольку учился в университете, но не на филфаке, а на географическом, журналист.
Поболтали под шум листвы и пенье птиц. Домой приехали часов в одиннадцать. Не так поздно. Ярославу оставалось жить в Москве несколько дней.
Я уже была в отпуске, уходила гулять, а он никуда не хотел ходить и сидел дома. Собирал чемодан. Ярослав накупил подарков домашним и себе гору книг о подвиге наших предков во время разных войн, включая войну с фашистами. Везде валялись по комнате красивые пакеты  из «Бибоиоглобуса» и книжного магазина «Москва».
Конечно, «Библиоглобус» тянул Ярослава, как магнит. Это его родные места – Мясницкая – Кирова. Жил у бабки на Чистых прудах, гулял там, сидел с бабушкой на скамеечке любимой на берегу. В младенчестве она брала его с собой на работу. Работала Марья Григорьевна в Главном управлении торговли уборщицей. Главторг и по сей день находится там же – в Большом Комсомольском переулке слева от бывшего магазина Кузнецова, где стекло и фарфор продавали.
Марья Григорьевна рассказывала, что Ярослав открывал столы и ящики чиновников, доставал оттуда конфеты и ел их без зазрения совести.
Столовая Главторга питала сотрудников музея Маяковского. По договоренности между администрациями мы там обедали. Столовая самая обычная. Ничего особенного в ней не готовили, как везде. Суп жидкий, пюре на воде с подливкой тёмного цвета из овощей. К пюре азу или котлетка, или бефстроганов, можно бифштекс. Не хочешь пюре, ешь гречку или слипшиеся холодные макароны. Из напитков чай, который никто не брал, потому что его пили на рабочем месте, компот из сухофруктов, кофе-какао с молоком, кисель. Всё из напитков. Водку и вино пили тайком на работе. Да, ещё в столовой Главторга продавали пирожки и булочки.
Но булочки и пирожки мы там не очень жаловали. Потому что рядом с метро «Кировская», слева от Чайного домика Перлова, если стоять к нему лицом, было роскошное кафе «Русский чай» с бесподобными пирогами, пирожками, булочками, ватрушками. Чай там подавали в фарфоровых чайниках. А пирожки были из нежнейшего теста, свежайшие и с самыми разнообразными начинками. Я любила пирожки с начинкой из изюма – чистого изюма.
 Теперь о том, о чём я мечтала в электричке. У Ярослава от продажи квартиры отца оставалось 500 тысяч рублей, выделенных ему женой из полутора миллионов. По московским меркам это копейки. Деньги были при Ярославе. С иностранцев требуют, чтобы они привозили с собой страховую сумму на всякий случай. На эти деньги можно было купить дом в деревне – в Рязанской области. Мне удобно ехать – от метро «Электрозаводская».
Я так и мечтала домик купить пополам. На его деньги. Потом я ему половину отдам. Мне бы эта идея в голову не пришла, если бы Филимон в своё время не предложил мне купить у него пол-участка под Москвой и построить там домик рядом с его домом, который был на два хозяина.
Я сказала, что, может быть, когда-нибудь. Я туда не стремилась. Там хозяйничала поклонница Филимона. Потом в отсутствие Филимона при ней этот дом сгорел с половиной соседа, естественно. В нём сгорела и наша с Филимоном книга общая стихов – целых 300 экземпляров. Вопрос с участком Филимона для меня был закрыт навсегда.
Я предложила Ярославу съездить в Рязань. Он мечтал увидеть землю предков. Точно не знал, где их село находилось. Лужки, кажется. Представляю, сколько в Рязани Лужков.
Ярослав согласился. Но я начала колебаться. А потом резко передумала.
Наступил день отъезда моего гостя. Надя приехала провожать Ярослава. Он пошёл последний раз покурить – на улицу, где рядом с крыльцом нашего подъезда стоит железная урна. Как только он отправлялся курить, следом за ним выходила покурить с ним за компанию какая-то «баба», как он её назвал из нашего же дома.
Проходившие мимо него мужики-соседи, спрашивали его, как он отдыхает в Москве. Ярослав говорил, что хорошо. Соседским девочкам я сказала, что ко мне приехал брат. Это, конечно, не так, но всё не объяснишь.
«Девочки» они относительные. Им за тридцать. Они армянки. Давно вышли замуж, родили сыновей. Их мать, моя соседка давно умерла – от незаживающих ран после распада СССР. Они с мужем бежали из Баку с маленькими детьми. Девочки росли на моих глазах, расцветая, как розы.
Ярослав заказал такси, и мы отправились в аэропорт. Там, запятнанная следами ног, дверь, ведущая в воздух, должна была похитить у меня Ярослава. Не могу сказать, что мне было радостно от этой мысли.
Приехали мы часа за два до рейса. Решили поесть. Внизу было дорого. Кто-то из мужчин посоветовал нам подняться на третий или четвёртый этаж в столовую.
Мы так и сделали. Есть я отказалась. Попросила Ярослава купить мне яблочный сок. Он купил самый лучший в стеклянной бутылочке. Надя мне сказала, что выбирал для меня его долго.
Ярослав и Надя пригубили сливовицы, которую Ярослав, наконец, открыл на московской земле.
Потом мы с Надей пошли посмотреть ресторан, из которого открывался вид на лётное поле. «Три часа до рейса, три часа до взлёта, три часа до …», как пел Вахтанг Кикабидзе.
Ярослав в это время доедал обед. Я предлагала ему утром отведать изысканный суп. Но он отказался. Нервничал перед дорогой.
После трапезы мы спустились вниз. И сели рядом с большой группой японцев. Разглядывая их раскосые глаза, широкие скулы и носы, Надя сделала что они на нас похожи. С собой я их сходства не нахожу, а с рязанским типом лиц, пожалуй.
Ярослав улетел грустный, увозя в чемодане на своих домашних тапочках в Чехию золотые пылинки паркета из московского дома моего дедушки – калужского крестьянина.
Вспоминая эту весну, я поняла, почему так всё буйно и одновременно цвело, потрясая яркой красотой – сирень, каштаны, калина, черёмуха. Бог знал, что нас ждёт впереди – закрытые границы.
Через несколько дней после отъезда Ярослава, чуть ли не в мой день рождения я пришла на концерт гармониста Игоря Шипкова, с которым мы знакомы. Но он меня не узнал. Бывает, что месяц сильно меняет человека.
Подписывая мне диск, пожелал любви.
После концерта я пришла домой. Раздался звонок. Я сняла трубку. Звонили на городской телефон. Потом женский голос быстро и недовольно что-то мне говорил, пока не раздались частые гудки. Это продолжалось недолго. Я ничего не поняла. Предположила, что звонила жена Ярослава и ругалась.
На день рождения я послала Ярославу красивую открытку. Но он мне не ответил. Почему? Ясно, почему. Жена подкатит на инвалидной коляске и даст по ушам.
 Я любила гулять в то лето по Чистым прудам. Филимон жил на Хохловке, но всем говорил, что живёт на Чистых прудах. Они рядом с Ярославом жили.
Конечно, Ярослав обиделся. Я ему подарила нашу с Филимоном  книгу, на обложке которой по типу деревенских фотографий, наш издатель и друг Николай Иванович Редькин помести портреты двух своих авторов – мой и Филимона.
Ярослав не нашёл там стихов ему посвящённых, я забыла ему сказать, что есть такое стихотворение в другом сборнике.
Я чувствую, как он обиделся.
Конечно, я его очень люблю. Если хотела жить в деревне в одном думе.
Отец Феофан – монах Свято-Данилова монастыря сказал мне строго, когда я рассказывала нашу с Ярославом историю, что нехорошо разрушать чужую семью. Я не разрушаю, но я знаю, что он помнит обо мне.
Не могу же и я забыть стихи, которые он мне присылал в почтовых конвертах из ЧССР: «Прости меня, я полюбил тебя».