Казачий ансамбль Ласковый май

               
Памяти поэта-композитора Сергея Кузнецова и народного певца Юрия Шатунова


«Душа русского народа вся отражена в песне, как в зеркале. В ней он изливал и грусть безысходную, и радость, и веселье», - это сказал Митрофан Пятницкий, основатель знаменитого хора, являющегося одной из визитных карточек России.
Народный хор, исполняющий красивую песню, в сто раз больше расскажет о душе народа, чем самая великая книга. Особенно, если это хор казачий, затягивающий, например: «Распрягайте, хлопцы,  коней…», «Ай, да не вечер…» или «Ой, мороз, мороз…»
«Ласковый май» как раз из той самой оперы - казачий ансамбль, своим пеньем затрагивающий самые глубинные струны русской души, и не только русской, как показало время.
О том, что этот ансамбль казачий, исподволь рассказывает его создатель поэт и композитор Сергей Борисович Кузнецов в документальной повести «Ты просто был».
Ансамбль, или группа «Ласковый май»,  родилась в Оренбурге в 1987 году. Оренбург – это одна из казачьих столиц России, государственные границы которой испокон веков  расширяло и охраняло казачество, о чём проникновенно написал в повести «Казаки» Лев Николаевич Толстой.
Лев Николаевич также утверждал: "...Вся история России сделана казаками. Недаром нас зовут европейцы казаками. Народ казаками желает быть. Голицын при Софии ходил в Крым, осрамился, а от Палея просили пардона крымцы, и Азов взяли 4000 казаков и удержали, - тот Азов, который с таким трудом взял Пётр и потерял..."
запись от 4 апреля 1870 г. Л.Н. Толстой
Сергей Борисович сравнивает Валентину Николаевну Тазекенову – праматерь «Ласкового мая» с великим советским педагогом Антоном Семеновичем Макаренко. Макаренко в основу жизни беспризорных детей после гражданской войны в России заложил мощный краеугольный камень – казацкое воспитание, по утверждению журналиста Владимира Малеванного.
Подобно Макаренко, Тазекенова при переводе из Акбулакского детского дома на новое место службы в Оренбургский детский дом № 2, взяла с собой небольшую группу воспитанников, среди которых был Слава Пономарёв, познакомивший Сергея Кузнецова с Юрой Шатуновым.
Кузнецову требовался солист для музыкальной мальчиковой группы, которую он собирался сколотить из участников кружка художественной самодеятельности. Детдомовцы должны были, по желанию руководителя кружка, петь не традиционные советские песни, а песни Сергея Кузнецова.
Пономарёв сразу стал рекомендовать ему паренька из Акбулакского детского дома с «обалденным»  слухом.
Кузнецов с Пономарёвым отправились в Акбулак и привезли Шатунова из Акбулака в Оренбург, а Тазекенову просто поставили перед этим фактом. Тазекенова не возражала против перевода Шатунова из её бывшего детдома в тот, которым она руководила в день и час, когда ей было принято судьбоносное для нашей эстрады решение. И Шатунов стал жить в Оренбурге.
Кстати, в слово «эстрада» я вкладываю самый лучший смысл. Для пенья на эстраде требуется больше таланта, внешней привлекательности и физических усилий, чем для пенья на оперной сцене.
Тазекенова вспоминала, что Шатунов был очень красивым ребёнком с бездонными синими глазами размером с блюдце. Валентина Николаевна, вообще, имела хороший вкус. По профессии она была учителем русского языка и литературы, значит, впитала в себя знания всех богатств, заключающихся в русской классической литературе.
И, несмотря на то, что Кузнецов и Тазекенова не всегда понимали друг друга и по-разному смотрели на вопросы, касающиеся деятельности детского музыкального кружка для сирот, особенно, на его репертуар, стержень у них был общий.
 Кузнецов не желал воспевать в своих песнях советский строй и технический прогресс. И в этом родство Сергея Кузнецова и Николая Рубцова. Рубцов, глядя на поле, видел на нём не трактор, а камень, которому тысяча лет. И Русь Рубцова имела не пятидесятилетнюю, а многовековую историю.
С творчеством Николая Рубцова Сергей Кузнецов был хорошо знаком:
    «Старый лес был и остается для меня родственником и другом. Он стоит на реке Сакмара, это в черте Оренбурга. Собственно, это территория Дома отдыха. У меня там когда-то работала мама. Я, можно сказать, там и родился. С каждым деревом в этом лесу, с каждым муравейником, с каждым «громом, готовым упасть», у меня действительно кровная связь, без поэтических метафор. В Старом лесу у меня прошла большая часть детства. Точнее, не в лесу, а С лесом. Ведь Старый лес - член нашей семьи.
    Мне не хватало его в армии. Как и мамы. И я болел тоской по этому неказистому местечку в Оренбуржье».
В воспоминаниях Кузнецов цитирует стихотворение Николая Рубцова «Тихая моя родина…»:
С каждой звездою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.

У Рубцова  под «смертной связью» подразумеваётся не то, о чем вы думаете. В северном говоре «смертно», значит, «очень». Например: «Смертно захотелось петь» - это переводится на литературный язык, как «Очень захотелось петь».
Популярно говоря, «смертная связь», это то же самое, что «ужасно люблю». А смысл этих фраз никогда не дойдёт до сердца человека, не родившегося в России.
Рубцова и Кузнецова роднило трепетное отношение ко всему живому, прежде всего, к людям, цветам, деревьям, животным. Чувство это оформлялось музыкально. Их поэзия напевна. Они делала счастливыми их самих и их поклонников. А, когда человек счастлив, он поёт, что утверждается в популярной комедии Эльдара Рязанова. Практически, все стихотворения Николая Рубцова можно петь, что тонко подметил Юрий Кириенко-Малюгин:
«Иногда сочетания случайных аккордов разносились по нашей двухкомнатной квартире - стены словно растворялись, и, казалось, цветущие тополя, ноготки на неухоженной клумбе, все-все живое вокруг негромко резонирует с этими случайными звуками. А иные аккорды - такие же случайные, неумелые - вдруг оказывались заменой слов, которые я в то время не решался произносить вслух, слов о том, что весь мир - живой, что самое большое счастье - это не идиотская пятерка в дневнике, не победа в какой-нибудь бессмысленной драке, а вот это ощущение родства всех всему. Счастье - если ты вовремя заметил под занесенной ногой божью коровку и шагнул чуть шире, чтобы не наступить на нее».
В биографиях Рубцова и Кузнецова, вообще, было много общего. Они благоговели перед красотой земли, писали о человеческих отношениях, были полусиротами (у Кузнецова была жива мать, а у Рубцова отец умер, когда поэт уже поступил в Литинститут), любили самозабвенно поэзию, служили в армии, где между боевыми вахтами, начали серьезно, а не по-детски,  писать стихи-песни.
В детстве они лазали по верхотурам: Рубцов забирался под церковный купол не до конца разрушенной церкви в Тотьме, а Кузнецов перепрыгивал лифтовый люк под крышей многоэтажки на окраине Оренбурга. С детства увлекались музыкой, играли на музыкальных инструментах: Рубцов – на гармошке, Кузнецов – на гитаре.
«  Одно время мы с мамой жили в Степном поселке, это окраинный район Оренбурга. Несколько лет стояли на очереди - и нам дали хорошую квартиру на девятом этаже нового дома. И раньше, чем свою квартиру, я обжил крышу девятиэтажки. Крыша была любимым местом. На крыше всегда хорошо. Ощущение совсем другое, чем на земле. Ты выше всех, все видишь и от этого как будто все понимаешь. Ну, и звезды...
 Мы пропадали на крыше целыми днями. Особенно первое время, когда не работал лифт. На улице делать нечего - и мы с пацанами ходили друг к другу в гости. Но спускаться с девятого этажа не больно-то в кайф, а потом еще на восьмой надо подниматься (у меня друг жил на восьмом)... Поэтому мы друг к другу через верх, через лифтовый люк и крышу. Наши дома соединялись углом, - через этот угол перелезешь, уняв страх высоты, и снова - нырк в лифтовый люк. Но чаще всего на крыше задерживались. Там у нас была своя детская тусовка: анекдотики рассказывали, курили, спиртное распивали, летом брали с собой гитару. Как видите, занятия от подвальных не очень отличались, но ощущение высоты добавляло им какой-то новый оттенок. Представлялось, когда ты всем этим занимаешься над людьми, почти среди звезд - то на тебя, небожителя, и пальцем показать никто не смеет».
Мальчишки Коля и Серёжа любили смотреть на звёзды. Серёжа ещё и планетарий посещал, который в Оренбурге находился в здании упразднённой мечети. То ещё зрелище. Я в 1988 году в Саратове тоже посетила планетарий только потому, что он работал в церкви в центральной части города на улице Кирова – Саратовском Арбате. Кузнецов пишет в повести о том, что фальшивые звёзды ему быстро надоели. Именно они убедили его пристальнее смотреть на землю и, вообще, на то, что рядом:
« Лет до двенадцати я очень любил ходить в планетарий. В Оренбурге под него отдали одно из самых лучших зданий - бывший караван-сарай, постоялый двор для азиатских купцов, С высоким белоснежным минаретом, видимым издалека.
    Я брал билетик, забивался в прохладное помещение под куполом бывшей мусульманской мечети и слушал лекции, были и небылицы про Космос. Люди, читавшие лекции, сомнениями не страдали. Им было известно абсолютно все: что движет светилами, почему за кометами тянутся хвосты, почему так часто и так необратимо гаснут звезды. Они знали, что бога нет и что предназначение человека - покорить Вселенную. Лекция заканчивалась, и начиналась демонстрация звездного неба. Гас свет. На ободе купола возникали черные силуэты домов, слегка схожие с теми, деревянными в большинстве, что на самом деле раскинулись во все стороны от караван-сарая. Врубался жужжащий аппарат - и на куполе вспыхивали пылинки звезд. Созвездия неторопливо проплывали по известке купола и скатывались куда-то под ноги. А восточная часть мечети занималась розовым... Восход солнца вручную».

Они оба были родом из детства:
    «Я никогда не пишу о себе. Ничего не заимствую из своих эмоциональных будней. Своих переживаний я в песни не впускаю. Если ты испытал какое-то житейское волнение и хочешь написать об этом песню, - песня не получится. Чем острее ты пытаешься эти переживания выразить, - тем примитивнее они выглядят. К сожалению, многие авторы этого не понимают.
    Мои песни рождаются от чужих переживаний. Чаще всего - детских. И от моих чувств».
И оба с раннего возраста чувствовали небесное происхождение своей души:
    «Каждая песня сама ищет, через какой уголок души ей просочиться в свет: там, где грусть, или там, где радость, там, где любовь, или там, где ненависть…
    Главное для песни - пустоты не встретить на своем пути в мир. От пустоты песня погибает.
    Горе тому, в ком умирает песня.
    Дохлое дело, пытаться оценить свою душу. Наверняка и у меня в душе есть бреши, столкнувшись с которыми песни погибли бы».
А Рубцов писал так:
«Тобой одним Не будет мир воспет! Ты тему моря взял И тему поля, А тему гор Другой возьмёт поэт! Но если нет Ни радости, ни горя, Тогда не мни, Что звонко запоёшь, Любая тема - Поля или моря, И тема гор - Всё это будет ложь!»
«Глаза видят одно, а душа - другое. Идиотская оболочка подчиняется чему попало - то светофору, то окрику классной руководительницы, то виду рыжего апельсина... А душа - лишь некоему одному, кто больше нас, мудрее нас и кто просит от нас лишь одного - родства душ».
Когда Рубцов решил назвать свою книгу «Звезда полей», он уже знал, о чём позже догадается Кузнецов, которому тогда было три года, что звёзды бывают не только настоящие, но и бутафорские:
 «После больницы я перестал ходить в планетарий. Мне гораздо интересней стало то, что вокруг нас, среди нас, в нас, - а не на далеких звездах. Что обращать внимание на звезды? Чего искать там? Инопланетян? Параллельные миры? Но параллельный мир - он рядышком. На звездах я поставил крест. И крыши тоже забросил. С крыш не различить расторопного муравья, красок на травяном листике, мост - соломинку через крохотную трещину в земле. Да и огромные деревья не хотят обращать на тебя внимания, если ты - среди звезд. И выше людей мне быть расхотелось.
    Возненавидел я и зоопарки со звериными цирками. В том, как дети и взрослые радуются мишке на канате, мне вдруг увиделась патология. Чему радоваться?! Насилию над зверем?! Не должен этот зверь заниматься какой-то ерундой, абсолютно бесполезной для него. Не должен после выступления возвращаться в противную, вонючую клетку и тусоваться там на соломе.
    Ни в зоопарк, ни в планетарий больше я не ходил. Принципиально. Случайно найденный мною стерженек-детонатор взорвал все мои представления о мире.
 Взрыв детонатора, больница, плотная повязка на глазах и беспросветная мгла вне времени и пространства то забывались, то вновь всплывали в памяти. Моя космогония, мои представления о мире и душе то путались, схлестнувшись с догматическими истинами из школьных учебников, которые я зубрил под выпускные экзамены, то снова становились стройными и ясными, шлифовались потихонечку, когда я подыскивал для них слова. Но главное, они, эти представления о порядке в мире, уже жили во мне в виде чувства... Непонятного. Неведомого. Неназванного. Хотя пройдет еще много лет, когда я пойму, что это чувство во мне - самое главное и что все мои песни должны быть им согреты. Еще поймется, что душа есть и у времен года. И если уж мечтать о ненасилии и о родстве душ, то надо жить так, чтобы каждый май был для тебя ЛАСКОВЫМ.
    Кстати, еще раз о звездах. Иногда мне кажется, что наш эстрадный мир - это большой, большой планетарий. «Звезды», рожденные жужжащим аппаратом, вскарабкиваются по куполу, дрожат в зените, скатываются к ногам, а тысячи мальчишек и девчонок, затаив дыхание и, задрав головы, следят за их движением и комкают в потных ладошках билеты, не подозревая, что в настоящий мир никакого билета не надо. Он рядом. Стоит лишь опустить голову и оглянуться».
Свои песни Рубцов и Кузнецов писали не для избранного круга лиц, а для всех: «Песни я писал для всех. И слушали их все. По крайней мере, тогда, когда «Ласковый май» был в зените».

«Белые розы» Сергея Кузнецова  и «Зимняя песня» Николая Рубцова тождественны по смыслу:
А люди уносят вас с домой и вечеpом поздним Пусть пpаздничный свет наполнит в миг все окна двоpов. Кто выдумал вас pастить зимой, о, белые pозы И в миp уводить жестоких вьюг, холодных ветpов. Кто выдумал вас pастить зимой, о, белые pозы И в миp уводить жестоких вьюг, холодных ветpов –
В этой деревне огни не погашены.
Ты мне тоску не пророчь!
Светлыми звездами нежно украшена
Тихая зимняя ночь.

Светятся тихие, светятся чудные,
Слышится шум полыньи.
Были пути мои трудные, трудные.
Где ж вы, печали мои?

Скромная девушка мне улыбается,
Сам я улыбчив и рад!
Трудное, трудное - все забывается,
Светлые звезды горят!

Кто мне сказал, что во мгле заметеленной
Глохнет покинутый луг?
Кто мне сказал, что надежды потеряны?
Кто это выдумал, друг?

В этой деревне огни не погашены.
Ты мне тоску не пророчь!
Светлыми звездами нежно украшена
Тихая зимняя ночь.



Зиму не пережить в одиночестве. В зимние холода люди особенно нуждаются друг в друге.
Есть пересечение и в песнях «Домик у озера» и «Букет»:
 «Я буду дарить, дарить каждый праздник
Букеты цветов. Ты только мне верь…»

«Нарву цветов и подарю букет,
Той девушке, которую люблю».
В «Белых розах» звучит риторический вопрос:
«Кто выдумал вас растить зимой, о, белые розы»?
Ответ простой. Бог решил взрастить среди «жестоких вьюг, холодных ветров» русских людей, способных в таком климате не только жить и трудиться, но и радоваться жизни.
И мы, русские, подобны белым розам, растущим в центре и по окраинам великой страны.
Русские люди не могут жить без снега. Так, актёр и писатель Филимон Сергеев, игравший одно время в Орском театре, в краю «белых роз», пишет о себе: «Я с детства был романтиком. Из дома на Севере тянуло на юг. Впрочем, сейчас наоборот (там корни мои, духовная крепость). По обьявлению в газете поступил в Школу-студию при МХАТе, потом в ГИТИС, по окончании актёрского факультета поехал работать в Фергану (поначалу хотелось экзотики). И, действительно, если встречаешь директора театра в ночь на Рождество, который в трусах и в майке прогуливается с пуделем в городе, то это, безусловно, экзотика. В этой экзотике я кое-как отыграл один неполный сезон и, соскучившись по снегу, которого там так и не было, и по русскому лесу – уехал». («Орангутан и Ваучер». Встречи с Владимиром Высоцким. Размышления. Немного о себе. Москва. ИД «Сказочная дорога». 2014.)
Свою Вологодчину Рубцов именовал «окраиной древней», а казаки, как известно, живут по окраинам российского государства. Официально вологодского казачества никогда не было. Рубцов считал по-другому. И фамилия у него военная, казацкая.
Казачий дух возродился во всей России в Перестройку:    
«Ни в одной стране мира не могло произойти того, что произошло у нас: какая-то провинциальная группа в считанные недели взлетела на эстрадный Олимп и заявила во всеуслышанье! «Здравствуйте, я - «Ласковый май»! Прошу любить и жаловать...»
    И любили... И жаловали...
    Почему? Может, действительно, как объясняют, сложились в Союзе некие предпосылки, и людям захотелось отвернуться от проблем, забыть про них. Выбросить из головы мусор пропагандистских накачек. Послушать песни не о том, как «хорошо в стране советской жить», есть, пить, совокупляться и слушать споры на съездах депутатов. А о другом послушать, о чем-то более простом и вечном. А может, причина успеха в ином: в солисте. Мне такое объяснение как-то ближе.
    Впервые на эстраду вышел пацан и запел не красногалстучные марши и не «Чебурашку» - а то, что в какой-то мере отражало его… если не состояние, то идеалы. Запел - словно перескочил через безвременье перестроек - переделок-переналадок и очутился в своем собственном будущем, где уже все спокойно, где осела политическая пена, где вновь в цене оказались любовь, дружба, тяга к прекрасному.
    Не потому ли заслушивались «Ласковым маем», что ворвался он в наш дурной мир бесхитростной телеграммой из будущего?
    Не потому ли полюбили Юрия Шатунова, что сам он в силу своего возраста уже принадлежал и принадлежит этому будущему? Разве поверили бы нам, если послание с грифом «Ласковый май» принес бы в страну другой человек? Другой «разносчик телеграммы»? Старый, хоть и молодящийся, насквозь циничный, хоть и игриво улыбающийся с эстрады? Нет! Нет!! Нет!!! Нужен был иной солист».
«Мне, слегка ошалевшему от его голоса, уже представлялось, как этот голос будет дарить тепло, доброту, нежность тысячам людей, как будет напоминать им, что мир невелик, и нельзя в нем гадить...»
Мальчик с «обалденным» голосом был вполне себе казак, что значит – тяга «к перемене мест» и дух авантюризма. 
« Обалденной оказалась и тяга к бродяжничеству. Когда на следующий день я пришел в интернат, радуясь, что наконец-то дело сдвинулось с мертвой точки, что к Новому году мы успеем сделать дискотечную программу, Слава Пономарев встретил меня нерадостной новостью:
    - А Шатунов сбежал...
    - Куда?!!
    - В Тюльган, наверное. К своей тетке. Так оно потом и оказалось. И те две недели, что он пробыл там, были для меня не самые радостные.
 За интернатом, внизу под горой, стояли дачи. Зимой они пустовали. И Шатунов со своими новыми приятелями очень быстренько проторили туда по снежной целине свои беспечные маршруты. Пройдутся по садовым домикам, посмотрят, кто и как наладил здесь свой загородный семейный очаг. Частенько бывало - и припрут оттуда что-нибудь. То посуду, то самовар, то какой-нибудь чайник. Однажды, смотрю, тащатся с какой-то раздолбанной плиткой.
    - А это зачем? - спрашиваю.
    Отвечают с вызовом:
    - Отремонтируем, на этаж себе поставим. Будем чай кипятить.
Набеги на дачи диктовались еще и чисто спортивным азартом. Хотя я не мог поддержать и второго увлечения Юры, но относился к нему с достаточным пониманием. Мне даже нравилась эта Юркина черта характера - рисковость. Нравилась прямота: застигнутый с той же злосчастной плиткой, он не увиливал от ответа, не врал, обеляя себя... Нет, все-таки солист мне попался то, что надо... А нелюбовь к музыке... Что ж, попытаемся не фиксировать на этом внимание.

 Мне верилось только в хорошее. Мне хотелось, чтобы именно о такой вере пел Юрий Шатунов. В конце концов, шел все-таки 87 год, все громче и громче звучала анафема тем душным временам, которые породили дикую, нечеловеческую боль Анны Андреевны, ее скептицизм. Наше время худо-бедно давало надежду, что люди осознали, в какой тупик загнали себя, и уже потихонечку сдают из этого затхлого эакоулка истории. Мне хотелось в меру сил поддержать эту надежду. Нет, не в горьковском утешителе Луке видел я свою роль - упаси боже... Мне нужно было поделиться со слушающими верой, что мир все же чист, по большому счету, и светел. Что есть некая сила, которая в нужный момент призовет нас к совести, и там, где власть этой силы - «нехорошего» не может быть».
Р.С. Считал и считает себя казаком и Андрей Разин – создатель студии «Ласковый май», сделавший успех группы «Ласковый май» всесоюзным. И поет он хорошо, душевно. Мне особенно нравятся в его исполнении песни «Старый лес», «Эльдорадо» и «На белом покрывале января».