Андромаха роман о любви

«...А луже все равно кто рядом пьет.
Она познала слезы, кровь и йод,
Пока не вырос чайный куст над нею.
Он верит в чудо: трели зазвучат,
И вскоре стайка маленьких волчат
Расправит крылья, улетая в небо...»
Эллионора Леончик.

«Белый берег мечты ослепительно светел,
Стаи синих ветров облака теребят,
Та дорога, что помнит столетья,
Не забудет меня и тебя».
Ромуальдо де Кастро.

Я, Софья, жена Ромуальдо де Кастро, как стал называться еще в Чембало мой Ромул, решилась взяться за перо, чтобы выполнить последнюю просьбу мужа. Не просьбу – желание. Ромул обучил меня грамоте. Поначалу я ревновала его к закорючкам, которые он часами выводил на листе. Мне хотелось, чтоб он ласкал меня, пел мне песни, но потом он посадил меня рядом и сказал: «Это не закорючки, это буквы, мы ими передаём свои мысли и чувства, чтобы наши потомки могли знать о нас главное, чтобы мы остались с ними и после того, как уйдём. Вот сейчас я пишу о тебе, – добавил с улыбкой, и я справилась подозрительно: «И что ты про меня пишешь?»

– Про любовь, – ответил он. – Про свою «Андромаху».
Андромахой он стал называть меня, и мой последний портрет назвал «Андромаха».

О том, кто это такая, объяснил мне мой Ромул уже перед тем, как уйти погибать за Дорос. Произнёс и виновато, и ласково: «Я, конечно, совсем не Гектор, но ты – Андромаха». Помолчал и добавил, как для себя: «Они друг друга любили. У греков женщина считалась всего лишь сосудом для деторождения, но Гектор Андромаху любил. Поэтому они так прощались»

Я знала, что мой Гектор погибнет, но все равно пойдет. Он дал клятву совести еще когда вернулся домой после долгой отлучки по неизвестному. Тогда он пришел ко мне через смерть, и мы стали жить. Мы хорошо жили, счастливо. Сначала в Доросе, в доме, который достался нам от друзей, Эстана и Леси, уехавших во Флоренцию, а потом в деревне под Доросом. Ромуальдо зарабатывал рекламными вывесками и портретами богатых господ, у нас родились дети. С нами, и в Дорое и в деревне, жили моя сестра Елена и ее муж Лука, Луиджи, который стал моему Ромуальдо названым младшим братом. И у них росли дети. А потом первенец наш, Георгий, женился на своей кузине Ксении, и появился на свет внук Алексей. Мне думалось, что нам воздалось за все прежние мытарства, и теперь мы всегда будем так жить, но я чувствовала, как изменился мой Ромуальдо после возвращения с родины. Нам он сказал, что погостил на своей родине. Умер там, но воскрес, чтобы вернуться к семье. Внешне он оставался все таким же весёлым, но я видела – и по глазам его и по улыбке, как что-то угнетает его. То ли на родине, то ли во владениях смерти, которые он звал Космосом, узнал он что-то страшное, о чем не сказал бы даже Луиджи, а детей и женщин тем более не стал бы пугать. Я пыталась допытаться, какая злая участь нас ждет, а он смеялся: «Злую участь мы уже исчерпали. Просто я задумался. Над книгой». Он хотел, чтобы я выучила его язык и смогла читать его книгу. Я выучила. Я должна была знать его прошлое, чтобы, как и он, знать будущее. Его я только предчувствовала, и тогда делалась грустной. Ромуальдо старался меня отвлечь разговорами о быте, а потом стал учить грамоте, чтобы и я смогла записывать свои мысли и чувства – мне и самой от этого станет легче.

– Я не смогу, отвечала я. – Ромул, я обычная рыбачка.
– И как давно вы ловили рыбу, сеньора де Кастро?
– В той речке, где я так сильно простудилась, когда мы с тобой бежали из Чембало.
– Вы и тогда ничего не наловили. Верьте в себя, сеньора, и у вас все получится.
– Что у меня получится, Ромул?
– Роман о любви!
– А ты разве не его пишешь?

– Все, что написано с любовью к донье Жизни, это роман о любви, но ваш роман, сеньора де Кастро, будет совсем не таким, как мой, потому что вы женщина, вы иначе воспринимаете мир, и гораздо внимательней к мелочам.
Мне куда больше нравилось просто жить, изо дня в день, радоваться обычным вещам, любоваться своим Ромулом. Пока он не ушел. Ушел он из деревни, куда перевез нас, чтобы детям было где бегать, а он мог писать пейзажи. Он нас обманывал, но мы предпочли поверить. Он казался безмятежным, гулял со мной по лесу, посвящал мне стихи, а по вечерам, когда все мы собирались у очага, пел песни. И дети, и Луиджи подхватывали, всем становилось весело, но однажды я застигла Ромуальдо врасплох. Он сидел во дворе с гитарой и напевал что-то странное. Не свое. «А коль придется в землю лечь, так это только раз». И тогда я поняла, для чего он заставил нас уехать из города, и куда он собрался. В смерть! Я обмерла, но совладала с собой. Притворилась, что не видела его на крыльце, вошла в дом и попросила Георгия поговорить с отцом начистоту. Пусть откроет нам будущее! Он знает его, но молчит!
– Отец прав, – ответил Георгий. – Знание будущего уничтожает настоящее.
– Но мы должны быть готовы!
– К неизбежному нельзя подготовиться, а то, что можно предотвратить, отец предотвращает. Сам. Не надо ему мешать.

Будущее он открыл нам, когда скрывать его стало невозможно – пришли османы, большим сильным войском, разгромили генуэзские крепости и двинулись к Феодоро. Бог даст, в нашу глушь не занесет их нелегкая, Бог даст, мы выживем. Все, кроме Ромула, который дал клятву совести. Мне показалось, он почувствовал облегчение, когда сделал тайное явным. Вышел к нам с мечом и щитом, с гитарой за спиной – «Она еще может мне пригодиться» – поцеловал коня в морду – «ты, дружище, остаешься», и улыбнулся внукам: «Слушайтесь бабушку!» Сыновьям он запретил идти с ним, а Луиджи здал здоровьем к шестидесяти годам. Это мой Ромуальдо остался крепким. Наверное, от того, что знал будущее и готовился к нему? Я вышла провожать его на дорогу. Там мы обнялись в последний раз, а потом он отстранил меня и сказал: «Ну, все. Прощай, Андромаха». Он ушёл не оборачиваясь потому что он плакал. Он любил жизнь, он любил всех нас, но именно поэтому он ушёл. Мой Ромул ушёл предотвращать неизбежное, чтобы хоть немножко нас защитить. А перед этим мы скрыли в надежном тайнике его рукопись. Ромул сказал, что потом за его книгой придут. Он ушёл, а я осталась. В кругу своей большой семьи, но – одна. Без него я всюду была одна, и чтоб вернуть его себе, я стала писать. О нас. Как он и хотел. Я писала, и Ромул возвращался. Мы с ним вместе возвращались во владения Счастья.

Ромуальдо и его друзей, Эстана и Лесю, я нашла за посёлком. Случайно. Искала козочку, а наткнулась на двух парней и девчонку. Они были странные, почти без одежды, растерянные. В первый миг я их испугалась, но они сами испугались меня, и я успокоилась. Из-за девчонки, уж она-то мне точно не причинила б вреда. А еще из-за крестика на груди у одного из парней, большого, светловолосого. Он хоть и выглядел устрашающе, но совсем не походил на стипендиария или грабителя. Грабители, мне подумалось, не бывают полуголыми и несчастными. Второй, ростом пониже, худощавый, таким уж несчастным не казался. Он мне улыбнулся приветливо, заговорил со мной. Они бежали из плена, когда их вели на продажу в Кафу, пробирались в православное Феодоро, но заблудились. Он мне так хорошо улыбался, что я сразу ему поверила и пообещала помочь. Я поговорю с родными, чтобы те согласились приютить беглецов хоть на недолго, принесу им одежду и отведу в наш поселок. Я жила тогда в маленьком рыбацком поселке на берегу бухты, напротив города, латиняне нечасто появлялись у нас, поэтому иноземцы будут там в относительной безопасности. Я была совсем молоденькая, но уже вступила в пору любви, и мне понравился парень, который мне улыбался. У него и улыбка была добрая, и глаза. Я ни у кого не видела таких глаз – с солнышками внутри. Я в него влюбилась. Потому и решила помочь этим пришлым. Заклинала родителей и братьев проявить христианское милосердие, приютить единоверцев во имя Бога, не гневить Его отступничеством, и родные согласились. Братья даже помогли мне собрать одежду мужчинам, а для девушки я взяла платье Евгении, старшей сестры, она была ростом меня повыше. Мои родные боялись приводить в дом чужих, мы все жили в страхе перед генуэзцами, и только я не боялась. Потому что я влюбилась. Я их привела к нам, и они у нас остались. Белокурый гигант ходил с нашими мужчинами в море, девушка рисовала, а мой избранник все осматривал вокруг очень внимательно – словно зарисовывал взглядом и посёлок, и садик, и всех нас.

А потом он нарисовал меня. Он меня красивой нарисовал, и я обрадовалась, что влюбилась не в местного рыбака, а в этого иностранца, который так хорошо рисует и так интересно рассказывает всякие истории. Мы за ужином, когда я только привела пришлых к нам, весь вечер слушали его удивительные истории. Я старалась ему понравиться, но он смотрел на меня неправильно, не как мужчина на женщину. Смотрел ласково и снисходительно, как на расшалившуюся девочку, как на сестренку, и я заподозрила, что он в кого-то влюблен. Попросила его нарисовать мне его подругу. Он удивился, но нарисовал. С любовью, это чувство не скроешь. Его подруга тоже была красивая, и даже чем-то походила на меня, но она была – далеко. К ней бы он не вернулся, сколько бы ни грустил. Она не была мне соперницей. Он ее так и назвал – звездой. Нельзя ревновать к звезде! Пусть он смотрит на нее из поселка, а здесь, на земле, я смогу развеять его печаль. Я ведь была веселой, смешливой, резвой. Я кокетничала с ним, но он делал вид, что не замечает этого. Все он замечал, просто не хотел нарушать законы гостеприимства. Случись что между нами, это бы оскорбило моих родных, и тогда они бы выгнали Ромула, и он попал бы в лапы генуэзцам. Для того, чтобы между нами случилось главное, мы должны были обвенчаться.
Мой младший брат Георгий попросил Эстана обучить его тем странным боевым приемам, которыми владели только они трое. Я тогда не знала, что это – приемы, мне соврали, что это игра, их народная Я за ними подсмотрела и тут же захотела поучаствовать в игре, но Ромул сказал, что играют в неё только мужчины. Но я-то видела, как играли Леся с Эстаном!

– Им – можно, – тут же нашелся Ромул. – Они муж и жена.
– А когда мы с тобой поженимся, мы тоже сможем играть? – спросила я прямо. И Ромул ответил осторожно, что мы не поженимся, потому что он чужак и он не грек.
– Когда мы поженимся, ты станешь греком! – не смутилась я, и он глянул на меня с сожалением. Он меня по-прежнему считал маленькой вздорной девочкой!
– Не так все просто, Софья, – сказал он ласково.

Но могла ли я допустить, чтоб мой красивый возлюбленный достался другой только потому что он родом не из Чембало! Ту, другую, это бы не смутило, вот и меня не остановит.
Меня уже ничто не могло бы остановить. Даже узнав, что Ромул латинянин, католик, я растерялась только поначалу, а потом подумала – ну и пусть. Он же не генуэзец. Не захватчик. Он поменяет вероисповедание, и нас обвенчают. А если он откажется отречься от свой ложной веры...Я об этом не думала, это Ромулу казалось, что все не так просто – не мне. Мой мир простым был, как я сама. Господь Ромула вразумит, высшие силы нам помогут.

Все оказалось не просто – страшно, когда на улице возле кузни арестовала моего брата Георгия. Ромул потребовал, чтоб Георгий отменил заказ на меч. Меч потребовался Эстану, да и Георгий хотел бы иметь его, хотя нам оружие иметь запрещалось. Ромул и Леся настояли, чтобы брат заказ отменил, и мы вчетвером пошли в Нижний город. Мне соврали, что идут в храм, вот я и увязалась за ними. Все произошло внезапно, у нас на глазах. Мы сначала остолбенели, а потом Ромул попытался прийти на выручку Георгию, но мы с Лесей в него впились намертво. Он Георгия не отобьет, а нас погубит! Надо бежать к морю, искать отца. Отца уважали и в мэрии и в Совете старейшин, и если он заступится за сына, недоразумение прояснится. Мы не знали, что это не недоразумение, а злой умысел. Подстава, как выражался Ромуальдо. Отец тут же пошел искать покровительства, а с ним в город Святого Георгия отправились Ромул, Эстан и Леся. Мне отец велел возвращаться домой. Всем в Чембало было известно, какой страшный человек наш судья отец Доменико, прозванный Вешателем, но отец рассчитывал на заступничество консула, от него зависело, утвердить или отменить приговор викария. Нового консула графа Лодовико у нас не знали, потому и надеялись на него.

Напрасно надеялись. Именно консул и стоял за ложным обвинением брату. Он все и подстроил к выгоде для себя. Отец, вернувшись из города, чуть не умер, сердце отказало. Приговор Георгию уже вынесли. Казнь через повешение за кражу очень дорогого меча, который консул собирался послать дожу в подарок, в Геную. Этот меч Георгий, якобы продал знатному феодориту, а теперь явился за ножнами. Якобы, он уже сознался в своем преступлении. Боже правый, он бы в чем угодно сознался в пыточной у синьора Джино, любой бы в чем угодно сознался! Все мы впали в отчаяние, и только Ромул еще надеялся. На справедливость. На консула. Если он к нему проникнет под видом знатного кастильского дворянина Ромуальдо де Кастро, все разъяснит, то его консул послушает, он ведь не простой рыбак, он ровня ему, и его поручительство чего-то да стоит. Всем нам было страшно. Ромулу тоже. Но он свой страх скрывал, поэтому я не поняла, почему он отказался от еды, ушел в сад и сидел там один очень сосредоточенный. Он готовился к встрече с консулом, а я за него боялась, он ведь мог и не вернуться от генуэзцев, и тогда ничего в моей жизни уже не будет! И я решилась, обняла его и стала целовать, и он не сдержался. Тоже стал меня целовать, мы упали на землю, и у нас бы все получилось, не появись мои братья. Мне страх придал сил. Я объявила братьям, что мы с Ромулом поженимся, а Ромул отвел их в сторону и сказал, что он идет в город Святого Николая, надеется выручить Георгия. Если вернется, то женится за Софье, а если нет...Тогда не поминайте лихом. Если их начнут о нем расспрашивать, пусть говорят, что выгнали испанца за приставания к их сестре. Братья кивнули, и на закате Ромуальдо ушел. Вновь я увидела его уже на рыночной площади, возле виселицы, в день казни Георгия. Мы с братьями и сестрами стояли в толпе, за линией оцепления, провожали Георгия в последний земной путь. А Ромуальдо стоял между помостами – тем, что с виселицей и тем, на котором расположилось правление капитанства с консулом во главе. Ромуальдо был связан, а на шее у него была веревка, конец которой намотал себе на кулак подручный палача. Я подумала с ужасом, что и его сейчас повесят, следом за Георгием.

Признаюсь, за брата переживала я меньше, его судьба была предрешена, и был он так измучен пытками, что смерть стала б для него избавлением, но Ромуальдо не пытали, только связали крепко. Ему плохо было, но, когда казнь свершилась, он стал так поносить правительство, как, наверное, никто никогда не оскорблял сеньора консула и отца Доменико. А потом его ударили, и он потерял сознание. И от пережитого, и от жары, на которой простоял так долго возле виселицы, и от удара. Тогда правительство его окружило, все кричали на подручного палача, что никто ему не давал приказа убивать арестованного, а тот оправдывался и отливал Ромула водой. А когда Ромул очнулся, его повели назад в город. В тюрьму или сразу в пыточную? Страх за него заглушал мою скорбь по брату, я уговорила сестер сходить в город Святого Николая, отнести заключенному немного еды и чистую одежду. Если все это у нас возьмут, значит, Ромул жив. Мы поступили опрометчиво, отправившись втроем в самое страшное заведение латинян, но наши старшие нас бы туда не пустили, а я не в силах была оставаться в неведении. И сестры пожалели меня. Мы дошли до тюрьмы – на нас косились – постучались, и к нам вышел тот самый палачов подручный, который Ромула тащил на веревке. Ухмыльнулся, оглядев меня, и схватил за руку: «Зачем красотке мертвый жених, когда рядом есть молодой здоровый мужчина?». Я дернулась, закричала, сестры тоже закричали, и на шум явился сам палач синьор Джино. Отодрал от меня своего подручного, зашвырнул в помещение, а нам сказал: «Не ходите сюда. Его здесь нет». Больше он нам ничего не сказал, и мы не знали, что думать, пока не потекли по городу слухи, что консул в своем замке держит знатного иностранца. Этим иностранцем быть мог только мой Ромуальдо, и у меня слегка отлегло от сердца. Но я так хотела его увидеть! А кто бы простую рыбачку пустил в консульский замок?! И все-таки Господь меня услышал и пожалел. Из замка за мной пришли – мой Ромуальдо тоже пожелал меня видеть! Пришли слуги консула, а с ними хорошенький молодой трубач Луиджи, который сразу расположился к моей сестре Елене. Пошептался с ней о чем-то галантно. А потом стал объяснять мне, как вести себя с господами. Кротко, но с достоинством, не рыдать и не заламывать руки. Сеньор консул расположен к моему Ромуальдо, потому-то и держит его в замке, пусть и закованного, но его хорошо кормят, и никакого вреда ему не причиняют. Сеньор Луиджи знает это совершенно точно от своего командира, капитана арбалетчиков Фурио ди Гросси, который вхож в замок и каждый день видится с Ромуальдо. Они подолгу беседуют за бокалами вкусного консульского вина, они уже стали почти друзьями. Да и консул охоч до разговоров с Ромуальдо. Кажется, кроме как с Ромуальдо ему в Чембало не с кем вести содержательные беседы.

А что отец Доменико? Викарий, конечно, с радостью с Ромуальдо бы кожу содрал живьем, но консул своего узника не отдает викарию, а консул главней, он – власть. А с еще с одним столпом власти я познакомлюсь до встречи с мужем. Так назвался мой Ромуальдо, чтоб нам с ним встретиться. Свидание со мной – последнее желание сеньора де Кастро, а такие желания священны. У меня ноги подкосились –« Последнее?! Его хотят убить?!» Синьор Луиджи постарался успокоить меня – он ничего толком не знает, передает, что приказано, но я скоро все узнаю сама. От монсеньора! Его преосвященство пожелал со мной побеседовать.
– Вы меня отведете в латинянскую церковь? – похолодела я, а сеньор Луиджи засмеялся совсем по-мальчишески: «Я не могу монсеньора привести в твой поселок!».
И добавил увещевающе: «Я тебя отведу в церковь твоего мужа, к его исповеднику».

Синьор Луиджи ввел меня в храм, закрыл за мной дверь, а я так оробела, что и шагу ступить не могла. Ждала, что сейчас свод обрушится мне на голову. Даже перекреститься не смогла, руки стали тяжеленными. Вот что значит чужая церковь!
Епископу пришлось несколько раз меня окликнуть прежде, чем я приблизилась к нему.

Он был старенький, толстый, ласковый. Усадил меня на скамеечку напротив своего кресла и спросил, что так меня напугало? Я нахожусь в христианском храме, под защитой Господа нашего, а Господь у нас общий, милосердный, всевидящий, всепрощающий. Монсеньор рассказал, что раньше, на заре нашей веры, церковь была единой, это потом она разделилась на Восточную и Западную. Но Господь как был так и остался Спасителем христиан. Он всех нас видит и всех нас любит. А я, если люблю своего мужа, должна принять его веру, чтобы даже смерть нас не разлучила, и на небесах мы смогли быть вместе.

Он говорил со мной так спокойно, по-доброму, что я перестала его бояться, и за себя я перестала бояться, и гнева Божьего. Любовь не грех, а благодать, а вот жизнь во грехе – преступна. Если я не хочу гневить Создателя, то должна сделать одно из двух – либо сейчас же вернуться в свой поселок, навсегда забыв сеньора де Кастро, либо перейти в католичество. Выбор за мной. Я выбрала Ромуальдо, и монсеньор пообещал обвенчать нас после того, как я поменяю веру.

– Но мой муж сидит под арестом, – напомнила я.
– Я обо всем договорюсь с синьором консулом, дочь моя.
– Ромуальдо отпустят?!
– Я не вмешиваюсь в дела светской власти, но на венчание твоего мужа отпустят. Приведут, – уточнил он после короткой паузы.
– А потом?…
– Его дальнейшую судьбу решать не мне. Жду тебя завтра, дочь моя, в это же время. А теперь ступай к Ромуальдо.
– Погодите, святой отец! – опамятовалась я. – Скажите, его казнят? Что с ним сделают?
– Повторяю, дочь моя…
– Отче! Мне сказали, что свидание со мной – его последнее желание! Это правда?!
– К последнему причастию я его покуда не приводил. Надеюсь, и не придется, а и придется, так не слишком скоро. Успокойся сама и успокой дона Ромуальдо. О своем смертном часе он узнает первым, но этот час еще не пробил. Ступай с Богом.

И я поцеловала руку монсеньору. С искренней благодарностью. И Луиджи довел меня до замка, где передал другому человеку, татарину Али, главному над личной гвардией консула. Он-то и доставил меня к синьору ди Монти. Там я снова оробела, но вспомнила наказ синьора Луиджи держаться с достоинством. Поэтому я консулу поклонилась с достоинством, чем то ли удивила, то ли насмешила его. Мне консул представлялся большим, грузным, с тяжелой поступью, а оказался маленьким, вертким. Он покрутился по кабинету, рассмотрел меня придирчиво и проговорил: «Дон Ромуальдо соскучился по тебе, а это омрачает меня. Он мне нужен злой и веселый».

– Но он совсем не злой, – осмелилась я возразить.
– Он зол на меня, – усмехнулся ди Монти. – За то, что я держу его взаперти, в кандалах, но как еще я могу содержать человека, готового перегрызть мне глотку?
– Он разве готов?... – вновь осмелилась я возразить господину консулу.
– О да! Я это вижу по его глазам. К тому же, он неимоверно вспыльчив, он может сделать и то, чего сам от себя не ждет. Он даже в оковах на меня чуть не набросился. Пришлось применить по отношению к нему некоторые воспитательные меры. Не строгие, не пугайся, он прекрасно себя чувствует и способен разделить с тобой ложе. Но что взбредет ему на ум завтра, если не внести в его жизнь некоторое разнообразие, никто не предскажет. Он – зверь, не приученный сидеть на цепи. Усмири зверя, как вы, женщины, умеете это делать, а я позабочусь обо всем остальном.

– О чем? – со страхом спросила я.
– Не о его казни, не бойся, он мне пока что нужен живой. О вашем венчании, дитя, я обустрою все наилучшим образом. Я уже сделал оглашение. – Он захихикал и чуть не пустился в пляс. – Ты должна быть мне благодарна. Будь он свободен, он бы на тебе не женился.
– Это он так сказал?
– Дал понять. Нет, он, конечно, благородный синьор, он страдает от того, что сорвал цветок девственницы и этим опозорил ее. Он готов искупить свою вину, но это пока он сидит здесь. В других обстоятельствах у него найдутся куда более привлекательные занятия.
– Я вам очень благодарна, добрый господин, – пробормотала я, скромно потупившись.

Синьор консул счел меня дурочкой, но я поняла, что придумал мой Ромуальдо, чтоб нам с ним встретиться. Вот почему и трубач, и монсеньор называли его не возлюбленным, а мужем! А подыграю моему Ромуальдо, а потом... Я исполню приказ господина консула укротить зверя – я его приласкаю, бедного, запертого в четырех стенах без моря, неба и солнышка. Он так все это любил! Когда он вновь увидит все это?
– Когда научится покорности, – ответил господин консул.

– У меня для вас подарок! – бодро возвестил консул. Меня ввели в комнату, и Ромуальдо оцепенел. По лицу его я видела, как он прикидывает лихорадочно, что делать? Он глянул на меня виновато, он ждал от консула беды для нас обоих, а я, хотя и знала, что делать, оторопела при взгляде на него. Он сидел на стуле у стола, бледный, осунувшийся, в оковах, и мне сделалось до ужаса его жалко. Я чуть не разрыдалась вопреки наказу трубача, но тут синьор консул подтолкнул меня в спину, я бегом пересекла комнату и пала на колени перед моим Ромуальдо. И поцеловала ему руку – в благодарность за Георгия, за которого он пошел заступаться. Только он мог решиться на такое, и поэтому сидит здесь без неба, моря и солнышка. Счастье, что живой, правда, с пораненными руками.
Он дернулся, выкрикнул: «Прекрати!», но тут же смягчился и сказал громко, чтоб консул слышал: «Уж если целовать, так в губы. Иди сюда».

Я села к нему на колени, а он шепнул мне в ухо: «Нас слушают». Он не знал, что я все уже поняла! Мы не должны были выдавать друг друга, и я заговорила жарко. скороговоркой: «Муж мой любимый, сколько слез я про тебе пролила!». Он отстранил меня на мгновение, пристально на меня взглянул, и я кивнула, продолжая свои стенания.

Я прижималась к нему, я его обнимала, я им дышала, и я была счастлива. Такой счастливой я не была еще никогда. Мы, наконец-то, с ним остались вдвоем, и никто не посмеет нарушить наше уединение – добрый господин консул пообещал нам ночь любви! И я эту ночь нам устроила, именно я, Ромул мой не решался. Он-то знал скверный нрав консула и хорошо себе представлял, что может учинить Лодовико, когда наш двойной обман вскроется. Ромул попытался избежать близости. Осведомился у консула, приходилось ли тому обнимать женщину цепью, и консул чуть не повелся на его грубость, чуть не забрал меня из покоя. Но я не далась: припала к Ромуальдо и закричала, что мой муж сам не знает, что говорит: «Не разлучайте нас, добрый господин консул!».

Я так хотела моего Ромула, столько о нем мечтала, что все вышло по-моему: он стал первым моим мужчиной. Первым и единственным. И на земле и на небе. Я знала об ушах и глазах за стенкой, но они меня не смущали. Раз я их не вижу, значит, их как бы нет. И к оковам моего милого мы приспособились, чтоб они нам не мешали получать наслаждение. Мы оба перестали их замечать. Потом мы друг друга мыли над тазом, и это тоже было наслаждением. А потом, ближе к утру, мне сделалось страшно. Я не верила, что ди Монти, смешной маленький человечек, может причинить нам зло, но по Ромуальдо видела, что может. Странно, что консул оставил нас в живых, когда ворвался утром в страшнейшей ярости.

Я упала на колени, поползла к консулу, я умоляла его пощадить нас, мы его обманули только ради нашей любви, чтобы хотя бы раз еще друг друга увидеть. Он отступил от меня. Он с одинаковой брезгливостью рассматривал следы нашей близости на постели, таз с грязной водой и меня. И тогда заговорил Ромуальдо. Заявил, что с ним Лодовико может делать, что угодно, хоть прямо сейчас зарубить, если это успокоит его, но меня консул трогать не смеет, потому что я ни в чем не повинна. Консул таким голосом пообещал Ромуальдо всякие кары, что я ужаснулась. Мало моему милому, что руки у него изувечены, а из окошка виден только кусочек неба, его сейчас еще и на пытки поведут? За мой грех, мое женское желание! Взвыла, забыла, что в замке плакать нельзя, и разрыдалась. Закричала, что на Ромуле вины нет, я его соблазнила, а он мужчина, он не смог устоять! Мое признание так поразило консула, что он перестал зло вращать глазами, он стал меня разглядывать, как невиданную зверушку, а потом вдруг угомонился. Огласил нам свою волю: я в поселке буду ждать решения нашей участи, а он потолкует с этим отъявленным лгуном Ромуальдо.

Я испугалась, что толковать с Ромуальдо синьор Лодовико собрался в пыточной, попыталась обхватить колени синьора консула, но он кликнул свою охрану, и меня выволокли из комнаты. Выбросили из замка, и я осталась стоять на улице, зареванная, растрепанная, несчастная. По привычке переплела косу и...пошла к монсеньору. Монсеньор меня принял сразу же, выслушал мою сумбурную, со всхлипами, исповедь. – Мы ничего плохого не хотели! – твердила я. – Мы хотели любви, чтоб наши тела соединились, как наши души! Я хотела! Ромуальдо не смог противиться долго, потому что я женщина, а когда женщина чего-то хочет…

Монсеньор понимающе покивал головой, объяснил, что сегодня, пока я не его прихожанка, он мне грехи отпустить не может, но вскорости...– А давайте мы не будем ждать вскорости! – прервала я в отчаянии. – Давайте вы меня прямо сейчас обратите в свою веру и отпустите мне грех. Это если можно мне такое простить! Моего бедного Ромуальдо, может быть, сейчас истязают! Из-за меня!» И святой отец меня пожалел, и обратил, и отпустил мне мой грех. Пообещал, что и с Ромуальдо все обойдется. По церковной части, по крайней мере, что не покинет Ромул мир сей без исповеди и причастия. Монсеньор был так добр, что отправил в замок служку – разузнать о Ромуальдо, а пока тот ходил, мы поговорили обо мне, о моей семье, моих соседях и знакомых. Монсеньор меня слушал очень заинтересованно, расспрашивал и о нашем быте, и о наших мечтаниях, и об отношении к латинянам. Я ответила честно, что у нас латинян не любят. Они с нас по семь шкур дерут, а за людей не считают. Но мы терпим со смирением? Да, мы терпим, деваться-то некуда. Не ждем, что феодориты нас вырвут из-под генуэзского гнета? Может, кто и ждет, я про всех не знаю, но в моей семье настрадались в свое время и от тех, и от других, так что мы просто живем, как получается. Пока мы беседовали, вернулся посланец монсеньора с доброй вестью, что ничего синьор консул не сделал с сеньором де Кастро, что он жив, здоров, и пьет вино с капитаном.

Я от этой вести повеселела и простилась с монсеньором до следующего дня. Пока шла замечала, как на меня смотрят и в городе Святого Николая, и в нижнем городе, и в поселке. Смотрели, как на гулящую девку, как на кошку блудливую, а в нашем поселке от меня буквально шарахались. Это ж надо до такого дойти, спутаться с латинянином! Посочувствовала мне только сестра Елена – она сама спуталась с латинянином, молоденький трубач Луиджи зачастил в наш поселок. Но на их роман в поселке смотрели почему-то сквозь пальцы. . Чем всех так прогневили мы с Ромулом? Неужели забыли люди, что пострадал он при попытке освободить Георгия? То-то, что не забыли, вот и боятся, что совершит он еще что-нибудь нелепое, невероятное, и навлечет беду на все наше сообщество! Люди, которые не боятся властьимущих – это опасные люди, они хуже прокаженных! И такого человека консул держит не в тюрьме, а у себя в цитадели! Кого другого за поношение правителей уже бы четвертовали принародно на площади, а испанца консул кормит и поит. Не подозрительно ли это?

– Не подозрительно,– заверила я Елену. – Господину консулу нравится мучить Ромула.
И сама удивилась тому, что сказала. Правду сказала. Человека мучить можно не только в пыточной!

Появился Луиджи с новостью. По городу прошел слух, что прибыл в Газарию родственник сеньора де Кастро, совсем молоденький и без копья за душой. Понадеялся, дурачок, что дон Ромуальдо стал богатым и знатным? В крепости его дядя, или кто он ему, под сильной охраной, а его туда не пустят!

– Бедолага, – посочувствовал Луиджи незнакомому мальчику. – Такой путь проделать, чтобы нищенствовать в Чембало!
– Ты его видел? – заинтересованно спросила Елена.
– Нет, я только слышал о нем, но если вы решили и его приютить, то не советую. Люди при одном упоминании их фамилии бледнеют и крестятся.
– Люди много чего выдумывают, – заступилась я за свою будущую фамилию.
– Имеют право, – объявил ди Пьетро. – Люди видели Ромуальдо, многие люди. И наши в гарнизоне, и тюремщики, и слуги из замка. Рассказывают о нем. Да вы сами его все видели, когда...– он осекся и закончил другим тоном. – Никто в Чембало себя так не ведет! Даже наш капитан ди Гросси. Это он за спиной у консула может звать его прохвостом, но в лицо никогда такого не скажет, у него семья на руках. Все люди, Софья, они...– он помялся, подыскивая нужное слово, и нашел его. – Все очень уязвимы, когда у них кто-то есть.

У Ромуальдо есть я. Мы еще не венчаны, но я уже есть. Станет ли он из-за меня кланяться консулу ди Монти? Если станет, то лишится себя, и тогда не будет нас обоих!
Луиджи собрался уходить, и я его попросила проводить меня в верхний город.

– Зачем тебе туда?– заволновалась Елена. – Тебя в замок не пропустят.
– Я капитана попрошу, чтоб он провел меня. – придумала я. – Луиджи, отведи меня к капитану.
– Капитан тебе не поможет, – объявил трубач. – Он ради тебя не пойдет против консула. Ему еще наше жалованье надо получить, а если он поссорится с консулом…
– Но ведь его пускают к Ромуальдо!
– То он, а то ты. Наш капитан – ветеран, он ходит, куда хочет, а ты, если будешь ломиться в двери, всем навредишь. И себе, и семье, и Ромуальдо.
– Я не буду ломиться. Я попрошу, чтоб капитан передал от меня…

Я огляделась, сорвала бессмертник и передала Луиджи. – Ромуальдо поймет, это наш с ним талисман!
Такой цветок я однажды уже дарила ему, когда он только-только появился в нашем поселке. Объяснила, что на счастье.

О перемене вероисповедания не сказала я никому. Придет время, все узнают, а сейчас это тайна. Моя и епископа.
Пока шли с Луиджи к городу я не утерпела, спросила, что б он стал делать, если б захотел жениться на Елене.

– Я – ничего, – ответил он, – Это ей бы пришлось что-то делать. Но мне жениться еще рано, у меня ничего нет. Я в казарме живу, мы там вскладчину питаемся, а жен туда никто не приводит.
– А они у всех есть?
– У старших, кто здесь давно. Есть подруги у парней, но это ж совсем другое.
– Думаешь, Елена согласится стать твоей подругой? – справилась я с протестом.
– Она – нет,– ответил трубач серьезно. – Но и я не собираюсь навязываться в дружки. Мы подождем. Время есть.
– У тебя, – уточнила я. – А ей пора замуж.
– Пара лет ничего не изменит, – отмахнулся ди Пьетро. – А я за пару лет…
– Станешь капитаном? – прервала я насмешливо. – Или сразу комендантом гарнизона?
– Кем-нибудь стану, не век же мне быть трубачом. А случись какая стычка, с феодоритами, мурзами, владетелями исаров, я и раньше проявлю себя в деле, сразу и звание получу, и деньги.
– И орден, – поддела я.
– Может, и орден, – подтвердил он.– Между прочим, он дорогой, целое состояние.
– Ты ж его не продашь!
– Нет, конечно. У меня же будут трофеи.
За воротами города Святого Николая мы с ним расстались.
– Я не знаю, где сейчас капитан, и чем он занят, – сказал ди Пьетро, – но отрывать от дел не буду. Давай свой цветок, я ему передам. И слова твои передам.
Видимо, не захотел, чтоб я его капитана обременяла просьбами.

Луиджи заметил, что я не повернула к воротам, и спросил подозрительно: «Куда ты?»
– Так. Постою возле замка. Посмотрю на окно Ромуальдо.
– Он не сможет в него выглянуть.
– Я знаю. Просто посмотрю на окно.

Я поплотней закуталась в покрывало и поспешила к епископу. Мне понравилось бывать у него. Он, в отличие от нашего священника, был терпеливый, сострадательный, а когда произносил «дочь моя», мне слышалось, что он и правда ко мне относится, как к дочери. С моим родным отцом Никосом у нас никогда никаких разговоров не получалось. Мы его слушали и слушались, молча. Так было заведено. И с мамой говорили только о хозяйственных делах. Сестра Евгения посвятила себя мужу и своему выводку мал-мала-меньше, так что разговаривали мы только с Еленой. И то нечасто. Я была взбалмошной, а Елена – строгой, ее раздражал мой нрав. Елену сердило, что я кокетничаю с мужчинами, стоит мне их завидеть, строю им глазки и улыбаюсь, что я не упускала возможности показать Ромулу свои ножки. Приличные девушки так себя не ведут! Но мне очень хотелось нравиться! Просто нравиться, и чтоб на меня смотрели тем особенным взглядом, каким мужчина смотрит на женщину.

Ромул отворачивался, чтоб так не смотреть, но я знала, что смотрит. Украдкой. Я отвоевала его у звезды. Когда мой отец, еще до гибели Георгия, решил справить обувь постояльцам, я уговорила брата заказать Ромулу не сандалии, а сапоги. На них мой несчастный брат потратил деньги, что копил себе на свадьбу. Но он сам же меня и успокоил: свадьба у него еще нескоро. Я догадалась, почему: Георгий влюбился в Лесю, чужую жену, ни на кого больше и смотреть не хотел. Ему не придется страдать от обреченной любви. Ему не нужны оказались деньги на свадьбу. На память о нем остались у Ромула сапоги, в которых он сидит сейчас в консульском замке и думает... О чем и о ком он думает? Знает ли он, что в Чембало приплыл его родственник? Наверняка. В Чембало все всё знают про всех.

Я устроилась на скамеечке возле падре, как кошка у ног хозяина, и приготовилась слушать проповедь. Я была истинно верующей, но темной, даже о земном пути Спасителя нашего знала плохо. Слышала слова, но не видела, что за ними скрыто – картинки, как называл это мой Ромуальдо. Монсеньор читал проповеди особенно, не как наш отче – он рисовал картинки. Не по книге читал, не гремел голосом, а так рассказывал, что я видела и Спасителя на ослике, и кроткую Святую Марию, следующую за сыном, и дерзкую Магдалину, ставшую верной ученицей Христа. Все они будто перебрались в Чембало. А еще с монсеньором можно было поговорить о Ромуальдо, какой он замечательный, сколько знает такого, о чем нам и слышать не доводилось!

– Ты уверена, что он это знает, а не придумал? – осторожно уточнил падре.
– Если и придумал, то знает, – беззаботно отозвалась я, и епископ задумался.

Невероятное произошло в разгар проповеди. В храм ворвался викарий. Я съёжилась на скамеечке, а падре с упреком воззрился на отца Доменико.

– Этот мерзавец бежал из замка! – грянул викарий. Мое присутствие его не смущало, он меня считал глупой поселянкой.
– Но это невозможно, – пробормотал монсеньор.
– Для человека! – опроверг судья. – А он – Дьявол, и вот сейчас он это всем доказал! Много раз я просил ди Монти отдать его мне, но он отказывался. Мол, у него свои виды на де Кастро. Какие виды?! Где теперь этот де Кастро?!
– Но он прочно закован, как он смог бы…– продолжал недоумевать падре.
– А как он смог миновать охрану?! Как он смог бежать из цитадели в кандалах, да так, что его никто не только не остановил, но даже и не заметил?! Такое под силу человеку?!
– А что говорит наш консул?
– Что де Кастро под силу все! Что он расположил к себе и охрану, и обслугу, и гарнизонных стрелков. Он не сам бежал – ему помогли, потому и не задержали. Он стал дорог всей этой сволочи!
– Очень может быть, – произнес епископ как бы для себя самого. – Но зачем ему вдруг потребовалось бежать?
– А вы не догадались?! В Чембало зреет бунт, а испанец – главарь заговорщиков!
– Никогда бы не подумал, – усомнился епископ.
– Мы и не должны были так думать! Мы должны были думать, что он сидит в заточении, отрезанный от мира, но ди Монти не оградил его от людей! То и дело к нему кто-то заходит!
– Не горячитесь так, отец Доменико, – устало попросил монсеньор. – Еще немного, и вы заявите, что консул сам передавал на волю записки своего пленника.
– Он – вряд ли! Но кто-то передавал!
– Зачем бы православным на роль зачинщика потребовался католик? Вам не кажется, что это несколько…
– Не кажется! – оборвал судья. – Испанец – самая подходящая фигура. Именно потому, что он католик, на него не подумают.

Он образован, смел, дерзок и, что самое страшное, он дьявольски обаятелен. Дьявольски! Ему не надо призывать, произносить речи, за него это с успехом сделают другие, ему достаточно улыбнуться!

– Вы его переоцениваете, отец...
– Я его недооценил во время, когда он только здесь появился! И тогда мне помещал Лодовико, и сейчас он мешает исправлению правосудия! Лодовико подпал под чары испанца, потому и держит его рядом с собой.
– Я надеюсь, что никто, кроме меня, не слышал эти ваши слова, – проговорил епископ с нажимом. – Из них легко заключить, что вы обвиняете консула не то в связях с Дьяволом, не то в организации бунта.

Судья помрачнел и, казалось, только теперь заметил меня. Спросил резко: «Кто это?»
– Моя юная прихожанка. Будьте спокойны, она слишком проста, чтобы понять вашу речь. Я как раз собирался исповедать ее…
– Исповедуйте! – рыкнул викарий и выскочил из церкви, почти бегом.
Мы с монсеньором некоторое время молчали. Я была в ужасе. Не только от того, что видела Вешателя в двух шагах от себя, и мне он показался пострашнее самого Дьявола – я до жути испугалась за Ромуальдо. В чем бы его ни обвинили – в колдовстве или в заговоре, для него это закончилось бы смертью. Господи, зачем он бежал?!
Эти слова я, кажется, произнесла вслух. Потому что монсеньор мне ответил: «Об этом мы спросим у него, когда его схватят».
– А его схватят?!
– Пренепременно. Вряд ли он станет у кого-нибудь прятаться. Насколько я понял этого человека, он не станет другого подставлять под удар, попытается или проникнуть на галеру, или уйти в леса. Но если отец Доменико прав, и у де Кастро есть сторонники в городе, то поиски усложнятся.

– У него нет сторонников, – как поклялась я. – Он бы никогда не возглавил бунт, никогда бы не направил оружие против капитана, Али, против синьора консула. Он не покушался на синьора консула, падре, поверьте мне! Если бы покушался, никакие оковы его бы не удержали! А он себя поранил. На себя направил свой гнев! Он очень добрый, хороший человек!
– Ты так давно его знаешь? – справился епископ сочувственно.
– Недавно, – призналась я. И сразу же добавила твердо. – Я хорошо его знаю. Знать давно и знать хорошо это же совсем не одно и то же.
– Не суди о том, что выше твоего разумения, – потребовал монсеньор и увещевающе, и сурово. А я взмолилась: «Позвольте мне его поискать! Он где-то рядом, я чувствую, он не мог меня бросить!
– Вот опять ты судишь о том, чего не знаешь, – вздохнул епископ. – Тебе не приходило на ум, что для дона Ромуальдо его свобода оказалась важней, чем ты?
– Нет, мы ему дороги одинаково!
– Святая простота, – пробормотал монсеньор, и в этот миг в храм опять ворвался викарий. Он торжествовал.
– Схватили! – возвестил он, – И его и мальчишку. Схватили на улице, но опять уволокли в замок!

Мое сердце подскочило к самому горлу, из-за чего я не смогла издать ни звука, а потом рухнуло в живот. В самый низ, где, я почувствовала, уже билось другое сердце!
Викарий умчался, грозный, как фиолетовый ураган, а я уставилась на распятие.
– Теперь мы погибли, – обреченно сказала я. Богу сказала, а не епископу.
Ответил епископ.
– Тебе следует набраться терпения и ждать.
– Чего ждать, падре, смерти?
– Решения консула. Исходя из характера Лодовико ди Монти, можно предположить, что сеньора де Кастро он судье не отдаст, он его накажет сам уже потому, что это доставит ему удовольствие.

Монсеньор говорил задумчиво, словно размышлял вслух, а глядел в пространство перед собой.
– Он его убьет сам? – уточнила я без голоса, и епископ посмотрел на меня, как отец на дочь.
– Раз уж консул до сих пор не убил твоего дорогого Ромуальдо, то и на сей раз дело ограничится покаранием. Полагаю, оно будет суровым, но не смертельным.
– Вы так говорите, чтобы меня утешить, чтобы я не взяла грех на душу и ничего над собой не учинила?!

– Я так говорю, потому что знаю людей. Наш синьор консул привык во всем поступать по-своему и терпеть не может, когда кто-либо пытается влиять на него, а тем более – навязывать ему свою волю. Это лишь укрепляет упрямство синьора консула. Господин судья нетерпелив, он напрочь лишен способностей к дипломатии, он попытается на консула надавить, и консул, по народному выражению, закусит удила. Но сейчас синьору консулу необходимо дознаться, кто из лиц в его окружении поспособствовал побегу дона Ромуальдо.

О своей безопасности синьор консул печется маниакально, так что мало не покажется ни охране, ни слугам, но, конечно, больше всех достанется виновнику торжества. Не спрашивай, что консул с ним сделает, этого я не знаю – знаю, что оставит в живых. Мужу твоему предстоят мучения, но в поединке этих двоих – а их отношения я б назвал поединком – консул и де Кастро равны друг другу. К счастью и для себя и для тебя, они оба обладают взрывным темпераментом, и вспыхивают, и остывают быстро и – они нуждаются друг в друге, хотя вряд ли осознают это. Вот все, чем я могу тебя утешить, дочь моя Софья. Ваше венчание отложится на неопределенный срок, но, я уверен, оно все-таки состоится. Наш синьор консул щепетилен в отношении данного им слова. Даже если б он замыслил дона Ромуальдо казнить, он и тогда обвенчал бы вас, пусть перед самым эшафотом. Для него это вопрос чести.

– Я из невесты сразу стану вдовой? – пробормотала я через силу.
– Не стоит опережать события, а тем паче, решать что-то за синьора Лодовико, – утомленно посоветовал падре. – Ступай домой и жди новостей. В Чембало новости распространяются со скоростью мысли.
– Но они не все правдивы.
– Как всякие новости. Когда синьор консул несколько успокоится и вволю натешится страданиями твоего мужа, за тобой пришлют. Сама сюда больше не приходи.
– Даже к вам, святой отец?
– Даже ко мне. Отныне мой пастырский долг велит мне опекать моего грешного сына Ромуальдо де Кастро. Ему я нужнее. Ступай и молись. Не гневи Господа унынием, и милость Его будет безмерна, ибо ты проста душой и бесхитростна. Ступай, дочь моя.
И я пошла, препоручив любимого заботам Господа и епископа.

До дому я добрела, как в тумане, а добравшись, рухнула на землю под живой изгородью. Сидела опустошенная, даже молиться не могла. Как я объясню родным свою длительную отлучку? Ни врать, ни сочинять я не умела. Выручил Никос-младший. сын брата Александра и покойной Зои. Сел со мной рядом и прошептал, словно нас кто-то подслушивал: «Ты хотела найти его раньше стражников, но они опередили!».

Я кивнула.
– Ты поплачь. – посоветовал Никос. – А то ты тоже, как мертвая.
Этой фразой Никос меня будто огрел.

– Тоже?... – переспросила я со страхом. – А кто еще?..
– Многие. – ответил Никос. – Наш Георгий.
– А Ромул?..
– Про него не знаю. Но раз его только сегодня взяли, должен быть жив.
Конечно! Им же надо допытаться, кто помог ему бежать!
Никос помог мне встать и повел к дому.

Вся моя семья, в полном сборе, сидела вокруг стола во дворе. Сидеть сидели, но не ели и не пили, словно ждали чего-то или кого-то. Меня!

– Мы уже знаем, – сказала мама. – Луиджи забегал.
– Да и слухи доходили, – добавила Евгения, – Их на улице схватили, близ порта, Ромула и мальчика, что приехал к нему с материка.
– Но они не к порту шли, а от порта, – со значением заметил Димитрий. – Значит, не собирались на галеру садиться.
– Значит, денег не было, не то бы уплыли. – хмыкнул Александр. – Непонятно, для чего он бежал. Без денег!
– А мы знаем, что без денег? – возразила Евгения. – Дали б денег Ромулу те, кто его освободил, точно б дали.
– Да с чего вы взяли, что его кто-то освобождал? – усмехнулся нехорошо Александр. – Сам убег.
– Из цитадели? – покачал головой Димитрий. – Из-под охраны, закованный? Никакой человек такое не сможет.
– Вот и шепчут люди, что не человек он, а Дьявол, – буркнул Александр. – Или Дьявол в него вселился на время побега. И такое говорят.
– Не говорят, а болтают. – рассердился отец. – Про Георгия нашего чего только ни болтали! Что на ум придет, то и лезет на язык! Сам припомни, какой Дьявол из Ромула, что в нем было инфернального?
– Дьявол и хитер, и лукав, – провозгласил Александр.
– То Дьявол, а то Ромул, – вмешался неожиданно для всех Никос-младший. – Я бы Дьявола почувствовал, я многое чувствую.

Никос-младший был очень набожный, он даже делал предсказания. Предлагал отцу и дяде не выходить в море – Бог не велит – и точно. Налетала вдруг буря. О ней никто не знал, не ждал ее. Кроме Никоса.

– Я другого не пойму, – проговорил отец хмуро. – Если он так удачно бежал, почему он дал себя схватить, почему не скрылся, не спрятался, даже не сопротивлялся?
– А я знаю, – убежденно заявила Евгения. – Он сюда шел. К нам, за Софьей, чтобы им вместе убежать в Феодоро.
– Что ему там делать, латинянину? – справился презрительно Александр.
– Он бы веру поменял!
– Не пришлось бы менять, – сообщил со знанием дела Димитрий. – Самый разный народ живет в Феодоро. Как у нас в нижнем городе. Как везде. Что-то тут другое. Может, и правда, заговор?
– Больше слушайте глупцов! – рассердился отец. – Когда бы Ромул успел заговор возглавить? Он то у нас тут сидел, то в консульской башне.
– Говорят, из башни и управлял. – напомнил Димитрий.
– Раньше, – опроверг Александр. – До того, как к нам попасть, он уже был заговорщик. Скрывался. А тут Софья подвернулась. – Он с прищуром поглядел на меня. – Софья, а не кажется тебе, что не от консула бежал Ромул, а от тебя?
– Это плохая шутка, брат, – осуждающе сказала Евгения.
– Все шутки хороши, пока мы не знаем правды.
– Мы и не узнаем, – предрек Димитрий. – То, что нам огласят на площади, будет такой же ложью, как про Георгия.
– Но трубач-то узнает. Он же и будет оглашать!
– Он огласит, что написано, – вспыхнула Елена. – Или ты думаешь, судья будет совещаться с Луиджи перед вынесением приговора?
Она запнулась, глянув на меня, и беспомощно махнула рукой: «Лучше пока вообще ничего не знать!»
– Он своих искал, Эстана и Лесю, – предположила печально мама. – Он не знал, что их здесь нет.
– Знал, – обронила я. – От меня.
– Ну, тогда... – насупился Александр. – Тогда, значит, по глупости попался. Думал, не узнают.
– Не мог он – по глупости, – отчеканил отец. – Парень был не дурак.
– И не мог он подумать, что не узнают, – подключилась Евгения. – Им все Чембало вволю налюбовалось тогда, на площади, сколько разговоров потом ходило!
– Полно было разговоров, – поддержал жену Димитрий. – И пока в замке он сидел, все о нем говорили. Все удивлялись, для чего его там держат, и не судят, и не казнят, и не отпускают.
– Значит, порешили казнить, – изрек Александр угрюмо. – А он узнал и бежал. Но почему дал схватить себя? Он бы стражников легко раскидал, еще и обезоружил. Хотя, оружие ему ни к чему, он и сам был оружием… – Помолчал и обернулся ко мне. – Был, Софья, был. Тебе забыть его надо, Софья, и чем скорее, тем лучше.

Брат встал из-за стола, так и не прикоснувшись к еде, а я крикнула ему в спину: «Ты злой! Ты за что ненавидишь Ромула?! Ты почему такой злой?!»
– Он не злой, – тихо сказала мама. – Это он так страдает. Не умеет по-другому.
И Никос-младший подтвердил: «Он страдает».

Страдала я. День за днем, ночь за ночью. Я разучилась улыбаться. Ела через силу и почти не спала. Мне виделись кошмары. Вспоминалось, как выглядел бедный мой брат Георгий, когда его приволокли к виселице. Если Ромуальдо выглядит также, нас не обвенчают даже перед эшафотом. Я готова была взойти на эшафот вместе с ним, но Бог бы мне этого не позволил, потому что Он исполнил мою мечту – в глубине меня зрел ребеночек. Наш с Ромуальдо. Я его чувствовала. С того страшного мгновения, как мое сердце из горла переместилось в низ живота, наш ребенок обозначил свое присутствие во мне, в мире, и вынуждал меня жить: есть хоть сколько-то, умываться, переплетать косы. Ромуальдо должен о нем узнать, это придаст ему сил и мужества. Я нужна буду Ромуальдо, когда консул устанет его пытать. Мне нужны и силы, и мужество.

Мои дни свелись к ожиданию Луиджи ди Пьетро. Я ждала его сильней, чем Елена, ждала, как ангела-превозвестника, но он лишь разводил руками. Капитан о посещении замка не рассказывал ничего. Правда, взял мой бессмертник, отнес в цитадель. Но это все, что мог поведать Луиджи. Нет, не все! Из случайно подслушанного разговора Фурио с Мариуччей Луиджи узнал, что вместе с Ромуальдо в замке держат и его родственника Аурелио. Луиджи понимал, что подслушивать, даже случайно, нехорошо, но любопытство превозмогло, и теперь он себя чувствовал виноватым. Только из-за меня и передал нам с Еленой разговор супругов ди Гросси. Мариучча, услышав об Аурелио, вознегодовала: «Мальчика-то за что?!», а капитан ответил: «Чтобы Ромуальдо сделать сговорчивым».

– Но чего от него хотят? Что он сделал плохого консулу?
– Много чего. Не пощады просит, а улыбается. Нашего прохвоста аж колотит от такой наглости.
– Разве же это наглость?
– Для Лодовико – наглость. Не привык он, чтоб его настолько не уважали.
– И что дальше будет, Фурио?
– У Лодовико спроси. Правда, он и сам не знает, что ему делать с пленником. Убивать он его не хочет, а освободить не может, пока тот не взвоет о милосердии. А этот не взвоет. Лежит весь в железе, в испарине, пошевельнуться не может, но улыбается. Плохо у него это получается, Мариучча, но он старается, как я его учил! Консул уже в растерянности, но на попятную сдать не может.
– Ой, уморит он Ромуальдо своей гордыней. – вздохнула тяжело Мариучча. – Ты бы сделал что-нибудь, Фурио.
– Я пытаюсь. И не я один. И Али пытается, и Джино.
– Палач? – удивилась Мариучча.
– Он-то знает, чем это может кончиться. Он, когда нет Лодовико, ослабляет Ромуальдо узлы, чтобы тот хоть продышался, но потом опять затягивает. Лодовико ж лично проверяет, чтоб оковы не болтались, туго сидели.

– Ты внуши Ромуальдо, чтобы он попросил пощады. Не убудет его!
– Это ты так думаешь!
– Но от этого зависит его жизнь. От нескольких слов!
– Жизнь очень часто зависит от сущей малости, которая оказывается главной.
– Но что может быть важнее жизни?
– Да многое. Для меня – семья, дом, для другого – месть, а для Ромуальдо – душа. Он себе в душу плюнет, если унизится.
– Глупость это, мальчишество! А что падре?
– А что падре может? Лодовико от церкви отлучить за то, что тот преступника заковал?
– Разве Ромуальдо уже объявлен преступником?
– Не объявлен, а назначен. На будущее. Все там непросто, Мариучча, в этой их цитадели. Но, ты знаешь, мне кажется, Лодовико и самому надоела их дуэль. Недостойно это консула – поединок с арестантом. На равных. А они на равных бодаются, кто кого. Только одного с ложки кормят, а второй где-то бегает, и все никак не выдаст нам жалованье! Добегается, что я лично освобожу Ромуальдо и устрою восстание прохвосту! В его замке!
– Я тебе помогу.

Они оба засмеялись, сменив тему, и ничего больше Луиджи не услышал о моем Ромуальдо. Но и того, что он услышал, мне было достаточно, чтоб понять: я полюбила лучшего мужчину земли, а теперь должна спасти его. Как? За него попросить у консула милости! Но для этого мне надо проникнуть в замок, а меня туда не пустят. Передать через капитана, что я умоляю Ромуальдо поступиться своей гордостью ради меня? Но его юный родственник наверняка просил о том же. Он и за Ромуальдо просил, но консулу надо, чтобы мольбу о пощаде исторг сам Ромуальдо. Чтобы он сдался, наконец! Хочу ли я, чтоб мой милый сдался?

Я никогда не таилась от близких и не обманывала их, в этом не было никакой нужды, но теперь я носила в себе сразу две тайны, и они меня мучили не меньше, чем страх за милого. Я вдруг поняла, что за все мои неполных шестнадцать лет в моей жизни не нашлось никого, с кем я могла бы просто поговорить. Замужние подруги рассказывали о мужьях и детях, незамужние вслух мечтали о замужестве, а в семье мы просто сообщали друг другу о том и этом, обсуждали, как выживать. Все это мне казалось естественным, пока не появился Ромул. Человек из другого мира. Из-за него я оказалась на пересеченьи миров, одна. Падре запретил мне ходить к нему, а кому еще могла бы я излить душу, у кого мне просить помощи и совета?

Родные молча мне сострадали. Все, что они могли, это положить мне лучший кусок еды на тарелку. Мои родные уже похоронили Ромула: всякий, кого забрали в застенок, выходил оттуда только на казнь. Моим родным даже хотелось, чтобы казнь поскорей свершилась и я, отрыдавшись, начала жизнь заново. Они не знали о жизни, которая затеплилась во мне. Им знать об этом не полагалось. Если я не научусь притворяться, у меня не будет ни дома, ни семьи. Мой муж, для людей и Бога еще не муж, ничем мне не поможет, он и себе-то ничем не может помочь! И куда я пойду, когда меня выгонят из поселка?! Куда понесу я нашего ребеночка, в море?! О мытарствах моих догадывался лишь Никос-младший.

 – У тебя все наладится, – пообещал он. – Вы с Ромулом отсюда уедете, у вас будет свой дом, и дети у вас будут, много детей. Я вижу.
– Как ты может это видеть? – я чуть не расплакалась, я уже не надеялась на хорошее.
– Не знаю, – ответил Никос-младший. – Вижу, и все. Я не могу это объяснить.
У нас в семье верили Никосу, его дару. И я поверила. Я приободрилась, стала тщательней следить за собой, но тут моя семья собралась в церковь. Как могла я сказать родным, что мне с ними нельзя?! Родные, наоборот, считали, что мне давно пора в дом Божий, а потом – к священнику. Он меня и вразумит, и утишит мое горе, и я стану прежней, веселенькой! Как им объяснить, что я – выросла? Как признаться, что я теперь – латинянка? Семья в ужасе отринет меня, как отринула я свою церковь. Ни один человек в поселке со мной не поздоровается, да и в городе Святого Георгия мне лучше будет не появляться.

Я сказалась больной, но родных это лишь подхлестнуло. Когда я спасу душу, оздоровится и плоть! И я выкрикнула в отчаянии: «Нет! Мне нельзя! Я невеста еретика. Католика! Мне нельзя в нашу церковь!». Родные опешили. Потом отец уточнил недоверчиво: «Невеста?».

– А вы не слышали, что консул сделал оглашение?
– Слышать слышали, – покивал отец. – Но не поверили. Ромул жил у нас, вот люди и придумали всякое.
– Люди видели, как тебя водили в замок, – сурово произнес Александр, а Евгения добавила:
– Ты там долго пробыла, вернулась в слезах. Нам сказала, что господин консул разгневался на на вас с Ромулом за то, что вы себя вели непочтительно.
– Объясни толком, как вы себя вели. – потребовал Александр.
– Мы... Мы смеялись. А еще он мне пел. А еще мы целовались. И тут как раз вошел синьор консул…
– Тебя притащили в замок, чтобы Ромул тебе пел? – спросила недоверчиво мама. – Ты к нам странной вернулась, скрытной.
– Влюбленной, – объявил Никос. – Они были счастливы, но их разлучили.
– В том и счастье! – провозгласил отец. – От такой любви одно зло, дочурка. Ромул парень хороший, но мужем тебе не станет, что бы там синьор консул ни оглашал.
– Латинянин, – как выплюнул Александр. – А теперь еще и узник. Он уже труп, Софья.
– Нет!! – закричала я. И Никос-младший подтвердил очень серьезно. – Он еще долго не умрет.
– А мы? – спросила Евгения. – Мы сколько проживем, если синьор консул на нас распространит свой гнев? А что людям отвечать, когда они спрашивают, для чего Софью в замок сопроводили? Что трубач к Елене бегает, это ладно. Арбалетчики часто бегают в Нижний город, и все понимают, что они молодые, им от службы хочется отдохнуть. Да и родом они все из города Святого Георгия, хотя и католики. Но это трубач к нам бегает, а не Елена в казарму! И все равно косятся люди на латинянина.

– Софью позвали выхаживать Ромула, – вступилась за меня и себя Елена. – Он болел.
– Так болел, что и пел и целовался?– хмыкнул издевательски Александр.
– Он болел от тоски, люди и от этого умирают. Софья его спасла.
– Так спасла, что разгневала консула? – не успокоился брат.
– Но ведь ничего ни с кем не случилось, – напомнил Никос-младший.
– Это пока Ромул в замке сидел. – прорычал Александр. – Но он рыпнулся оттуда! А она себя невестой зовет!
– Не она, а синьор консул. – попыталась мама смягчить Александра.
– А она не спорит! Не возражает! В церковь отказалась идти!
– Ей нельзя, раз она невеста католика, – неожиданно для всех заявил младший Никос. – Мы все сами священнику объясним, он и решит, можно ли Софье в храм.
И они ушли в мою церковь, где я так любила бывать, такую красивую, с росписями на стенах, с пением хора, с суровым и бесстрашным священником, провожавшим на смерть моего брата Георгия, а я осталась. Одна.

Я молилась долго в уголке перед иконами. Лампадка еле-еле освещала темные лики. Николай Угодник. Наш покровитель. Про него рассказывал падре, что при жизни он был очень добрым епископом, помогал бедным людям, и они его любили. Иконку с его образом подарил нам пришлый художник. Он сам ее написал. А потом его убили на ступенях католического храма. Это было до меня, я об этом часто слышала от родных, а монсеньора расспрашивать не рискнула. Монсеньор рассказал, что их храм – моя новая церковь – пострадал от налета феодоритов. Они храм разграбили, а тогдашнего епископа зарубили. Не тронули статуи – Деву Марию и Николая Угодника. Я должна молиться Деве Марии, просить о заступничестве, о милости к мужу моему и к нашему будущему ребенку. Николаю Угоднику я уже помолилась – о своей семье, теперь помолюсь о своих мужчинах.

Я так и сделала, а потом вышла из дому и воззвала к звезде. Ее не было видно в дневном небе, звезды по имени Тонча, но она все равно была, звезда моего Ромула, его прежняя любовь. Он ее не забыл и не забудет. Я когда-то к ней ревновала, а он сказал, что нельзя вычеркивать прошлое. Без него от человека ничего не остается. Прошлое в себе надо беречь, как драгоценность, как икону, как образ мира, из которого все мы состоим. Я не сразу перестала ревновать моего Ромула к Антонине. Уж слишком прочувствованно назвал он мне ее имя, и глаза у него стали особенные – и счастливые и грустные. Я потом, совсем недавно, поняла, что Ромул остался с Антониной в их общем вчера, а мой муж – Ромуальдо де Кастро – принадлежит мне. После той ночи, что так разъярила синьора консула. Антонине достался образ, мне – живой человек, но мы вместе должны помочь ему выжить. Раз мы обе его любим. Мы объединим свои любови, звезда-Тонча с неба, а я с земли, и у нас все получится! Я поверила, что получится – я почувствовала вдруг облегчение. Я себя ощутила такой сильной и смелой, что совсем не смутилась, когда родные домой пришли не одни, а с нашим священником отцом Феофилом. Родные сказали ему, что я занедужила и душою и телом.

Наш отец Феофил был настоящий воитель Божий – сильный, стремительный, с огненным, прожигающим насквозь взглядом. Рядом с ним всякий себя чувствовал грешником. Он был олицетворением гнева Божьего, и я в детстве боялась его, как Божьего гнева. Я боялась его до самой казни Георгия, когда отче, никого не устрашившись, сидел под помостом рядом с приговоренным и держал его голову у себя на коленях. Он так поглядывал на генуэзскую знать, словно всем им выносил приговор от имени Господа. Наш отец Феофил был таким же храбрым, как Ромуальдо, и не мог не оценить храбрость другого. А поэтому я открыла все без утайки – и про то, что согрешила, и что зачала, и про то, что изменила вере отцов ради мужчины, с которым хочу быть и после смерти, на одних небесах или в одном аду. Для меня и ад станет раем, если мы там окажемся вдвоем. Я не раскаиваюсь, отче, ни в чем из того, что совершила ради любви. Я бы и большее совершила – умерла вместо Ромуальдо, но мне сейчас нельзя умирать. Это случится, если отец Феофил велит изгнать меня из поселка.

Он не изгнал. Смотрел в упор, пристально. Сказал: «Я помню его. Он не генуэзец, и он тоже христианин. Вы уйдете отсюда вместе, а на Суд Божий или в свое будущее земное, это как Он решит. Живи пока тут».

Священник ушел, всех наших благословив, а я осталась ждать свое будущее земное.

Вестником будущего стал, конечно, Луиджи. Не зря он и внешне напоминал ангела – стройный, хрупкий, светловолосый. А что был наш ангел щеголем с галантными манерами, так потому, что в земной своей ипостаси числился трубачом чембальского гарнизона, совсем юный парень, которому хотелось понравиться. Он и нравился Елене, сколько б она это ни скрывала. Скрывала от соседей – не от него. Елена словно чувствовала, когда он придет, надевала свое лучшее платье. Наша семья к Луиджи привыкла, он стал для нас даже выгоден. Хоть и мальчишка, но солдат. Если что, сможет оградить и от пьяных стипендиариев, и от алчных сборщиков налогов. Капитану объяснит, что к чему, и появится в нижнем городе вооруженный патруль, очень быстро разберется с обидчиками.

По улыбке Луиджи я поняла, что он не только к Елене заскочил. Он – за мной. И я обрадовалась. Раз Ди Пьетро улыбается, значит, все хорошо! Наши, кто был дома – родители, сестры, дети, окружили Луиджи, предвкушая добрые новости, и он стал рассказывать. Синьор консул в безграничном милосердии своем простил Ромуальдо его возмутительный побег и велел снять с него все лишние цепи, а юного Аурелио из замка отпустили в семью капитана. Правда, синьор де Кастро не совсем здоров, очень уж был зол на него синьор Лодовико, но, по словам Фурио ди Гросси, все на Ромуальдо заживет, как на собаке, потому что он молодой. Только, вот, настроение сеньора де Кастро не способствует поправке здоровья, это сильно беспокоит синьора консула, а поэтому синьор консул требует в замок Софью, персональную сиделку для своего персонального узника. Он хотел послать за Софьей слуг, но капитан заверил консула, что Луиджи и один справится с поручением. Мои родные встревожились. Приглашение в замок никого не могло порадовать. Кроме меня. Мама спросила, чем таким болеет сеньор де Кастро, не заразно ли это, и Луиджи, помявшись, объяснил, что над сеньором де Кастро поработал по приказу консула палач синьор Джино. Ничего опасного, небольшие повреждения тела. Хуже, что Ромуальдо впал в глухую тоску, не желает разговаривать с консулом и отказывается есть. Вряд ли кто-то, кроме Софьи, выведет его из скорбного состояния. Сам Луиджи Ромуальдо не видел, он о нем знает лишь со слов капитана. Может, не так все плохо?

Луиджи на меня воззрился с желанием успокоить, но я и не беспокоилась, я – ликовала. Ромуальдо жив, и сейчас я его увижу! Я спасу его и от ран, и от уныния, и от консула!

В замок я летела, как на крыльях, но переступив порог комнаты, вросла в пол. Таким своего Ромуальдо я не видела никогда! Он лежал на кровати, безучастный ко всему, прижимал к животу изуродовонные руки и смотрел в потолок. Меня он словно бы не заметил. Я села рядом, прикоснулась к ему, но он и тогда не пошевельнулся. Глянул на меня искоса и вновь уставился в потолок.
– Ромул! – я потрясла его за плечо. – Что с тобой, Ромуальдо? Ты всегда был такой веселый!
– Был, – ответил он в никуда. – Пока не угодил к Лодовико. Трудно быть веселым, когда ничего не можешь.
– Но ты можешь ходить по комнате, – понадеялась я.
– Скажи еще, что я могу по ней бегать! В центнере железа! Легко! Мог бы бегать, убежал бы. В окно бы выпрыгнул, как Жанна Д;Арк. Она тоже не переносила неволю.
– Я не знаю, о ком ты, но тебе нельзя выбрасываться в окно. Да ты в него и не пролезешь!
– Все предусмотрено! – как выругался он.
– Ромул, ты станешь отцом. Ты меня слышишь. Ромуальдо? У нас будет ребеночек!
Я не смогла сдержать радости – улыбнулась. Впервые за много дней. Мой любимый стал еще мрачней.
– Посмотри на меня, – потребовал он. – Какой из меня кормилец? Мужчина должен быть кормильцем, а не пожизненным арестантом.
– Ты не будешь пожизненным. – пообещала я искренне. – Тебя скоро отпустят.

Вспомнила провидение Никоса и соврала, сама не знаю, почему: «Синьор консул мне обещал!»
– А рай земной он тебе не обещал? – усмехнулся язвительно Ромуальдо.
– Рай у меня будет, когда тебя освободят.
– Меня от жизни скоро освободят. – выпалил он и вскинул руки. – Ты это видишь?! Видишь, что творит этот мелкий иезувер?! Он знает, что руки – мой рабочий инструмент, но это уже не руки, это раны!
– Но тебя лечат. Мне сказали, что Али тебя лечит.

Так мне сказал Луиджи, со слов ди Гросси, когда мы шли к замку.
– Али нормальный человек. И Джино нормальный. Все здесь нормальные, кроме консула. Мои раны не успевают поджить, как появляется Лодовико и требует затянуть оковы потуже. Джино их потом расслабляет, но мы не знаем, когда консул вновь меня посетит, а я не хочу подставлять Джино! Если б не он, я бы уже сто раз помер!
– Консул чего-то от тебя хочет? – спросила я осторожно, и Ромуальдо рявкнул: «Смерти моей! Медленной и мучительной!»
– Если б он хотел твоей смерти, он бы отдал тебя отцу Доменико. – возразила я кротко и погладила его по руке. Он резко отдернул руку.
– Отдавать меня кому-то неинтересно. Интересно самому меня мучить и при этом изголяться: «Как давно я не слышал ваши песни, дон Ромуальдо! Я соскучился по вашей игре на лютне! Вам доставили бумагу для рисования…» Скотина! Знает, сволочь, что я нужду не могу сам справить! Кстати! Выгляни за дверь, там должна торчать моя стража. Позови кого-нибудь.
– Не надо стражи. Я тебе помогу.
– Еще чего не хватало!
– Ты мой муж.
– И что с того? Ты меня даже не поднимешь. Этот маньяк ждет, что я убегу. Параноик!
– Но мне сказали…
– Да! С меня сняли тонну жути, но как только консул отпустил моего племянника, он решил, что я тут же вновь подамся в бега. А перед этим порешу синьора ди Монти! Ты позовешь охрану или мне самому их покричать?

Я позвала. Вошли два татарина, а я отвернулась. Мой муж стыдился своей беспомощности. Он стыдился себя. Ему было плохо. Чтобы помочь ему совладать с отчаянием, я должна стать той Софьей, восторженной и наивной, за которую он отвечает перед собой. Я должна изобразить себя-прежнюю. Я никогда ничего не умела изображать… Я смотрела на кусочек неба в окне. Хорошо, что окно узкое. Мой Ромуальдо, возможно, решился бы положить конец своим унижениям. Он утратил веру в свободу. Все его будущее – одна эта комната: кандалы на ранах, издевательства Лодовико, стража, без которой невозможно справить нужду. Станет он мечтать о широком окне теперь, когда узнал о ребенке?

Ромуальдо словно уловил мою мысль. Проговорил со злой усмешкой: «Мой сын сможет мной гордиться!».
Охранники вышли, за ними вышел слуга с ночной вазой, а следом – я. Попросила одного из гвардейцев отвести меня к консулу. Мне срочно нужно видеть синьора ди Монти. Вопрос жизни и смерти!

Почему-то я знала, что консул меня не выставит за порог. Он меня ждал. Сидел в кресле, рассматривал хмуро какой-то бумажный лист. При виде меня он растянул губы в улыбке. Подумал, что я хочу поблагодарить за свидание в Ромулом? Оказалось, он так не думал. – Ты пришла просить за дона Ромуальдо? – спросил утвердительно синьор Лодовико и ухмыльнулся.

Я замешкалась на мгновение, а потом пролепетала тоном маленькой Софьи: «Господин консул обещал нас обвенчать».
– Я помню, – объявил он и рывком выскочил из кресла. – Я всегда исполняю свои обещания.
– Но разве можно повенчать с мертвым? – удивилась глупая маленькая Софья – Разве так делают?
– Почему с мертвым? – часто заморгал синьор Лодовико. – Я видел Ромуальдо не далее, как сегодня и он был вполне жив. Он был угрюм, даже от вина отказался, но он был жив. Из-за чего это он вдруг умрет?
– Из-за ваших кандалов, синьор консул. – ответила я смиренно. – Они надеты на раны и очень туго затянуты. Если начнется заражение…
– Что-то подобное Али мне говорил, – перебил консул досадливо. – И Али, и Джино, и Фурио, но я решил, что их подослал сеньор де Кастро. Сам он не снизойдет до просьбы о снисхождении, вот и прислал их. А теперь еще и тебя.
– Он даже не знает, что я к вам пошла, но я вижу, как он мучается.

– Мученику положено мучиться! – провозгласил синьор ди Монти и воздел палец. – За что он тут хотел пострадать, за мое население, за какую-нибудь идею? Я предоставил ему такую возможность, он должен быть благодарен мне, а не домогаться моей милости через третьих лиц. Я вижусь с ним по несколько раз на дню, но он еще ни разу не попросил меня смягчить режим содержания!

– Он очень гордый, – пробормотала робко юная Софья.
– Вот его гордыня и погубит его! – исторг торжествующе синьор Лодовико. – Не я, а его гордыня! Он в своей гордыне вообразил, что ему дозволено издеваться надо мной, первым лицом капитанства, над святыми отцами?! – Консул схватил лист, который рассматривал, и сунул мне. На листе нарисованы были и сам синьор Лодовико, и наш падре, и Вешатель, все очень похожие, но – смешные. Не по-хорошему смешные, по-жуткому.
– Это вызов мне! – прогремел ди Монти, отбирая у меня лист. – И ты считаешь, я должен оставить этот вызов без внимания?
– Но можно как-то иначе, – растерялась я. Не нашлось не только нужных слов, но и нужных мыслей. – Можно было пристыдить Ромуальдо…
– Его?! – захохотал консул. – Это только тебе он кажется благородным доном, ибо ты простодушна. Дон Ромуальдо та еще бестия! Он очень хитер, он великолепный актер и он умеет манипулировать людьми! Он всех здесь к себе расположил благодаря своему лукавству, знанию человеческой природы и – да, этого у него не отнять – таланту. Он оскорбил и меня, и святых отцов этим вот гнусным пасквилем, а когда я наказал его, стал домогаться жалости! Не удивлюсь, если завтра он заявит, что я морю его голодом, хотя он сам отказался от еды! Я злодей, а он праведник, изворотливая скотина?!
– Но если вы так плохо к нему относитесь, почему вы?… – пробормотала я, совсем растерявшись от гнева консула.
– Почему я его не убил?! Почему не отдал отцу Доменико?! Потому что в этом богом забытом городишке мне больше не с кем отвести душу беседой! Он и умен, и образован, и остроумен, мне без него здесь будет смертельно скучно! Но сие не означает, что я соглашусь терпеть его выходки!
– Пожалейте его, синьор консул! – взмолилась я. – Ради самого себя пожалейте! Чтобы вам и дальше было с кем разговаривать!
– Предлагаешь снять с него кандалы?
– Пожалуйста, синьор консул! Он никуда не убежит!
– Это он-то не убежит?! И убежит, и убьет меня!
– Он сказал мне, что вы так думаете, но это неправда. Никогда он никого не убьет. Клянусь вам!
– Я достаточно долго живу на свете, чтобы не верить клятвам, дитя. Но если он даст мне честное слово, что не сбежит и не поднимет на меня руку, его слову я поверю. Он хоть и мерзавец, но человек чести.

– Он вам даст слово, синьор консул! Он его даст при мне!
– При чем здесь ты! – поморщился досадливо граф ди Монти. – Он свое слово сдержит, даже если даст его перед голыми стенами. Главное, чтоб он его дал, и тогда я облегчу его положение. Его слово избавит всех здесь от многих неудобств, – продолжил он вдохновенно. – Охранникам не придется дежурить по двое в коридоре и заниматься туалетом синьора де Кастро. Им это не нравится!
– Ему – тоже, – вставила я.
– Он заслужил, чтобы ему все не нравилось! – прогремел ди Монти. – Но у моих людей есть и другие обязанности, ради которых они здесь заведены. А главное, я смогу спать спокойно, не опасаясь, что зверь вырвется из клетки. Слово будет удерживать его надежней оков.

– Так вы их снимете? – обрадовалась я.
– Не все, разумеется. Когда имеешь дело с человеком настолько непредсказуемым, то лучше подстраховаться. – И синьор консул обернулся к секретарю. Тот сидел так тихо, что я его не сразу заметила. – Брат Джузеппе, передайте, чтоб синьор Джино навестил синьора де Кастро, я отдам распоряжения. В обмен на слово! – напомнил он мне. И тут я испугалась. Мой Ромуальдо, хоть и изнемог от режима содержания, остался строптивым, а на консула он так зол, что предпочтет скончаться от гангрены. Смогу ли я переупрямить его?!

В комнату к Ромуальдо мы вошли вдвоем с консулом, остановились над мучеником. Ромуальдо поглядел на нас равнодушно, как уже не с этого света, пробормотал: «Я не готов к беседам», и синьор Лодовико произнес торжественно, с расстановкой: «Вы будете готовы и к ним, и к вашим излюбленным занятиям, если уважите просьбу своей невесты. Полагаю, она достойна доброго к себе отношения?

– Какую просьбу, какой невесты? – все так же издалека спросил Ромуальдо.
– А у вас несколько невест? – не удержался от смешка синьор консул. – Я говорю о Софье, дон Ромуальдо, а просит она вас о сущем пустяке. Вы дадите мне слово, что не попытаетесь бежать, и не будете распускать руки. Вас сильно затруднит нам это пообещать?
– Не затруднит, – ответил Ромуальдо. – Мне нечего распускать и бежать я не собираюсь. И некуда, и незачем, – добавил он тускло.
– То есть, вы даете нам слово Чести?
– Даю, – выдохнул Ромуальдо, и я чуть не разрыдалась от облегчения.
– Вот и прекрасно! – вскричал консул радостно. – От скольких неприятностей вы избавили бы и себя и других, если бы сделали это раньше!
– Раньше от меня требовали другого.
– Вероятно, мы не совсем верно сформулировали мысль. Недопонимание в мире сем встречается много чаще, чем понимание, но теперь я могу со спокойным сердцем заняться государственными делами. Вы, Ромуальдо, торчали как заноза в моем уме и отвлекали от важного!... Софья! Когда вы вволю наворкуетесь, зайди ко мне.

Я вздрогнула, и консул по-отечески меня успокоил: «Мы обсудим приготовления к свадьбе. Дона Ромуальдо беспокоить не будем, он пусть отдыхает и набирается сил, мы все обсудим вдвоем»
– Благодарю вас, синьор консул, – от души ответила я, потому что и правда была ему благодарна. Это мой Ромуальдо представляет себе синьора Лодовико чудовищем, а синьор Лодовико – человек со своеобразным характером, со своими страхами и обидами. Я бы тоже оскорбилась, нарисуй меня Ромул так, как он нарисовал консула и священников. Любой бы обиделся. Будь синьор консул чудовищем, он бы не ограничился цепями и не снял бы их в обмен на честное слово. Правда, их еще не сняли, но я верила, что синьор ди Монти нас не обманет. Он ведь тоже человек чести!

Синьор ди Монти вышел, едва не столкнувшись с дверях с синьором Джино, и синьор Джино склонился над Ромуальдо.
– Не надо, – попросил тот. – Не подставляйся.
– Я выполняю приказ господина консула, – невозмутимо объявил Джино.

– Что это с ним, заболел? – мой Ромуальдо синьору консулу не поверил. Он к Лодовико ди Монти относился с куда большей неприязнью, чем тот – к нему. Возможно, из-за страданий, которые претерпевал по воле консула. Но я не знаю ни одного человека, кроме моего Ромуальдо, который бы так дерзко разговаривал с властителями. Ромуальдо сам нарывался, но ни за что бы не признал себя виноватым!
Синьор Джино снял с Ромуальдо цепи и ослабил браслеты кандалов. Консул слово держал, и я вскричала счастливо: «Видишь, как все теперь хорошо?!»

– Что – хорошо? – мрачно уточнил Ромуальдо.
– Все. Ты теперь сможешь рисовать, писать, играть на лютне...
– Я еще долго ничего не смогу.
– Ты молодой, – вспомнила я слова капитана Фурио.
– На мне все заживает, как на собаке, – закончил за меня Ромуальдо. – Проблема в том, что я не хочу ни рисовать, ни играть.
– А чего ты хочешь? – и растерялась я, и расстроилась.
– Я хочу на асфоделивые луга. Там бродят тени античных героев, бродят по Елисейским полям туда-сюда и ничем уже больше не озабочены. Я там был, мне понравилось.
– Это сегодня. Ты устал, и тебе больно. Но потом будет завтра.
– Завтра будет все то же самое.
– Нет, Ромул, нет! У нас будет очень много хорошего. Так наш Никос предсказал, а он не ошибается. У нас будет много детей.
– Я не хочу, чтоб мои дети жили в мире Лодовико ди Монти, но я нигде и никогда не видел другого мира.
– Наверное, его не бывает. Только в Царствии Божьем, но нам с тобой туда рано.
– Кто тебе такое сказал?
– Георгий.

Георгий мне часто снился, но он ничего не говорил. Он мне только улыбался. В моих снах он был, как при жизни – добрый, с ласковыми глазами, я тянулась к нему, и он исчезал. А потом, проснувшись, я думала: раз Георгий мне улыбается с того света, значит, он у Бога. Ему лучше, чем нам, потому что в раю лучше, чем в поселке, когда нечем платить налоги и почти нечего есть. А приходит к нам Георгий, чтоб поддержать. Говорить ведь можно и без слов, молча!

Я взяла со стола бессмертник и вложила в руку Ромуальдо.
– Асфоделия, – пробормотал он.
– Это бессмертник,– объяснила я, как маленькому. – Из нашего садика. Я его заколдовала на счастье.
– У тебя не получилось, – проговорил он угрюмо.
– Получилось! – заспорила я. – Мы с тобой опять вместе, разве это не счастье?!
– Ты достойна большего, Софья, чем такой вот бесполезный урод.
– Ты красивый, Ромуальдо!
– Да, очень. Мне очень идет и эта комната, и раны, и кандалы. Они меня особенно украшают! А уж как меня украшает наш консул! В его присутствии я превращаюсь в Аполлона!
– Я не знаю, про кого ты сказал, но при господине консуле ты... – я замешкалась из опасения обидеть его. Сейчас его нельзя было обижать! – ты становишься колючим, как еж.
– Именно это во мне и нравится милейшему Лодовико. Я вношу разнообразие в его жизнь.
– Ты внес много разнообразия в жизнь Чембало, Ромул, – сказала я тихо. Села рядом и взяла его за руку повыше запястья. – Зачем ты бежал?

– Я не бежал, – ответил он так, словно устал отвечать на этот вопрос. – Я вышел погулять. Мне осточертело сидеть здесь, как вороне в клетке, без свежего воздуха, а тут как раз приехал мой юный родственник Аурелио, очень близкий мне человек, и я отправился его встретить.
– В оковах!
– Я их утопил в бухте. Снял и утопил! Я и сейчас уверен, что не сильно навредил благосостоянию капитанства, чего-чего, а этого добра здесь навалом! – Он сердито тряхнул цепями. – Я сто раз ответил на все вопросы, касающиеся моего как бы побега. Если бы я бежал, меня бы не схватили на улице. Но мы с Аурелио шли в замок, когда на нас набросились стражники. Я потому и не сопротивлялся, что мы шли в замок. Понадеялся, что все понятно объясню Лодовико, но Лодовико завелся, сочинил какой-то заговор!..
– Заговор придумал викарий. – тихо вставила я.
– Конкурс у них! Кто лучше сочинит заговор! Лодовико развопился, наделал в штаны, а меня чуть не угробил своими карательными мерами! Я уже был никакой, когда он вздумал помститься еще и за карикатуры!
– Ты его оскорбил и, конечно, он возмутился, но он не хотел тебе зла, он ждал, что ты извинишься, это было бы справедливо. – попыталась я оправдать господина консула. – Он сказал, ты сам себя мучаешь, тешишь свою гордыню.

– Я его гордыню тешу, – бросил Ромуальдо непримиримо, помолчал и произнес, теперь уже с сожалением – В чем-то я стал похож на героя драмы Кальдерона. «Я при виде этих мук дурью возмущен твоею». Эти слова Кальдерон вложил в уста правителя Феца, который люто измывался над португальским принцем доном Фернандо. Разница в том, что дон Фернандо был кроткий, а меня сделали злым, он страдал за Бога, а я – лишь за себя самого.

– Ромуальдо, тебе надо смириться! – воззвала я к его разуму.
 – Я сам знаю, Софья, каким делаюсь несносным, когда в меня словно черт вселяется…
– Дьявол?! – вспомнила я со страхом разговор священников в храме. – Никому про это не говори!
 – А то никто не понимает! Лодовико понимает, вот и пытается меня поломать! Моего черта, который для меня сейчас и меч мой и щит. Что дальше?! Что еще этот ушлепок придумает?!
– Свадьбу, – ответила я и улыбнулась. Широко, от предвкушения радости. Нет, наверное, девушки, которая бы не радовалась свадьбе. – Он придумал венчание!
– Не выйдет, – передернул ртом Ромуальдо. – Меня не пустят в твою церковь.
– Так и меня туда не пустят! – Я рассмеялась. От счастья, что мы с Ромулом становимся все ближе друг другу. – Мы с тобой теперь одной веры.

Ромул сморгнул, сдвинул брови и уставился на меня недоверчиво.
– Когда ты успела? – подозрительно спросил он, и я снова засмеялась.
– Монсеньор понял, что мы хотим быть вместе и в этой жизни, и в вечной. Он очень добрый, он такой хороший, внимательный…
– У тебя, Софья, все добрые и хорошие! – исторг Ромуальдо с досадой, но тут же смягчился и посмотрел на меня внимательно: «Как долго ты посещала падре?»
– Не очень, – призналась я с сожалением. – Но со мной еще никогда никто не разговаривал так подолгу, с такой заботой обо мне…
– Ты идеальный осведомитель, Софья.
– Кто я?
Он вздохнул и сел. Проговорил обреченно: «Ты человек, который всем всё рассказывает про всех.

– А мне есть, что рассказывать? – удивилась я. И вновь засмеялась. Теперь уже над словами Ромула. – Про моих подружек с их детками, про наших рыбаков, кто сколько ставридки наловил, насолил, это, по-твоему, интересно монсеньору?
– Монсеньор решил познать жизнь народа? – Наконец-то он улыбнулся – своей особой улыбкой, и глумливой, и вежливой. – Рыбаки, наверное, не только про рыбу говорят, но и про налоги, про самоуправство генуэзцев?
– У нас про это больше не говорят, – сообщила я. – После восстания. Да и зачем говорить про то, что все и так знают?
– Монсеньор мог не знать, что все теперь всё знают молча!
– Ты уже и монсеньора в чем-то подозреваешь? – и насторожилась я и расстроилась. – В том, что он разгласит тайну исповеди?
– Не разгласит, – успокоил Ромуальдо. – В этом я его не подозреваю. Но вы же, как я понял, и просто разговаривали о жизни, о твоем поселке, твоей семье.

– Ты сам знаешь мою семью и все их разговоры!
– Но о Георгии-то вы говорили! О приговоре! Тебя падре не расспрашивал о Георгии?
– Зачем? Он присутствовал при казни. А еще он знает, что ты хотел спасти моего брата, и сожалеет, что все так получилось.
– Сожалеет?! – Ромуальдо сжал кулаки. Глаза у него сделались черными. – Он о казни невиновного сожалеет или о другом невиновном, который теперь парится в этих стенах, в этих чертовых железяках?! Или он жаждет выяснить, не собрался ли кто из греков отомстить за Георгия, а заодно и освободить меня?!
– Почему ты так говоришь, так зло?!
– Потому что я злой! На тебя – тоже. До тебя не доходит, что вкрадчивый враг опаснее грубого?!
– Падре – враг? – возмутилась я. – Как ты смеешь?!
– Он не только падре, Софья, он еще и один из столпов капитанства Чембальского! Религиозно-политический деятель!
– Я не поняла, как ты его обозвал, но я вижу, какой он сердечный человек! Он-то тебе что сделал плохого, Ромул?
– Только хорошее! Он что сил есть спасает мою душу, и у него это получается вполне профессионально. Он меня исповедовал, и мы остались довольны друг другом. Я даже смею надеяться, что он меня посетит здесь, в моем чертоге, поскольку я пока что не трансфортабелен, и еще немножко поспасает мою душу.

Я во все глаза смотрела на моего Ромуальдо и не понимала, не воспринимала его. Из оцепенения он вышел, но преисполнился вдруг такой ярости, что мне стало не по себе.

– Про Луиджи и Елену монсеньор тебя не расспрашивал? – справился Ромуальдо с напускным безразличием, но мне не захотелось ему ответить. Я опять сделалась одинокой. Безъязыкой. Попала в безлюдие. Мой любимый, которому я готова была открыть все-все-все, ополчился на мир, а значит, и на меня.
Кажется, он это почувствовал. Перебрался ко мне поближе и попытался обнять.

– Не обращай внимания, – попросил он, – На больных не обижаются. Ты бы при всем желании не удовлетворила любознательность монсеньора. Ты знаешь только про быт народа, а он падре до фени.
– До какой фени? – Ромуальдо ко мне прижался, и я оттаяла.
– Это так говорится, у нас в Кастилии.

Он улыбнулся мне, как раньше, по-доброму, и я припала к нему. Я ласкала его так, словно мы век провели в разных монастырях, и тут он вскрикнул. Отстранился. Обронил: «Не гони коней, Софья, рано», и я опамятовалась. Нащупала повязки под рубахой, увидела ссадины на шее, и сама чуть не застонала. Господи, какая же я дура!

Моему Ромуальдо сделалось стыдно, что он проявил слабость в такой момент. Он не стал объясняться, оправдываться или показывать мне то, что Луиджи назвал небольшими повреждениями тела. Сидел и молчал. Я не выдержала первой, заговорила.

– Я тебе буду плохой, неподходящей женой, – покаялась я.
– Просто ты еще маленькая, – ответил он и утешил меня взглядом.
– Ты давно не ел, – нашла я, чем загладить свою женскую жестокость – Можно, я постучу в стенку, чтоб тебе принесли еду?
– Не надо. У меня нет аппетита.
– Тогда, может, вина? Для аппетита?
– И вина не надо. Если мне удастся поспать, то завтра будет немножко не таким, как сегодня. Согласно прогнозу Никоса-младшего! Ему от меня особый привет.
– Ты хочешь, чтоб я ушла?… – мне сделалось холодно.
– Прости, Софья, но я очень устал.
– Но я приду завтра?
– Вопрос не ко мне.
– Ты захочешь меня видеть?

В воззрилась с мольбой на своего Ромуальдо, я себя чувствовала без вины виноватой.

– Софья! – укорил он и рассмеялся через силу. – Я хочу тебя видеть, но – не могу. Отрубаюсь.
Посмотрел на меня пристально и свел брови.
– Даже не знаю, благодарить мне тебя или ругать за мое спасение. Ты, надеюсь, не стояла перед ди Монти на коленях, не целовала ему руки и ноги?
– Нет,– ответила я честно. – Я только спросила, нужен ли ему в замке покойник. Как-то так спросила. Я очень волновалась, но я держалась с достоинством.

И тогда он мне улыбнулся светло, с любовью, и закрыл глаза. Он заснул тут же, а я еще немного посидела возле него и отправилась к господину консулу.

Охранники больше не маялись в коридоре. Синьор консул Ромуальдо поверил. Это Ромуальдо не поверил синьору консулу, он и монсеньора обозвал какими-то непонятными словами. У Ромуальдо от сидения взаперти сильно испортился характер. Он сбежал, потому что не мог больше сидеть взаперти!

У дверей кабинета консула дежурил Али. Он знал, что синьор Лодовико ждет меня, и распахнул передо мной дверь. Я вошла. Господин консул был в кабинете не один. Кроме неприметного Джузеппе здесь находилась костлявая итальянка с красивыми грустными глазами. Они с господином консулом разговаривали об одежде. Господин консул сокрушался, что с суровом климате Чембало невозможно одеваться прилично. Штаны должны подчеркивать красоту мужских ног и ягодиц, они как бы вторая кожа, но в модных штанах-чулках невозможно выходить на улицу в непогоду, когда задувает резкий северный ветер. В Газарии даже снег выпадает! Он даже держится по несколько дней! Итальянка ответила, что и в северной Италии снег не редкость, но синьор консул заспорил: климат Средиземноморья много мягче, чем на дальнем полуострове! Господин консул, перед тем, как получить назначение, разузнал о трудностях, с которыми столкнется на берегу Великого моря. К числу трудностей относится и погода. Синьор консул преклоняется перед мужеством бывших своих сограждан, променявших метрополию на колонию.

Худая женщина сказала, что ее привезли в Чембало маленькой, она и не помнит Геную, но главный вклад варварских народов в цивилизацию это их штаны. Они и от конского пота предохраняют, и от холода, а чтобы подчеркнуть стройность ног, надо штанины примотать к ногам цветными тесемками, лентами или ремешками. Есть масса ухищрений, позволяющих и выглядеть хорошо и не мерзнуть. Синьор консул с этим не согласился. Варварские штаны – это для простонародья. Знатный господин лучше пересидит ненастье у камина, чем появится на людях в непотребной одежке. Господин консул и в диком краю останется верен культурной, еще с античных времен, традиции. Синьор Лодовико мог бы так не переживать за свой вид, его ноги от варварских штанов только бы выиграли, но, наверное, он себя не видел в зеркале снизу. Зато я его видела и чуть не прыснула. Худая женщина тоже могла бы посмеяться, слушая консула, но она была осторожной, знала, что вельмож обижать опасно. Поэтому она лишь вздохнула: никто не властен над погодой, даже господин консул. Консул тоже вздохнул, страдальчески: «Нам остается лишь терпеть!». Взглянул на меня и сделал мне знак приблизиться.

– Софья – проговорил он со значением. – Эта синьора – лучшая портниха Чембало, она сошьет тебе подвенечный наряд! – консул требовательно посмотрел на женщину. – Синьора Тереза, я буду посаженым отцом на свадьбе этой юной особы и желаю видеть рядом с собой синьорину, достойную моего общества!
– Я все сделаю, как надо, господин консул, – пообещала грустная женщина.
– Я на вас надеюсь, синьора Тереза. Мы с Джузеппе вас покинем, чтобы вы могли произвести обмеры?
– В этом нет нужды, синьор консул, я уже поняла, какое платье нужно синьорине.

Она все же ко мне приблизилась, осмотрела меня внимательно и со спины и с боков, приподняла руку, взглядом измерила мой рост и повторила: «Я все поняла, господин консул. Я могу идти?
– Да, Тереза. – ответил господин консул. – Сообщите, когда будет примерка, чтобы я заранее вызвал невесту в замок.
– Я сообщу вам об этом через слуг. Только…
– Что еще, Тереза?!
– Ткань, синьор консул. У меня нет ткани нужного качества и расцветки.
– Где ее можно взять?
– У купца.
– Я распоряжусь. Вы с моим человеком посетите купца и выберете все, что вам нужно. Расходы я беру на себя!

Эти слова произнес он так, что мы с худой женщиной поняли: никому и ни за что синьор Лодовико платить не собирается. Итальянка стала еще печальней, а я... Я всей душой ликовала. У меня и свадьба будет, и платье! Самое красивое в Чембало! Платье, о каком и мечтать не смеет ни одна девчонка в поселке! У меня оно будет благодаря доброте синьора консула! Как же к нему несправедлив мой Ромуальдо! Синьор консул, конечно, с Ромуальдо обошелся жестоко, но ведь и Ромуальдо не остался в долгу – капитан говорил жене, что Ромул консула изводил насмешками. Синьор консул его простил, а что они и сейчас обзывают друг друга бранными словами, так они к этому привыкли. Мне неважно, кто из них что решил доказать другому – у меня будет платье! Будет венчание! Где?! Наш отец Феофил крепок в вере, его проще убить, чем подчинить латинянину, будь это хоть сам дож, хоть сам Римский папа!

– Мы с монсеньором уже все обсудили, – успокоил меня господин консул. – Вас обвенчают в нашей церкви. Мне синьор епископ все объяснил, и я рад, что твоя заблудшая душа озарилась светом истинной веры.

Он сморщил лицо, хихикнул и добавил: «Есть польза и от дона Ромуальдо, хотя сам он – отъявленный еретик!». Пробежался несколько раз по комнате, остановился и справился утвердительно: «Надеюсь, дону Ромуальдо намного лучше? Я надеюсь, что к счастливейшему дню своей жизни он уже будет совершенно здоров?».

– Он будет, – понадеялась и я, – Но, синьор консул, нельзя ли выводить его на прогулки? Хотя бы ненадолго?
– Что, что? – переспросил синьор Лодовико так, будто ослышался. – Ты хочешь, чтобы я показывал его всему Чембало? Мне хватает разговоров о нем! Разговоры о нем это и разговоры обо мне, первом лице капитанства! Мне они ни к чему! Окрепнет дон Ромуальдо, Али отведет его на верх башни, там есть и воздух, и возможность насладиться пейзажем не на глазах у населения. Населению, Софья, здесь так же тошно, как мне, – добавил он доверительно– Никто себе даже не представляет, как я соскучился по семье, по дому! Меня все здесь невзлюбили, и знать и чернь, за то, что я честно выполняю свой долг. Местные феодалы ограбили Чембало, распихали казну по кошелям, и что могу сделать я?! Только то, что возмущает всех – повысить налоги!

Я не знала, что на это ответить синьору консулу, поэтому промолчала. Ничего не понимает в делах девчонка из рыбацкого поселка! Наши люди пополняют казну, а куда что потом девается, это уже забота синьора консула, его к нам назначили как раз для того, чтобы он во всем разобрался и обо всех позаботился.
Синьор консул позаботился о нас с моим Ромулом!


Мое радостное возбуждение сменилось растерянностью. Нас обвенчают, но где мы будем жить? Сможем ли мы жить вместе, как положено супругам? Из слов синьора Лодовико я заключила, что он не собирается лишать себя общества моего Ромуальдо. Синьор консул поселит в замке меня? Спросить его об этом я не решилась, чтобы не показаться назойливой. Нельзя забегать вперед. Раз господин ди Монти взялся нас поженить, то и о нашем будущем он подумал. Господин ди Монти назвался посаженым отцом, а отцовство обязывает ко многому. И все-таки мне было тревожно. Мне захотелось увидеть моего другого отца, духовного, и я отправилась в храм.
Вошла и чуть не выскочила обратно: падре в храме был с Вешателем, они о чем-то тихо беседовали и выглядели озабоченными, оба. Не усадит меня монсеньор на скамеечку у своих ног, не поговорит, как с дочерью, не до меня епископу!

Я готова была убежать, но это бы показалось и странным, и подозрительным. Ведь в церковь я пришла к Богу! И я проскользнула к статуе Девы Марии, и стала молиться, но не так, как накануне в поселке, а словно по принуждению. Произносила слова, не чувствуя их, и косилась на отца Доменико. Кажется, он не собирался уходить. Кажется, в Чембало что-то происходит или может произойти. Связано ли это с синьором консулом? Если да, то и мы с Ромуальдо окажемся втянуты в события, о которых понятия не имеем. Чтобы их иметь, я стала прислушиваться к разговору священников. Я теперь только делала вид, что молюсь, я слушала.

– Вы не рано ли заволновались, отец Доменико? – со вздохом спросил епископ. – Никто ничего не знает доподлинно.
– Это и опасно, – отрезал викарий. – Если заговор хорошо подготовлен, мы и не должны ничего знать до последней своей минуты, когда греки перебьют стражу и откроют ворота единоверцам.
– Вы по-прежнему полагаете, что во главе заговора стоит, то есть сидит, сеньор де Кастро? – в голосе монсеньора прозвучала насмешка.
– Он бежал, чтоб возглавить заговор!
– Если б он сбежал с этой целью, его бы не поймали.
– Он дал себя схватить, чтобы отвлечь внимание от других. От тех, кто откроет ворота феодоритам.
– То есть, это феодориты готовятся к нападению? – усомнился монсеньор.
– А кто еще?!
– Мы не знаем. Видели воинов в горах, но кто они? С таким же успехом это могут быть татары. Их мурзы порой становятся излишне самостоятельны, им их хан не указ, когда речь идет о наживе.
– Они конники, а те, кого видели в лесах, пешие.
– Конники умеют спешиваться, отец Доменико. Да и разных других народов хватает в окрестностях. Если они сочли, что их притесняют, то вполне могли собраться в маленькую, но боеспособную армию. Это нам только кажется, что на полуострове есть три силы – мы, феодориты и хан. Не стоит забывать о владетелях исаров. Они не желают признавать себя вассалами кого-либо и, как вы знаете, постоянно враждуют между собой.
– Эти подонки слишком много о себе мнят! – гневно подтвердил отец Доменико. – Их гордыня превозмогает их ум, и алчность их непомерна. Но это не они.
– Если вы имели в виду братьев ди Гуаско...
– Гнездо этих разбойников к юго-востоку от нас, а те, кого заметили в лесах, идут с северо-запада.
– А не может так быть, что они идут на ди Гуаско? Соколы всем сильно надоели в Газарии.
– Не всем. Консул в Кафе кормит их с ладони, а они кормят Антонио ди Кабела взятками! Его и его чиновников. Вряд ли кто-то из владетелей исаров расхрабрился настолько, чтобы бросить власти вызов, напав на Гуаско! Если б такой нашелся, я бы его благословил на сие богоугодное дело, сам бы взялся за меч, но наши феодалы на купцов стали походить более, чем на воинов. Они геройствуют лишь на пирах и охотах, зато еретики...То и подозрительно, что они не ропщут, выказывают покорность, не к добру это, ваше преосвященство. Особенно с тех пор, как здесь появился испанец.

– Он их разочарует, если они на него надеются, – убежденно проговорил монсеньор, – Я его исповедовал. Он человек неукротимого нрава, но способен защищать лишь себя.
– Он пытался защищать рыбака!
– Но не оружием, а в рамках закона, как он его понимал.
– С тех пор он верит не в закон, а в оружие! Он сам – оружие! Орудие Сатаны!

Викарий возвысил голос, и падре взглядом указал ему на меня. Я стала вслух бормотать слова молитвы, а епископ ко мне приблизился.

– Мне надо исповедаться, – посмотрела я на падре с мольбой.
– Не сейчас, дочь моя, – ответил он скорбно. – Я не могу прервать беседу с господином судьей, ибо речь идет о судьбе страны. Я приму тебя завтра, если Господь нам его дарует.
Господин судья буравил меня взглядом так яростно, что я поспешила покинуть храм. Лишь на улице вздохнула с облегчением, но страх не прошел. Судьба страны оказалась связана с моим Ромуальдо, который даже не подозревает об этом! Зато я теперь знаю о приближающейся опасности, хотя и не понимаю, какой. Святые отцы тоже не понимают, а консул и не думает о плохом. Или думает, но, в отличие от отцов, скрывает беспокойство?

Я за страну почему-то не беспокоилась. Наверное, так и осталась маленькой. Испугалась злого викария, а не чьих-то воинов близ Чембало. Воины, Бог даст, пройдут мимо, или будут отражены стрелками гарнизона, а вот викарий взялся уничтожить моего милого. Мне молиться надо за ди Монти, чтобы он держал Ромула у себя! Нельзя Ромулу на свободу, нельзя из замка! Понимает ли Ромуальдо, что для него свободы не существует?! Отпусти его Лодовико, и он тотчас попадет к Вешателю! Ромуальдо тоже надо молиться за консула!..Я ни разу не слышала, чтоб мой Ромуальдо молился.

Родным я о подслушанном разговоре не рассказала. Им не следовала знать, что я хожу в католическую церковь. Да и что бы я рассказала? О смутных подозрениях святых отцов?

У моих родных, как оказалось, имелись и свои подозрения. И в городе, и в поселке говорили о воинах в лесу, но и наши не понимали, кто это. Поди разберись, когда то и дело кто-то на кого-то нападет. Не было, наверное, в Газарии ни одного совсем уж мирного года, не чужие, так свои учиняли кровопролитие. Не ди Гуаско, так стипендиарии. Если им не удавалось пристроиться к службе, собирались в разбойничьи ватаги, грабили села и малые городки, а иные захватывали галеры и шли пиратствовать. Их потом отлавливали военные, но мирным людям успевало от них достаться. Моего Ромуальдо обвиняли в намерении захватить галеру. В чем его только ни обвиняют! Если на нас нападут, Ромуальдо погибнет первым, кто-нибудь да изловчится его убить! Боже правый, Санта Мария, помилосердствуйте!

Мои родные перепуганными не выглядели. За ужином обсудили слухи. Мои родные слухам не доверяли, натерпелись, когда и на Георгия возводили напраснину, и про Ромула чего только не измышляли.

– Любят люди себя пугать, – обронил отец, и все стали говорить об обычном – о покупке новой сети, об огороде, и о том, как дотянуть до осеннего хода рыбы. Меня, правда, спросили, что в замке слышно про армию близ Чембало, и я ответила – ничего. Это моих родных окончательно успокоило, и мы пошли спать.

Пробудились на рассвете, от криков и топота. Выскочили во двор. Переполошенный поселок вопил на разные голоса: «Феодориты!», «Татары!», «Банда!», «Они засунут нас в трюмы и вывезут к туркам! Продадут! Надо на тот берег!», «В крепость надо. В стены! Скорей!». Мы с братьями и сестрами подошли к изгороди, выглянули наружу. Мимо нас бежали соседи. Одни тащили на руках детей, другие – узлы с пожитками. Натыкались друг на друга, роняли поклажу, подбирали, бежали дальше. Невесть, куда. Если враг уже здесь, бежать бесполезно. Настигнут и схватят, засунут в трюмы. Не всех, только молодых и здоровых. Старых перебьют. Кто-то крикнул нам, чтоб мы поторапливались – враг подошел к Чембало со стороны гор, там он скопился, но стрелки держат оборону, помогай Господь латинянам! Наши арбалетчики рубеж не сдадут, но враг может пойти в обход города и тогда он нападет на поселок. На нас, безоружных!

Димитрий засуетился. Крикнул Евгении, чтоб собирала детей, припасы, а Александр пробормотал с недоумением: И откуда они все знают, кто откуда напал, где дерется? Спали же, как и мы!».

Я посмотрела на людей – как они бестолково мечутся по проулкам, на предрассветное зеленоватое небо и пошла к дому. Я никуда не собиралась бежать. Родители тоже. Они сидели у стола, и мама держала отца за руку.

– Я слишком стар, чтобы снова куда-то бегать, – сказал отец. – Тут останусь.
– Как Бог решит, так и будет, – поддержала его мама. Александр размышлял. Он не мог бросить родителей, хотя и защитить их не мог. Он мог только разделить их судьбу, и он решил разделить. Сел рядом с ними. Зато Димитрий был в ужасе. Он думал только о своих детях. Младших, спавших в дальней комнате, не разбудил шум поселка. Их разбудил Димитрий. Вытащил полусонных, из дома, стал напяливать на них одежду, какая попадалась под руку, призывал Евгению поскорее собрать еду. – Не пугай малых! – приказал Александр. Александр глядел на шурина с пренебрежением. Также посмотрела на Димитрия и Елена.

– Если вы успеете в город, значит успеете, – проговорила спокойно. – А нет, значит, не судьба. Все люди когда-нибудь умирают.
– Вы что стоите?! – к нам с ней поворотился Александр. – Вот вам всего лучше отсюда убраться.
– От судьбы не убежишь, – отозвалась Елена.– Не здесь настигнет, так в городе. Здесь – спокойней.

Зашла в дом, вынесла кувшин вина, чарки, налила вина родителям и брату. Сходила за еще двумя чарками – для нас с ней – и блюдом вареной репы, оставшейся от ужина. Села.
– Нам не надо бежать, – проговорил Никос медленно. – Ничего не будет.
– Как ничего?! – вскричал бешено Димитрий.
– Никто не придет, – заявил Никос убежденно. – Я слышу.
– Что ты слышишь?! – подхватилась Евгения.
– Тишину. – ответил Никос и приложил руку к груди – У меня там все тихо.
– А там?! – указала Евгения на поселок. – Там сплошные дураки, только ты умный?!
– Паника там, – за Никоса ответила я. А Зоя, ровесница Никоса, привыкшая во всем ему доверять, спросила: «А кто они?»
– Не знаю. – ответил Никос. – Но это неважно. Они идут не на Чембало.
– Хорошо бы! – исторгла я. – У меня Ромул в замке!
– А у меня Луиджи на стене, – сказала Елена.

Димитрий и Евгения с детьми все-таки побежали в город. Во дворе остались родители, мы с Еленой и Александром и Никос с Зоей. Всем нам передалось спокойствие Никоса.

– Сколько это продлится, как думаешь? – спросил Александр у сына. – В море я сегодня выйду?
– Не выйдешь, – предрек Никос. – Сегодня туда не надо. Не потому, что там кто-то есть, просто не надо. Сегодня повсюду страх.
– Что, и в море?– усмехнулся Александр.
– Нет, но если пойдешь только ты, тебя не поймут.
– Да, люди сильны выдумывать, – поддержал Никоса отец. – Не поверят, что ты – за рыбой.
– Мало им двух феодоритских шпионов в нашей семье! – выдохнул Александр сердито.
– Наш Георгий не шпион был, а вор, – поправила Елена – Шпион это Ромул. Да теперь и непонятно, кто он, то ли лазутчик, то ли главарь бунта, то ли пират.
– Слава Господу, он не из нашей семьи! – перекрестился брат.
– Он мой жених,– заявила я и с вызовом посмотрела на Александра – Но вы не бойтесь, мы тут с вами не останемся, мы уйдем.
– И куда это вы уйдете? – справился насмешливо Александр. – В Феодоро?
– Куда Бог поведет, туда и уйдем.
– Они уйдут, – подтвердил мои слова Никос. – Но еще не очень скоро.

Как и обещал Никос, никто не ворвался в полуопустевший поселок. В нем остались собаки, куры и – старики. Почти все они, как и наши родители, предпочли беспорядочному бегству гибель на порогах своих лачуг. Гибель нас обошла, и к вечеру домой вернулись Димитрий и Евгения с детворой. С новостями. По их словам, паника в городе дошла до безумия. Люди бросились из крепости, кто куда. Не поверили, что стены их защитят. На их веку крепость брали не то дважды, не то трижды, вот они и перепугались. Из окрестных деревень, как и из нашего поселка, жители бежали к Чембало, а им навстречу толпой неслись городские. В воротах эти два потока людей столкнулись, и городские, поднажав, прорвались наружу. Что с ними стало потом, Евгения и Димитрий не знают, сами они никуда больше не побежали, остались в городе Святого Георгия, слушали, что там говорят.

Говорили, конечно, всякое. Кто-то даже видел пушки на стене города Святого Николая. Видели на стене Вешателя в доспехах, с мечом и боевым топором. Говорили, что латиняне под командованием их капитана очень быстро наладили защиту, что и разведку выслали, и навели порядок – оттеснили от рубежа горланящую толпу. Пообещали в нее стрелять, если толпа не схлынет в нижний город, а будет и дальше мешать солдатам. В нижнем городе те, кто не удрал, деревенских окружили, стали допытываться, кого они видели. Те не рассматривали. Поняли, что чужие, похватали пожитки и припустили в Чембало. В ближнюю крепость, исар синьора Федерико, не сунулись – знали по опыту прежних бедствий, что синьор Федерико их не пустит. Не нужна ему в крепости куча бесполезного народа, невольных помощников врага при осаде. В городе Святого Георгия беженцев скопилось раза в три больше, чем населения, и они все вместе сместились к ратуше – ждать, что объявят глава самоуправления и старейшины, но те не знали, что объявлять. Время спустя прибыл в ратушу гонец из верхнего города, и тогда глава самоуправления вышел к народу. Всех успокоил. Неприятель, кто б он ни был, осадил исар синьора Федерико, был отброшен и ушел на юго-восток. Опасность миновала, люди могут расходиться по домам.

Люди на всякий случай, помедлили – а вдруг те, неведомые, вернутся, но когда увидели патрульных, поверили, что все обошлось: не стали бы генуэзцы снимать бойцов со стены, если б не обошлось, их и так-то сорок человек в гарнизоне! Комендант бунта в городе боялся больше, чем чьей-то рати, и капитан выделил ему воинов. Тоже знал, как опасно скопище людей обезумевших – изводимых неизвестностью и недовольных правительством. Стоит одному что-то выкрикнуть, как остальные подхватят, бросятся лавки грабить, а потом – бить соседей, если те – латиняне. Да и латиняне – беднота – начнут грабить купцов и выступать против власти. Еще и объединятся те и другие в общей ненависти к богатым, а Генуя далеко, ее флот с артиллерией не подоспеет к Чембало, как в 33-м. Патрульные беспорядков не выявили – и городские, и беженцы еще не оправились от страха перед войной, резней и бесчинствами. Деревенские вспомнили о своих брошенных хозяйствах – вот по их угодьям могли потоптаться чужие воины! – потянулись из города. Рыбаки вернулись в поселок. Из поселка рвались мы с Еленой – в тревоге за своих милых. Мало ли! Что могут знать простые люди, такие, как Димитрий, о том, что происходит в Чембало! Не все правда, что говорят. Луиджи, наверное, на казарменном положении, а в каком положении Ромуальдо?! Но сегодня мы с Еленой ничего о женихах не узнаем, даже и пытаться бессмысленно.

Утром другого дня в море из поселка никто не вышел: не так быстро люди отходят от потрясений. Вышел бы Александр, но послушался сына, не стал выделяться. Вместо моря пошел в город, узнать, что там творится. Возвратился мрачный. Из тех, кто бежал из Чембало, в живых остались единицы. Городские не знали, что нельзя бежать к исару синьора Федерико, к нему они устремились и попали под обстрел. Неприятель их использовал, как живой щит. Шел за ними, ждал, когда защитники крепости не выдержат и откроют ворота, чтобы ворваться в крепость на плечах у толпы. Это так называется. Синьор Федерико и ворота не открыл, и стрелы зря тратить запретил – они бы не долетели до чужих воинов. Велел подпустить врагов поближе, а на горожан не обращать внимания. Никто им не поможет, они сами себя обрекли. Из калитки выскочил только один человек – юный племянник синьора Федерико – он увидел в толпе свою бэллу. Они оба погибли и теперь вместе попадут на суд Божий, и уже больше не разлучатся! Я и жалела их, и завидовала им. Я хотела верить Никосу, что нам с Ромуальдо предстоит долгая жизнь, но вдруг Никос меня просто утешал?!

Я опять не могла ни спать, ни есть. Вспоминала, что викарий говорил о моем Ромуле, в чем его обвинял. Я молилась за здоровье Лодовико ди Монти! Когда появился Луиджи, бросилась к нему первая. Закидала вопросами, Луиджи не успевал отвечать. Наконец, вмешалась Елена, оттеснила меня от ди Пьетро, и он рассказал, что войны не случилось. Враг к Чембало и на полет стрелы не продвинулся. Не удалось Луиджи ни прославиться, ни разжиться трофеями! Простояли на стенах в полной готовности до возвращения разведки. Оказалось, целью налета был исар синьора Федерико, но синьор Федерико крепость отстоял. Неизвестные воины унесли своих убитых и раненых, так и остались неизвестными, а убитых горожан люди феодала привезли в Чембало. Там сейчас плач и вой, лучше нам туда не соваться. О моем Ромуальдо ничего Луиджи не знает, капитан занимался обороной, в замок не заходил. Но и Ромуальдо никуда не ходил, так что ничего с ним не приключилось. Похоронит город убитых, и вернется жизнь на круги своя, и меня опять пустят к милому. Луиджи меня увещевал, как взрослый ребенка. Он после стояния на стенах себя чувствовал рыцарем. Он ведь был готов не только к ордену, но и к гибели!

Я оставила их с Еленой вдвоем, побродила по саду и поняла, что неизвестностью изведу себя до смерти. Поэтому, когда Луиджи собрался уходить, я загородила ему дорогу. Потребовала, чтоб он отвел меня в город Святого Николая.

– Тебе же сказали!.. – начала Елена сердито, но я перебила: «Там никто не погиб, никто не рыдает. Если ты меня не проводишь, я пойду одна».
Луиджи и Елена переглянулись тревожно, а я развернулась и пошла со двора. Луиджи нагнал меня за изгородью. Проговорил взволнованно: «Там всегда небезопасно, где горе. Капитан и меня не хотел пускать к вам, я насилу уговорил его.
– Но кто может нам угрожать? – удивилась я.
– А ты замечаешь, как на нас смотрят? На меня!

Наши мужчины и сегодня не вышли в море. Стояли в своих дворах и глядели на Луиджи враждебно. Почему?! Он же вышел их защищать, он готов был за них погибнуть! Синьор Федерико не пустил горожан в исар, но синьор Федерико в нашем поселке не появится, а Луиджи – вот он. Тоже и латинянин, и генуэзец. Наши словно забыли, что под крепостью погибло много католиков, в их числе бэлла юного феодала Марио и сам Марио. На него также злобно смотрели бы рыбаки? А как они смотрели бы на моего Ромуальдо?!

– Я не смогу тебя проводить обратно, – виновато сказал Луиджи. – Как ты будешь возвращаться?
– Там, в городе, живут люди, а не дикие звери, – ответила я. – Неужели ты думаешь, что на меня кто-то набросится?
– Люди то и дело на кого-то бросаются, – буркнул ди Пьтро.
– Не всегда, – возразила я. – Люди еще и плачут вместе.

В нижнем городе плакали. Разбирали своих мертвых с площади перед ратушей. Мы с Луиджи туда не свернули, поспешили в верхний город. С лестницы было видно, как горожане бродят меж тел, а потом кого-то выносят на рогоже из общей кучи. Православных отпоют в нижнем городе, католиков – в верхнем, обоим священникам хватит тяжкой работы. Своего племянника синьор Федерико погребет в фамильном склепе. Где и кто похоронит девушку? Неужели синьор Федерико не пощадит влюбленных и после смерти, разлучит их тела?

Луиджи заверил, что разлучит. Не осквернит синьор Федерико семейную усыпальницу прахом дочери гончара.
Перед тем, как нам с Луиджи расстаться, он придержал меня за руку, просительно заглянул в глаза: «Ты, если тебя в замок не пустят, найди меня. – и указал направление. – Я в казарме буду. И капитан. Я попрошу крестного, чтоб он тебя приютил»
– В казарме? – уточнила я со смешком.
– У себя дома. Он очень хороший человек, Фурио ди Гросси, и его Мариучча очень хорошая. Поживешь у них до похорон, а там, Бог даст, все успокоится. Придешь – вызови меня или капитана.
– Спасибо, Луиджи, – улыбнулась я благодарно. – Ты тоже очень хороший человек.

Быстрым шагом я достигла цитадели, толкнула дверь и объявила охране: «Меня ждут. Синьор консул велел меня пропускать»

Они расступились, и я вошла. Может быть, синьор Лодовико и правда приказал пускать меня в замок? От намерения исповедаться я отказалась еще по пути в город: падре не до меня, ему предстоит служить заупокойную мессу, а потом утешать родных и близких погибших.

У дверей комнаты Ромула никого не было. Ромуальдо мой уже не лежал – стоял у окна и смотрел в клочок неба так, словно надеялся увидеть там Господа. Я осторожно обняла его сзади.

– Ты уже знаешь? – спросила.
– Знаю, – обронил он в окно.– Всюду сплошные человеческие трагедии.
– Мы ничего не изменим, Ромул.
– Себя. Если постараемся. А через себя – кого -то еще.
Он тряхнул головой, громыхнул цепями и развернулся ко мне: «Наши все целы?»
– Все, – подтвердила я. – Никос обещал, что на нас не нападут, и на нас не напали.
– Паника враг человека, – самому себе сказал Ромул.

Я хотела спросить, от кого узнал он о вооруженном налете, о панике и о жертвах под крепостью, но он был где-то далеко. Фурио не посещал его в эти дни, Али с подчиненными замок не покидали, а консул… От консула он все узнавал!

Ромуальдо меня опроверг.
– В связи со сложной международной обстановкой синьор Лодовико отменил наши задушевные разговоры, – проговорил он с усмешкой. – В связи с какой-то обстановкой! Синьор Лодовико бегал тут, как ошпаренный, а сейчас он желает знать, что за идиоты испортили ему настроение.

– Но откуда ты все знаешь?!
– Софья, замок это не аналог необитаемого острова, здесь много людей. Слугам разговаривать со мной запретили, но они разговаривают друг с другом в коридоре, а я их слышу. Я слышу, о чем говорят на улице, у меня под окном. К нашим бравым гвардейцам приходят женщины, без них эти знойные ребята озверели бы в конец и либо бросили здесь консула одного, либо причинили ему увечья! Женщины, как ты знаешь, поболтать любят, а мои стражи библиотеку не посещают, предпочитают латыни устное творчество.
– Но и тебя стражи не посещают!
– Али посещает. Мы с ним друзья. Консул не дождался в Чембало героического синьора Федерико – у того траур – и сам отправился в исар – выражать соболезнование и получать разведданные. Кроме синьора Федерико, никто не знает, что за вояки учинили бойню под крепостью, хотя и он вряд ли знает. Сомневаюсь, что он их рассматривал со стены. Лодовико надеется, что рассматривал. А еще он подозревает, что у синьора Федерико сложились скверные отношения с владельцем такого же исара, государства в государстве. Что-то они не поделили, и сосед решил феод Федерико присоединить к своей вотчине. На худой конец, разграбить. Но это,Софья, одно из предположений, причем не мое. Мне, как говорили у нас в Кастилии, нечего терять, кроме своих цепей. Вот их бы я с удовольствием потерял!

Он ходил мимо меня по комнате от двери до окна, туда и обратно, а я радовалась, что он – ходит, что говорит, что он опять стал насмешливым. Я улыбалась.
– Я тебя чем-то развеселил? – Ромуальдо глянул на меня осуждающе. – Люди, которых перебили под крепостью, не участвовали в разборках, они просто хотели жить.
– Я не потому. Не над ними, – смутила я. – Я улыбаюсь, потому что тебе лучше.
– Ожидала, что я так и буду лежать среди асфоделий? – он смягчился и привлек меня к себе, осветил мне лицо своими удивительными глазами – Прости меня, Софья, за все Елисейские поля и всех античных героев! Я не верил, что выживу, да и не хотел выживать.

– Но теперь-то ты хочешь! – жарко понадеялась я.
– Софья, это правда, что у нас будет ребенок, или ты соврала, чтоб меня встряхнуть?
– У нас будет ребенок. Я даже знаю, что это будет мальчик.
– Как ты много знаешь, моя голубка!
– Это потому что я женщина, я знаю то, что я чувствую. Вот и Никос так устроен, хоть он и парень. И ты. Поэтому ты не воин.
– Еще какой воин, Софья! Все поэты – классные воины.
– Все-все, и Петрарка?
– Ты читала Петрарку, Софья? – Он посмотрел на меня так, словно я только что свалилась с луны.
– Никос читал, ему не понравилось. Но это потому что он еще мальчик.
– Это потому что он мужик, хоть и маленький. Знаешь, мне тоже не понравилось однообразное нытье классика. Отдаю ему должное, но восхищаться его строфами не могу.
– Потому что ты воин?– уточнила я и ласково, и лукаво.
– Потому что да. Нас таких не очень много, тут ты права, не все люди идиоты.

– А ты? – я рассмеялась. Мой Ромуальдо стал прежним. Тем Ромулом, что не побоялся заступиться за моего брата. Во всем Чембало только он и не побоялся. Теперь и я стану прежней. Моему Ромуальдо я нужна маленькой. Он не умеет заботиться о себе, но обо мне он будет заботиться. Он и об Аурелио заботился, держался, пока тот был рядом,очень близкий для него человек. Ради своего паренька он и улыбался из последних сил консулу.
Он и мне улыбнулся, когда ответил: «Я, Сонька, идиот! На твоем месте я бы подумал, стоит ли идти со мной под венец».

– Я уже подумала. Только с тобой.
– Какая ты безрассудная!
– Я самая счастливая на свете!
– Ну да, ты же заговорила бессмертник!
– На счастье нам обоим. Ты у меня – самый лучший, самый красивый!
– И самый элегантный, милостью Лодовико! Вряд ли найдется еще один жених в таком роскошном свадебном облачении! – он сердито тряхнул оковами, но тут же вновь улыбнулся: «Поверим, что бессмертник нам поможет!»

Появился Али, сообщил, что консул еще не вернулся из горной крепости. Мне сказал, что должен осмотреть Ромуальдо и наложить лекарства.
Я настолько обжилась к комнате Ромула, что осмелела, спросила, не нужна ли моя помощь.

– Держать меня, чтобы я не дергался?– засмеялся Ромуальдо. – У Али огромный опыт меня лечить, а у меня появился опыт не дергаться.

Али взял со стола склянку со снадобьем, полосы чистой ткани, графин с вином, и они отошли к постели. Я в сторонке не усидела, тоже приблизилась. Али отмочил вином старые повязки, и Ромуальдо предрек: «Лодовико нас убьет! Софья, постой на стреме. Как увидишь консула, свистни!».

Он шутил, чтоб успокоить свою маленькую Софью. У него не только руки были изувечены, но и спина, шея, грудь. Не удивительно, что в какой-то день мужество ему отказало. Он не стонал, не кричал – он пытался уйти на луга с белыми цветами.

– До свадьбы заживет! – пообещал он маленькой Софье.
– Я не знаю, когда у вас свадьба, но через пару дней затянутся и эти, самые глубокие раны,– пообещал Али и стал накладывать чистые повязки – Хуже с руками, долго будут болеть.
– Я не смогу надеть на палец невесте обручальное кольцо? –справился Ромуальдо по-прежнему весело. – Это даже хорошо, потому что у меня его нет. Разве что наш консул будет так щедр, что пожертвует кольцо с цепи? Софья, как тебе такое колечко?
– Никак, – за меня ответил Али. – Женский металл – золото.
– У меня его, как грязи!
– Где ты здесь видишь грязь? – справился Али с наигранным удивлением и даже огляделся по сторонам. – Или это опять ваше народное выражение?
– Оно самое, Али. На моей прекрасной родине грязи хоть завались.
– Мне не надо золота, – сообщила я торопливо.– Мне ты нужен без всякого золота!

Али отнес на стол снадобье и графин – синьор консул не узнал, на что тратится его лучшее вино, вышел за дверь, что-то кому-то скомандовал и вернулся. Мой Ромуальдо остался на кровати. Сидел неподвижно, с закрытыми глазами. Я спросила взглядом у Али, что с ним.

– Давно не ел, – ответил Али.
– Но теперь-то он поест?
– Поест. Я сказал, чтоб вам принесли обед.

Его нам принесли – похлебку с бобами и кусочками свинины, и то, что Ромуальдо назвал десертом – вазу с виноградом. Я приобняла своего Ромуальдо и отвела к столу – мне приятно было его обнимать. Али принялся за десерт. Сказал, что не употребляет свинину, и что он сыт: его подчиненные сварили плов. Правильный плов генуэзские повара не сварят, поэтому татары сами себе готовят.
Ромуальдо ел медленно, по чуть-чуть, и я старалась есть так же, хотя наконец-то почувствовала голод, я ведь тоже долго не могла есть. Не так долго, как Ромул, но все-таки. Дома,в поселке, я бы за обе щеки умяла миску похлебки, но здесь брала пример с Ромуальдо. Он у меня кастильский дворянин, я должна быть его достойна.

– Все, больше не могу, – Ромуальдо отложил ложку, и тут в покой вошел капитан. Не вошел – ворвался. Капитан был крепкий, коренастый, подвижный, с большими усами и бровями, со шрамом через всю щеку. Шрам его не уродовал, а делал еще мужественней. Повезло Мариучче с мужем! Капитан грянул с порога: «Будешь капризничать, не запишу в гарнизон! – и расхохотался весело. – Рад, что тебе надоело мучить нашего прохвоста! Он себе места не находил, когда ты отказался есть! Очень не хотелось графу лишаться твоего общества!».

– Не хотелось бы, избавил бы от железа, – огрызнулся Ромуальдо.
– Он хотел, чтоб ты его об этом жалобно попросил! – рассмеялся капитан еще веселее. – Но ты улыбался. Представляешь, что он при этом чувствовал?!
– Я при этом чувствовал, что вот-вот умру!
– Если бы ты вскричал: «Смилуйтесь, синьор консул!», он бы тебя тут же освободил, с радостью, но ты…
– Уперся рогом, – подсказал Али. – Это их кастильская народная мудрость.

– Как я рад, что обогатил ваш фольклор! – съязвил Ромуальдо, а капитан выскочил за дверь и крикнул кому-то: «Эй, любезный! Сюда еще один стул и миску похлебки! Пожирнее, погуще! И хлеба!». Присел, в ожидании стула на кровать, и затеребил шрам: «Я теперь дома не питаюсь, и щенков своих в город не отпускаю, щенки сами еду варят. Такие варят помои, что и нюхать противно! Это твои парни, Али, готовят, как завзятые кулинары, а мои поварешку и в руках не держали.

– А ты сам? – поддел Ромуальдо.
– Мне-то зачем? – удивился капитан. – У меня Мариучча. А на войне я всегда находил, чем поживиться, прямо на бегу.
– Хороший воин должен уметь все, – уверенно заявил Али.
– Твоя правда, будет моим щенкам полезный урок!
– Ты их для того и запер в казарме? – справился Ромуальдо с доброй иронией, но тот час же стал серьезным. – Что в городе, Фурио?
– Траур, – ответил капитан, помрачнев. – Сколько человек положили, я не считал, но не меньше сотни. А с младенцами, которых женщины несли на руках, с детишками, которых тащили отцы, так и все двести.
– Неизвестно, чьих рук дело?
– Лодовико пытается дознаться, боится, что они повернут на Чембало.
– Наверное, хочет заключить с синьором Федерико договор о взаимопомощи?
– Наверняка. Федерико воин хороший, в отличие от нашего консула.
– Лодовико и не надо быть воином, он правитель.
– Прохвост он, а не правитель. Дня за три до налета доложила разведка о копошении в лесах, так наш прохвост отмахнулся: мол, это Федерико с вассалами выбрался на охоту!
Капитан помолчал, понурившись, дернул свой рубец и вскинул глаза: «У меня для тебя плохая весть, Ромуальдо. Не хотел говорить раньше, слишком ты был плохой... Сбежал от меня твой парень. Как все это началось, он сбежал!
– Я знаю, Фурио, – ответил Ромуальдо спокойно. – Не понравилось ему тут. Насмотрелся на меня, как я тут устроился, и подался на материк.
– Не мог он туда податься, – возразил капитан угрюмо. – Слишком он тебя любит, чтоб бросить.
– Я его попросил, чтоб бросил. Упросил!
– На войну он собирался, на пару с моим старшим, Леонардо мне признался потом, – насупился ди Гросси. – Моего Мариучча удержала, а твой удрал. Но я смотрел Ромуальдо! Нет его среди погибших под крепостью! Я все подводы осмотрел, на которых тела везли. Может, он до леса добежал? Но вассалы Федерико свои леса знают, они там полазили и никого не нашли. Надо бы и мне…
– Не надо,– перебил Ромуальдо. – Не переживай за моего парня, с ним все в порядке. Нанялся юнгой на галеру и уплыл. Решил вернуться на родину.
– Это точно, Ромуальдо? – уточнил ди Гросси. – Он сам тебе сказал? А нам он почему не сказал?!
– Ты бы его не отпустил.

Ромуальдо улыбнулся капитану, но я заметила, каким он стал грустным. Даже глаза поменялись. Они у него были светлые, цвета лесных орехов, с рыжими крапинками, отчего и казались солнечными, а когда он тосковал или гневался, делались темными, почти черными. Я любила рассматривать моего Ромуальдо, мне все в нем нравилось, но особенно – глаза и улыбка. Не такая, как сейчас, когда он ею успокаивал Фурио, а когда ему хотелось улыбаться.

Сейчас ему не хотелось, он смотрел перед собой горестно. По своему Аурелио тосковал или переживал из-за погибших? Среди них, сказал Фурио, было много детей, в том числе, совсем крохотных. Что творится, матерь Божия, что творится!
Слуги принесли стул и похлебку для капитана, и Фурио оживился.

– Вот отсутствием аппетита никогда я не страдал, – объявил он с некоторым смущением. – Что бы ни происходило вокруг! Человеку нужны силы.
– Чтоб кого-то убить, – закончил за него Ромул невесело.
– И для этого тоже! Не убьешь ты – убьют тебя, а я на Суд Божий не тороплюсь, у меня дети, Мариучча. Ты не нальешь нам вина, Али? Может, и сам с нами выпьешь? За невинно убиенных?

Али молча налил Фурио, Ромуальдо и мне. Капитан хотел сказать что-то резкое, но помешал мой сеньор де Кастро.
– Не порть его отношения с Аллахом, – потребовал Ромуальдо.
– Аллах к ним милосерден! – объявил ди Гросси так, словно был накоротке с Аллахом. – Те, что были при прежних консулах, и в казарму к нам ходили, и в город.
– Наверное, ночью, когда Аллах спал?
– Ходили в свободные от службы часы, и в таверны, и к женщинам!
– В данный час Али на службе. Почему тебе так хочется напоить командира консульской гвардии? Чтобы Лодовико себя чувствовал в замке, как в темном переулке, трусил и отрывался на ком ни попадя?
– Плевал я на Лодовико! Готов поспорить, что он сидит сейчас в исаре за богатым столом, пока мы тут невесть к чему готовимся. Напиваться и мне нельзя, а вот освежиться парой глотков – в самый раз. Настроение уж больно поганое!
Я дождалась, когда капитан насытится, и спросила: «А девушка? Девушку Марио тоже привезли в Чембало?
– Привезли, – кивнул капитан и стал дергать шрам. – Видел я Стефанию. Говорят, старший сын Федерико, Пьетро, уговаривал отца влюбленных не разлучать, но синьор Федерико упрям, как осел. Уперся рогом!
– Рогатые ослы это что-то новенькое, – через силу пошутил Ромуальдо.

Через силу допил вино и проговорил виновато: «Извините, но мне очень хочется лечь. Вы на меня не обращайте внимания…
– Мне вообще-то рассиживаться некогда, – заявил капитан и встал. – Я в данный час тоже на службе. Пока мы ничего не знаем, ждать можно всякого, а если мои щенки в мое отсутствие напились…
– Выпорешь? – Ромуальдо оттолкнулся от стола, и я сделала движение его поддержать.
– Я сам, Софья, сам. – пресек он мой порыв и воззрился на капитана.– Я не знаю, в каком настроении вернется наш драгоценный консул, но с него станется выгнать Софью из замка. Как ты думаешь, Фурио, ей небезопасно будет возвращаться одной через город Святого Георгия? Там у всех сегодня поганое настроение.
– Софью я отведу к себе, к Мариучче, если ты не против.
– Буду тебе очень признателен.
– Это неудобно, – смутилась я. – Я синьору капитану совсем чужая.
– Ты невеста моего друга, – возразил синьор капитан решительно. – А неудобно будет мне опознавать тебя возле ратуши, и неудобно, и мерзко. В нижнем городе сейчас не только молебны, но и попойки, а где попойки, там драки и разное другое. Я своих щенков не пускаю к их зазнобам, а ты девчонка.
– Хорошенькая, – вставил Ромуальдо с кровати.

Он назвал меня не красивой – хорошенькой, и меня это задело. Ромул понял по моему лицу, что я обиделась, и подмигнул мне. Не хотел, чтоб я задавалась? Или и правда считал всего лишь хорошенькой? Марио свою Стефанию звал бэллой, прекрасной, мой Ромуальдо никогда меня так не звал! Ему вообще стало не до меня.

– Гнев народный непредсказуем и неуправляем, и у каждого народа есть свое Кровавое воскресенье – пробормотал он и откинулся на перину. – Повезло мне, что на мою долю приходится только гнев консула, к нему я привык.
– До завтра? – превозмогла я обиду на Ромула.
– До когда-то, – ответил он в полусне.
Али, перед тем, как нам выйти, набросил покрывало на моего Ромуальдо. Почему этого не сделала я? Из-за «хорошенькой»?

В городе Святого Николая было спокойно. Так пустынно, словно жители покинули город или попрятались, лишь у церкви я заметила группу людей, скорбных, но мирных, тихих. Они входила вовнутрь по одному или по двое-трое, когда из церкви выходили такие же подавленные, тихие люди.
– Отпевать не по одному будут, человека по три-четыре, – сообщил капитан, он тоже стал скорбным. – Уж слишком много покойников. До второго пришествия отпевать придется, если по правилам, как родные их просят. С теми проще, чьи родные сами покойники.
Обернулся на людей возле храма и подергал свой шрам: «Всем понятно, что нельзя с похоронами затягивать – жарко, но все про все забывают, когда речь заходит об их близких. Сразу всех отпеть не получится, сразу столько гробов в церковь не влезет, вот и записываются в очередь. Хорошо, не тузят друг друга, но это – пока. Мертвецы-то быстро портятся на жаре.

Спохватился, поглядев на меня, и спросил участливо: «Ты поэтому такая понурая? Жаль людей, но ведь сами виноваты, понесла их нелегкая за ворота!

– А у той девушки, Стефании, родные остались? – спросила я. Не выходила у меня из головы история любви Марио и Стефании. История, чем-то похожая на нашу с Ромуальдо.
– А не знаю, – ответил капитан ди Гросси, подумав. – У меня дела в гарнизоне были. И сейчас у меня дела. Я Стефанию случайно увидел, когда искал Аурелио. Слава Богу, не было его на подводах, как бы я иначе Ромуальдо в глаза смотрел? А если ты из-за Ромуальдо расстроилась, то напрасно. Что устал он быстро, заснул, так и правильно. Слабый он еще, но к свадьбе поправится.
– Я не знаю теперь, будет ли свадьба, – призналась я. – Господину консулу не до нас.
– Раз он сделал оглашение, будет свадьба, – убежденно заявил Фурио. – Даже если завтра хан нападет или кто-то еще, Лодовико от своего слова не отступится.
Нам навстречу от ворот шла к храму новая группа людей в черном, несколько женщин, мальчишка и старик. Эти люди уже выплакали все слезы. Они были – тихие.
– Бедняги, – посочувствовал им ди Гросси. – Одно дело хоронить воинов, а когда детей... Трудно к этому привыкнуть, хотя и к этому привыкаешь. Мерзко это, плохо, что привыкаешь, но по-другому невозможно.

Мы свернули в проулок, прошли еще немного и приблизились к одноэтажному дому с рядом застекленных окон. Капитан собрался постучать в дверь, но дверь распахнулась, и крупная, женщина в домашнем платье и фартуке прямо на пороге обняла капитана.
– Фурио! – вскричала она радостно. – Наконец-то! Идем, накормлю тебя, ты же голодный!
– Я не голодный, Мариучча, – благодарно откликнулся капитан. – Я поел в замке. А это – указал он на меня. – Это Софья, невеста Ромуальдо. Ей не следует одной возвращаться в поселок, а провожатых я ей выделить не могу.
– Конечно, она останется здесь! – ни на секунду не замешкалась Мариучча – А ты? Ты еще побудешь с нами?
– Я не могу, – ответил капитан виновато. – Я на казарменном положении. Сам его ввел, сам и должен соблюдать.
– Должен, – сразу согласилась жена. – Ступай к своим мальчишкам. Что они там едят?
– Что готовят, то и едят, – усмехнулся ди Гросси. – Еще немного посидят и научатся кулинарить не хуже, чем татары Али. Ой, Мариучча, какой они варят плов! Али как-то угостил меня их пловом!
– Ты и сегодня ел плов?
– Сегодня мы питались с консульской кухни. Тоже вкусно и сытно. Я к вам вечером попробую забежать. Если все будет спокойно.
– Дай-то Бог, Фурио!
– Дай-то Бог.

Капитан ушел торопливо, а Мариучча ввела меня в дом, в большую комнату с большим столом посередине. Там стояли возле окон пятеро их детей и смотрели вслед капитану.

– Почему он к нам не зашел? – спросил с обидой старший, чуть моложе меня.
– Ты же знаешь, Леонардо, что он не мог. Он военный человек и должен нести службу. – ответила Мариучча спокойно. И повторила то, что Фурио сказал моему Ромуальдо: «Пока мы ничего не знаем, произойти может всякое».
– Ничего уже не может произойти, – заявил сын уверенно, даже с вызовом – Они ушли!
– Как ушли, так и вернутся, не дай Боже, конечно. – Мариучча подавила тревогу и указала сыновьям на меня. – Это невеста Ромуальдо, Софья, мы должны о ней позаботиться.
– Понятно,– кивнул старший. – Сам он не позаботится.

Сказал просто, серьезно, с участием. Дети ди Гросси были наслышаны о нас. По крайней мере, о Ромуле. Они на меня смотрели доброжелательно, даже самый маленький, пятилетний. Мне захотелось отблагодарить семью капитана за доброту, я спросила Мариуччу, не надо ли помочь ей по хозяйству, а она ответила, что на сегодня все домашние дела уже сделаны. Мы с ней можем заняться вышиванием, если мне хочется. Я призналась, что вышивать не умею, в нашем поселке досуга ни у кого не было, а дела не заканчивались.

– Я тебя научу, – пообещала Мариучча. – и ты сможешь вышить подарок милому. Рубашку расшить узорами или гульфик. Наши девушки дарят возлюбленным гульфики, которые сами шьют, а потом расшивают цветными нитками. А их милые друг перед другом хвастаются своими девушками, кто из них лучшая мастерица!
– Мой Ромуальдо носит варварские штаны с кушаком, – ответила я. – Он другой одежды не признает. Но сейчас у него нет кушака, мне ему расшить нечего.
– Платок! – нашлась Мариучча. – Ты не знаешь, наверное, наш обычай дарить носовые платки своим самым любимым людям.
– Ромуальдо тоже не знает, – предположила я. – Он же не итальянец.
– Ты ему объяснишь.

Мариучча вынула из ларя шкатулку с разноцветными нитками и кусочки тонкой ткани. Один лоскуток дала мне, и мы с ней устроились под окнами, ближе к свету. Мариучча предложила мне придумать рисунок.

– Но я и рисовать не умею, – сказала я. И расстроилась. – Я очень мало что умею.
– Ты такая молоденькая, что всему быстро научишься, – утешила Мариучча. – Представь, как обрадуется твой Ромуальдо! Он ведь художник!

Я не поверила, что Ромуальдо обрадуется. Не поверила, что смогу вышить что-то красивое, но все же нанесла углем на лоскуток, что придумала: рыбину и волну, сверху солнышко с лучами, а внизу – цветок. Асфоделию или бессмертник? Ни то, ни другое. Мариучча похвалила меня, она была очень доброй. Сама она на своем лоскутке нарисовала дракона и человека с копьем.

– Это Георгий Победоносец! – обрадовалась я, что узнала.
– Это мой Фурио, – засмеялась Мариучча. – А дракон – образ врага. Всякого врага.

Она свою картинку решила заговорить, как я заговорила бессмертник?
Потом мы стали вышивать, и я увлеклась. Мне показалось, у меня получается. Не так хорошо, как у Мариуччи, но и не безобразно.

– Была бы у нас с Фурио дочка, славная была бы рукодельница, – вздохнула Маричча, – Я б ее научила. А мальчишек не иголки интересуют – кинжалы, стрелы, мечи, уж такими их Господь сотворил.
– Зато нас не интересуют мечи... – оправдала я мальчишек ди Гросси. И подумала о своем Ромуальдо. Его совсем не привлекало оружие, но он в нем и не нуждался, он бы голыми руками уничтожил дракона. Поэтому господин консул его боится.
– Синьор капитан посетовал, что они в казарме плохо питаются, – поспешила я отвлечься от мыслей о Ромуле. – Только тем, что готовят арбалетчики, а они не умеют.
– Знаю, – погрустнела Мариучча. – Я как-то принесла Фурио домашней еды, но он ее отправил обратно. Сказал, что на всех не хватит, а один он есть не будет, только вместе с подчиненными, то же, что они. Сказал, что мы с ним весь гарнизон не прокормим, пусть об этом заботится синьор консул, если ему нужны боеспособные солдаты, но синьор консул рационом солдат не озаботился.

Последнюю фразу Мариучча произнесла с презрительным и гневным прищуром. Переживала за Фурио и его «щенков».
Когда стало смеркаться, Мариучча вышивание отложила, прошла на кухню. Бросила на ходу: «Поужинаем без Фурио». Я пошла за ней, чтоб помочь. Леонардо принес нам ведро воды, и Мариучча на него посмотрела ласково.

– Хороший парень вырос, – сказала мне, – Они все у нас хорошие.
– Тебе страшно было за Фурио, когда он стоял на стене? – спросила я участливо.
– Я знала, за кого вышла замуж, – ответила Мариучча. – Я молилась за него. Все мы за них молились. Я тебе постелю в нашей комнате. Фурио не придет сегодня.

Ей грустно было от того, что он не придет, но она была взрослой женщиной, матерью семейства, и скрывала свои чувства. Я пока что так не умела. После ужина устроилась под окном, смотрела в небо и представляла себе своего Ромуальдо. До того напредставлялась, что чуть не заплакала. Выручил Леонардо. Подошел и спросил: «А ты тоже потом сбежишь?»

– Почему? – не поняла я.
– Аурелио сбежал, мне еще и нагорело за это, а его тоже Ромуальдо просил у нас поселить.
– Он был испанец, а я из рыбацкого поселка, мне бежать некуда. Я могу лишь уйти. Или в свой поселок или в замок, если господин консул позволит мне там остаться. Я стеснять вас не буду, уйду, как только смогу, когда все в городе успокоятся.
– Не успокоятся они, – предрек Леонардо хмуро. – Пока нас не перебьют, не успокоятся.
– С чего ты взял, что они пойдут вас убивать? – постаралась я его образумить. – Они обычные люди, просто сейчас они перевозбуждены.
– Все плохое происходит, когда люди перевозбуждаются, – объявил Леонардо по-взрослому, вынул из-за пояса кинжал и провел пальцем по лезвию. – Я, конечно, буду вас защищать. Но долго ли продержусь против толпы один?

– Не придется тебе нас защищать, – услышала его Мариучча. – твой отец не допустит толпу до верхнего города, даже если в ней найдется сумасшедший зачинщик. Но его не найдется. Люди к тризне готовятся, а не к бойне, да и слухи о чужих воинах настораживают. Не дай Бог, они вернутся. Кто, кроме стрелков твоего отца, их остановит? Эти сорок храбрецов на вес золота в Чембало, так что спите спокойно.

Мариучча уложила детей, и мы с ней, помолившись за наших мужей, за стрелков гарнизона, за всех людей в Чембало, тоже легли. Вдвоем на широкое супружеское ложе ди Гроссии. Я давно не спала и уснула почти сразу. Молитва мне помогла или уверенность Мариуччи в завтрашнем дне? И то, и другое, и усталость.

Мне приснился Георгий. Он часто мне снился, но не заговаривал со мной. Нынче ночью Георгий окликнул меня по имени.

– Ничего не бойся, Софья, – сказал он с улыбкой. – Я вас с Ромулом охраняю с неба. Я теперь много, чего могу.
Я хотела спросить где он, видел ли он Господа, и как выглядит рай, но он сделал мне знак молчать.
– Ни о чем не допытывайся, – потребовал он. – Каждый в свой час все узнает сам, но ваш час еще не пробил, вам с Ромульдо предстоит на земле долгая жизнь.

Он опять мне улыбнулся, светло, спокойно, и я подумала: раз он так улыбается, значит, ему хорошо. Потянулась к брату – обнять – но Георгий покачал головой, отстранился и покинул мой сон. А я проснулась со счастливым чувством в душе, с уверенностью, что никакие воины на нас не пойдут, а консул освободит моего Ромуальдо, обвенчает нас, и мы будем жить, как муж с женой... Где? Синьор консул о нас с Ромулом позаботится, он ведь собрался быть нашим посаженым отцом!
Утром я вылезла из постели тихо, чтобы не разбудить Мариуччу, и прошла в общую комнату, к своему вышиванию. Мне надо было закончить платок для Ромула. Оставалось немного – чешуя на рыбке. Золотую нить я взять постеснялась, взяла желтую. У меня и солнышко было желтым, с красными лучами, с улыбкой и зелеными глазками, и цветок – красно-желтый на зеленой траве. Пусть мой Ромуальдо хоть на вышивке увидит море и солнце! Я представила себе, как он обрадуется, и обрадовалась сама, от предвкушения.

Если я задержусь в доме ди Гросси, то научусь вышивать узоры, как Мариучча, и смогу вышить рубашку Ромулу. Где я возьму рубашку? У братьев. Если я стану хорошей рукодельницей, то из старой грубой рубахи сотворю произведение искусства. Так потом скажет мой Ромуальдо, уже не в Чембало, через много лет. И Георгий, и Никос нам все правильно напророчили, но в тот день я ничего не знала, я только верила. Я настроилась на лучшее, и когда ди Гросси вышли из своих комнат, я им бодро пожелала доброго утра. Они мне ответили приветливыми улыбками, и дети, и Мариучча. Синьора ди Гросси похвалила мою работу, и я еще больше повеселела. Мы с Мариуччей быстренько накрыли стол к завтраку, и тут появился капитан. Дети бросились к нему. Он подхватил младшего, стал подбрасывать, потом прижал к себе двоих средних, а двух старших, Леонардо и Томмазо, потрепал по плечам, как взрослых мужчин. Мариучча тем временем положила ему еды на тарелку, побольше, заявила, что никуда его голодного не отпустит, и он не стал спорить, сел есть. Сообщил, что мы с ним сейчас пойдем в замок. И Ромуальдо навестим и, возможно, увидим консула. Хотелось бы знать, какие новости привез Лодовико из исара.
– Если консул не оставит Софью в цитадели, она вернется к нам, – сказал он затем, а Мариучча спросила, надо ли будет послать за мной Леонардо.
– Я найду дорогу, – заверила я. – Здесь близко, а в верхнем городе спокойно. Я сама дойду, если синьор консул меня прогонит.

Убрала в карман фартука подарок любимому, и мы с капитаном отправились к замку. Людей в черном на улицах стало больше, а я, хоть и сочувствовала им, с трудом удерживала улыбку – я несла своему Ромулу море и солнце! Для меня жизнь только начиналась, наша с Ромуальдо прекрасная жизнь. Фурио ди Гросси заверил, что господин консул нас поженит, даже если над нашими головами будут свистеть стрелы. Я себе представила, как они свистят, как монсеньор спешит завершить обряд, и все-таки улыбнулась. Мне не хотелось омрачать себя страданиями, все равно я никому помочь не могла! Только моему Ромуальдо!

Мы с Фурио вошли в его комнату и увидели, что он спит.
– Эй, синьор! – окликнул его ди Гросси.– Это ты со вчерашнего дня все так и дрыхнешь?
– Нет,– ответил Ромуальдо, не открывая глаз. – Я имел встречу на высшем уровне.
– Наш прохвост приходил? – понял Фурио.
– Прибегал, – поправил мой Ромул. – Носился, как электрический веник. В смысле, как ошпаренный. Мне умыться надо, чтобы проснуться. Сейчас…

Он немного посидел на кровати, встал и побрел к тумбе с умывальными принадлежностями. Я тотчас же оказалась рядом. Велела ему нагнуться – «тебе нельзя мочить повязки», и стала умывать милого. А умыв, подарила ему платок. Ожидала от него радости, но Ромуальдо, наверное, еще не проснулся толком.

– Отлично, Софья, спасибо, здорово! – проговорил он скороговоркой, и вытер лицо моей вышивкой.
– У меня мало времени! – напомнил о себе капитан.
– У тебя его полно! – заверил Ромуальдо и уселся за стол. – Никто не собирался нападать на Чембало.
– Так синьор Федерико сказал нашему прохвосту? – уточнил ди Гросси.
– Так сказал прохвост мне. Ты был прав насчет синьора Федерико, он классный вояка. Его люди пошли по следам тех уродов, понаблюдали с расстояния, куда они прутся. В Кафу они подались, сели там на галеры и убыли в неизвестном направлении.
– Значит, феодориты, – нахмурился капитан.
– Не они, Фурио, наемники, дети разных народов. Перед Кафой они в Тессали завалили, где их приняли, как родных.
– Хочешь сказать, их наняли ди Гуаско? Против синьора Федерико?

– Это синьор Федерико так говорит, не я. У синьора Федерико конфликт вышел с Гуаско, в присутствии консула Кафы. К тому консул Солдайи прибыл с жалобами на братанов, а братаны стали над ним глумиться. Антонио ди Кабела, тварюга продажная, тоже поглумился, а Федерико, хоть и классический феодал, но мужчина храбрый, прямой, заступился за Христофоро ди Негро и потребовал от Антонио ди Кабела, чтобы тот соколов приструнил. Конечно! У ди Кабела в приемном зале, в углу, стоит орудие пыток, лучшее украшение замка, он его из Генуи привез, и кто-то из ди Гуаско, то ли Теодоро, то ли Деметрио, пообещал Федерико, что он с этим орудием познакомится поближе, если не заткнется. Это синьору Федерико такое ляпнуть! Он, в свою очередь, пообещал соколов общипать и зажарить. Они поверили, знали, что синьор Федерико зря не грозит! Насобирали всякой мрази по Газарии, да и не только по Газарии, и горцам посулили барыши, и феодоритам. Не тем, что на службе у аутента, голытьбе. Оснастили эту армию с бору по сосенке и бросили против синьора Федерико – и самого с сыновьями порубать, и крепость ограбить. Ее потом соколы себе заберут, Антонио ди Кабела не будет возражать, он от соколов много чего имеет.

– Почему их называют соколами? – решилась я прервать Ромуальдо. – Почему не коршунами, не воронами?
– У них на гербе – три сокола, – объяснил ди Гросси. – Их три брата, вот они себя и отобразили на голубом фоне. Соколы!

Он как выругался, произнеся последнее слово, и воззрился вопросительно на моего Ромуальдо: «Так и что? Наемники, как я понял, приказ не выполнили?»

– Потому их и отправили в Кафу, от греха подальше. Им хотелось больших денег, а ди Гуаско платить не собирались. И держать разбойничков у себя не собирались, отослали к консулу. Мол, тот с ними рассчитается, казна у него. Ди Кабела с братвой биться не стал бы, слишком много их осталось в живых. Полагаю, выдал по сколько-то монет, и сбагрил на все четыре стороны. Типа, пусть пиратствуют в свое удовольствие, лишь бы подальше от генуэзских колоний! Так что, не я пошел грабить Трапезунд, Фурио!

– А ты хотел его грабить?! – изумилась я.
– И не хотел, и не мог, это мне народ приписал. Свои заветные мечты он приписал мне!
– За это надо выпить! – объявил капитан и потянулся к графину.
– За мечты народа? – усмехнулся Ромуальдо. – За такие мечты – не надо! Лучше за тебя и твоих парней. Вот они у тебя – орлы!
– Я теперь этих орлов из гнезда не выпускаю, – как пожаловался капитан. – Чтоб им крылья не обломали в нижнем городе. Федерико далеко, а мы – крайние!
– Такова психология масс, дружище, она всегда такой была и пребудет.
– Сильно ты меня успокоил!
– И не пытался. Всех рутина успокоит, поиск хлеба насущного. И, уж поверь, не найдется идиота поднимать бунт на кладбище, а если найдется, его там же и закопают. Нельзя смешивать мух с котлетами, в смысле – процессы.
– Не настолько у нас люди разумные!
– Зато битые, и не раз.
– Так, а чего ди Монти затрепыхался, если все утряслось?
– Лодовико решил исполнить консульский долг, проводить убитых в последний путь.
– Наш прохвост?! – не поверил Фурио.
– Его не поймут, если он не отдаст долг памяти. Молва его еще и в пособники к убийцам запишет! Он и его правительство обязаны поскорбеть на глазах у всех, вместе со всеми. В нижний город на отпевание они не пойдут, в верхнем городе отпевание так затянется, что они не выстоят заупокойную мессу, а кладбище – самое то место, там и православных будут хоронить, и католиков, и язычников, если таковые найдутся. Там Лодовико произнесет речь. Мне, если честно, его жаль, очень уж тяжелая процедура.

– Ты-то ему зачем понадобился? – Фурио затеребил шрам. – У него есть и курия, и старейшины, святые отцы…
– Я закованный, поэтому самый безопасный, никуда не побегу, ни с кем не пересекусь.
– Зато поймешь, успокоишь! – бросил капитан раздраженно. – Нашел, кого жалеть! Труса!
– Тоже человек, – вздохнул Ромуальдо. – Да и как бы я его выгнал из его же покоя? Моего здесь только это – тряхнул он оковами. – И то не мое, казенное.

Капитан осушил бокал и снова его наполнил. Ромуальдо свой бокал вертел в пальцах. К вину так и не притронулся, и это озадачило ди Гросси.
– Что с тобой? – спросил он с недоумением. – Ты пить бросил? Почему?
– Сам не пойму, – признался мой Ромул. – Как ты думаешь, Фурио, во мне могли что-то сломать?
– Не могли, – убежденно заявил капитан. – Джино знает свою гнусную работенку. А учитывая ваши с ним отношения, не позволил бы он прохвосту тебя сломать.
– Значит, это у меня нервное, – успокоил сам себя Ромуальдо. – Правда, ночью я вставал, наливал себе, чтоб заснуть. У меня от Лодовико еще и голова заболела. Никогда раньше не болела, а тут просто мамма миа!
– Помогло? – утвердительно спросил капитан, кивнув на графин.
– Попустило, – ответил Ромул, пригубил вино и возвестил с наигранной бодростью: «Доброе утро, синьор ди Монти!»
Господин консул, сопровождаемый Али, появился на пороге покоя.

Судя по господину консулу, он не считал утро добрым.

– Капитан ди Гросси! – прогремел он, – Почему вы здесь, а не у меня?! Вы уже не на службе?
– Это я задержал капитана, прошу прощения, – опередил Ромуальдо замешкавшегося Фурио. – Он привел ко мне мою Софью. Она провела ночь в его доме, поскольку я не знал, оставите ли вы ее здесь, со мной.
– Сидите, капитан, – рявкнул консул и забегал по комнату. – То, что я скажу, касается всех. Завтра в Чембало печальный, тяжелый день, и я не могу остаться в стороне от страданий моего населения. Мы все вместе, кроме Али, разумеется, посетим начало заупокойной службы. Меня должны видеть в храме!

Он замолчал, продолжая бегать по комнате, и я решилась спросить: «Мы все пойдем, синьор консул, и мы с Ромуальдо?
– Вы – нет! – объявил он раздраженно. – Я имел в виду членов курии, должностных лиц и стрелков. Али с его людьми останутся снаружи, будут надзирать за порядком, а стрелки капитана к ним присоединятся чуть позже. Капитан должен находиться при мне! В нижнем городе за порядком будут следить люди начальника полиции, стражники.

Господин консул остановился с разгона, посмотрел на меня и добавил, гораздо мягче: Ты, Софья, если захочешь, сможешь пойти в храм. Но не дон Ромуальдо!

– Я такой плохой христианин? – огорчился мой Ромул.
– Мы с вами знаем, какой вы христианин, так что не надо дразнить гусей! В такой день! Это чревато!
– Я не буду дразнить. Постою у дверей с гвардейцами Али, раз уж вы решили не пускать меня в церковь. Я вам нужен, синьор консул, для вашей же безопасности. Именно я.
– И для чего мне нужны именно вы? – с вызовом осведомился ди Монти.
– Вы сами называли меня притчей во языцах, почти мифическим персонажем и заговорщиком. Если наш народ увидит нас рядом…
– Он захочет отбить вас, на что вы и надеетесь, Ромуальдо. Вы потому и рветесь в народ, вы...
– Боже правый!– с досадой перебил Ромуальдо. – Я вам уже говорил, что буду защищать вас от толпы, если она на вас кинется! Я говорил вам, что ненавижу насилие!
– Говорить вы великий мастер!
– Вот я и поговорю с людьми, если того потребует ситуация! Ни гвардейцы, ни арбалетчики не защитят вас от населения надежней, чем я. Они у вас на службе, а я ваш пленник. Я смогу пресечь слухи, которые ходят и обо мне и о вас, если мы будем вместе скорбеть по убиенным! Вы и я, как братья по разуму! Но для этого вы должны меня расковать.

– Я уже понял, что именно этого вы и добиваетесь, Ромуальдо. Вы дали слово, что не сбежите из замка…
– Я дам вам слово, что не сбегу с улицы, из храма и с кладбища. Этого будет достаточно?
– Нет! – вскричал консул и вновь забегал по комнате. – Вы не можете ручаться за других! Не можете отвечать за тех, кто пожелает освободить вас!
– Сомневаюсь, что такие найдутся. Особенно, в такой день. Точней, я не сомневаюсь, что никто не захочет устраивать побоище над могилами!
– Тогда зачем вы мне там?
– А зачем вам гвардейцы и арбалетчики?
– Они положены мне по должности. Они, но не вы!
– Я вам положен как гарант мира, как символ единства правительства с населением! Причем, с представителями разных конфессий, что немаловажно! Я католик, но не генуэзец, я жил в греческом поселке, я пострадал, до сих пор страдаю, за попытку спасти рыбака Георгия! Надо мной при всем народе издевались на рыночной площади! Что еще? Неужели не понятно?!

– У народа память короткая, – вставил угрюмо Фурио. – Про Георгия забыли, а про синьора Федерико все помнят.
– Про Стефанию и Марио тоже! – не унялся Ромуальдо. – Чембальское романсеро!
– Было бы романсеро, если б их вместе похоронили, – еще угрюмей произнес капитан. – Тогда бы влюбленные к ним бегали на могилу просить о помощи. Но синьор Федерико через свою спесь не переступил, так что забудут скоро Марио и Стефанию.
– А синьора Федерико помнить будут веками? – справился мой Ромул со злой усмешкой.
– Не будут, – обронил капитан. – Никого не будут – веками.
– Кроме консула Чембало! – съязвил Ромуальдо так, чтобы консул издевку не почувствовал. – Если консул успешно проведет завтрашнее мероприятие.
– Что я проведу? – заморгал синьор консул. – Мероприятие? Так у вас в Кастилии называют погребальный обряд?
– Так его называли в древности, в ряде провинций.
– Вам обязательно расскажут, как все прошло! – горячо пообещал синьор Лодовико.– Вы тут останетесь и не пытайтесь возражать! Я не могу рисковать вами, Ромуальдо! Кем угодно другим рискнул бы, даже Али, даже нашим капитаном, но не вами, нет! Где еще я найду такого сочинителя?!
Синьор консул засмеялся, внезапно повеселев, а я сказала своему Ромулу, что останусь с ним. Если меня не выдворят из замка.
– Не выдворят, – пообещал Фурио.

Консул с Али и капитан вышли, а я стала наблюдать за своим Ромулом. Теперь он ходил от окна до двери, туда-сюда, сосредоточенный и сердитый. Я понимала, что ему не до моего подарка, и все-таки мне было обидно. Ведь я так старалась его порадовать!

Я дождалась, когда он остановится под окном, чтоб увидеть краешек неба, и сказала: «Ромул, я сама тебе вышила платок».
– Да, я понял,– ответил он, думая о другом. – Очень красиво получилось.
– Ромул, у латинян платки дарят самым любимым людям.
– У итальянцев, – поправил он, все так же издалека. – Фурио мне рассказывал.
– А он тоже дарил платок Мариучче? – попыталась я отвлечь Ромуальдо от его бесполезных мыслей. Сколько бы он ни бродил по комнате, он ничего не изменит.
– Да, дарил. Когда ухаживал за ней, – подтвердил без выражения Ромуальдо.
– Он за ней здесь ухаживал, в Чембало? – не оставила я попыток вернуть его себе.
– Где-то в Ломбардии. Кажется. – как отмахнулся от меня Ромул. – Он точно оттуда, а Мариучча... Спроси у Фурио. Если тебе так интересно.
– Жизнь это всегда интересно, – заявила я убежденно. – Жизнь и любовь.
– Смерть и любовь, – проговорил он неразборчиво. – Марио и Стефания, которых забудут.
– Не забудут, если ты не захочешь, – возразила я, и настойчиво, и мягко. – Если ты напишешь про них свое романсеро.
– И оно исчезнет, Софья. Следом за мной.
– Ты не можешь этого знать!
– Я знаю больше, чем хотел бы.
– И что завтра будет, ты знаешь? – насторожилась я.
– Про завтра – нет. В нем не будет нас.

Он наконец-то на меня посмотрел и, словно бы спохватившись, улыбнулся уголками рта.

– Успокойся, – попросил. – Я знаю лишь возможные варианты событий. Знай я все, я бы умер. Причем, с удовольствием. Это самое страшное – знать то, над чем ты не властен. Просто тупо знать! Это невыносимо.
Мне подумалось, что последние слова он отнес к себе, и я сказала увещевающе» Синьор Лодовико уже скоро покинет Чембало, меньше, чем через год.
– А перед этим убьет меня! – предрек Ромуальдо.
– Почему он должен тебя убить? – удивилась я,
– Из вредности! – съязвил Ромул, но тот час же стал серьезным. – Я о нем знаю слишком много.
– Откуда?! Ты сидишь в этих стенах…
– Я наблюдательный. Меня лишили моей собственной жизни, и я сосредоточился на жизни других. Но куда хуже будет, если он прихватит меня с собой! Чтоб не заскучать на галере в обществе безграмотных моряков и купцов, у которых в головах только цифры! Наш ди Монти – существо утонченное, а еще он очень веселый!
– К тому времени мы поженимся, так что в Геную он возьмет нас обоих! – пообещала я Ромулу, и он расхохотался: «Да что ты! Он меня туда потащит не для того, чтобы я там жил, а из карьерных соображений. Там он меня вручит либо дожу, либо каким-нибудь инквизиторам, вместе с досье, которое на меня собрали! То-то будет им радости, а Лодовико – почета!»
– Ромул, ты к нему несправедлив, – запротестовала я робко, мне совсем не хотелось, чтобы он рассердился на меня. – Ты напрасно себя пугаешь. То, что господин консул отказался взять тебя на похороны, не значит, что он плохо к тебе относится.
– Может, и к добру, что не взял, – ответил он уже спокойно, с раскаяньем. – Я с детства боюсь покойников, даже мертвых животных на улице десятой дорогой обходил. Меня б от отключки удерживала только необходимость защищать Лодовико. Если бы возникла такая необходимость. Я, Софья, слабый человек.
– А теперь ты несправедлив к себе, – заявила я и твердо, и ласково. – Ты сочинитель, поэтому ты такой, ты жизнь чувствуешь кожей, а это больно. А когда ты еще и смерть чувствуешь…

Я не договорила – он подошел ко мне, опустился на колени и уткнулся в мои колени лицом. – Тонча тоже так говорила, – прошептал он.

Мой Ромул снова вспомнил свою звезду, но я не заревновала. Мы с Антониной вместе молились за него, я сама ее об этом просила. Он ее вспомнил у моих колен, и я ничего ему не ответила, стала гладить по голове, перебирать волосы, а потом нагнулась и поцеловала. Эту ночь мы проведем вместе!

У нас с моим Ромулом будет прекрасная семья. Такая, как у ди Гросси. Я смогу утишать и печаль и гнев Ромуальдо. Когда мужчина доверятся женщине, он не стыдится ни ее, ни себя, не боится показаться слабым, больным, растерянным, знает, что женщина поймет и – поможет. Я научусь готовить его любимые блюда и вышью ему много ярких платков. Знать бы, какие блюда он любит! Сейчас он ничего не любит. Отказался от еды, когда нам принесли обед, но я попросила оставить все на столе: «Капитан придет голодный!», и Ромуальдо кивнул: «Он такой же классный воин, как Федерико. Никуда своих парней не отпустит, пока все не успокоится».

Я подошла к нему, обняла, прижалась щекой к щеке и прошептала: «Если ты не будешь есть, я тоже не буду. Пожалуйста, Ромул!»

– За маму, за папу? – усмехнулся он и передернул щекой почти, как Димитрий. – За дяденьку консула?
Он все-таки сел за стол. Я положила ему немного курицы с овощами, а он достал мой платок и вновь его рассмотрел. Захотел доставить мне удовольствие?

– Великолепно! – сказал, – Особенно солнышко. Так все дети рисуют.
Убрал платок под наручник и взял ложку. Произнес озабоченно: «Что б там ни говорил Фурио, а испортили мне не только руки. Какой-то я стал не такой!».
– Такой! – возразила я горячо. – Просто ты сейчас немножко болеешь.
– Я у тебя самый веселый кот галактики, – съязвил он, и я подтвердила: «Да!».
В замке консула готовили вкусно, но я старалась не налегать на еду, потому что мой Ромул вяло ковырял ложкой овощи. Это с ним от долгого сидения взаперти, или в нем и впрямь что-то повредили? Или он так сильно тоскует по кому-то?..

Я решилась спросить, по кому он грустит, по своей звезде или по Аурелио?

– По себе, – ответил он мрачно. – Еще немного, и я себя возненавижу. Я превратился в совершенно бесполезное существо.
– Ничего не бесполезное! – с облегчением воскликнула я. – Сейчас ты еще не можешь играть на лютне, а когда снова сможешь, то напишешь много новых канцоне и романсеро! Ты опять будешь петь!
– Похоронный марш! – бросил он и кивком указал за стену. Оттуда донеслись до нас причитания, потом проклятия убийцам, а потом опять причитания.
– Так надо, – произнесла я беспомощно, – так всегда бывает с людьми.
– Да, конечно, – согласился Ромуальдо. – Но это сильно бьет по нервам. Это видишь, даже когда не видишь.
Он неловко потянулся к графину, но я опередила его. Наполнила бокал и вложила ему в руку.
– Наверное, они прикрывали собой детей, – предположил он. – Я не знаю, насколько сильна была паника, но кто-то точно прикрывал своих близких. Марио Стефанию прикрывал, хотя это их не спасло.
– И ты бы меня прикрыл, – сказала я тихо.
– Не пришлось бы, – заявил он уверенно. – Я б и сам никуда не побежал, и тебя удержал бы. Пошел бы на стену. Это если б наш прохвост меня выпустил!
– Он бы тебя не выпустил,– предрекла я, еще тише. – Он знает, что ты не стреляешь из арбалета, но в тебя могут попасть.
– Это – да! – обронил он язвительно и передернул ртом. – Все, что я могу, это вежливо хамить консулу. Дожился!

Сделал два глотка вина и закашлялся. Я бросилась к нему: «Тебе плохо?».
– Мне отлично, – сообщил он, отдышавшись. – Просто я до чего-то дожился! Не бери в голову, продолжим обед.

Я вернулась на свой стул, и тут в покой вошел синьор Джино. Я чуть не подавилась, так испугалась его, а Ромуальдо спросил бесстрастно: «Ты за мной? Мы сейчас пойдем к тебе, вниз?». Вероятно, он готовился к этому с первого дня пребывания в цитадели.

– Я зашел взглянуть на тебя. Консул волнуется, – ответил ровным голосом Джино.

– Раз зашел, так садись, выпей за мое драгоценное здоровье. Заодно расскажешь, не пострадало ли оно насовсем? Да садись же ты. Обслужи себя сам, мне не совсем удобно быть гостеприимным.

Синьор Джино помедлил, но все же уселся за наш стол и налил себе вина.

– Ты знаешь, как я к тебе отношусь, и как я отношусь к чужим мнениям. – объявил Ромуальдо веско, – Ну, и что так озаботило Лодовико?
– Вот что. – указал Джино взглядом на тарелку Ромула, она так и осталась полной. – Он уже не знает, чем тебя потчевать, чтобы ты себя не заморил голодом. Мне можешь поверить, у тебя только с руками нехорошо, все остальное исправно.
– Верю, – ответил Ромуальдо. – Вероятно, на меня дурно действует атмосфера.
– На всех так, – буркнул палач.
– Но вы хоть куда-то ходите, в церковь…
– Я – нет, – мрачно обронил Джино. – В храм ходим, когда там никого уже не бывает. Только падре. Если зайдем при людях, все разбегутся.
– Бог всем судья! – провозгласил Ромуальдо, потянулся к синьору Джино и стукнул своим бокалом о его бокал. – Передай Лодовико, что я не только хитрая, но и мстительная скотина! Консул мучил меня, а теперь я отыгрываюсь на нем!

Он залпом осушил пол-бокала и на этот раз не закашлялся. Ромул улыбался приветливо заплечных дел мастеру, а я оцепенела. Я привыкла бояться синьора Джино. С облегчением вздохнула, когда палач допил свое вино, закусил виноградом и ушел от нас. Правда, мой Ромуальдо тут же снова стал грустным.

– Почему ты переживаешь за Джино? – спросила я. – Что синьор ди Монти может сделать ему? Никто во всем Чембало не согласится быть палачом.
– Да?! – переспросил Ромуальдо, и по лицу его прошла судорога. – А ты помнишь урода с веревкой на моей шее, тогда, на площади? Вот он с большой радостью подсидит синьора Джино! Ему нужен карьерный рост!
– Это тот, который меня хватал? – вспомнила я детину с плоским лицом. Мы с сестрами принесли в тюрьму Ромулу узелок с едой и чистой одеждой, а детина попытался мной овладеть. Спас меня синьор Джино. Сгреб подручного за шиворот и зашвырнул в здание. Тот детина был страшнее синьора Джино, он был злобный и наглый. Это он мечтает стать палачом?
– Он, – подтвердил Ромуальдо. – Если он им станет, ни один подследственный до суда не доживет. Правда, это может не понравиться отцу Доменико, он ведь тоже любит свою работу! Два ретивых садиста на один маленький город это уже перебор! Тогда, Софья, если я буду жив, подадимся мы с тобою в пираты! Ты как, продержишься в абордажной?

Он опять шутил, пусть и невесело, и я улыбнулась: «С тобой, Ромул, я везде продержусь!».

Капитан ди Гросси забежал в замок ненадолго, за распоряжениями консула на следующий день. К нам все же заглянул, попил и поел, чем очень меня порадовал: я к семье ди Гросси относиться стала, как к родным людям.

– Психует Лодовико? – справился Ромуальдо и насмешливо, и сочувственно.
– А ты как думал? – ухмыльнулся презрительно капитан.
– Да он герой! При его-то любви к себе отправиться в народ! Интересно, синьор викарий тоже отправится?
– Не знаю, – подкрутил капитан усы. – На его месте, я бы поостерегся, но моя задача – охранять консула. Викария мне не поручали.

Капитан попрощался – «Бог даст, до завтра!», а в нас ударила снаружи новая волна причитаний. Зазвонил колокол. Мы с Ромулом перебрались на кровать. Молча сидели рядом, как мои родители в ожидании налета на поселок. Я держала Ромуальдо за руку и гладила его по руке. Потом он заговорил, медленно: «Я читал когда-то о расстреле красными белых офицеров с их женами. Их гнали ко рву, под пулеметы, и мужчины, многие, плакали, а женщины утешали их, вели за руку, под руку, обнимали. Женщины устойчивей. От природы. Может быть, потому что вы нас рожаете, а может быть, потому что чаще плачете, это разгружает».

Я не поняла, о чем он, но уточнять не стала. Он не со мной говорил – с собой. Сидел тихий, поникший, пока не появился господин консул, и тогда мой Ромуальдо тотчас вскинул голову и сузил глаза.

– Вы не раздумали рисковать своей особой? – спросил насмешливо, – Вы так себя бережете и вдруг такое безрассудство! Непростительное с государственной точки зрения!
– А вы не раздумали проситься в мои защитники? – в тон ему спросил синьор консул.
– Я – нет! Готов прикрыть вас, как амбразуру, собственной грудью.
– Как что прикрыть? – удивился консул и сморщился.
– Это такая фигура речи.
– Ваша национальная! Я понял! Вы, возможно, и впрямь попытаетесь оградить меня от каких-нибудь безумцев, но они вас не послушают. Они либо уволокут вас как знамя, либо уничтожат как предателя. Какой вариант вам нравится больше?
– Никакой, – улыбнулся Ромуальдо. – Нельзя так плохо думать о людях, синьор консул. Они ваше население, а вы, насколько помню, собрались разделить с ним горе.
– Именно в горе люди и бывают безумны, – изрек синьор консул назидательно.
– Лишь когда горе превращается в гнев, – возразил Ромуальдо. – Этого можно не допустить, если найти нужные слова. Самые простые, понятные.
– Вы, конечно, знаете множество таких слов!
– Я сориентируюсь на месте. Так вы берете меня?
– Без оков? Ромульдо, вы меня считаете идиотом?
– Ну, что вы! Идиот потащил бы меня на траурный митинг в кандалах, но вы такую глупость не совершите! Вы меня потом опять закуете, если вам так спокойней, когда мы вернемся в замок.
– Вы сюда не вернетесь, и мы оба это знаем!
– Куда ж я денусь из вашего капитанства?
– Придумаете, куда. Уже, скорее всего, придумали. Но я не выпущу вас из замка, пока не узнаю, кто вы. Ответ из Флоренции еще не пришел.
– Ответ из Флоренции ничего бы не прояснил, я был там одним из многих, но вы сами можете сделать выводы.
– Я их сделал, Ромуальдо. На вашу беду, мои выводы не успокаивают, а настораживают меня.
– Вы пришли, чтобы сообщить мне об этом?
– Я пришел попрощаться с вами, синьор де Кастро, на всякий случай. Молитесь и за меня и за себя. Если я не возвращусь с похорон, ваша участь будет ужасна! Отец Доменико позаботиться о том, чтобы вы мечтали о смерти каждое мгновение жизни. Так что – молитесь оба.
Синьор консул выглядел так, словно его вот-вот должны были препроводить к синьору Джино, но держался с достоинством. Мне сделалось его жаль. Кажется, и мой Ромуальдо, наконец-то посочувствовал консулу.

– Вы мне поверите, если я скажу, что буду с вами до последнего, как самый верный телохранитель? – спросил он и улыбнулся – глазами, успокаивая и обнадеживая.
– Вам – да, но не своре бешеных псов, в каковую так просто превращаются люди! Доброй вам ночи!
Синьор консул удалился, непривычно сосредоточенный, а мой Ромул посмотрел на меня, как на маленькую перепуганную девочку.
– Не найдется придурков набрасываться на консула под заупокойную молитву. – пообещал он.
– Почему же ты хотел идти с ним? – не успокоилась я.
– Потому что мне здесь осточертело. Хоть на битву, хоть на тризну, лишь бы отсюда! Да хоть на несколько часов!
– Ты врал господину консулу, пугал его, только чтобы покинуть замок?! – ужаснулась я. – Ромул, разве так можно?!
– А разве можно здесь держать месяцами неповинного ни в чем человека?! Еще и пытать его, истязать? – закричал он в ярости.
– Но тебя не пытали… – пробормотала я, вспомнив Джино.
– А что со мной делали?! То, что меня не подвешивали на крюк и не рвали клещами не значит, что со мной обращались бережно! Это ты меня не видела, когда я дышать не мог! Не пить, не спать, ничего! А консул, мразь, еще и глумился! Усаживался рядом и затевал разговоры! Угрожал моему Аурелио, если я кого-нибудь не заложу, не оклевещу! Тварь! Я, по-твоему должен его любить?!
– Не любить, Ромул, нет! – я чуть не заплакала. – Но так тоже нельзя, играть на его страхе, выдумывать! Ты не его – ты себя обманешь, если нарушишь слово!
– Я дал слово не убегать из замка, это во-первых,– заговорил он уже спокойней. – Я и не убегаю. Я бы и с кладбища не сбежал уже потому, что мой дорогой Лодовико не взял бы с нами тебя. Это-во вторых. В-третьих, я не провидец. Не исключено, что мне пришлось бы вразумлять горожан незлым тихим словом, а они бы не вразумились!.. Если бы ты знала, как я устал!
– Представляю..., – прошептала я сострадательно.
– Не представляешь! – опроверг он. – Ни помыться толком, ни переодеться, ни выспаться. Я стал очень нервным и злым, а он, гад, ломает голову, чем бы таким меня попотчевать! Это не издевательство?!
– Нет,– рискнула возразить я. – Он тебя боится, но…
– Конечно! – перебил он глумливо. – Я его любимая игрушка!
Помолчал и добавил, уже по-другому, весело: «А он – моя! Все справедливо, Софья, все правильно!».

Всю ночь до нас долетали всхлипывания, молитвы, призывы к Господу, поэтому мы с Ромулом просто лежали рядом Мы были и в комнате и как бы снаружи. По крайней мере, мой Ромул был там, за стенами, с горюющими людьми, не столько со мной, сколько с ними. Я огорчалась молча: на поэтов нельзя сердиться за то, что они впитывают в себя и боль чужую, и радость. Огорчалась из-за того, что не знала будущего. Вдруг кто-нибудь попадет господину консулу камнем в голову? Вдруг синьор ди Монти решит выместить свои страхи на Ромуальдо? Тогда эта ночь окажется последней. Я прижалась к своему Ромуальдо, положила голову ему на плечо, спросила, есть ли семья у Али. Надо было говорить о чем-нибудь безопасном, обыденном.

– Да, – ответил Ромуальдо. – В Салхате. Он туда отлучается изредка на денек.

Покосился на меня и заговорил, успокаивая голосом: «Знаешь, у Али раньше было другое имя. Он из Гиреев, сын хана от наложницы-славянки, то ли полячки, то ли украинки. Он рос в семье кормилицы. Когда его мать отравили, хан его спрятал. Он у него был любимым, от любимой женщины, а братья старались извести его, чтобы отец не посадил на престол побочного сына. Когда Али стало небезопасно в Салхате, хан переправил его в Чембало, в зажиточную семью, там он получил отличное домашнее образование и влюбился. В дочку хозяев. Заплатить за нее большой калым он не мог, ханом к тому времени стал его старший брат, а поэтому нанялся на войну. Куда – не скажу, он об этом рассказывать не любит. Нанялся, чтоб заработать на свадьбу, но пока воевал, его любимую выдали за другого. Он, чтоб забыться, опять куда-то нанялся, долго отсутствовал, а когда вернулся, уже под именем Али, женился на гречанке из города Святого Георгия.

– На гречанке? – обрадовалась я. – Совсем как ты, Ромул!
– Не совсем. Она приняла ислам, а он купил дом в Салхате. У них семь человек детей, представляешь?
– Он же совсем еще молодой!
– На десять лет меня старше, и у него родилось две двойни. Семью надо содержать, вот Али и нанялся в гвардию консула. Он всем известен как классный воин, а о том, что он младший сын хана не знают ни в Салхате, ни в Чембало. Ты же не проболтаешься?
– Нет! – как поклялась я и уточнила с сомнением – Что, и Фурио не знает?..
– И Фурио. Фурио рассказал бы Мариучче, а ты никому не расскажешь, тебе – некому, и ты не захочешь подвести нас с Али. Ведь так?
– Я вас не подведу, Ромуальдо.– заверила я. – Но почему Али доверился тебе?
– Потому что я внушаю доверие! – он засмеялся и погладил меня по голове. – Даже самому скрытному человеку хочется поговорить о себе, это естественно. Вот мы и поговорили однажды, после того, как он вернулся от семьи, выпили на пару, это располагает.
– А как же Аллах, Коран? – растерялась я. – Али нельзя пить.
– Когда очень хочется, можно! – опроверг Ромул. – Думаешь, на войне он всегда был, как стеклышко? Думаю, таких там не бывает. Али как культурный, уважающий себя человек избегает наркосодержащих веществ, но хорошее вино изредка себе позволяет. В тайне от синьора консула! Все себе позволяют отдыхать от однообразия.
– А ты, сейчас? – спросила я и приготовилась перебраться через него к столу.
– У меня сейчас сплошное разнообразие, – удержал меня Ромуально. – Завтра станет еще разнообразней, послезавтра тоже, наверное, так что лучше я пешком полежу. В смысле, воздержусь от излишеств.
– Ты ведь так и не поел, – опечалилась я.
– Не кори меня, родная, уже скоро я исправлюсь. Как только выйду их психологического пике, и есть буду, и песни тебе петь, и на лютне побренчу.
– Ты так странно иногда говоришь, что тебя никто не понимает, даже господин консул, – призналась я. – Из нас никто не жил в Кастилии, в провинции, где так говорят.

Мой Ромуальдо придвинулся ко мне и прошептал доверительно: «Я и сам не жил в Кастилии. Я жил в совсем другом месте, о котором нельзя рассказывать. Табу это, Софийка, страшная тайна.

– Ты и мне ее не откроешь? – я отстранилась. Тайну Али он мне доверил, а свою?..
– Даже тебе, – заявил он твердо, и ласково коснулся моей щеки. – Считай, что я упал сюда со звезды.
– На звезде ты жил с Антониной? – спросила я утвердительно. С обидой.
– Там – да, – ответил он. – Но теперь я живу с тобой и собираюсь жить с тобой долго, вопреки и консулу, и отцу Доменико. Разве Никос с Георгием нам это не обещали? Хотя бы как один из вариантов?
– Обещали, – тут же забыла я про Тончу и тайну. – Мы будем очень счастливы. Я уже очень счастлива, очень-очень!

Я раздвинула его цепи, протиснулась под них, и ночь у нас все-таки получилась, несмотря на вопли и стенания за стеной. Они звучали теперь, как с дальней звезды, а на земле нас осталось двое, я и мой Ромуальдо. Мой и только мой. Навсегда.

Нас разбудил колокольный звон. Доносится он отовсюду, и из ближнего храма, и из бывшей моей церкви в городе Святого Георгия. Страшный день начался. Кто-то с кем-то перекрикнулся в коридоре, раздались шаги, внизу громко хлопнула дверь. Я выглянула наружу. Нас никто не охранял. Впрочем, Ромуальдо не охраняли с тех пор, как он дал слово вести себя тихо. Я вернулась в комнату, постучала в стену. Никто не пришел. Неужели мы с Ромулом остались в замке одни?!

– Не надейся! – опроверг Ромуальдо. Он лежал на постели и смотрел в потолок. – Охранять надо не только консула, так что не все ребятки Али покинули цитадель. Пара-тройка точно стоят при входе. А что завтрак нам не подадут, так терпи. День такой нынче. Постный.
– Что такое ты говоришь? – и расстроилась я, и рассердилась. – О чем ты?!
Развернулась к нему и стала его рассматривать. Кажется, вставать он не собирался.
– Ромул! – взмолилась я, – Можно, я выйду? Я только посмотрю, что на улице, даже в храм заходить не буду. Выгляну и вернусь!
– Ты меня спрашиваешь? – изобразил он удивление. – Я здесь пленник, а с тебя не брали слова сидеть в замке безвылазно.
– Это само собой разумелось. Господин консул приказал мне быть с тобой.
– Ты сама вызвалась. Не исключено, что он велел страже никого из замка не выпускать и никого не впускать. Выйдешь на улицу, там и останешься, так что лучше не выходи. Это совет. Ты вольна ему не последовать, но все же подумай.

Говорил он устало, через силу, и я вернулась к нему. Если бы он стал кричать, удерживать меня, я бы, возможно, пошла на поводу у своего любопытства, но мой Ромул предоставил мне право выбора, и я послушалась Ромула. Он-то знал здешние порядки! Села рядом с ним и призналась: «Мне страшно! Вдруг там все-таки напали на консула?
– В городе Святого Николая, католики? – уточнил он с усмешкой. – Это исключено. Их за такой эксцесс падре от церкви бы отлучил, а оно им не надо. В нижний город Лодовико не сунется даже с татарами и стрелками, он осторожный, так что вернется целый и невредимый, даже и не помятый.
– А на кладбище его не помнут?
– Вряд ли. Он готовился, ночь не спал, репетировал отеческое слово. К тому же там будут оба священника, а они лучшие гаранты правопорядка.

Он меня успокоил, но чем занять себя, я не знала. Поняла, углядев на столе склянку со снадобьем. Раз Али в замке нет, я должна лечить Ромуальдо, наложить мазь и поменять повязки.
– Привстань, – попросила я Ромула. Он улыбнулся мне признательно и покачал головой: «Спину не трогай, там все почти зажило».
– Я хочу видеть.
– Ты слышала. Если б не зажило, я бы стонал не от наслаждения. Обработай мне только руки.

Он протянул мне руки, я вынула свой платок из-под браслета, размотала повязки и с трудом удержала слезы. Мой любимый еще нескоро сможет играть на лютне! Ему есть за что ненавидеть Лодовико ди Монти! И слезы, и чувства я сдержала. Наложила мазь и стала наматывать бинты. Получалось у меня не так ловко, как у Али, я боялась сделать больно, но Ромул меня подбадривал, и я справилась. Если консул меня оставит в замке, я сама буду ухаживать за моим Ромуальдо. Нам обоим это будет приятно.

Плохо, что я не попросила у Мариуччи иголку, ниток и ткань. Сейчас бы вышила Ромуальдо новый платок. По его рисунку, чтобы солнышко не получилось, как у детей. Но мы так заторопились в замок, что я думать забыла о рукоделии.

– Расскажи мне сказку, Софийка, – попросил вдруг Ромуальдо.
– Что? – опешила я. – Но я не знаю никаких сказок.
– Такого просто не бывает, – заявил он уверенно, – В старину детям всегда рассказывали сказки.
– В какую старину, Ромул?
– В любую. Была бы у меня книга, я б тебе почитал, но по-итальянски я не читаю. И на латыни. Так что, вспоминай, Софийка, что тебе сказывали над колыбелькой.
– Мне пели, – вспомнила я.– Но я не смогу. Я слова забыла.
– Врешь ты все! – засмеялся он. – Ты стесняешься. Себя или меня? Это глупо. Нас сегодня никто не слушает, а все девушки любят петь.

Я решилась и затянула песню, которую слышала маленькой от мамы. Тогда мама была не такая, какой стала после войны и восстания, тогда она еще и улыбалась, и пела.

– Ты мне потом слова продиктуй, – потребовал Ромул. – Я выучу. Если не выучу, хреновый я буду греческий повстанец!
Он пошутил, и я не сказала, что повстанцев боюсь не меньше, чем воинов.
Попросила, чтобы теперь он мне спел.
– Я тебе сказку расскажу, – пообещал он, подумав, – Про Мальчишка-Кибальчиша. Мне ее моя бабуля читала в детстве, по много раз. Красиво написано!

Он стал рассказывать, и я заслушалась. Я не понимала, о ком он говорит, что происходило в тайном мире Ромуальдо и тех героев, но мой Ромуальдо меня заворожил голосом. Его сказка и правда была красивой.

Какое-то время мы молчали, потом Ромуальдо сел на постели и проговорил в пол: «Я за Фурио и Али беспокоюсь куда сильней, чем за консула. Вооруженные люди, такие же, как в исаре».

– Значит, они смогу за себя постоять! – обнадежила я Ромула, как смогла убежденно.
– Не факт, – отозвался он. – Их меньше пятидесяти.
– То есть, ты допускаешь... беду? – прямо спросила я.
– Я всегда ее допускаю, – признался он. – И отгоняю, и допускаю. Но нам с тобой об этом думать бессмысленно. От того, что мы начнем бегать по стенкам, ничего не изменится.
– Нам надо молиться! – призвала я. – Нас господин консул просил молиться!
– Он для этого и оставил нас в замке! – съязвил Ромул, встал, дошел до окна и стал смотреть в кусочек неба.
– Я сейчас не готов молиться, – сообщил он то ли Господу, то ли мне. – Давай, я тебе еще одну сказку расскажу. С хорошим концом.

Он стал мне рассказывать про сестрицу Аленушку и братца Иванушку, который сестрицу не послушался, выпил воды из козьего копытца и стал козленочком. Ромул говорил, глядя в небо, а я представляла себе свой поселок, родных, собак, козочку, и сердце у меня сжималось от боли. Мне стало так горько, что я не порадовалась счастливому окончанию сказки. Ромуальдо повернулся ко мне, увидал, что я чуть не плачу, и опустился на колени у моих ног.

– Если хочется молиться – молись, – посоветовал он.
– А ты?
– Я попробую пить. Тебе не предлагаю. Негоже духовное смешивать с материальным.

Я молилась, а Ромуальдо потягивал глоточками вино консула. Морщился, но потягивал, успокаивал себя, как умел.

Так мы с ним сидели в разных углах покоя, пока не появились Фурио и Али. Тогда Ромул вскричал: «Слава Богу!» и подался к ним, чтоб обнять. Обняли его они, а потом перешли за стол, и налили себе вина. Оба. А я спросила, все ли в городе живы.

– Все, – ответил Али, а капитан рассмеялся: «Кроме нашего прохвоста! Шучу! Цел прохвост, но изнурен. Панихиду он выстоял, но по пути на кладбище сдал. Али даже предложил послать за носилками»
– Господин отказался, – объявил Али, и в голосе его мне послышалось уважение. – Шел в общей процессии.
– Старейшины выглядели не лучше, – отметил Фурио – Да и падре еле плелся, но он точно вымотался за семь отпеваний, он и в летах, и грузный, с ночи на ногах. Его бы никто не осудил, сядь он в поводку. Не сел, превозмог свою слабость!
– Все превозмогли,– отметил Али.
– А из нижнего города, отец Феофил? – заговорила я сумбурно, в волнении. – А люди из поселка? Они там были?..
– Все были, – заверил ди Гросси. – Весь нижний город во главе с их священником. Принесли гробы на руках. Но их падре помоложе, покрепче, сильный мужчина, властный. Если б кто из его паствы забаловал, тут же угомонил бы.
– Мулла был, – сообщил Али, – Средь убитых пятеро – мусульмане.
– Их в другом крыле кладбища погребли, по их обряду. – подхватил капитан.
– Не по-нашему, – опроверг Али. – Их полагалось погрести до захода солнца, в день смерти.
– Да пока собрали тела, пока довезли, пока разобрались, кто чей, солнце много раз и зашло, и взошло! – как раздосадовался Фурио. – Сам воевал, сам знаешь, что над войной обряды не властны. Главное, обиходили и души и тела, а живые, как положено скорбели, без криков.

– Ночью здесь кричали, мы слышали, – сообщила я зачем-то, и Фурио затеребил свой рубец: «Устают люди и выть и кричать, от всех страстей устают. Даже женщины не причитали над гробами, измучились».
– А Лодовико? – наконец-то подал голос мой Ромул. – Речь произнес или обломался?
– Наш прохвост оказался на высоте! – похвалил консула капитан. С ухмылкой, но похвалил. – Объявил, что горе народа это и его горе. Он поэтому не допустит, чтобы подобное повторилось.
– И как он не допустит? – прищурился Ромуальдо. – Стены укрепит, увеличит численность гарнизона?
– Уж он увеличит! – расхохотался капитан издевательски – Лишние люди, Ромуальдо, это лишние траты, а он сорока бойцам до сих пор не выдал их жалованье!

Они сидели за столом, а я – на кровати. Когда они заметили, что мне стула не хватило, Али собрался вызвать слугу, но я сказала, что мне удобно, что я не хочу мешать их мужской беседе.

– Да, беседа у нас тяжелая, – кивнул капитан. – Женщинам про такие страсти лучше не слушать.

Я, конечно, их слышала, но пока сидела в сторонке, они могли не обращать на меня внимания. Они и не обращали.

– Раввина на похоронах не было. – задумчиво произнес Али.
– Так зачем он, если ни один еврей из города не рванул? – удивился ди Гросси. – Умные люди. Верили, что откупятся.
– И портные верили, и сапожники, беднота? – усомнился мой Ромул.
– Единоверцы бы пособили, – убежденно заявил Фурио. – Они за своих – горой.
– Воинам не надо, чтоб от них откупались, – возразил Али не менее убежденно. – Воины сами все возьмут. Вспомни, на сколько дней отдают на разграбление захваченный город.
– На три, – без запинки ответил Фурио. – Чтоб и добычей разжились ребятишки, и отдохнули. Все верно, Али. Кто же будет пузом рисковать за просто так?
– А когда и какие воины разбирались с теми, кого они грабят? – справился сурово Али и сам ответил себе. – Никогда и ничьи. Захваченный город – трофей победителей. Весь, со всеми, кто в нем, и всем их имуществом.
– Закон войны,– подтвердил небрежно Фурио, и они все трое глянули обеспокоенно на меня.
– Не бойся, девочка, – обнадежил меня ди Гросси. – Мы вас не отдадим, отстоим.
– Нас уже один раз не отстояли. – вздохнула я. – Может, и не один. Я маленькая была, плохо помню.
– Ну, раз консул сказал, что ничего подобного не допустит, значит, не допустит, – попытался развеселить меня Ромул. –Лодовико человек слова!

Он меня не развеселил, потому что насмехался над консулом. Он всегда над ним насмехался, и, конечно, это возмущало господина ди Монти! Если мой Ромуальдо собрался и дальше язвить в лицо синьору Лодовико, он опять до чего-нибудь доиграется! Не доиграется, если я буду рядом! Но вот буду ли я рядом? Мне бы следовало спуститься в поселок, навестить и успокоить родных, но я знала уже, что с ними все хорошо. И что они за меня не волновались, я знала. Меня и раньше оставляли в замке с ночевкой.

– Вы на меня не смотрите, вы пейте, – призвал друзей Ромуальдо. – Вам надо смыть с себя негатив, в смысле – переживания. Фурио, налей себе и Али. За вас!
– А как же Аллах? – напомнила я, и Ромуальдо развернулся ко мне. – Софья, не поминай всуе Аллаха, он знает, когда что позволительно и даже необходимо. Он такой же милосердный и всепрощающий, как Христос.
– Счастлив ваш Бог, – произнес Али с чувством. Вино сделала его разговорчивым. – Недолго он мучился. У евреев, как и у нас, хоронить положено до заката. Это тем, кого римляне в других краях распинали, смерть выпадала жуткая.

Мне известно было от Ромула, что Али – ханский сын, хорошо образованный, а Фурио удивился: «Ты откуда столько знаешь всего?».

– Посещаю библиотеку, – ответил Али. – Я читаю и на вашем языке и еще на нескольких.
– Что ж ты Ромуальдо с собой не берешь?
– На его языке там книг нет.
– Может, ты плохо смотрел? – предположил Фурио недоверчиво.
– Я хорошо смотрел. – заверил Али. – Если б что нашел, принес бы ему. Знаю, как тяжело без чтения.
– Мне – нет. – признался после паузы капитан. – У меня гарнизон, семья, и на сон порой времени не хватает, а ему – кивнул он на Ромула, – ему бы книжка скрасила заточение.
– Мне его скрашивает консул, – рассмеялся Ромуальдо. – Человек-Декамерон! В том смысле, что развлекает.
– Он – да, он и меня развлекает, – затеребил шрам ди Гросси.– Еще немного, и пойду я в библиотеку, Али, питаться умными мыслями. И щенков с собой возьму, и семью, а в дозор пусть отправляется консул с чиновниками из курии. Пусть заместо нас поживут в казарме!
 – Ты так повысишь свой образовательный уровень, что сможешь с Лодовико поговорить об искусстве, – пообещал Ромул весело. – Вместо меня! Чем плохо?
– Я солдат, – резко напомнил Фурио. – Я в искусстве не разбираюсь, хотя детей своих учу разным премудростям. Падре учит, вот он – кладезь знаний!

Я обрадовалась, что капитан так хорошо отозвался о монсеньоре, а Ромуальдо перестал улыбаться, потемнел глазами и передернул ртом. Слава Богу, ничего не сказал.

 Я хотела спросить капитана, собирается ли Луиджи к Елене, но не успела. Фурио допил свое вино, встал и вытер усы.

– Пойду я, – решительно объявил ди Гросси. – Домой пойду, заждались меня дома. А ты куда сейчас, Али, к нашему прохвосту?
– Господин велел его не тревожить, – встал из-за стола и Али. – В библиотеку пойду.
– Доброго вам дня! – пожелал им мой Ромуальдо. Проводил друзей до двери, где Фурио опять его обнял, и вернулся ко мне, на постель.
– А давай-ка, Софья, мы устроим себе сиесту? – предложил он, зевая. – Мы почти не спали ночью, вот и поспим. Возьмем пример с дона Лодовико!

Он и тут не удержался от колкости, но я промолчала. Пусть он ложится, а я покараулю его сон. Я его покараулю от него самого, если к нам все же явится синьор консул!

Я укрыла Ромула, забралась под покрывало и прижалась к любимому. Если и не засну, полежу рядышком, подышу моим Ромуальдо. Это даже приятно, что от него пахнет вином, что он все-таки выпил. Он потому и заснул так быстро, что опьянел. Он заснул так крепко, что синьор консул его не добудится!

Я лежала и мечтала о будущем. Обо всем, чего никогда у меня не было – балдахине над кроватью, теплом зимнем одеяле, камине... Я пригрелась и задремала, а проснулась, когда появились слуги. Они прибирали комнату – наши гости натаскали на ногах земли с кладбища. Слуги тоже были на кладбище и теперь говорили об увиденном. Думали, что мы спим.

– А девчоночку-то некому было похоронить, – сказал один с сожалением. – Вся семья гончара погибла.
– Зрелый был мужчина гончар,– откликнулся с упреком другой. – И чего побежал? И дом бросил, и мастерскую, и семейство потащил за собой!
– Никто не поймет, что на уме у другого! – произнес еще кто-то, рядом со мной. Этот кто-то доставал из-под кровати ночную вазу.
– Ой, дурак-человек! – вздохнул первый. – Сам же всех и положил под исаром, и мальчишек своих, и дочек, и племянника феодала тоже он там оставил.
– Кто же знал, что наемники на Чембало не пойдут! – заступился за гончара тот, что протирал стол.
– А и пошли бы, мало бы им не показалось, – предрек слуга с ночной вазой. – К нашим арбалетчикам на полет стрелы лучше не приближаться, ни один не промажет! Тот сброд быстро бы откатился от Чембало. Они исар, крепость небольшую, не взяли, а Чембало – город!
– Кто ж знал, что то не феодориты, – оправдал беженцев слуга, мывший пол. – Феодоритов и много, и воюют они умело.
– Если б умело, не захлебнулось бы восстание греков кровью, – буркнул первый голос, и все замолчали. Вспомнили, что их могут слушать. Забрали ведра, тряпки и вышли, а им на смену пришли другие, с подносами. Нас решили покормить!

Я встряхнула за плечо своего Ромуальдо, но он не проснулся, буркнул что-то вроде «Отстаньте от меня», и повернулся ко мне спиной. Я отстала. Пусть еще немного полежит. У него, наверное, болит голова от выпитого натощак вина. Я и сама решила еще чуть-чуть полежать. Мне вдруг очень захотелось попасть в дом Стефании, поселиться там с Ромулом, стать с ним вместе живой памятью о влюбленных! Хорошо бы дом пустовал, и его б не разграбили соседи! Они и не думают, что воруют, когда расхватывают чужое – бесхозное, чтобы добро не пропало. Если уцелели и домик, и мастерская, мы с Ромуальдо не вернемся в поселок, будем жить в нижнем городе, научимся делать посуду. У такой красивой пары, как мы, все предметы быта должны быть красивыми. И тарелки, и ночные вазы. Их будет две. Мы их распишем цветами!

Я склонилась над Ромуальдо, заговорила возбужденно: «Ромул, мы въедем в домик Стефании, мы будем лепить посуду!».

– Никуда мы не въедем, ничего мы не будем...– сонно пробормотал он, но я не отстала.
– Я схожу туда с Луиджи и Еленой, я осмотрюсь, а потом…
– Софья, не гони беса! – потребовал он и открыл глаза.
– Я узнаю, что нам принесли на ужин, – пообещала я покладисто. Я не любила, когда мой Ромул сердится. Он еще не сердился, глаза у него оставались золотистыми, но он свел брови и раздул ноздри. Дотянулся до лица и сдавил виски. Значит, голова у него болела.

– Кто-нибудь приходил? – спросил он.
– Слуги.
– Хорошо. Только консула мне и не хватает! Софья, сделай милость, налей мне чарку!
– Да, сейчас, – сразу же согласилась я. – А ты не встанешь?..
– Попозже. Правильные слова сказал тебе Лодовико: мученику положено мучиться!
– Но ты же не хочешь! – улыбнулась я не без лукавства. Мой Ромуальдо был сейчас таким смешным! Он был, как ребеночек!
– Не хочу мучиться, хочу томатного сока! – исторг он.
– Чего?..
– Ничего. Бред сивой кобылы.
– Какой?...
– Никакой. Я полечусь, встану с одра, и, возможно, отведаю блюд консульской кухни. Что у нас сегодня в меню?
– Каша, – сообщила я с нарочито тяжелым вздохом. Я уже знала, что мой Ромул не любит кашу, но в гостях полагалось вести себя вежливо.– Слуги были на кладбище, не успели приготовить для тебя что-то изысканное.
– Вот и отлично, все равно я больше ложки не съем.

Он сел на «одре», а я своей рукой поддернула его цепи и вложила ему в руку бокал.

– Как бы я хотел, чтоб ты разматывала на мне шарф, – пробормотал он. – Я бы возвращался в наш дом уставший и замерший, а ты бы меня встречала на пороге…
– Тебе это приснилось? – спросила я с надеждой, что сон его сбудется.
– Неважно. Все будет так, как я когда-нибудь сочиню.
Он выпил вино – маленькими глотками – тяжело перебрался за стол и пододвинул к себе горшок.
– Тыква, – заглянул он в горшок. – Тыквенная каша с изюмом и яблоками. Положи себе побольше, тебе должно понравиться.
– А тебе – ложку? – поддела я с улыбкой.
– Мне – да, мне только чтобы не захмелеть. Тебе не кажется, что я стал капризным? Раньше я не был таким привередливым.
– Это оттого, что ты не совсем здоров.
– Это оттого, что у меня мерзкий характер. Хочешь быть счастливой, выходи за кого-нибудь другого.
– Ромул, я тебя стукну! – пообещала я со смехом и поцеловала его. – Еще раз так пошутишь, и получишь ложкой по лбу!
– Согласен. Только ложку ты сперва облизни. Тыквенная каша на морде не сделает меня привлекательней. А если еще и Лодовико войдет, когда я буду весь в каше…
– Только бы не сейчас! – вырвалось у меня. Я проголодалась, но не посмела бы наброситься на кашу при консуле. Ромуальдо размазывал тыкву по тарелке. – Знаешь, Софья, – проговорил он задумчиво. – Исходя из личного опыта, я пришел к выводу, что бросать есть легче, чем учиться этому заново. Когда бросаешь, только первые три дня тяжело, а потом наступает легкость. Пища, как бы вкусно она ни пахла, воспринимается, как отрава, которой набиваешь организм, чтобы производить дерьмо.
– Пища нужна, чтобы поддерживать силы! – заявила я несогласно. Ромул мой к «отраве» не прикоснулся. – У тебя уже нет сил донести ложку до рта?
– Есть, – заверил он.– Желания нет. Не тревожься, Сонька, я все понимаю, голова у меня работает ясно, даже лучше, чем при набитом животе, а что кружится, так это пройдет.
– Ты сам скоро пройдешь! – выкрикнула я. – Все тебе говорят, что надо питался, а ты никого не слушаешь!
– Я всех слушаю, Софья, – проговорил он смиренно и улыбнулся мне светлыми, с золотинкой глазами. – Я себя превозмогу, как только смогу. Что-то у меня внутри перестроилось.
– Но вино ты пил!
– Не хотел портить настроение людям. Это тебе сам Бог велит делить со мной горе, радость и мое настроение, а перед парнями я не хочу выглядеть умирающим.
– Так ты – умирающий?!– вскричала я и вскочила.
– Сиди, сиди! – постарался он меня успокоить. – Никакой я не умирающий, я вредный. Меня все раздражает. Я себя раздражаю! Я всегда был чистоплотным человеком, а теперь как я выгляжу?! Толку, что Али меня моет! Никогда в жизни я не носил такие грязные шмотки! Поневоле вспоминается сеньор Кальдерон с его великой пьесой:

«Но когда б ты знал, как жалок
Бедняка больного вид,
Как он узника смердит...»

От меня смердит, Софья! Все, что подают мне на стол, смердит мною!
– Это неправда! – горячо запротестовала я. – Если бы от тебя плохо пахло, я бы и близко к тебе не подошла, а я сплю с тобой, я тебя обнимаю, и мне приятно!
– Ты слишком добра!
– Это ты слишком хорошо сочиняешь! То про заговор, то про пиратство, а теперь еще и про запах!

Я рывком к нему подскочила и уткнулась носом в его рубашку.
– От тебя вином пахнет, а больше ничем! И одежда не такая уж грязная, ни в каких подземельях ты не валялся. Конечно, не свежая, но я попрошу господина консула…
– Нет! – рявкнул он так, что я поняла– о синьоре ди Монти лучше не заикаться.
– Я принесу тебе чистое из поселка, – пообещала я покладисто. – Вещи братьев.
– И как я их надену на себя, поверх консульских «украшений»?!
– Мы придумаем что-нибудь,– пообещала я с надеждой на Ромула.
– За нас уже все придумали, – бросил он в сторону.
– Мы перепридумаем. Ты же такой сообразительный!
– Лодовико тоже. И у него есть ряд преимуществ передо мной: я не консул и я гощу в его замке! Чтоб я еще где-то так удачно устроился!

 Ромул отстранился, отвернулся и пробормотал: «Прости. Я стал совсем уж несносным. Ты меня простишь, если в качестве извинения я съем тыкву?
– Только, если съешь!
– Вот! Смотри! Сеньор де Кастро, хоть он и сволочь, свое слово держит!

Он и правда съел кашу и даже вытер тарелку кусочком хлеба. Откинулся на спинку стула, прикрыл глаза и выговорил негромко, вероятно, слова из пьесы:

«А когда я отойду,
Ты сними с немого праха
Эту рабскую рубаху...»
– Она не рабская, Ромул, просто ношеная, – ободрила я. – Но у нас скоро венчание, и синьор консул сам догадается, что венчаться надо в хорошей одежде. Он же будет посаженым отцом…
– А он сибарит! – издевательски выдохнул Ромуальдо. – Эстет! Как бы я хотел, чтоб он давил подушку до завтра!

Его желанию не суждено было сбыться. Господин консул появился. Выглядел он больным и подавленным.
– Один Бог знает, как я вынес этот кошмар! – исторг он страдальчески и уселся напротив Ромула. – Вы должны быть мне благодарны, что вас я оставил здесь!
– Я благодарен, – ответил Ромуальдо прочувствованно, но тут же добавил – не иначе, под влиянием беса, который в нем обитал – Я всегда вам благодарен за все, – И склонил в легком поклоне голову. Хорошо, что склонил. Его усмешка не могла понравиться господину консулу. – Не желаете отужинать с нами?
– Мне кусок не полезет в горло после этих массовых похорон! – как пожаловался синьор Лодовико. – У меня перед глазами – гробы, мертвые лица! Сотни мертвых лиц со следами пережитого ужаса! Их ужас меня обволакивал с головы до пят, я с трудом стоял на ногах, а ведь мне предстояло утешать живых, обещать им защиту от подобных напастей!
– Вы справились, – похвалил синьора консула Ромуальдо. И добавил сочувственно. – Мне уже рассказали, что вы пошли на погост пешком, в общей процессии.
– Во главе процессии, – поправил со значением консул. – Мы с его преосвященством шли впереди, а отца Доменико я уговорил следовать отдельно от нас.
– Мудрое решение, – оценил Ромуальдо. – Отец Доменико – плохая реклама власти.
– Что, что? – заморгал консул и сморщился. – Я бы вас попросил избавить меня от кастильских народных выражений! Если вы ими сыплете, чтоб подчеркнуть свое превосходство над нами, не обладающими столь впечатляющим фольклорным наследием…

– Боже упаси, синьор консул! Вырывается иногда, случайно, но я буду внимательно следить за собой! Я хотел сказать, что синьор викарий мог бы нарушить ваше единение с массами.
– Его может нарушить и синьор Федерико. Если появится в Чембало, – мрачно предрек ди Монти. – Я не могу запретить посещение храма ни синьору Федерико, ни его семье, ни вассалам, а его бравый вид многим напомнит о трагических событиях.
– Как военный человек синьор Федерико поступил совершенно правильно, – убежденно заявил Ромуальдо . – Он не мог никого спасти, но погубил бы и своих бойцов, и своих домашних, если б открыл ворота.
– И вы бы посмели сказать это горожанам?! – ужаснулся господин консул.
– Только, если бы меня к этому вынудили,
– Вы сумасшедший! Счастье, что я не взял вас с собой!
– А у вас такая мысль возникала?– справился с интересом Ромул.
– Я ее тут же от себя отогнал! С вами, Ромуальдо, мы бы попали на свои собственные похороны!
– Но ведь и вы допускали, что кому-то могут не понравиться доспехи капитана ди Гросси, такие же, как у синьора Федерико, мечи арбалетчиков, ваши гвардейцы – мусульмане на христианском кладбище. Могли бы возникнуть нездоровые ассоциации…

– Но вы бы их тут же оздоровили! Защитой синьора Федерико!
– Чембальским романсеро, напоминанием о Марио и Стефании. Их знали в обоих городах, им сострадали, а их смерть, венец их любви, никого не оставила равнодушным. Я говорил бы о них, о мальчике и девочке, покоривших все Чембало и красотой, и бесстрашием.

Злая округа. Здесь водится только зверье?
Алое густо разлито по утренней сини.
Мальчик и девочка в море не вышли с зарей –
К зорьке своей удивительной будущей жизни.

Я не удержалась от печального вздоха, а синьор консул уставился на Ромуальльдо с недоумением.

– Вы всерьез полагаете, сеньор де Кастро, что наше население сплошь состоит из любителей изящной словесности?
– Я всерьез полагаю, что стихи пишут не для утонченных любителей, а для обычных людей. Для верующих.

Последние слова он выделил интонацией, и синьор консул в раздражении задергал ногой.

– Наши верующие сочли бы своим долгом прогнать с похорон татар!
– Я бы им объяснил, что первые ханы, как и их подданные, были христианами, а ханы и сейчас жертвуют деньги на христианские святыни...
– Вам бы и рта раскрыть не дали! Кладбище, дон Ромуальдо, не то место, где учат истории, декламируют стихи и... что еще собирались вы совершить во имя мира в капитанстве?
– Не знаю. Надеюсь, что ничего.
– Вот и наслаждайтесь покоем!
– Вам бы, дон Лодовико, тоже не мешало им насладиться, – мягко посоветовал Ромул. – Мне кажется, вы не выспались.
– Как бы я выспался?! – вскричал консул. Вскочил, но тут же рухнул на стул. – Я не спал, Ромуальдо – бредил! Мне мерещились трупы не первой свежести! Множество мертвецов ужасающего вида! Я боюсь спать, Ромуальдо!
– А вы напейтесь,– посоветовал по-дружески Ромул. – Это помогает.
– Я слишком дорожу своим здоровьем и репутацией, чтоб дойти до подобного непотребства!
– Значит, и не дойдете. – заверил Ромул. – выпьете и отрубитесь.
– Что?! Очередное ваше народное выражение?!
– Простите, не удержался. Я хотел сказать, что вы не будете носиться по замку, размахивая оружием, а просто ляжете зубами к стенке!.. Простите еще раз! Но я так распереживался…
– Вы-то почему озаботились моим состоянием?! Вы должны торжествовать, самоутвержаться!
– Вы меня с кем-то путаете.
– Я – вас?! Еще никто никогда не улыбался мне с такой ласковой ненавистью! Как это у вас получается?
– Само собой. Стоит мне вас увидеть, как я прихожу в состояние боевой готовности.
– Что ж, это ваше право – прибегать к тому оружию, какое, единственно, осталось у вас – вашей наглости, дерзости, вашей улыбке!
– Но я не нападаю, а защищаюсь, и я не питаю к вам ненависти.
– То есть, вы не считаете меня притеснителем, казнокрадом, ловцом наживы?
– Я не готов обсуждать вашу финансовую политику, потому что ничего не смыслю в финансах, но в социальном плане вы, конечно, классический эксплуататор.
– Кто я? – вскинул брови ди Монти и уставился на Ромула с вызовом.

Ромул вызов не принял.
– Вы тиран с неограниченными полномочиями, – пояснил он миролюбиво. – Человек, который озабочен лишь своим личным благополучием. Мне-то вы не наврете, будто вам не все равно, что сегодня будет на столе у рыбака Хронопуло.
– Какого Хронопуло? – процедил с угрозой ди Монти.
– Какого-нибудь. Любого.
– А почему я не навру именно вам? Вы – особенный?
– Но вы сами так сказали.
– Считайте, что я вам врал!
– Вот до чего вы никогда не опуститесь, так до вранья мне, своему пленнику, – рассмеялся мой Ромуальдо. – Смысла нет, зато есть желание быть понятым. Вполне естественное человеческое желание, синьор Лодовико. К Богу можно взывать сколь угодно долго, все равно Он вам не ответит, а я и выслушаю вас, и отвечу, и даже что-нибудь присоветую.
– Например, освободить вас! – подсказал с ухмылкой ди Монти, и я не сдержалась.
– Нет! – взмолилась я – Не освобождайте! Если вы его отпустите, он погибнет! Господин викарий его убьет!
– Слышали, Ромуальдо? – справился господин консул торжественно. – У французов есть выражение – «Чего хочет женщина, того хочет Бог».
– Мы в Кастилии употребляем другое – «Послушай женщину и сделай наоборот». Черт, опять я сорвался!

– Еще и нечистого помянули! – укорил со вздохом ди Монти. – Еще и обидели свою женщину! А вот ее вам бы следовало послушать, она права. Уж не знаю, за что вас так сильно ненавидит синьор судья, но на свободе вы не провели бы и получаса. Смею заверить, что ни Али с моими гвардейцами, ни капитан со стрелками не смогли бы вас вырвать из рук синьора викария!
– И даже вы? – изогнул бровь Ромуальдо. – Вы, первое лицо капитанства?
– Даже я. Да и не успел бы. Вас бы очень быстро превратили в кусок мяса, а в таком виде вы мне не интересны.
– Но за что господин судья его невзлюбил? – спросила я жалобно.
– За то, что никто не любит господина судью, – ответил мне Ромуальдо. – Трудно жить в мире, где никто тебя не любит.
– Совсем никто? – не поверила я. – Ведь и у него была мама!

– Это было давно, – сообщил с прискорбием Ромуальдо. – Он, возможно, ее даже не помнит. А, возможно, он сирота, которого воспитывали какие-нибудь иезуверы в монастыре и нещадно били за малейшую провинность. Этого, Софья, мы никогда не узнаем, мы имеем дело с готовым результатом по прозвищу Вешатель. Как вы думаете, дон Лодовико, судья знает о своем прозвище?
– Он все знает, – просипел синьор консул.
– А я-то как замечательно устроился! – расхохотался язвительно Ромуальдо. – Прописался в цитадели на постоянку, в смысле, навсегда! Вряд ли я смогу пережить судью, особо после того, как господин консул вернется в Геную!
– Я о вас позабочусь, – пообещал Лодовико. – Порекомендую вас моему приемнику, а может быть, даже довезу до Флоренции! Я давно собирался там побывать, а после Чембало колыбель искусств станет для меня насущной потребностью! Мы и в Рим заглянем, дон Ромуальдо, и в Неаполь, если вы будете вести себя хорошо.

– В Риме или в Неаполе? – уточнил с показным смирением Ромуальдо.
– Здесь, дон Ромуальдо, в этом покое.
– Он и станет для меня всем Апеннинским полуостровом! – горестно предрек Ромул и стиснул брови.– Вы мне не врете, сеньор консул, вы меня кормите надеждой на невозможное. Хорошо, я не всеяден. Я терпеть не могу тыкву, дон Лодовико!
– Наш отец Доменико не угостил бы вас и помоями. Кстати, он не бедный сиротка. У него в Чембало сестрица, роскошная вдова, и племянница на выданье, с богатым приданым. Синьор Федерико намеревался женить на ней Марио, но теперь тяжкий жребий родства с викарием, выпадет, возможно, его младшему сыну.
– Бедный парень! – посочувствовал Ромуальдо.
– Останься в живых ваш дядюшка, бедным парнем стали бы вы. Вам никто не позволил бы взять в жены рыбачку! Зато здесь, в моем капитанстве, вы недурно устроились, де Кастро, у вас появилась свобода выбора!

Синьор консул засмеялся, довольный, и потер руки.
– К этой свободе добавить бы еще и свободу передвижения! – подхватил, в тон ему, Ромул.– Я, конечно, безмерно счастлив, что меня не окрутят с племянницей Вешателя…
– Исключено, Ромуальдо! Даже если б она влюбилась в вас, как кошка! Кто она, и кто вы!
– Испанский гранд, между прочим! – свысока напомнил мой Ромул.
– В худой одежонке и без единого сонма за душой! – захихикал синьор консул.
– Это временная трудность!

– И как вы собираетесь преодолеть эту трудность? Вступить в наследство? Вам оно не полагается, как я понял из беседы с вашим юным родственником. Или вы решили заняться морским разбоем? Потрафить мечтам голытьбы, и ее обогатить, и себя?
Синьор консул так развеселился, что захлопал в ладоши: «Браво! Я не ошибся в вас, де Кастро! Вы – благородный разбойник! Но мне не нужны дипломатические осложнения ни с турками, ни с Трапезундской империей, ни даже с феодоритами! Посему сидите здесь, ешьте тыкву и благодарите Бога за мое милосердие! А ты, Софья, – указал он на меня пальцем. – Ты сейчас отправишься в свой поселок. Не пугайтесь, Ромуальдо, ее проводят! Не пристало невесте находиться в доме жениха до венчания!»

– Так я дома, синьор консул? – справился со всей учтивостью Ромул. – Этот замок и есть мой дом?
– Хорошо, не дома, в жилище! – отмахнулся раздраженно синьор ди Монти. – В комнате! Вам не положено жить вместе до совершения обряда!
– Но мы уже – муж и жена! – вскричала я и бросилась к консулу. Я готова была целовать его руки, но мой Ромул меня резко одернул: «Софья!». Резко, даже грубо одернул, и я воззрилась на него с надеждой, что он убережет нас от разлуки.

Кажется, он не собирался этого делать. Он сидел в расслабленной позе, откинувшись на спинку стула, и рассматривал синьора Лодовико так, словно тот был невиданным доселе животным. С интересом рассматривал, едва ли не с восхищением.

– Мы не должны спорить с нашим благодетелем, Софья, – проговорил он с напускной кротостью, с потемневшими глазами и усмешкой в уголках рта. – Синьору ди Монти лучше знать, что нам положено, что нет, а раз он считает, что я достаточно окреп и телом и духом, чтобы остаться в одиночестве, то так тому и быть. Я не подведу вас, дон Лодовико, не напьюсь до зеленых чертиков и не нападу на Порту! У вас не будет со мной никаких дипломатических осложнений!

Выдернул мой платок из-под браслета и приложил к губам.

И я подчинилась им обоим. Вышла следом за консулом. Нарушать обычаи – значит, дразнить гусей, а синьор ди Монти избегает осложнений не только с Портой. Население Чембало еще не до конца успокоилось, а тут мы с нашей любовью. Любовники!

Наверное, это слово прошептала я вслух, потому что синьор ди Монти подтвердил сурово: «Любовники! Вы в любой день вольны расстаться друг с другом, если одному из вас этого захочется, ибо союз ваш не освящен церковью».

– Нам не захочется…, – пролепетала я.
– Важно не это, – веско обронил консул. – Важно, что люди осуждают жизнь во грехе, а я не намерен потворствовать греху. Пока никто не знал, чем вы тут занимались, не знал этого и я, но если вы явитесь к алтарю из моего замка, пересудов будет не избежать. Я так огорчусь, что сам отправлю дона Ромуальдо в какой-нибудь боевой поход, на Салхат, на Константинополь, на Венецию – лишь бы убрать из Чембало!
– Вы совершенно правы, синьор консул, – проговорила я покаянно.– Я поживу в поселке, но вы, пожалуйста, не отправляйте никуда Ромуальдо!
Решилась взглянуть на господина ди Монти и спросила, преодолев робость: «А мне долго придется жить в поселке?».
– Сколько потребуется, – не ответил господин консул.

Дома никто мне не обрадовался, встретили, как чужую. Выгнать не выгнали, но держались холодно, отстраненно. Даже мама ни о чем не спросила, смотрела, как сквозь меня. Вероятно, слуги разболтали, что мы с Ромуальдо не только целовались невинно! Они и раньше болтали, но тогда мои родные верили не молве, а мне, но теперь слухи обросли доказательствами и моего грехопадения, и вероотступничества. Я ведь не таилась, когда бегала к епископу! Думала по наивности, что в верхнем городе проживают лишь латиняне!

Мне сочувствовали Никос-младший и Зоя, а Елена – украдкой. Ожидала, что разделит мой жребий, когда Луиджи получит звание, орден и трофеи, но пока ди Пьетро оставался трубачом, на Елену зло не косились. Да и вела она себя иначе, чем я, гусей не дразнила!

Мне стало очень жаль близких, когда к отцу заглянул сосед. Они устроились за столом во дворе, а я бродила одиноко по садику – я теперь там часто бродила, чтобы не попадаться на глаза домочадцам – и слышала, о чем они говорят.

– Что у тебя в семье происходит, Никос? – прямо спросил сосед. – Почему твои дочки якшаются с латинянами? Про мальчишку ты объяснил, что он вам, как щит, но Ромул-то на что сдался? Почему ваша Софья повенчаться с ним согласилась в их церкви?
– Не знаю, – ответил отец после тяжелой паузы. – Ничего я уже не знаю, задержался я на этом свете, пора уходить.
– А жена твоя, дети? – спросил сосед негодующе. – Ты уйдешь, а им дерьмо разгребать?
– Не за мной, – обронил отец. – Они справятся. А на Ромула я зла не держу, ни в чем он перед нами не провинился.
– Казнят его не сегодня-завтра, – предрек сосед. – Но перед этим твоя Софья с ним обвенчается. Неужто ты думаешь, что консул содержание ей назначит за покойного мужа? – сосед ухмыльнулся и сердито, и горестно, он моему отцу сострадал, а я оцепенела.
– Софья знает, на что она согласилась, – ответил отец устало. Он не осуждал меня – он переживал за других членов семьи! На них могла упасть моя тень!
– Мала она, чтобы что-то знать! – буркнул сосед. – У нее одна любовь на уме, а что из этой любви получится, невдомек дурочке!
– Значит, Небу так угодно, чтоб случилась у них любовь, – проговорил мой отец покорно. – Не у всех она кончается семейным очагом. Вот и у Марио со Стефанией стрелами все закончилось.
– Они одной были веры, – напомнил сосед.
– Раз отец Феофил мою дочь не проклял, я ей не судья, – объявил отец и тихо, и твердо.– Я молюсь, чтобы Господь в милосердии своем уберег де Кастро от плахи, мою дочь от сумы, а нас – от Вешателя!
– От него не зарекаются! – вздохнул сосед мрачно. – По его приказу сегодня пятерых вздернули на рыночной площади, не слышал?

– Из нас никто из поселка не отлучался. Александр с Димитрием вернутся с моря, расскажут, что в городе нового.
– Там все то же, Никос. Вешатель свирепеет. Консул ему де Кастро не отдает, вот он и злобствует. А не отдает консул де Кастро, потому что оглашение сделал. Он своему слову хозяин, будет Ромул жить, пока не побывает у алтаря.

– Боже правый, отдали мою свадьбу! – воззвала я. Мне так хотелось поскорей назваться женой Ромуальдо, обладать им по законам и Божьим, и человеческим, но сейчас я готова сбежать из-под венца, лишь бы продлить дни моего любимого... Который, наверное, меня разлюбил! Потому и не уговорил синьора Лодовико оставить меня в замке хотя бы на еще одну ночь! Я при нем попросила консула, чтобы тот его не освобождал! Я хотела спасти Ромула, а он решил, что я его предала! Он ведь так рвется на свободу! Он, наверное, согласился бы погибнуть на эшафоте, лишь бы не изнывать и дальше в четырех стенах! Он готов был выброситься в окно, чтобы не изнывать! Ромуальдо слово сдержит, к алтарю меня поведет, но он больше не прикоснется ко мне! Матерь Божия, почему я такая дура?! Почему не подождала, когда мы с синьором консулом окажемся в коридоре или у него в кабинете?! Не сдержалась, вот и не будет у меня мужа! Ни камина, ни домашнего очага в поселке, ничего у меня не будет! Только ребеночек! А что предстоит ему, приют при монастыре?!
Я уселась на землю, уткнулась лицом в колени, обхватила руками свою глупую голову. Боже, Боже, прости меня! Сделай, чтобы Ромул меня простил!

Я не сразу заметила рядом Никоса-младшего.
– Не переживай так, – попросил он по-взрослому. – Ты все делала правильно.
– Откуда ты знаешь, что я сделала?! – всхлипнула я.
– Что б ты ни сделала, ты не смогла бы причинить зло. Ты хорошая.
– Меня Ромул возненавидел! – воскликнула я с отчаянием и все рассказала Никосу – и о Вешателе, и о консуле, и о своей просьбе к консулу не выпускать Ромуальдо из заточения.
– Ромул тебя не возненавидел, – убежденно заявил братик. – Он тоже хороший, и он все понимает.
– А он понимает, что для него свадебный обряд закончится смертным приговором?! – я все-таки разрыдалась.
– Не закончится, Софья, – как пообещал Никос. – У вас все только начинается, все самое лучшее.
– Ты не слышал разговор твоего дедушки с соседом!
– Мне и не надо. Я знаю больше, чем сосед. И о повешенных знаю. Я был там.
– Никос! – вскрикнула я и даже перестала рыдать. – Зачем ты туда пошел?!
– Я пошел продать вчерашний улов, чтоб купить муки. Рынок не работал, а уйти я не успел. С площади никого не выпускали, пока не повесили тех несчастных, трех мужчин и двух женщин. Народ на казнь не сгоняли, опасались беспорядков, а из властителей присутствовал только Вешатель.

Из двух женщин одна оказалась обитательницей веселого дома, постоянным ее клиентом был рыцарь синьора Федерико. Вторая, итальянка, сцепилась в лавке с приказчиком, а потом, от возбуждения, набросилась на правительство: синьор консул только и умеет, что взвинчивать цены, а потом прятаться в замке за спинами своих мусульман! Он, наверное, уже и гонца послал к Гирею, чтоб тот спас его задницу, а в обмен на подмогу, согласился отдать Чембало под власть полумесяца! Троих мужчин взяли за мародерство и призывы к мятежу. Призывы, как все поняли, приписали им потом, у судьи. Взяли по доносам, сочиненным из зависти. Эти трое оказались самыми расторопными: когда соседи стали расхватывать имущество беглецов, они натаскали ценного больше прочих. Мужчины с неизбежным смирились, на помост поднимались молча, только самый молоденький, почти мальчик, плакал и бормотал молитву. Женщины кричали. Та, что из веселого дома, клялась в своей невиновности, а итальянка проклинала и судью, и консула, и народ – стадо баранов, трусов, слюнтяев, отбивалась ногами от подручных палача.

Я спросила у Никоса, как выглядела итальянка – испугалась, что ею окажется синьора Тереза. Никос ответил, что она была красивая, одних лет с Евгенией, что если кто и призывал к мятежу, так она, а не мародеры. Грустная синьора Тереза ни к чему бы не призывала, значит, платье у меня будет. Это если портниху не похоронили с теми, кто убежал из Чембало. Боже, о чем я думаю?! У людей отняли жизнь, а я думаю о платье?! Мне стало так стыдно, что захотелось от всего отказаться – и от наряда, и от свадьбы, и от любимого! Недостойна я Божьих милостей! Ромула не достойна! Вспомнила фразу, которой встретил Ромуальдо синьора Джино: «Ты за мной? Мы сейчас спустимся к тебе?», и сердце у меня сжалось. Он каждую минуту ждал, ждет ужасного, а я мечтаю о приятных пустяках! Не такая жена нужна Ромуальдо! Ему нужна такая, как Елена. Но у Елены есть Луиджи ди Пьетро, это у меня никого нет, потому что я – плохая!

Из моря вернулись братья, стали рассказывать про казнь. Рыбаки не хотели причаливать, пока все не закончится, но им сделали знак пристать к берегу. Они послушались, но остались в лодках, потому наши и не видели на площади Никоса. Никос о повешении не рассказал никому, кроме меня, и сейчас родные ужасались. Мама вздыхала горестно, отец повторял угрюмо» Время такое», а Евгения успокаивала Димитрия. Он старался не смотреть на помост, но слышал и отца Доменико – тот сам зачитывал приговор, и вопли женщин, и тела видел, когда вылезал на берег, и сейчас ему было плохо. Елена попыталась Александра прервать – нельзя рассказывать о таком при детях, но Александр рявкнул: «Пусть привыкают! Им здесь жить! Им еще всех нас хоронить, дай нам Боже умереть своей смертью!». Последняя фраза предназначалась мне – брат знал, что я скрываюсь поблизости. В садике я скрывалась до сумерек. Никос и Зоя принесли мне лепешку с куском козьего сыра и кружку воды. Сообщили, что все наши перешли в дом, Евгения приводит в чувство Димитрия, а прочие молятся.

– Александр помолился, чтобы Ромула поскорей казнили! – сказала Зоя, и Никос на нее взглянул с укоризной.
– Бог такие просьбы не исполняет! – заявил он уверенно.
– А о моей смерти он не молился?! – спросила я с вызовом. Гнев на брата помог мне совладать с отчаянием. – Я же еретичка, невеста преступника, позор и горе семьи!
– Мама молилась, чтоб Господь тебя вразумил, – виновато вздохнула Зоя.
– Чтобы я отреклась от Ромула?
– Чтоб ты вернулась. И в лоно нашей церкви и к нам.
– А ты б кого предпочла? – спросила я наступательно. – Семью, где ни с кем ничего плохого не приключилось, или мужа, который из-за моей семьи так страдает?! Он ужасно страдает, Зоя, а мой брат для него хочет еще и смерти?!
– Избавления он хочет, – оправдал Никос Александра. – И для нас, и для Ромула, просто он избавление не представляет себе по-другому.
– Ты станешь хорошим отцом и мужем, – посмотрела я на Никоса благодарно.
– Не стану,– ответил он. – Я уйду в монастырь.
– Наверное, это правильно. – проговорила я после паузы, и он подтвердил: «Да. Правильно».
Счастливы те, кто знает, что для них – правильно!

Я перестала ждать, это оказалось слишком мучительно. Находиться дома тоже было мучительно, и я отправлялась за поселок с козочкой и собаками. Иногда ко мне присоединялись Никос и Зоя. Я собирала себе свадебный букет из бессмертников, Зоя мне помогала, а потом мы располагались у родника. Никос раскладывал нехитрую еду на тряпице, и мы разговаривали.

Я узнала, что наши взрослые детей на похороны не взяли, оставили на Зою и Никоса. Димитрию тоже предложили остаться, но он сказал, что пойдет. Не пойти значило проявить и неуважение к убитым, и слабость, недостойную мужчины. Димитрий стал слабым после того, как пережил налет на поселок. Всех его родных тогда перебили, а он несколько дней пролежал под рухнувшей кровлей, пока его на нашли мой отец с Александром. Наша мама Димитрия выходила, а отец взял в семью – Димитрий был его крестником, а потом они с Евгенией поженились. Я помнила, как на казни Георгия Евгения рыдала на груди у Димитрия, а он прижимал ее к себе, хотя весь дрожал, и лицо у него дергалось. То же с ним, наверное, было и потом, но все-таки он пошел и на заупокойную мессу, и на погребение, а свалился уже дома, где из чужих никто не мог его видеть. Свои-то все знали, что Димитрий так и не поправился до конца. Я сказала, что нас с Ромулом консул из замка не выпустил, мы только слышали, как кричат и плачут снаружи, и тогда Ромуальдо, чтоб отвлечь меня и себя, стал мне рассказывать сказки.

– Сказки? – удивилась Зоя, – Он ведь уже большой!
– Он рассказывал сказки, которые слышал маленьким. Сказки своей страны.
– Ты их помнишь? – заинтересовался Никос, и я пересказала ребятам сначала про Иванушку и Аленушку, а потом и ту, непонятную, про Мальчиша-Кибальчиша. Этой сказкой проникся Никос.
– Жаль, что нет такой книги у отца Феофила! – признался он огорченно. – Я бы прочитал.
Никос был таким же любознательным, как Георгий, и отец Феофил не только обучил его грамоте, но и позволял брать книги из своей библиотеки.
– Жаль, что я никогда не побываю на родине Ромула, – посетовал Никос, тоже совсем, как Георгий, – Там должно быть много познавательного!
– Разве это так трудно – доплыть до Кастилии? – удивилась Зоя.
– Ромул не из Кастилии. – убежденно ответил Никос – Он всем говорит, что он из Кастилии, чтоб избежать вопросов. Он ведь и тебе не открыл правду, Софья?
– Не открыл, – подтвердила я со вздохом.
– Значит, нельзя, – объявил Никос твердо. – Значит, его правда слишком опасна. Он бережет нас от своей правды, но его сказка кое-что объясняет.
– Что? – спросила Зоя с недоумением.
– То, что нам кажется невозможным, для Ромула так же естественно, как вот эти бессмертники.
– На его родине они не растут?
– Дело не в них. «Летят самолеты – привет Мальчишу, плывут пароходы – привет Мальчишу» – в этих словах и загадка и разгадка. В самом Ромуле. Он – не отсюда!

Зря, наверное, рассказала я про Мальчиша-Кибальчиша нашему Никосу! Он и сам – не отсюда.
– Он из другого мира. – горячо заговорил Никос. – Я не знаю, где тот мир расположен, и как устроен, но Ромул, Эстан и Леся пришли оттуда. Поэтому Леся и Эстан так себя плохо чувствовали здесь поначалу, только Ромул сразу же приспособился. Он про наш мир уже знал. Он и сейчас про него знает больше, чем мы!
– Разве так бывает? – усомнилась Зоя.
– Софья, что тебе еще рассказывал Ромул? – требовательно глянул на меня Никос. – Не может быть, чтобы ничего!
– Ничего, – ответила я, подумав. – Только сказку. Он иногда говорит такое, что ни консул не понимает, ни монсеньор, но он все тотчас сводит на шутку, называет непонятное кастильскими поговорками.
– Жаль, что ты писать не умеешь! – посетовал Никос.
– Я могу попросить Ромула, – обнадежила я. – Попрошу записать для тебя пару изречений. Только сможешь ли ты прочесть? Ромуальдо пишет еще непонятней, чем говорит, на своем языке.
– Не по-испански! – подхватил Никос, – Так я и думал! Он не сказал, как его язык называется?
– Я ему сама сказала не говорить, – призналась я и тревожно оглянулась на Зою.
– Я никогда не болтаю лишнее, – насупилась Зоя. Сестренка обиделась, и я поспешила извиниться: «Я и правда ему так сказала, потому что это опасно – писать на не известном никому языке. Это могут принять за тайные послания…»
– Могут, – сразу же согласился Никос. – Поэтому пусть ничего не пишет. Бог даст, мы с ним еще свидимся!
Дай-то Бог!

На сей раз я не возликовала, когда за мной прислали из замка. Прислали слуг, двух суровых взрослых мужчин. Луиджи в поселке не появлялся, и это сблизило нас с Еленой. Мы с ней обменивались взглядами, но прекрасно понимали друг друга. Елена взглядом попросила меня разузнать хоть что-нибудь о ди Пьетро, и я кивнула. Постараюсь! Только как я свяжусь с Еленой, если меня оставят в цитадели? Через Фурио передам, что Елена волнуется! Фурио придумает, как ее успокоить. Сама я за ди Пьетро не беспокоилась, а вот за Ромуальдо переживала. И за него и из-за него. Из-за себя! Потому и не бежала в замок впереди слуг. Пыталась сосредоточиться, чтобы внезапный удар меня не сразил. Вдруг мой Ромул вновь лежит на кровати недвижимый? Вдруг он бросит мне в лицо: «Убирайся!»?

Отвели меня не к Ромулу – в кабинет к синьору консулу, где, кроме него и секретаря, находилась и синьора Тереза. Я так ей обрадовалась, что не удержалась от восклицания: «Как хорошо, что вы не убежали из города!». Синьор консул раздраженно передернул лицом, но синьора Тереза глянула на меня с симпатией.
– Я бы не убегала ни от самой могучей армии ни от землетрясения, – заверила меня итальянка. – Я перестала бояться за свою жизнь после того, как потеряла мужа и сына.
– Простите! – пробормотала я виновато.
– Тебе не за что извиняться,– ровным голосом ответила синьора Тереза. – Большинство здесь лишилось близких при последнем захвате Чембало. Кто-то потерял всех, а кто-то – всё, что имел. Мне повезло больше многих, воины не полезли в подпол, но они разгромили дом и убили мою семью. Муж погиб на улице, бросился на воинов с кочергой, а сын – дома. Ему было двенадцать. Меня оттолкнули, я упала, а когда очнулась, у меня уже не было никого.

– Синьора Тереза! – недовольно просипел консул. – Вам не следует напоминать нам о том, что творят воины в захваченных городах! Мы и сами были на волосок от гибели недавно! Пойди армия наемников на Чембало, гарнизон не продержался бы долго. Я отдаю должное мужеству наших арбалетчиков и самому ди Гросси, но их мало, а среди наемником было много ветеранов всевозможных походов! Так что мы не будем о трагическом. Покажите нам платье!

Итальянка развернула сверток и набросила на спинку кресла мой подвенечный наряд. Чудо, какого мне еще видеть не доводилось! Оно было золотистым, узорчатым, оно переливалось, стоило к нему прикоснуться. – Недурно!– оценил синьор консул, а я онемела от восхищения. Позабыла сразу о всех трагедиях – и синьоры Терезы, и о той, чьи отголоски долетали до нас с Ромуальдо с улицы. Все они оказались в прошлом, а мое будущее сияло передо мной подвенечным нарядом невиданной красоты. Я чуть не закричала от восторга, чуть не запрыгала, чуть не заключила в объятья портниху, синьора консула, секретаря! Я бы, наверное, и Али, случись он тут, обняла и расцеловала, и даже синьора Джино! Такой счастливой я еще не была. Или – была, в нашу первую с Ромуальдо ночь?.. Чего я точно не умела сейчас, так рассуждать и сдерживать свои чувства! Выручил синьор консул.

– Ты должна его примерить! – потребовал он. – Мы с Джузеппе выйдем, чтобы не мешать вам. Мы подождем в каминном зале, Али нас позовет, когда вы будете готовы. Али за дверью, но он не будет подглядывать! – хихикнул синьор консул и сделал знак секретарю. Тот вскочил, просеменил к выходу, и дверь за ними закрылась. Я все же подобралась к ней, выглянула в щелочку и увидала Али.
– Никто не войдет, – успокоил он.

Тогда я сняла с себя свое выходное платье, которое по сравнению с подвенечным выглядело половой тряпкой! До своего подвенечного я и дотронуться не решалась, пока грустная итальянка не ободрила меня по-матерински: «Смелее, детка, оно тебя не укусит. Привыкай быть синьорой. Говорят, ты выходишь за испанца, который гостит у консула. Говорят, он знатного рода».

– Да, – подтвердила я с некоторым смущением. Смутило меня слово «гостит», но синьора Тереза, вероятно, нарочно употребила именно это слово, потому что была осторожной, знала, что нас могут подслушивать. Пусть, лишь бы не подглядывали! – Мой жених, Ромуальдо де Кастро, гранд.
– Значит, ты теперь грандесса! – как похвалила меня портниха и надела на меня мое платье. Подвела к зеркалу, покрутила перед ним и сказала: «Вырез надо уменьшить. Слишком откровенно для девушки.
– Не надо! – воспротивилась я. – Ромуальдо понравится.
– Ну, мужчинам всегда нравится заглядывать нам и в декольте, и под юбки, – усмехнулась синьора Тереза.– Но поскольку ты, детка, не на бал собираешься, а в храм Божий, я вот здесь немного присборю. Совсем немного, – успокоила она. – Прямо на тебе. Хорошо. Можно звать синьора консула.

Я улыбнулась итальянке, чмокнула ее в щеку и бегом побежала к двери. Широко ее распахнула, чтоб и Али смог мною полюбоваться, и объявила, что мы готовы показать меня господину ди Монти. Али, если и восхитился, то свои чувства скрыл, он хорошо умел это делать. Кивнул, прикрыл дверь, и очень скоро в кабинет вернулся синьор Лодовико. Один. Замер в нескольких шагах от меня, поиграл лицом и поцокал с удовлетворением языком.
– Прекрасно! – похвалил он то ли меня, то ли портниху. – Твое платье доставят в дом капитана ди Гросси, его супруга поможет тебе подготовиться к церемонии. А сейчас – переодевайся в свое.

Он снова вышел, а я с помощью синьоры Терезы сняла с себя свой роскошный наряд. С сожалением, но без грусти. Он был моим, и я себя в нем уже видела! Оставалось узнать, на когда назначена свадьба.
– Тебе сообщат, – улыбнулся мне консул весело. – Не тревожься, без тебя свадьба не состоится. Благодарю вас, Тереза, можете быть свободны.

Итальянка стала еще печальней. На пороге она все-таки задержалась, вопросительно воззрилась на синьора Лодовико, но тот нетерпеливо махнул рукой: «Я вас больше не задерживаю, Тереза!». Я на синьора Лодовико тоже посмотрела с вопросом. Мне обидно стало за синьору Терезу и стыдно за себя – за то, что ничем я не могу отблагодарить мастерицу.

– У меня нет денег, синьор консул, – пробормотала я виновато.
– У меня их тоже нет! – объявил синьор ди Монти. – Все, что было в казне, сущие копейки, ушло на организацию обороны! Война, дамы, это накладно, это разорительно! Мы все должны хорошо это понимать!
– Мы понимаем, – заверила синьора Тереза и выскользнула за дверь. А я спросила, позволит ли мне консул повидаться с Ромуальдо.
– Почему бы и нет? – проявил синьор ди Монти великодушие. – Вам обоим эта встреча пойдет на пользу. Ты поделишься с ним радостью, а он поймет, что я желаю ему только добра! Ты поможешь ему понять это, Софья? – справился он с нажимом.
– Если он не очень на меня злится, – промямлила я.
– Злится он на другого человека! – вздохнул господин консул с прискорбием. – На меня. Ему доставляет удовольствие на меня злиться. Но ведь ты замолвишь за меня словечко, дитя? – разулыбался синьор Лодовико, остро на меня глянул, и я воскликнула: «Конечно!», хотя и знала, что мои слова на Ромула не подействуют.

Синьор Лодовико проводил меня до двери так вежливо, словно я и правда была грандессой, распахнул передо мной дверь, и в кабинет бочком протиснулся секретарь. Али остался снаружи.

– Проводи синьорину к дону Ромуальдо, – велел синьор консул. – Когда вернешься, постучи.

Бедный синьор консул и в замке теперь не чувствовал себя в безопасности. Из-за моего Ромула. Синьор консул так и не узнал, кто помог Ромулу бежать, и не поверил, что Ромул не убегал.

Жалость к господину ди Монти оказалась мимолетной. Все проблемы большого мира исчезали в сиянии моего счастья – блеске свадебного наряда! Все, кроме Ромуальдо, моей проблемы! Я стала расспрашивать Али, как его подопечный себя чувствует, как он выглядит, начал ли есть. Али ответил, что Ромуальдо гораздо лучше, он и ест понемногу, и отжимается, правда, пока только от стола, и поет свои варварские песни, которые так нравятся господину консулу. Он даже начал рисовать.

– Как хорошо! – закричала я на весь коридор и чуть не пустилась в пляс. Чуть ли не вприпрыжку понеслась к месту заточения Ромуальдо. Да какому месту заточения, если там дозволено рисовать?! Ромуальдо и впрямь стал капризным! А может, и был таким, просто я не замечала этого, ослепленная любовью к нему! Выдумала себе рыцаря, как в тех романах, что читал нам вслух Никос. В библиотеке отца Феофила хранились не только книги церковного содержания, но и все новинки, какие удавалось достать. За новинками отец Феофил ездил в Кафу и, говорят, даже заказывал книги еретикам-католикам с континента. Никосу отче говорил, что врага надо знать не только в лицо, но Никос подозревал, что имелась у священника и другая причина пополнять библиотеку – его любознательность. Такая же неуемная, как у Никоса, как у несчастного Георгия. Как бы сейчас радовался Георгий за нас с моим Ромулом! Он и радуется! Он же мне сам об этом сказал. Я ничего не придумала, потому что сочинять не умею. И рыцаря я из Ромула не придумала. Он такой и есть, просто сейчас он раненый, измученный рыцарь, а все мужчины боль переносят плохо.

В место заточения милого ворвалась я как вихрь, повисла у милого на шее. Он так растерялся, что не сделал попытки ни привлечь меня к себе, ни отстранить. Он стоял у стола, грыз в задумчивости кусочек угля для рисования. Чуть не проглотил его, когда я налетела! Я не дала Ромуальдо опомниться, излила на него все, что радовало меня – и про нашу скорую, красивую свадьбу, про мое платье, и про добрую синьору ди Гросси, которая и нарядит меня, и причешет, и, возможно, одолжит мне что-то из своих украшений! Великодушный господин консул, посаженый отец, отведет меня в храм из дома капитана. Мы с моим Ромуальдо оба – счастливые, вокруг нас столько чудесных, благородных людей!

Про синьора консула я упомянула напрасно – Ромул тут же стал насмешливым, злым. Глянул на меня, как на дурочку, и разомкнул мои объятия.

– Не обнадеживайся так, – потребовал мрачно. – Все еще может переиграться, и в храм ты попадешь на отпевание моих бренных останков.
– Но почему?! – оторопела я.
– Потому что про таких, как дон Лодовико у нас в Кастилии говорят: у них семь пятниц на неделе!
– Каких пятниц, Ромул? – вконец растерялась я. – В какой Кастилии? Ты же не оттуда!
– Оттуда. – жестко заявил он. – Откуда б еще мог здесь взяться дон Ромуальдо де Кастро?
– Ну, мало ли, – пробормотала я. – Ты сам рассказывал о своей далекой северной родине, когда только-только появился у нас…
– Я сочинил эту родину для Леси и Эстана, уж слишком они не вписывались в здешний колорит. Я, Софья, плохо переношу холод, так что моя родина никак не может быть северной. А почему ты вдруг усомнилась в моем благородном происхождении? – справился он подозрительно, и я испугалась – вспомнила, что в стенах есть уши.
 – Не в благородном. – заторопилась я. – И не я, Никос! Он так подумал! Из-за тех странных слов, которые ты иногда произносишь! Из-за твоих народных поговорок!
– Я обещал Лодовико к ним больше не прибегать, – твердо заявил Ромул . – Но ты не Лодовико. Согласно еще одной нашей мудрости – муж да жена – одна сатана!
– Сатана?! – ужаснулась я. – У вас супругов называют Сатаной?
– Образно, – успокоил Ромуальдо. – Смысл в том, что муж и жена всегда будут друг друга защищать, даже если один из них неправ и даже, хуже того, – преступник. Мы ведь должны быть друг с другом сначала в горе, а уже потом – в радости?! На моей родине супруги по закону имеют право не свидетельствовать друг против друга, но моя родина...Передай Никосу, что моей родиной была Атлантида, она затонула. Про Атлантиду он наверняка читал у Платона.

– Я передам, – пообещала я, преисполняясь сострадания к мужу. – А она и правда затонула? И все-все погибли?
– Кроме нас, – подтвердил он, глядя в сторону. – Мы саженками пересекли мировой океан и оказались тут. А чего это Никос вдруг заинтересовался моей родиной? – справился он настороженно, поглядел на меня с прищуром и стиснул брови.
– Из-за сказки. Я ему рассказала твою сказку про Мальчиша-Кибальчиша.
– Вот я дурак! – исторг он, и зашагал по комнате – Передай Никосу, что наша цивилизация была высокоразвитой, оттого и погибла. Мы себя погубили своими достижениями. Столько всего наизобретали, что людям оставалось только валяться кверху пузом на солнышке и набивать пузо. Все за нас делали наши рабы-механизмы. А когда нам становилось скучно, мы дрались.
– Друг с другом? – уточнила я. Мне, пожалуй, не следовало интересоваться родиной Ромула!
– И друг с другом, и с соседними народами. Очень уж хотелось нам поразмяться! Вот и допрыгались!
– Вас кто-то захватил и утопил? – предположила я в страхе. Правильно делал Ромул, что ничего нам не рассказывал про их Атлантиду!
– Этого я не знаю. Все внезапно произошло. Огромный столп пламени, грохот, небо сделалось черным, и нечем стало дышать. Мы втроем в лодке были, в море, принялись грести что сил есть подальше от острова, но тут еще и волна огромная поднялась, а что дальше было – не помню. Очнулись на побережье, пошли куда глаза глядят. В плен попали, бежали. Дальше ты все знаешь.

– Так ты не врал? – вздохнула я с облегчением и сделала попытку обнять его. Он отступил.
– Я никогда не вру, – заявил оскорбленно. – Я сочиняю, а все, что люди сочиняют, в свой час становится правдой.
– А как же Кастилия? – не поверила я.
– И Кастилия, – объявил он с надменностью гранда. – Там я снова родился.
– А Леся и Эстан – тоже? – мой Ромул совершенно меня запутал.
– Они – нет. Только я.
– А они – во Флоренции?…
– Да. Там я их нашел, и мы решили вернуться.
– Куда, Ромул?! Раз ваш остров затонул…
– Он стал полуостровом. Вот этим! Мы вернулись на прародину, Софья, после многих странствий и приключений, в надежде, что достигли тихой гавани. Не тут-то было!
– Ромул! – затрясла я головой, совершенно сбитая с толку – Сколько же тебе лет?!
– Неисчислимо много, – объявил он. – Но здесь отчет прежних моих лет прекратился. Теперь мне двадцать один, а в дальнейшем я буду взрослеть и стареть, как все.
– И я могу об этом рассказать Никосу?…
– Ему – да. Но только ему.

Ромуальдо помрачнел под гнетом воспоминаний, сел за стол и плеснул себе вина. А я увидела на столе портрет женщины, похожей на лавочницу, и меня как ожгло. Я забыла не только про Атлантиду, но и про свое платье! Вот почему Ромуальдо допустил, чтоб синьор консул выпроводил меня из замка – он ждал ее! К гвардейцам приходят женщины, и мой Ромул сговорился с Али, чтобы и к нему доставили женщину! Азиаты любит пышных женщин, поэтому и подружка Ромула – толстая!

– Кто это? – спросила я через силу.
– Мадонна, – безучастно ответил Ромул.

Еще и мадонна! Неужели он способен на такое кощунство – назвать мадонной женщину для платных утех? Интересно, кто платил за его утехи, Али или сам синьор консул?! А он преисполнился такой благодарности к подружке, что еще и нарисовал ее?! Неужели она лучше меня?! Или это не продажная женщина, а дама? Племянница отца Доменико! Синьор консул решил навсегда помириться с господином судьей, а Ромульдо, в обмен на свободу, согласился на племянницу викария! Кто-то сказал, что она бы в него влюбилась, как кошка! Она и влюбилась, уродина! А как же я?! Меня они кому предназначили в жены?! Одному из слуг? Арбалетчику? Или я стану младшей женой Али, и меня отправят в Салхат, чтобы я не испортила де Кастро их семейную жизнь?!

– Это Мариучча, – объявил Ромуальдо, понаблюдав за моим лицом. – Я решил сделать капитану приятное, нарисовать мадонну с его жены.
Толстуха на рисунке мало напоминала мне Мариуччу, и я справилась подозрительно: «Как ты мог ее нарисовать, если ты ее никогда не видел?»
– Я и мадонну не видел, – отозвался он безмятежно. – Это к тебе она являлась. Многие художники рисовали мадонн с натуры, со своих жен и возлюбленных, а я удовольствовался описанием Фурио.

Почему-то я сразу ему поверила. Наверное, потому что мне так хотелось. И потому еще, что врать с такой открытой улыбкой, с такой нежностью в глазах просто невозможно. Ромуальдо обезоружил меня улыбкой, и я забыла про Мариуччу. Про все свои дурацкие подозрения забыла! Отошла к зеркалу, поправила волосы. Я и такая, в простом платье – красивая!

– А с меня можно рисовать мадонну?– спросила я кокетливо, и Ромуальдо ответил сразу: «Конечно!».
– А ты нарисуешь?
– Да, – пообещал он. – Попозже.
– Это когда у нас появится свой дом?
Он сразу же стал печальным.
– Сомневаюсь, что он у нас появится, – признался он.
– Но ведь нам надо будет где-то жить вместе! Господин консул поселит нас в замке?
– Размечталась! – рассмеялся он, и глаза у него потемнели.
– Господин консул придумает, где нам жить! – уверенно заявила я. – Раз он станет нашим посаженым отцом, он о нас позаботится.
– Еще как! – подхватил Ромуальдо. И опять рассмеялся, язвительно и свирепо.

Я б и рада была замолвить за синьора консула множество добрых слов, я этого хотела, но любое упоминание о ди Монти делало моего Ромула ядовитым. Как ему объяснить, что синьор Лодовико печется о его благе? О своем тоже, но и о Ромуле он печется, как о сыне, а тот и слышать о нем не хочет!

Но раз я обещала синьору консулу примирить с ним моего Ромула, то должна хотя бы попробовать.

– Ты не мне – себе можешь сказать, за что ты ненавидишь синьора Лодовико, епископа, да всех здесь, кроме Фурио и Али? – спросила я укоризненно, с обидой и за монсеньора и за консула – Ведь они тебя любят, я чувствую!
– Что-то ты не то чувствуешь! – усмехнулся он едко. – У меня от их любви никак руки не заживут!
– Но ты сам! – решилась я возроптать. – Сам же вынудил господина консула так с тобой поступить! Ты его пугал, оскорблял! Почему он должен был терпеть это?! Ты бы на его месте терпел?!
– Я бы на его месте не оказался! – резко бросил он и сжал кулаки.
– Это потому что в мире нет второго Ромуальдо де Кастро! – осмелела я в надежде защитить господина консула.– Сведи тебя судьба с таким же, как ты …
– Я бы плюнул ему в глаз и дал в морду! Но я б его не калечил всякими приспособами! Даже если б я его ненавидел, я бы его не истязал!
– Монсеньор тебя не истязал, но ты и его считаешь врагом!
– Хорошо они тебя обработали! Грамотно! Монсеньор, Софья, должен был помнить, что он не только должностное лицо, но и падре! В этой роли он обязан был меня защитить! От лица Церкви! Хотя от ее лица сподручнее убивать! Многие из святых отцов – профессиональные инквизиторы, садисты, каких поискать, процветающие бандиты с армиями наложниц и бастардов! Не знала?!
– Может, и есть такие у вас в Кастилии, в Риме, – не сдала я на попятную под натиском Ромуальдо. – Но наш падре…
– Любит меня, как сына! – яростно закончил мой Ромул. – Никак они с консулом меня не поделят!

Он грянул по столу кулаками, передернулся и поднял руки к лицу. Проговорил огорченно: «Вот. Из-за тебя я поранился, а сам я себя не перебинтую». – Помолчал и добавил примирительно: «Не из-за тебя – из-за твоей адвокатской практики, совершенно для меня неожиданной. Позовешь Али?»
– Он у господина консула. Давай, я.
– Давай. Извини, что накричал, но меня возмущает, когда ты начинаешь оправдывать негодяев. Еще и от меня требуешь приязненного к ним отношения.

Я вынула из-под наручника свой платок, превратившийся в тряпицу с пятнами крови, и занялась ранами Ромуальдо. Его раны и успокоили нас, и сблизили.

– Я устал повторять, что нет у меня ненависти ни к монсеньору, ни к консулу,– проговорил Ромуальдо, как мне послышалось, с сожалением. – Даже к викарию у меня ее нет. Я могу злиться, гневаться, но ненависть это не эмоция, это чувство, на которое я не способен. Вероятно, в силу своей духовной ограниченности.

Я промолчала, и он закончил с подъемом: «Считай мои чувства к отцам Чембало ответным сыновним чувством! Таким вот проявлением любви! Тебя это устроит?

– Нет, – призналась я. – Мы все предпочли бы другие проявления твоих чувств, более мягкие.
– Как я могу быть мягким, когда меня здесь держат за зверя? – осведомился он с вызовом. Знал, что его слова передадут господину консулу, а потому произнес их громко. – Вспомни, для чего тебя ко мне приводили. Чтобы ты укрощала зверя!
– А я укротила? – справилась я с улыбкой. Повертела в пальцах то, что осталось от платка, и Ромуальдо повинился: «Не уберег я твой подарок, Софийка!».
– Я вышью тебе другой.
– Мне этот нравится. С солнышком.
– Я тебе вышью солнышко.
– С глазками и улыбочкой?
– Как скажешь.
– Тогда вышей мне еще и зверя. С улыбочкой. Доброй, как у меня!
И он мне улыбнулся по-доброму.

– Вышей мне тигра в клетке. Он в ней лежит на цепи, но улыбается. Я твой платок подарю нашему посаженому отцу на свадьбе! С сыновней любовью! Должны же мы ему что-нибудь подарить, а то нехорошо, он к нам со всей душой, а мы такие неблагодарные! Мне отец ни иголку, ни ножницы не доверит, раз уж я зверь, так что вся надежда на тебя, Сонька!
– Ромул, я никогда не видела тигров, даже не представляю себе, как они выглядят.
– Так ты с меня вышивай, с натуры!
– Если ты мне нарисуешь его или себя…
– А и нарисую. Пододвинь мне бумажку.
– Может, не сейчас? – покосилась я на его руки.
– Все нормально. – заверил он. – Главное – это стремление. Али меня бинтует теперь только, чтобы я не оцарапался, когда увлекусь. Я тогда перестаю замечать неудобства и веду себя, как свободный человек, а это чревато… Софья, у меня не получается. У меня получился кот! Но котов не держат в клетках, они там сразу же дохнут, такие вольнолюбивые существа.
– Как ты. Поэтому я вышью кота. И не господину консулу, а тебе.
– Как талисман и оберег? Добре! А господину консулу? Ему я нарисовал бы клоуна, но, боюсь, он обидится. Хотя...Если нарисовать клоуна с лютней, он решит, что я поиздевался над собой, даже обрадуется.

Он рисовал, а я смотрела. Ромул рисовал быстро, уверенными движениями, сдвинув сосредоточенно брови, и улыбался, когда ему что-то у себя нравилось. Он нарисовал двух котов, сидящего и стоящего, и клоуна с лютней в проеме длинной занавески.

– Это кулисы, – пояснил он. – Так в идеале выглядит наш с консулом театр! Назовем его домашним!

А потом он восстановил рисунок с моей испорченной вышивки. И рыбку нарисовал, и цветок, и солнце, но по-другому. Его солнце было без личика, зато рыбка – и с улыбкой, и с огромным человеческим глазом, с ресничками и с весело изогнутой бровью. И хвост у его рыбки изгибался. А цветов он нарисовал несколько, разных. Спросил с беспокойством: «Софья, а ты не запаришься вышивать?».

– Если ты спросил, не устану ли, то нет, – заверила я. Он был таким хорошим, когда ни на кого не злился, и картинки у него были добрые!
– Чем вы тут занимаетесь? – осведомился консул по-доброму, с интересом. Мы и не заметили, как он появился.
– О! – вскричал синьор Лодовико восторженно. – Вы вернулись к творчеству! Наконец-то! Но почему вы стали рисовать так по-детски?
– Это он для меня. – объяснила я. – Для моих вышивок.
– Ты еще и рукодельница, Софья? – консул взял со стола мой платок, сморщился брезгливо, но все-таки рассмотрел.
– Я испортил подарок моей невесты, – покаялся Ромуальдо. – Не без вашей помощи, но испортил, теперь исправляюсь.

– И каково было мое участие в порче этого изделия? – консул двумя пальцами, как дохлую мышь, опустил вышивку на стол и отодвинул подальше.
– Оно было косвенным, – успокоил Ромуальдо. – Я хранил платок за браслетом наручников, а они попортили не только меня.
– И кто виноват, что вы хранили дорогую вам вещь в столь неподходящем месте?
– У меня нет здесь другого места. Я могу хранить что-то лишь на себе.
– Там, где эта вещь всегда у вас под рукой! – с пониманием покивал синьор консул. – Мне очень жаль, но я вынужден прервать ваше свидание.
– Мне пора возвращаться в поселок? – догадалась я, но на сей раз не огорчилась – времени до свадьбы оставалось совсем немного.
– Пора, но не в поселок. – поиграл лицом синьор Лодовико. – Ты до свадьбы поживешь в доме капитана ди Гросси. Он и его супруга не возражают, а мне удобнее будет отвезти тебя в храм из Города Святого Николая, чем из поселка. Там я, пожалуй что, завязну в грязи и так перепачкаюсь, что не рискну переступить порог церкви!
Он засмеялся, а я озадачилась.
– Но мои родные, господин консул, – пробормотала я. – Что они подумают?
– Они все примут, как должно, – заверил синьор ди Монти.– Твоя сестра с гарнизонным трубачом придут за тобой в дом синьора ди Гросси, они оба поприсутствуют на церемонии. Ну, и капитан с супругой, ваши свидетели, это само собой разумеется. Если у сеньора де Кастро нет возражений?
– Нет, – ответил Ромуальдо. – Благодарю вас, дон Лодовико. Вы не только посаженый отец, вы мне прямо отец родной!
– Вы опять? – нахмурился синьор консул.
– Я совершенно искренен! – И он так проникновенно посмотрел на господина ди Монти, так ему улыбнулся, что ди Монти проговорил сварливо, но как-то по-домашнему: «Рад, если Софье удалось убедить вас изменить свое ко мне отношение! Если вы сейчас не ерничаете по своему обыкновению!»

– Я всегда прекрасно к вам относился! – заверил с прежним чувством мой Ромул. – За исключением тех дней, что провел на асфоделиевых лугах, Там и тогда, уж простите, я к вам относился с крайней неприязнью.
– Я не знаю, что за луга имеете вы в виду, но если вы упомянули о воспитательных мерах по отношению к вам, то меня они расстраивали не меньше. Вы меня расстраивали своим невероятным упрямством, но не мог же я, граф ди Монти, уступить вам, каким бы грандом вы нам не представлялись! Грандов, знаете ли, тоже полезно бывает ставить на место. Но теперь-то между нами установились добрые отношения?
– Прекрасные! – провозгласил Ромуальдо.– Я осознал, какая я неблагодарная скотина и готов искупить все неприятности, какие причинил вашей милости! Я готов написать ваш парадный портрет. Если вам это будет угодно! Если вы обеспечите меня красками, кистями…
– С этим – после! – прервал ди Монти, впрочем, вполне миролюбиво, и взмахнул рукой, избавляясь от возражений – Вы еще не совсем оправились от болезни.
– От воспитательных мер! – поправил Ромуальдо, тоже миролюбиво. – Но для меня лучшее лекарство – работа. В ней я забываюсь настолько, что даже не чувствую тяжести «украшений»!
– Вы удовлетворены своим выпадом, де Кастро? Судя по вам, вы собой довольны! Но и я собой доволен. Мне удалось вас раздразнить, и зверь выпустил когти!
– Я пошел по оси координат вправо.
– Куда вы пошли?..
– Слева от точки ноль находится зона минусов, я туда уже провалился, но вы с Софьей меня вытащили, и от нуля я двинулся к области позитива, к плюсам. Это все, что я знаю о математике, но это не только математика. Вы спасли меня, вы оба!
– Это каким же образом? – справился Лодовико, и мы с ним переглянулись непонимающе. – Как мы с ней могли спасти вас?!
– Софья за меня заступилась, а вы послушались ее, дон Лодовико.
– Я?! – вскричал консул. – Я|, граф ди Монти, послушался безграмотную девицу?!
– Вы себя послушались, граф, – терпеливо объяснил Ромуальдо. – Как и я. На Кавказе есть обычай: если женщина встает между дерущимися мужчинами и бросает наземь платок, они тут же убирают оружие. Вот и Софья упасла нас от символических белых флагов, символическим платком.

Он прикоснулся к моей вышивке, а синьор консул стал рассматривать его с недоверием.
– Любопытно было б взглянуть, как бы я выглядел на парадном портрете вашей кисти! – выдавил он с ухмылкой.
– Распорядитесь принести кисть, и вы об этом не пожалеете!
– Кажется, я не раз вам говорил, что крайне дорожу своей безопасностью.
– Кажется, я дал слово не посягать на вашу безопасность!
– Вы обещали не поднимать на меня руку. О кисти речи не шло.
– Если вам не понравится, как я вас изобразил...изображу, вы всегда сможете отправить меня на асфоделивые луга, чего мне очень бы не хотелось!
– Такой, как сейчас, вы мне нравитесь больше, чем когда изучаете потолок.
– Вы всегда действуете на меня благотворно!

Их разговор и впрямь напоминал дуэль, и я замерла в тревоге. Один резкий выпад со стороны Ромуальдо, и не будет у меня ни свадьбы, ни мужа! Надо срочно усмирить зверя, но как?!

– Господин консул! – вклинилась я в дуэль голосочком маленькой Софьи. – Мне можно будет забрать с собой рисунки Ромуальдо? Я бы очень хотела и вам что-нибудь вышить…
– Клоуна? – ехидно уточнил синьор консул.
– Клоун – это автопортрет! – сообщил со всей учтивостью Ромуальдо. – Поэтому он с лютней. Придворный шут!
– Такого шута я не пожелал бы ни одной коронованной особе!
– Как, даже дожу?! – вознегодовал Ромуальо. – Я вполне бы заменил меч, который...
– Я вам вышью галеру, на которой вы уплывете в Геную! – перебила я и с мольбой воззрилась на Ромула. – Если Ромуальдо мне ее нарисует! Ромуальдо, ты же можешь, ты должен!!
– Если должен, смогу, – понял он. Потянулся за листком бумаги – я его тот час же к нему пододвинула – и несколькими движениями нарисовал галеру.

– Тут нет гребцов. Вы согласны на галеру без каторжников, дон Лодовико? – не удержался он от колкости. – Софья слишком добра, чтобы без слез вышивать образы страдальцев.
– Она уже почти плачет, дон Ромуальдо. По вашей милости. Меня вы развлекли в свойственной вам манере, а ее напугали. Она ждет, что на галеру я посажу вас.
– Но вы же не посадите? – жарко понадеялась я.
– Не сегодня. – успокоил меня ди Монти. – Я сегодня никуда не отплываю. Собери его рисунки, дитя. Старший отпрыск ди Гросси заждался тебя на входе. Вы не очень заскучаете, Ромуальдо, если и я вас покину? Вам и вашему демону пора отдохнуть.

Я не поняла, что за демона помянул синьор консул. Понял мой Ромул.
– Да, – кивнул он. – Мы слегка пообтрепались среди амфоделий.

Он вдруг стал очень грустным, словно израсходовал весь задор на словесный поединок с ди Монти.
При синьоре Лодовико я не решилась обнять моего мужа. Наклонилась к нему и погладила по щеке.
– Почему ты такой печальный? – спросила тихо.
– Я не печальный, – ответил он. – Просто... Мы с тобой будем странно смотреться в церкви. Ты в красивом платье, а я в затрапезе.

Я вспомнила, как переживал он из-за своего ношеного платья, и тоже расстроилась. Раз в поселок я до свадьбы не попаду, то не сумею взять из дома одежду братьев. Если б взяла, то, возможно, успела бы вышить Ромулу праздничную рубашку. Для меня он хорош в любой, но ему хочется пойти в церковь в чистом!

– Синьор консул о тебе позаботится, – пообещала я убежденно. – Ему самому неприятно будет стоять в храме рядом с тобой, если ты будешь плохо одет и закован.
– Если я буду раскован, он со мной рядом стоять не будет.
– Но ведь ты не набросишься на консула в храме!
– Это будет зависеть от него.
– Ромул! – ужаснулась я.
– Таким, как мы с консулом, преград не поставлено, – усмехнулся мрачно мой Ромул и добавил непонятное. – Он себя ставит на одну ступень с Богом, а я – дитя атеистической эпохи, где «ни церковь, ни кабак, ничего не свято». Как-то так, Софийка, все, как не надо.

Ромуальдо и меня заразил своей печалью, но ненадолго. До тех пор, пока навстречу мне с крыльца замка не поднялся Леонардо ди Гросси.

– Что так долго? – выкрикнул он сердито. Мальчику надоело болтаться вокруг цитадели. – Не могли наглядеться друг на друга?
 – Мне синьор консул только что сказал, что ты тут, я и не знала.– повинилась я.
– Консул?– воодушевился Леонардо. – Они с Ромуальдо опять сцепились? Отец говорил, у прохвоста после их стычек всегда штаны мокрые!
– Нельзя так о старших! О господине консуле! – одернула я мальчишку и тревожно огляделась по сторонам. По счастье, близ нас с юным ди Гросси никого не болталось.
– Раз отец его так зовет, значит, прохвост! – заявил решительно Леонардо. – Раз отцу можно, почему мне нельзя?
– Потому что капитан не будет кричать на всю улицу! – объяснила я, как взрослая несмышленышу. – А ты всю семью подставишь под неприятности. Ты же не хочешь, чтоб вас потащили к господину судье, и твою маму, и братьев, и отца?
– Не хочу, – буркнул он, и какое-то время мы шагали молча. Потом он вскинул на меня глаза и спросил: «Ты ревела?».
– Нет, вроде.., – растерялась я, потому что и сама не помнила, удалось ли мне поплакать во время дуэли консула с моим Ромуальдо.
– Ты себя не стыдись, – посоветовал мальчишка уверенно. – Невеста должна лить слезы. Ей так положено.
– Почему? – удивилась я.
– Ну, как же! Ее в чужой дом отдают, к чужим родителям!
– У нас нет дома, – сообщила я. И чуть не заплакала.
– А зачем вы тогда женитесь? – поглядел на меня парень с недоумением. – Так люди не делают. Люди сначала обзаводятся домом.
– Ты же знаешь, что Ромуальдо иностранец, – стала объяснять я. – Его дом далеко, а в моем поселке он остаться не может. Для наших он – еретик, а они еретики для него. Да и чем бы он у нас занимался? Он не рыбак, не огородник, он не знает ни одного ремесла.
– Ну да, он испанский дворянин, – кивнул мальчик. – Он ремесел не знает, зато знает много чего другого, и он воин хороший, отец говорил. Говорил, что возьмет его в гарнизон, когда прох... консул его отпустит.
– Сомневаюсь, что Ромуальдо оправдает доверие капитана, – вздохнула я. – Он поэт, а поэты не берутся за оружие по приказу. Только по собственному приказу.
– А вот я знаю, что он в казарме не усидит и за чьей-то спиной не спрячется, если придется становиться на стену! – убежденно заявил Леонардо. – Мой отец в нем уверен!
– Я тоже. – призналась я. – Он бы не прятался, но синьор консул не отпустит его.
– Это почему? – нахмурился мальчик. – По закону никого нельзя держать под стражей вечно, без приговора!
– Синьор консул называет сеньора де Кастро гостем.
– Разве гостей держат в кандалах?!
– Вероятно, сеньор де Кастро особый гость, слишком опасный для хозяина…
– А зачем нужен такой гость?! – задался мальчуган разумным вопросом, на который ответить я не могла. Я знала, для чего господину консулу нужен мой Ромул, но не сумела б объяснить это юному ди Гросси.
– Все равно мой отец Ромуальдо освободит и зачислит в гарнизон! – объявил Леонардо с гордостью за отца.
– Дай-то Бог! – понадеялась я. В гарнизоне мой Ромул не пропадет, и уж пусть он лучше выйдет на стену, чем останется у консула, пленником, а под конец пребывания ди Монти в Чембало, угодит на галеру. И не в каюту Лодовико, а на скамью гребца! И такой вариант предвидел мой Ромуальдо, когда стал печальным. Он не может изменить то, что предвидит!
– Будет у вас дом,– понял меня по-своему Леонардо. – Ромуальдо заработает и построит.
– Разве можно заработать что-то на службе у консула? – усомнилась я, вспомнив и о попытках капитана получить жалованье, и о жалобах Лодовико на пустую казну.
– Мой отец заработал! – блеснул глазами Леонардо. – Значит, и щенки его заработают, и Ромуальдо. А не то останется здесь консул один со своими пушками! Нельзя злить людей с арбалетами! – повторил он слова отца.

Мы дошли до дома, на который синьор ди Гросси заработал в каких-то в иных краях. И шрам, и деньги на дом заработал он, скорей всего, не в Чембало. Но ведь заработал! А что сумел один, сделает и другой! Мой Ромул страдает от того, что не может быть кормильцем семьи. Он сможет, когда капитан его выручит! Когда господин консул поймет, что нельзя вечно держать под стражей не повинного ни в чем человека! Держать только потому, что без него синьору ди Монти скучно! Ромуальдо будет навещать синьора ди Монти в замке – он по-своему тоже к нему привязан – вот тогда он станет гостем, а не пленником дона Лодовико!

Мои мысли придали мне уверенности в будущем, я снова повеселела и смогла ответить Мариучче улыбкой на улыбку. Мариучча так тепло меня встретила, словно я была ее дочкой, и я себя почувствовала желанной в кругу ее семьи. Куда более желанной, чем в поселке! Получалось, что отцов у меня стало три – и мой родной, и духовный, и посаженый, а матерей – две, и моя Феодора, и Мариучча! Смущало меня, что в семье ди Гросси я окажусь лишним ртом, но Мариучча меня успокоила.

– Я хорошая хозяйка, – сообщила она с улыбкой. – И ты хорошей будешь хозяйкой. Бедность многому учит. Мы с Фурио не всегда жили, как теперь, бывало, что и на хлеб не хватало, и не часто ночевали под одним кровом. Скитались по городкам, по поселкам, он – с армией, а мы, жены, – следом. Снимали хибарки неподалеку от их лагеря, быт, какой-никакой налаживали, чтобы нашим мужчинам было, где отдохнуть, кормили, чем Бог пошлет, но мы молодые были, как вы с твоим Ромуальдо, нам все было нипочем. Лишь бы муж под стрелу не попал, под меч, а к лишениям легко привыкали.

– Фурио учил Ромуальдо, что человек привыкает ко всему, – вспомнила я, что мне рассказывал мой Ромул о капитане.
– Не ко всему. – опровергла Мариучча. – К смерти человек не привыкает, даже если ему кажется, что он смирился с утратой.
– Не привыкает, – согласилась я, подумав о синьоре Терезе.
– Женщины, которые теряли мужей, сами делались неживыми, – проговорила Мариучча со вздохом, и глаза ее затуманились – Иные даже плакать не могли, а иные шли мстить за своих мужчин. Надевали их доспехи и шли. Смерти искали, но такая смерть – не грех. Это не руки на себя наложить, это – в бою.
– Ромуальдо рассказывал, что в его земле, в древности, погибших сжигали, а их жены, многие, сами поднимались на погребальный костер, чтобы вместе с мужем попасть на небо.
Ромуальдо, пока жил в поселке, много рассказывал и странного, и страшного.

Мариучча посмотрела на меня вопросительно, и я опомнилась: Ромуальдо де Кастро – испанский гранд! Впрочем, в древности грандов еще не было, Пиренейский полуостров назывался Иберийским, а населяли его многие племена. Об этом Ромуальдо тоже рассказывал, Никосу. Он ему рассказывал о великом военачальнике Ганнибале, который еще ребенком поклялся до конца жизни воевать с Римом, и клятву сдержал, и о том как Ганнибала предал сенат его страны, который страну ограбил, и пришлось Ганнибалу скрываться от римлян у разных царей, а потом принять яд из перстня.

– Твоему Ромуальдо не в стрелки надо, а в учителя, – покачала головой Мариучча. – Жаль, что мы живем там, где солдаты нужней, чем мирные люди.
– Так всегда, наверное, было, – вздохнула я.
– Всегда, – подтвердила Мариучча.

Мы с Мариуччей в четыре руки почистили корнеплоды, сварили похлебку, испекли большую лепешку с травами.

– Фурио придет к ужину,– сообщила Мариучча. – Останется ночевать. Я тебе постелю в общей комнате.
– Мне все равно, – заверила я. – Мне лишь бы вас не стеснять.
– У нас не тесно, – улыбнулась Мариучча.
Фурио пришел, и вся семья шумно ему обрадовалась. На немой вопрос Мариуччи капитан ответил с долей вины: «Я из казарамы в замок не заходил, уже завтра повидаюсь с прохвостом».
– А давай и я повидаюсь! – вызвался Леонардо. Ты говорил, у него сын моих лет!

Все засмеялись, и Фурио потрепал Леонардо по волосам: «Это он говорил, не я. Может, и нет у него никакого сына, а если и есть, к тебе он не расположится по-отечески».

Синьор консул по-отечески был расположен ко мне, но я бы не рискнула вмешиваться в его отношения с гарнизоном. Его б это удивило и рассердило. Я боялась подступиться к синьору Лодовико даже с просьбой о Ромуальдо, чтобы его переодели в чистое перед венчанием. Возможно, и такая просьба разгневала бы господина ди Монти – его замок не лавка, а он не обязан своих заключенных еще и прихорашивать! Чтоб избавиться от сомнений, я поделилась ими с ди Гросси. Спросила, можно ли мне будет сбегать в поселок за штанами и рубашками братьев, Вдруг я успею еще и вышить Ромуальдо рубашку?

– Не надо, – объявил капитан. – Не надо ему ничего такого.
– Но ему хочется быть красивым! – воскликнула я.
– Он и будет красивым, – заверил Фурио. – Если вскинет голову и расправит плечи. Человека красивым делает не одежка.– помолчал, поглаживая рубец, и добавил сердито. -Наш прохвост такую свадьбу задумал, какой в Чембало еще не видели! Софье, рыбачке, он распорядился платье сшить дорогое, его завтра к нам доставят, сюда, а кастильского дворянина венчаться приведут в кандалах. Так их Лодовико уравняет в глазах населения!
– А население поймет ли синьора консула? – справилась Мариучча жестко, со сдерживаемым гневом. – Я бы не поняла!
– И я, – вставил Леонардо.
– Главное, что прохвост себя понимает, – рассмеялся издевательски капитан и сразу же стал серьезным.
– Наплевать Лодовико на население. – сообщил он раздраженно. – Он придумать не может, как еще поглумиться над Ромуальдо, чтоб и смирить его, и унизить. А только ничего у него не выйдет! Не такой человек испанец, чтоб стоять перед толпой, как побитая собака. Будет он красивым, Софья, не сомневайся!

В этом я не сомневалась, мой Ромул на людях держится, как никто, а вот в душе он переживает за свой внешний вид, я-то знаю! Раздражает Ромуальдо и пропотевшая одежда, и невозможность помыться всему, как он привык, и, конечно, оковы. Они его особенно раздражают, потому-то консул их и не снимет! Ничего, я внимание зевак перетяну на себя! Я буду вести себя так естественно, так весело и с таким достоинством, словно мой Ромуальдо к церкви прибыл на белом коне, весь в бархате, парче, золоте! Я представила себе, как мы встречаемся с Ромулом возле храма, как все смотрят на нас, и мне уже стало весело!
Супруги ди Гросси поняли, почему я улыбаюсь, и капитан меня похвалил: «Молодец девочка!».

Мне еще никогда, нигде не было так уютно и легко, как с ди Гросси, и я очень хотела сделать для них что-то хорошее. Не просто убрать со стола и помыть посуду! Поэтому, когда дети ушли в свою комнату, я спросила Мариуччу, можно ли мне рассказать им на ночь сказку.
– Расскажи, – сразу же согласилась Мариучча. – Я тоже послушаю.

Мы вошли к детям, и я стала рассказывать сказку Ромула – про сестрицу Аленушку и братца Иванушку. Вторую, про Мальчиша, я б им не рассказала, с меня хватило и реакции Никоса.

– А почему братец-козленок не захлебнулся, почему он еще и говорил из-по воды? – спросил один из младших, когда я замолчала. – Так не бывает!
– Потому что это сказка, – ответил за меня Леонардо. – В них всегда про то, чего не бывает!
– А почему их так звали, этих брата и сестру, так что сразу и не выговорить? – подал голос Томмазо.
– Это старинная сказка, атлантидская, – объяснила я. – Там у людей были такие имена. Эту сказку Ромуальдо рассказала его бабушка, а ей – ее бабушка. Этой сказке много-много веков.
– Сколько? – Тут же уточнил Леонардо, а Томмазо удивился: «Тогда откуда ее знает испанец, раз она не испанская?».
– Эта сказка переходила от бабушки к бабушке, – выручила меня Мариучча, – Так она обошла весь свет и дошла до Ромуальдо.

Я поглядела с признательностью на Мариуччу, а потом спросила, можно ли мне спеть колыбельную.

– Да, конечно,– ответила она, и я спела песню, которую мне пела когда-то мама. А потом еще одну. Я вдруг вспомнила много маминых песен. Может быть, потому что сама готовлюсь стать мамой? Правда, не особенно я готовлюсь. Слишком многое отвлекает от мыслей о том, кто живет в моем животе, а он о себе не напоминает. Я о нем рассказала Мариучче, когда мы вышли от ее детей, и она обрадовалась.
– Ты должна беречь себя! – как наказала она. – Думай только о хорошем, смотри на красивое и пой почаще, малыши это любят.
– Как он может что-то любить? – не поверила я. – Его еще нет.
– Он есть, и он тебя слышит, – убежденно ответила Мариучча. – Вот родишь пару деток, и сама все поймешь!
Я рожу много деток, так мне обещали и Георгий, и Никос. Рожу, если выживет мой Ромул!
– Обязательно выживет! – объявила Мариучча без тени сомнения. – Он – победитель!
– Как ты можешь это знать, ты ведь его даже не видела! – усомнилась я в ее утверждении. Добрая синьора ди Гросси захотела успокоить меня, чтобы я думала только о хорошем!
– Я о нем много слышала от Фурио, – улыбнулась мне Мариучча. – Ромуальдо – победитель, он таким уродился, и он это знает. Ты должна в него верить.
– Как ты верила в Фурио?
– Как я верю в Фурио. – поправила синьора ди Гросси.

Утром семья проводила капитана на службу – как всегда шумно, с объятиями в дверях, а мы с Мариуччей занялись домашними делами. В городе их было куда меньше, чем в поселке, и мы быстро справились. Мне не терпелось заняться рукоделием, и я показала Мариучче рисунки Ромула – это он сделал для меня, чтоб я вышивала!».

– И с чего ты начнешь, с кота или с рыбки? – заинтересованно спросила она, и всплеснула руками. – А ведь у нас тоже есть рисунок твоего Ромуальдо, портрет Фурио! Он его в замке нарисовал!

Мариучча повлекла меня к столику в углу комнаты. Я его и раньше заметила, но рассмотреть не решалась – на столике – элегантном, как у знатных,с витыми ножками – стояли чернильница с пером и лежала листы бумаги. Совсем, как у Ромула. И, совсем, как у Ромула, листы были покрыты закорючками. Ромул говорил мне, что это – стихи. Он сначала записывает то, что приходит ему на ум, а уже после – поет. Я не поняла, зачем. Проще сразу спеть и запомнить, но спорить не стала. Может быть, у Ромуальдо память хуже, чем у меня? Но ведь и я, по словам Георгия, не все запоминала правильно.

– Ты тоже сочиняешь стихи?! – восхитилась я Мариуччей.
– Нет, – засмеялась она. – Я веду хозяйство. Записываю доходы и расходы, чтоб нам хватало на все необходимое. Я и тебя потом научу.
– Ой, нет! – испугалась я. – У меня не получится!
– Все у тебя получится, – заверила Мариучча, выдвинула ящик из столика и осторожно вынула оттуда портрет капитана.
– Фурио закажет к нему рамочку, и тогда мы повесим его на стану, – сообщила она. – Я бы и сама заказала, но раз Фурио хочется сделать мне подарок… Он любит делать подарки. Как только деньги получал, сразу спускался в нижний город, в ювелирную лавочку, покупал мне что-то красивое.

Я не стала говорить Мариучче, что мой Ромул нарисовал ее некрасивой. Он ведь ее не видел! Увидит, нарисует по-другому, и тогда Фурио закажет сразу две рамочки.

Рукодельничали мы до обеда. Капитан прислал Луиджи сказать, что на обед он не придет, он зачем-то срочно понадобился прохвосту, а Луиджи Мариучча усадила за стол. Я сказала Мариучче, что за синьора ди Гросси не надо переживать, он обязательно поест в замке, у Ромула, и обрадовалась, что капитан мне расскажет о моем Ромуле. Мариучча ответила, что не переживает за Фурио, а я вспомнила об Елене. Спросила ди Пьетро, почему он к ней не заходит. Луиджи помялся, прежде, чем ответить. В нижнем городе поколотили в таверне двух парней из их гарнизона. Парни внятно объяснить не сумели, из-за чего разгорелась свара, зашли, как обычно, промочить горло прежде чем отправиться к зазнобам, а тут местные стали их оскорблять, обзывать по-всякому. Может, из-за этого господин консул и вызвал к себе ди Гросси – обсудить, надо ли применять ответные меры, устраивать облавы...

– Это все викарий, – как выплюнул Луиджи, – Из-за тех повешенных все. Проститутку-то зачем было вешать?

Спохватился, оглянулся на ребятню – они его слушали с раскрытыми ртами, и поправился торопливо. – Женщин. Можно ж было ограничиться штрафом…
– Это когда Вешатель ограничивался? – зло, по-взрослому буркнул Леонардо и добавил, тоже очень по-взрослому. – Да, мужчинам не нравится, когда вешают женщин, а им только и остается, что смотреть. Вот они на ваших и отыгрались.
– Так всегда теперь будет? – обреченно спросил один из младших. – Мы теперь никогда-никогда не сходим в нижний город на ярмарку?
– Да какая теперь ярмарка! – отыгрался Леонардо на нем. – Кто теперь сюда что-то повезет?! Да и нечего, наверное. Да? – воззрился он на Луиджи. – Те наемники пограбили деревенских, а что не унесли, уничтожили, и поля потоптали, и скотину забили, да?
– Я не знаю, – ответил честно Луиджи. – Мы все здесь были.
– Голод будет? – утвердительно спросил младший.
– Не обязательно,– поспешила Мариучча успокоить свой выводок. – Но продукты подорожают, – предрекла она честно.
– Они бы и так и так вздорожали, -жестко объявил Леонардо. – Правильно та повешенная кричала про консула, что он только наживается, при любой погоде. А теперь он точно своего не упустит!
– Мы, ребятки, при любой погоде жить будем, как жили – в любви к Господу и друг другу! – твердо пообещала Мариучча, а я спросила: «Мы сумеем продать вышивки?»

Луиджи вздохнул так виновато, словно это он был синьором консулом, а Леонардо ухмыльнулся угрюмо: «Кто их купит, когда людям на еду не хватает? Все будут тратиться только на еду!».

Ромуальдо консул вряд ли будет кормить одной тыквой, свой рацион глава страны не урежет. Но мне как быть, лишнему рту? Вырваться в поселок, выпросить рыбы, а потом надергать овощей с огородика? Мало что вероотступница, так еще и воровка?! Но ведь тем, у кого есть лодки, снасти, клочок земли выживать все же проще, чем горожанам в их стенах!

Я задумалась, пригорюнилась, а ди Пьетро, тоже сильно погрустневший, с нами простился.
Леонардо хмурился, младшие сидели притихшие, лишь Мариучча сохранила присутствие духа.

– Никого не слушайте, кроме нас с отцом! – потребовала она от детей. – Раз мы с отцом не готовим себе саваны, значит, вам опасаться нечего!
– Люди любят себя пугать, – вспомнила я слова моего отца.
– Но мы так жить не привыкли! – тут же провозгласила Мариучча. – Мы – ди Гросси, нас ничто не устрашит и не сломит! Запомнили?!

Она осмотрела детей по очереди, с веселым блеском в глазах, и приказала мне. – Идем со мной!
Отвела меня в их с капитаном спальню, распахнула сундук, покопалось в нем и вынула красное платье.

– Тебе должно подойти! – сказала.
– Но,.. – воспротивилась я, ощутив себя хуже, чем лишним ртом.
– Не спорь! – со смехом прикрикнула Мариучча. – Мы сейчас пойдем в храм, к нашему падре. Святой отец подготовит тебя к венчанию, так что ты должна выглядеть настоящей синьориной.
– Но венчание еще не сейчас, – уперлась я. Вспомнила, что сказала своему Ромулу в утешение и повторила: «Бог видит наши души, а не тела!».
– Богу радостно, когда в дом Его мы входим нарядными, – опровергла Мариучча. – Надевай. Поглядим, надо ли где ушить, а где расточить.
– А чье это платье, Мариучча?
– Мое! – расхохоталась она. – Не веришь? Я не всегда была такой тушей!
– Ты не туша!
– Не всегда я имела пышные формы!
– Но ведь ты хранишь это платье…
– Думала, пошлет нам Господь дочечку, но раз он послал тебя – меряй. У нас не так много времени.
Красное платье, как пошито было по мне. Неужели Мариучча была такой стройной?! Оно очень мне шло, очень нравилось, но я себя чувствовала неловко от того, что сделалась чересчур яркой, броской. Будь в храме зеркало, я б и сама отвлеклась от исполнения обряда!

– Ты не вдова, чтоб являться в церковь в черном! – убежденно заявила мне Мариучча. – Ты стоишь на пороге своего самого счастливого дня и должна быть олицетворением счастья!
Помолчала, с удовольствием рассматривая меня, и призналась мечтательно: «Я всегда ходила в храм, как на праздник. И молодой, в этом вот платье, и потом...».

Мне на голову Мариучча набросила тонкую узорчатую шаль, но на улице я все же завернулась в покрывало – чтобы не дразнить гусей города Святого Николая! Сопровождали нас в церковь Леонардо и Томмазо, тоже нарядные, а Мариучча надела платье из тонкого сукна, с вышивкой по рукавам и вырезу, темно-синее.

– Мне с моей фигурой лучше не носить светлое! – сказала она. Воткнула в волосы гребень и набросила поверх накидку из черного кружева.
– Это мантилья, – пояснила она. – Фурио ее приобрел в Кастилии. Уж не знаю, купил или взял как трофей, я не спрашивала…
– Вы были в Кастилии?! – вскричала я и с восторгом и с завистью, но тут же перепугалась: Фурио мог разоблачить Ромуальдо, если тот никогда там не жил! Я и сама уже не знала, где мой Ромул бывал, где – нет!

– Где нас только ни носило по свету! – отозвалась Мариучча, и взгляд ее затуманился. – Всю Италию протопал мой Фурио, и в Греции побывали, и на островах, то ли греческих, то ли венецианских. Принадлежат они Венеции, но населяют их твои соотечественники. Я теперь не скажу, что за война повлекла туда Фурио, то ли с Венецией наш дож опять что-то не поделил, то ли турки напали на христиан. Фурио меня оттуда быстро убрал, он всегда за меня боялся. Я его потом в Неаполе дожидалась. Вроде, столько трудного было, страшного, а вспоминаешь, как самое счастливое время! – улыбнулась она воспоминаниям и пообещала уверенно: «И у вас так же будет с твоим Ромуальдо! Вы это время вспоминать будете весело, и замок, и консула, и даже синьора Джино!».

– И синьора викария? – не поверила я.
– Его вы забудете! Люди быстро забывают кошмарные сны.

Я усомнилась, что смогу забыть отца Доменико, но спорить не стала. Мариучче видней, уж она-то, наверняка, повидала за жизнь многих таких, как Вешатель!

Синьора ди Гросси осмотрела придирчиво себя, меня, Леонардо с Томмазо, объявила младшим детям по-командирски, что на них оставляет дом, и мы пошли...на порог моего самого счастливого дня!

Для начала монсеньор исповедовал Мариуччу и детей, это заняло мало времени, с прошлой исповеди грехов они не накопили, а затем отвел в исповедальню меня. Я так волновалась, что с трудом вспоминала, в чем уже каялась, а в чем нет. Я так давно не виделась с духовным отцом, что не успела покаяться в чем-то важном! Накануне налета собиралась, но не получилось, а потом произошло столько разного!… Я пришла в отчаяние от своей бестолковости, но сеньор епископ проявил снисхождение, терпеливо и участливо меня выслушал. Я все вывалила на его бедную голову – и про то, как просила синьора консула не освобождать Ромуальдо, а потом не смогла укротить в нем зверя – Ромуальдо насмехался над господином консулом, а я боялась за свою свадьбу! Я пыталась укротить зверя, но мне было так его жалко! Он хотел быть красивым на своей свадьбе, вот я и наврала ему, что господин ди Монти, посаженый отец, и раскует его и переоденет в чистое! Я не знала, что вру. Это уже потом капитан сказал мне, что я обманула своего Ромуальдо! А еще я его приревновала к несуществующей женщине! Чего только ни измыслила про него! А еще я так радовалась подвенечному платью, что о горе других и думать забыла! Город в траур погрузился, а я жила своей радостью, своим предвкушением! Я бессердечная, бездушная, гадкая!

Я не видела падре за решеткой исповедальни, но хорошо его себе представляла – как он сидит, опустив тяжелые веки, перебирает четки и размышляет, надо ли отпустить мне грехи!..
Он решил отпустить. Даже сказал мне, что я не бессердечная, раз вспоминаю о беде ближних с раскаянием, но если б все вокруг жили только горем других, то земля бы давно обезлюдела. Кого-то сотворил Господь для самопожертвования, но большинству такой крест Он не назначил, и мы, большинство, не должны даже посягать на него. Не по нам он был сколочен! Я сразу согласилась, что не по нам и почувствовала огромное облегчение. Мне стало бы еще лучше, если бы падре поговорил со мной, как раньше, когда мы сидели рядом, он в кресле, а я на скамеечке, и могли смотреть друг на друга. Мне так захотелось этого – мне так давно этого хотелось – что я рискнула попросить монсеньора о разговоре. Мне куда проще и вразумляться и каяться лицом лицу с сеньором епископом, у его ног! Я смогу поверить падре и смятение своё, и сомнения в ходе тихой доверительной беседы! Монсеньор согласился. Сказал, что отпустит Мариуччу с детьми, и если никого в храме не будет, мы спокойно поговорим о мирском...И о доне Ромуальдо поговорим, которого падре посетил и тоже подготовил уже к церемонии бракосочетания. К сожалению, у падре возникли некоторые опасения относительно дона Ромуальдо! Монсеньор будет рад, если мы их развеем. Вместе.

– Мы развеем! – пообещала я с чувством.
В храме были только Мариучча с сыновьями. Мариучча беспокоилась, что надолго оставила меньших без присмотра, а узнав, что я задержусь, забеспокоилась еще больше. Монсеньор велел ей идти домой. Пообещал, что меня, если беседа затянется, проводит к ди Гросси служка. Мариучча на меня глянула вопросительно, с тревогой, но промолчала. Они ушли, а мы с епископом переместились к его креслу. Он с явным облегчением в него опустился, а я заняла место на скамеечке. Здесь я сразу почувствовала себя свободней, как в родном доме у очага, и благодарно улыбнулась епископу. Он мне ответил задумчивым, долгим взглядом.

– Ты не замечала, дочь моя, что дон Ромуальдо, при всей его общительности, человек очень скрытный? – спросил он.
– Ромуальдо? – поразилась я. – Нет, нет, что вы! Он такой, как есть! Именно поэтому он бывает и неуправляем, и зол на язык! Он не умеет притворяться, ваше преосвященство!
– Он умеет хранить тайны, – обронил падре.
– Если только чужие! – рискнула возразить я. – А своих у него нет.
– Он сам – одна сплошная тайна, – вздохнул монсеньор. – Может быть, перед тобой он приоткрывал завесу своей тайны?
– Может быть, – ответила я, подумав. – Но, наверное, я не поняла, где тайна, где правда о нем, а где его выдумки. Он так верит в свои выдумки, ваше преосвященство, что они для него становятся правдой.
 – Он кается искренне, – проговорил епископ расстроенно, – но при этом словно пересказывает выученный однажды урок. Вспоминает о даме, которую соблазнил, будучи совсем юным, о насмешках над ее мужем, вызове на дуэль и бегстве из Кастильского королевства. Все это преподносит он без запинки, хоть и с большим чувством. С таким же чувством он поет на неизвестном никому языке! Вспомни, дочь моя, он хоть раз пел тебе по-испански?

– Я не знаю испанского. Наверное, нет, – призналась я, но тут же нашла, чем развеять опасения падре. – Вероятно, для него это слишком больно! Он поет, чтоб заглушить тоску!
– Обычно, ее заглушают песнями родины.
– Но ему больно вспоминать родину…
Я смешалась, не найдя слов, и монсеньор подсказал: «Он отрекся от родины. Причины, по которым так поступают, должны быть более вескими, чем соблазненная дама и ее муж. Не упоминал ли сеньор де Кастро, что у него возникли осложнения со Святым Трибуналом?
– Не упоминал,– заверила я.
– Может быть, ты просто не поняла, о чем речь?
– Но он никаких речей о трибунале не заводил никогда!

– Он умеет хранить тайны, – удовлетворенно повторил монсеньор. – От умения хранить их зависит его жизнь. Допускаю, что он бродил по всей Центральной Европе, обосновывался в странах, населенных еретиками, либо язычниками, и это не может быть случайным. Меня одно утешает, что в душе он остался верующим католиком, посему обряд венчания проведу я с чистой совестью, не погрешив ни против Господа, ни против себя. Но я хочу знать, что вынудило дона Ромуальдо к скитаниям столь долгим, что в них он забыл не только песни, но и молитвы на родном языке. При том, что он прекрасно помнит многое другое. В связи с чем он упоминал об Атлантиде Платона?

– Об Атлантиде? – я растерялась. О затонувшем острове Ромуальдо рассказал мне. Для Никоса. Мне подумалось даже, что Атлантиду он для Никоса сочинил, чтобы тот не задавался опасными вопросами. Но ведь в стенах были уши! Они слова Ромула передали синьору консулу, а тот – синьору епископу!

– Он об Атлантиде упоминал в связи с родиной, – вспомнила я рассказ Ромуальдо. – Что она и есть его родина!
– Любопытно! – усмехнулся монсеньор. – Как же много у него родин! Может быть, свои песни он исполняет на языке древних атлантов?
– Может быть, – пробормотала я.– Просто раньше он говорил про другое, а потом признался, что северную страну придумал.
– Ту, родом из которой был его побратим Эстан? – уточнил понимающе монсеньор.
– Да. Только не родом. Родом была матушка Эстана.
– Это матушка обучила сынка особым приемам рукопашного боя? – улыбнулся снисходительно епископ, и покачал с сомнением головой. – Если верить дону Ромуальдо, оба его побратима родом из Флоренции.
– Но у матушки Эстана наверняка были братья, они все вместе поселились во Флоренции, – предположила я, и мое предположение монсеньор счел разумным.

– Наверняка. – согласился он. – И братья, и племянники, и дяди, все были, и все, как некогда германцы, хлынули из диких лесов на юг! Приобщаться к средиземноморской культуре! – добавил он скорбно, а я вспомнила слова синьоры Терезы – о вкладе варварских народов в цивилизацию. Их вклад, судя по Эстану и Ромулу, штанами не ограничился! Лично мне все равно, откуда взялся мой Ромул, лишь бы он был рядом со мной, моим, но большим людям в Чембало не все равно. Почему?! Что плохого Ромуальдо им сделает, если выяснится, что он по крови – атлант? Интересно, атланты – варвары?

Ромул сказал, что они много всякого придумали, потому и погибли. Отцы Чембало хотят знать, что такого наизобретали атланидцы, чтобы потом все это завести у себя? Им тогда никто страшен не будет – ни феодориты, ни венецианцы, ни турки! Вот для чего Ромуальдо держат в консульском замке! Но ведь он поэт, даже если он и расскажет про какую-нибудь штуковину, выпускающую тысячи стрел одновременно, про непобедимые пушки, он не сможет ничего воссоздать, он не знает даже, как это работало.

– Ты о чем задумалась, дочь моя? – прервал мои мысли голос епископа.
– О Ромуальдо, – ответила я сразу. – Кто б он ни был, и от кого б ни бежал, он честный, хороший человек…
– С богатой фантазией! – согласно кивнул Его Преосвященство. – Поэтому отец Доменико от него бы добился только фантазий, а я не смею настаивать на признаниях, хотя и чувствую, как дон Ромуальдо хочет поделиться со мной сокровенным…

Его преосвященство замолк, опечаленный, и я закончила, безнадежно. – Он умеет хранить тайны!

– Каждый заботится о собственной безопасности, – проговорил падре медленно, провожая меня до двери храма. – Ромуальдо – о своей, а мы – о своей. Если в Риме известно, что сеньор де Кастро согрешил против веры, и где он сейчас находится... Я себе не позавидую, дочь моя!

Он вздохнул так тяжело, что я испугалась за него не меньше, чем за сеньора де Кастро.
– Что я могу сделать, святой отец? – спросила я и схватила падре за руки. – Скажите, что я могу сделать для вас?!
– Ничего, – разжал он мои руки. – Синьор де Кастро тебя слишком хорошо знает. Он всех нас знает, а поэтому не выдаст себя.
– Даже капитану? Даже Али? Если будет уверен, что их не подслушивают?!
– Свою тайну он унесет с собой в могилу, дочь моя, но все мы люди, все порой... проговариваемся, а люди с богатым воображением делают это чаще других.
– Вы хотите, чтоб я внимательно слушала Ромуальдо? – догадалась я.– Чтоб я его расспрашивала?
– Не надо расспрашивать, – поморщился епископ. – Расспросы настораживают, но мужчина теряет осторожность, когда женщина восхищается им! Тебе не надо притворятся, ты в восторге от своего супруга, тебе надо лишь почаще давать ему это почувствовать.
– А если он мне откроется? – забеспокоилась я. – Если проговорится? Его отправят в Кастилию на суд трибунала?!
– Мы, здесь, будем знать, ждать ли нам каких-нибудь неприятностей.
– А если ждать?!
– Смотря чего, дочь моя. Если дон Ромуальдо в компании пьяных шалопаев нелицеприятно выразился о лице высокого духовного звания, суд будет к нему снисходителен, но если он осуждал крестовый поход против катаров или втайне исповедовал какую-то другую религию, иудаизм или лютеранство, ислам... Ты не знаешь, что так сблизило их с Али?
– Нет, – ответила я поспешно.– Но не ислам. Али подтвердит!
– Мы не будем беспокоить Али, не похож он на миссионера.
– Ромуальдо и с евреями не встречался в Чембало, – заверила я. – и с другими, про которых вы сказали. Их здесь и нет, наверное!
– Здесь нет, но там, где дон Ромуальдо так долго жил, они построили свои храмы, выступали против папства и истребляли католиков. Варфоломеевских ночей было много, но об этом я сейчас не буду тебе рассказывать. Мы должны спасти дона Ромуальдо, его душу, отягощенную его тайной.
– Но, падре, если он признается в чем-то таком, особом… – пробормотала я в ужасе. – Его же сожгут!

Монсеньор посмотрел на меня с участием, тяжело вздохнул, но все же ответил: «Может быть».
– Тогда зачем?!
– Ради дона Ромуальдо! Он и жаждет спасти душу свою и – не решается.
– Такой ценой?!
– Цена не столь уж и велика и она – единственная. Это не так жестоко, не так жутко, как ты себе представляешь. Раскаявшихся грешников перед сожжением милосердно умерщвляют гарротой, лишь единицы, упорствующие, сгорают заживо, да и они мучаются не долго. Кажется, дон Ромуальдо тебе рассказывал о женах, которые добровольно всходили на погребальные костры мужей?

Вот и об этом уши донесли господину консулу – подумала я мимолетно. Я переживала аутодафе!
– Эти женщины никогда б так не поступили, не будь они уверены в быстрой смерти. Боль бы вынудила их выпрыгнуть из огня, но боли они не ощущали. Они задохнулись.
– Я не хочу, чтоб Ромуальдо задохнулся! – выкрикнула я. – Не хочу, чтобы он сгорел!
– Разве я это обещал? – укорил меня монсеньор. – Я склонен думать, что юный сеньор де Кастро позабавил дружков какой-нибудь злой колкостью, а кто-то услышал и написал на него донос. Я уверен, что дон Ромуальдо не злоумышлял против веры, он лишь неудачно пошутил. Ты и сама хотела бы в этом убедиться, не так ли?
Я поняла, что хочу все оставить, как есть. Ромула – с его тайнами. Так нам будет куда спокойней!

Еще никогда не выходила я из храма с таким тяжелым чувством в душе. Вместо благодати – тупая боль, вместе облегчения – озабоченность. Я не знала, что мне делать – подчиниться падре или ослушаться? Хуже всего, что ни с кем не могла я поделиться своим смятением, даже с Мариуччей. Мариучча обожала епископа, как и я сама его обожала, пока он не заговорил о костре!.. Его преосвященство мог бы соврать мне, что Ромуальдо ничто не угрожает, но он не соврал. Так могу ли я его обмануть, притвориться, что пыталась выведать у Ромула его тайны? Ромул свои тайны не выдаст, но он может случайно о них обмолвиться под воздействием вина и доверительной беседы. На это и надеется монсеньор! Как поступлю я, если милый мой сболтнет лишнее? Никак! И доверие епископа не предам, и Ромуальдо не подведу под Святой Трибунал. Для обоих останусь глупой маленькой Софьей!

Наверняка, монсеньор и Ромуальдо рассказывал про очищение через пламя, но кто из живущих захотел бы так очищаться? Монсеньор, будь у него грехи, сам бы не пожелал себе подобного очищения. Ромуальдо потому и невзлюбил монсеньора, и меня против него настраивал, что знал – падре через меня попытается его вызвать на откровенность! Ромуальдо у меня умный, он – победитель, но сейчас ему плохо, он во сне, в бреду может выдать себя, и тогда...

Служке не пришлось провожать меня в дом ди Гросси – возле церкви меня ждал Леонардо.

– Я своих проводил и вернулся за тобой, – сообщил он сурово. – Служка хилый, а ты слишком красивая сегодня. Когда мы шли в храм, я заметил, как на тебя посматривают мужчины.

Я и обрадовалась, и растрогалась. Всякой женщине приятно, когда мужчины замечают, какая она красивая, но никакой уважающий себя мужчина не потерпит, чтобы на его женщину таращились с вожделением. Леонардо уже и сейчас – мужчина!
– Я заранее завидую твоей будущей жене, – поблагодарила я мальчика.
– Ну, и зря! – буркнул он смущенно, а поэтому грубо. – Я буду, как мой отец. Моя жена будет редко меня видеть рядом.
– Но вы будете думать друг о друге!
– Это – да. Я себе жену выберу сам. Как Марио.
– И как Ромуальдо, – чуть не сказала я, но осеклась: Ромуальдо меня не выбирал, это я его выбрала. Главное, чтобы он об этом не догадался, мужчина должен чувствовать себя завоевателем.

Я поглядела украдкой на своего спутника. Леонардо точно будет, как Фурио, он и внешне на него очень похож – тот же крепкий, упрямый подбородок, крупный нос, кустистые брови.
– Мы по дороге к дому заглянули в пару лавок, посмотреть, что теперь сколько стоит, – сообщил Леонардо как бы за между делом. – Когда вышли, мама сказала: «Кажется, я буду второй итальянкой, которая прелюдно поносит консула!». Томмазо аж испугался, но мама успокоила: «Не бойся, у меня хватит ума не оставить вас сиротами».

На что хватит ума у маленькой Софьи? Паренек Леонардо озабочен завтрашним днем, а маленькая Софья осталась беспечной – о своем Ромуальдо думает, о вышивках, о нарядах...Обо всем этом я думаю, чтоб избавиться от мыслей о падре! Моя мысль поневоле возвращается к монсеньору, потому что я совсем в себе не уверена. Я боюсь, что под влиянием порыва позабуду об ушах в стенах и все-все-все расскажу своему Ромулу, передам наш разговор с синьором епископом! Признаюсь, что мне поручено шпионить за Ромуальдо! Но раз я это понимаю, значит, не такая уж я и глупая, я ведь с раннего детства знаю, что нельзя говорить лишнее. Но способен ли человек носить в душе столько тяжести и ни с кем не поделиться?! Ромуальдо способен. Что сказал о нем Никос? Он – не отсюда. Сам он сказал, что упал сюда со звезды. Падать со звезд опасно! Ромуальдо от тяжести в себе освобождается через смех. И – через враждебность к отцам Чембало. Я на враждебность не способна, но ее и не ждут от простодушной девчонки. Наивность – и оружие мое, и доспехи!

– Дома – в моем временном доме – было и спокойно, и уютно. Мариучча поглядывала встревоженно, но ни о чем не расспрашивала. Смятение мое объяснила естественным для невесты волнением. Я попыталась переключить ее внимание на житейское. Сказала, что в поселке остался мой букет из бессмертников. О том, что собираюсь приволочь от родных еще и какие-нибудь продукты, не сказала, Мариучча бы мне это запретила. Мою печаль разогнала она взмахом руки: будет у меня и букет, и фата, и украшения! Фурио Мариучче много надарил украшений, а куда ей их надевать? Вот на меня и наденем, доставим себе маленькую женскую радость! Большую! Это же так приятно – покопаться в ювелирных богатствах, подобрать бусы, серьги, браслеты в тон платью! Его уже принесли, но наряжать меня мы начнем завтра, с утра, как раз и Луиджи с моей сестрой Еленой появятся. Боже! Как я могла забыть, что Елена и Луиджи будут гостями на моей свадьбе!

Предвкушение женских радостей меня избавило от страха перед Святым Трибуналом. Бог милостив, он сохранит нас с Ромуальдо друг для друга и для нашего ребенка! Он и падре сохранит, потому что падре добрый и честный. Мы с Ромуальдо – его духовные дети, он заботится о нас, любит нас, не причинит нам ни малейшего зла, даже если Ромуальдо на него спустит своего демона. Кажется, я поняла, что имел в виду под демоном синьор консул – злую, едкую насмешливость Ромула, облаченную в располагающую улыбку, ласковую ненависть, как выразился господин ди Монти.

Я смогу повлиять на Ромула, когда мы будем жить вместе! Странно, что ни Фурио, ни Али даже не пытаются усмирить демона в моем муже. К ним он бы прислушался. Кажется, я поняла, почему они не пытаются. Фурио и сам не жалует господина ди Монти, просто не проявляет свои чувства так откровенно, как Ромул, потому-то выпады Ромула доставляют удовольствие капитану. Может быть, и Али они доставляют удовольствие. Али, ханский сын, аристократ, вынужден довольствоваться ролью слуги-наемника, а синьор консул еще и подчеркивает пренебрежительное отношение к нему. Уже одно то, что Лодовико к Али обращается на ты, а приказы отдает грубо, глубоко оскорбляет независимого, гордого человека. Али за свое достоинство постоять не может – знал, на что шел, когда нанимался к чембальскому феодалу, но за его достоинство вступается Ромуальдо. В стычках с синьором Лодовико Ромуальдо выказывает то воинское бесстрашие, которое Али высоко ценит в людях. Потому он и опекает моего Ромула, как брат брата, но по той же причине никогда не обезоружит призывом покориться. Не способен мужчина усмирить зверя в другом мужчине!

Бог для этого создал нас, наделил и прелестями, и хитростью. Мы решительны и всегда добиваемся своего, но не силой, а лаской, которую часто называют женским коварством. Путают с коварством, потому что у любви и подлости цели – разные. Женщинам не надо браться за меч – у них есть для этого мужчины с мечами. Женщина должна объяснить, почему мужчине надо обнажить оружие, и указать, куда направить удар. А потом встретить мужчину слезами радости, словами восхищения, страстью и нежностью, так его отблагодарить, чтобы он себя почувствовал великим героем! Тогда он и сам захочет снова взяться за меч, еще и еще, а женщине следует проследить, чтобы его при этом не убили. Не самой проследить – через надежных людей, которых она привлечет к себе и деньгами, и словами. Внушит, как им важно, чтоб ее рыцарь поразил дракона! Женщина всегда и всех победит, если будет заниматься главным – собой, следить за своей внешностью и оттачивать свой ум. Ум у меня есть, мне не хватает знаний и утонченности, но ради Ромула я из рыбачки Сони очень быстро превращусь к сеньору де Кастро! Ромул мне поможет. Уже помогает. Ему важно, чтобы в будущей жизни рядом с ним была не маленькая Софья, а верная и мудрая Андромаха... Так он меня назовет в будущей жизни, о которой маленькой Софье возможно только мечтать. Но я не просто мечтаю – я готовлюсь.

Я уснула довольная собой, умиротворенная, а проснулась от стука в дверь. Мариучча и Фурио, оба в ночных рубашках, Фурио еще и в наусьниках, бросились открывать.

– Это кто так рано? – вопрошал Фурио. – Что еще приключилось?!
– Извините, крестный! – послушалось из-за двери. – Это мы, мы не думали, что рано…

Мариучча распахнула дверь, и в комнату вошли Луиджи и Елена, оба смущенные.

– Мы снаружи подождем, – проговорила Елена и с сердитым упреком глянула на Луиджи, – Мы...
– Хорошо, что разбудили! – прервала Мариучча. – Не то бы мы проспали венчание! И мы, и невеста! – рассмеялась она. – Заснуть долго не могли, вот и сморило под утро.
– Странно, что и парней сморило, – буркнул капитан и сдернул наусьники.
– Мы давно уже проснулись,– из-за двери отозвался Томмазо. – Вас будить не хотели. Так мы выходим, теперь уже можно?
– Можно даже накрыть на стол, а перед этим подогреть похлебку, – ответила Мариучча. – Вы справитесь. Фурио, идем! Твое выходное платье на стуле, я с ночи приготовила. Ты сегодня не на службе, так что пойдешь в церковь нарядный.
– Я всегда на службе, – попытался возразить Фурио.
– Ты сегодня – свидетель наших молодых, – опровергла Мариучча и затолкала капитана в их комнату.

Я заснула в своем старом платье, в том, в каком пришла из поселка, а поэтому из постели вылезла без стеснения.

– Это ты от волнения так задрыхла, – успокоил меня Леонардо. – Почти до зари ворочалась, я слышал.
– А ты тоже от волнения не мог спать? – поддела я его весело. Настроение мое стало праздничным.
– Я – нет. Думал, чем займусь, чтоб нам прокормиться.
– Придумал? – справился Луиджи с надеждой в голосе. Он тоже много о чем думал, наверное.
– Нет пока, – разочаровал его Леонардо.
– Еще никто не придумал, – хмуро сообщила Елена. – Наши в поселке головы сломали, а не придумали.

И она посмотрела на меня так сурово, словно догадалась о моем желании разжиться овощами и рыбой!
– Родители все знают про тебя. Плачут. – объявила Елена обвиняюще. – Луиджи насилу уломал их отпустить меня на свадьбу. Я им пообещала, что в твой еретический храм не войду.
– Но ты же не покинешь меня на паперти, не превратишь во всеобщее посмешище? – возропал Луиджи, – Дорогая, тебе тоже предстоит выбирать между мной и твоей семьей, твоим поселком! Ты должна быть готова!
Он так обезоруживающе улыбнулся Елене, что она лишь тяжело вздохнула в ответ.

Дети ди Гросси принесли из кухни посуду и лепешки, приготовленные с вечера Мариуччей, а я, спохватившись, поправила косынку – Мариучча закрутила мои волосы на бумажки, и я себя почувствовала неловко перед гостями. Они так и жались у порога, Луиджи позади Елены. Переживали, что появились не вовремя?

Луонардо водрузил на стол горшок с похлебкой, Томмазо – тарелку с огурцами, вежливо предложил гостям рассаживаться, и тут из спальни вышли супруги ди Гросси, при всем параде! Мариучча в пестром платье поверх бардового, с узкими рукавами, с прической, украшенной диадеммой, а капитан в голубом камзоле и узких черных штанах-башмаках, но с мечом на перевязи. Елена на его меч покосилась с неодобрением, но промолчала, а Луиджи спросил неуверенно: «Мы ожидаем каких-нибудь беспорядков?

– Ничего мы не ожидаем, – резко опроверг капитан. – Просто мне так привычней.
– Вы тут завтракайте, – обратилась Мариучча к гостям, детям и Фурио, – А мы с невестой вас покинем ненадолго!

Она мне улыбнулась союзнически, и мы прошли в ее комнату ...где меня ждало мое платье!

Мариучча усадила меня на стул перед столиком, на котором было много всяких флакончиков и коробочек, протерла мне лицо ароматной жидкостью, а потом принялась подводить сурьмой брови.

– Зачем? – изумилась я. – Они у меня и так черные!
– Мы им придадим форму. – ответила Мариучча. – Выделим и глаза, и брови, а щеки мы слегка нарумяним. Губы мы подкрасим уже после еды.
– Я не буду есть! – заявила я решительно.
– Как знаешь, – не стала настаивать Мариучча. – Перебирайся в свое платье!
Я в него перебралась с помощью Мариуччи, и она принялась освобождать мои волосы от бумажек.
– Ты будешь самой красивой невестой на земле! – пообещала она с материнской гордостью.
В этом я даже не сомневалась!
– Твой Ромуальдо чувств лишится от восхищения!

А вот в этом я сомневалась. Если мой Ромул и лишится чувств, так от огорчения. Он, бедный, мечтал выглядеть своей невесте под стать! Но вдруг синьор консул, у которого семь пятниц на неделе, все-таки и раскует его и принарядит?!..

Мариучча расчесала мне волосы, часть разбросала по плечам, а часть сколола на затылке цветной заколкой: «Это мой тебе подарок, дочурка», а потом распахнула свою шкатулку. Чего здесь только ни было! Почему Мариучча не надевает эту красоту в церковь или когда ходит в лавочку? В церковь – понятно, там не надо дразнить гусей, да и лавочке лучше их не дразнить, но разве у латинян не принято собираться вместе в дни праздников? В нижнем городу, я знаю, люди часто встречаются за столами, и соседей приглашают, какой бы веры те ни были. Веселятся, поют, пьют и едят, иногда и танцуют, и все между ними мирно, пока кто-то не переберет. Но буянов быстро выпроваживают, чтобы не портили добрым людям застолье. В городе Святого Николая, никто ни с кем не общается?

– Я не общаюсь с теми, кто мне не интересен, – с легкой гримасой сообщила Мариучча. – А мне не интересны жены чиновников, их кривлянье друг перед другом и похвальба доходами мужей. Эти дамы прикидываются утонченными, а на деле не прочли ни одной серьезной книги.
– А у тебя есть – серьезные? – спросила я зачарованно, с большим интересом. – Где ты их достаешь?
– Что-то дает наш падре, что-то Фурио мне приносит из библиотеки консула.
– Фурио сказал Ромуальдо, что у него нет времени на книги.
– Ему и не надо. Он все знает от самой жизни. А чего не знает, то я ему сообщаю. Ему нравится лежать и слушать, как я ему читаю, а потом мы разговариваем, – добавила она с удовольствием, и надела мне на руку желтый браслет в форме рыбок: «Вот! Как раз для тебя! Твой Ромуальдо оценит!».
– Я его возьму только поносить, только на сегодня, – предупредила я серьезно и даже строго.
– Хорошо, хорошо, – сразу же согласилась Мариучча, – Не будем обижать Фурио.
Набросила на меня нитку бус и просияла глазами: «Эти подойдут. Это агаты, наш камень»
– Наш с тобой? – уточнила я, предположив, что Мариучча говорит о камнях-оберегах.
– Наш местный, из окрестностей Чембало, – засмеялась Мариучча. – Я не верю в магические свойства камней. Может быть, потому что насмотрелась на тех, кто верил, и кого камни не спасли. А теперь встань и посмотрись в зеркало.

Я посмотрелась и сама чуть не лишилась чувств от восторга. И дети, и Фурио с Луиджи на меня уставились с восхищением, когда мы с Мариуччей к ним вышла, зато Елена стала вдруг злой.

– Вот уж не думала, что это большая радость – свадьба с покойником! – проговорила она негромко, как для себя, но все услышали. Фурио помрачнел, а Луиджи глянул на Елену с недоумением. Я же ни слова не смогла вымолвить, так была и потрясена, и напугана.
– Почему – с покойником? – осведомился Фурио грозно. – Кто тебе такое сказал?
– Все говорят, – ответила с вызовом Елена. – Про преступника, который скоро станет покойником.
– Почему я не знаю? – грянул капитан. – Все говорят, а я не знаю! Я все знаю про Чембало, и что где говорят, а твой поселок – это даже не Чембало!
– Наши люди много с кем встречаются,– не устрашилась Елена. – И в море, и в нижнем городе, и все жалеют наших родителей.
– Дураки безголовые ваши люди! – рассвирепел ди Гросси. – А ты сюда явилась по их подсказке, чтоб сестренке свадьбу испортить?!
– Я уйду, – поднялась Елена над пустой тарелкой, еды себе она так и не положила. Блюла достоинство? – но Луиджи крепко взял ее за руку. « Сядь!», а Мариучча положила руки на плечи Фурио.
– Ты сейчас сам испортишь свадьбу, – проговорила она мягко, со смехом в голосе. – Успокойся, девочка и так в ужасе, а тут еще ты на нее набросился, как на своих щенков! Мы-то знаем, что Ромуальдо не казнят, но мы и другое знаем – как любят люди сочинять истории со страшным концом! Им от этого становится легче, собственные невзгоды не кажутся такими уж черными!
– Горе ближнего утешает?! – справился капитан язвительно и задергал свой шрам.
– Примиряет, – легко поправила Мариучча и ободряюще улыбнулась мне.

И тут меня как ударило: Елена разозлилась на меня от обиды! Возможно, от зависти. Она в своем лучшем платье выглядит со мной рядом, как полевая ромашка возле розы!

Я бросилась к Мариучче, оторвала ее от Фурио, отвела в сторону, и спросила лихорадочным шепотом, нельзя ли Елене надеть в церковь красное платье?

– Оно – твое, – ответила Мариучча, и я кинулась к Елене. Схватила за руки. Елена от меня отшатнулась, но я заговорила взахлеб: «Пойдем, пойдем! Вон в ту комнату! Поверь мне, так надо!»

Елена на меня взглянула угрюмо, но все-таки подчинилась. Из-за Луиджи, наверное – уж слишком просительно смотрел он на нее. А я завела ее в спальню ди Гросии и протянула ей красное платье: «Оно тебе очень пойдет, Елена! Ты в нем будешь красавицей! Красивей, чем я!».

Елена на меня взирала, как на предательницу, поэтому я нарочно ей польстила. Лучше чем я, невеста, никто выглядеть сегодня не будет!

Елена оттолкнула меня, процедила: «Я не надену ничего чужого!», и я возразила жарко: «Мое – это не чужое, Елена! Ради нас с Ромуальдо, ради Луиджи! Хотя бы примерь! Если тебе не понравиться, снимешь! Я тебя очень, очень прошу, Елена!».
Она поколебалась, но все же, с наигранной неохотой, взяла у меня обновку, надела, и я захлопала в ладоши: «Елена! Ты в нем – грандесса!» и, не дав ей опомниться, распахнула дверь: «Луиджи! Луиджи! Ты только взгляни на нее! Скажи ей, что она прелесть!».

Он так и сказал, зардевшись, и Елена тоже зарделась. А я выбежала к ди Гросси с криком: «Мы готовы! Можно идти!».
Фурио и Мариучча, пока нас с Еленой не было, разглядывали свой выводок – всех детей нарядили в лучшее платье.

– Что ты так суетишься, – брюзжал капитан, чтобы скрыть удовлетворение. – Им за невестой шлейф нести не придется, нет у нее шлейфа, вот и нечего делать из парней ангелочков. Парням латы носить положено, а не кружево!».
– Все вам положено, – заверила его Мариучча. – Потому и шьют вам рубашки с кружевами. Посмотри на ди Пьетро, какой элегантный синьорино!
– Он молодой, – буркнул капитан примирительно.
– Так и ты у меня не старый, мужчина в расцвете лет! Это раньше ты в доспехах и ел, и спал, а теперь от них можно и отдохнуть. Мы заслужили, Фурио, отдых от военно-полевой жизни.
– Мало ли, что мы заслужили, – вздохнул ди Гросси. _Ты сама мне читала, что древний римский легионер и в отставке оставался легионером. Позвала труба, взял меч и пошел, куда приказали!
– Ты, по счастью, и не древний, и не римский, – рассмеялась Мариучча. – Можешь и не пойти.
– Это если доживу до пенсиона.
– Доживешь, но навряд ли захочешь выйти на покой. Скучно тебе станет без твоих щенков! Ты ведь и наших собрался зачислять в арбалетчики!
– Сыновья должны идти по стопам отца! – провозгласил Фурио, и Леонардо поддержал его с большим чувством: «Мы пойдем, отец! Мы будем воинами!».

От его слов ди Гросси раслабился, улыбнулся самодовольно и погладил шрам на щеке.
В этот момент и раздался снаружи стук копыт. Дети бросились к окнам.
– Там синьор консул! В карете! – загалдели они наперебой. – С ним конники, аргузии, четверо! Они возле нашего дома остановились!

Я тоже выглянула в окно. Сеньор консул из кареты не вышел. Распахнул дверцу и высунулся наружу, помахивая ногой в блестящем золотистом чулке. В тон моему платью!

Аргузии постучали, и когда Фурио открыл, объявили, что синьор консул прибыл за невестой. Кроме нее, в карете поедут невестина сестра с женихом, остальным места в экипаже не хватит. Дети приуныли, а мы с Луиджи переглянулись с облегчением: как хорошо, что я заставила Елену принарядиться!

В карету мы с Еленой и Луиджи залезли, но никуда не поехали, проводили взглядами семейство ди Гросси – они пешком пошли к храму, и господин консул нам объяснил, что спешить некуда, к церкви еще не доставили жениха. Сеньор де Кастро потребовал, чтоб его перед этим хорошенько помыли.
Я удержалась от вопроса, который мог рассердить синьора ди Монти – не спросила, Ромуальдо только помоют, или еще и переоденут. Сама все узнаю. И уже скоро.

Мы сидели в карете с раскрытыми дверцами и рассматривали людей, сбежавшихся посмотреть на необычное зрелище. Близко люди не подходили – аргузии имели вид устрашающий, зато синьор консул был настроен доброжелательно. Поприветствовал подданных взмахом руки и стал расспрашивать ди Пьетро, как относится монсеньор к его отношениям с Еленой. Лиуджи ответил с готовностью, что за чувство к Елене падре его не осуждает, наоборот... Тут он осекся, смутился, поглядев на Елену, и замолчал. Господин Лодовико понял, покивал головой и заулыбался. Я кажется, тоже поняла: епископ поручил Луиджи вернуть душу Елены в лоно истинной церкви, но сама Елена не должна была догадываться об этом, вот Луиджи и смешался.

– Кажется, уже можно...– пробормотал синьор консул и сделал знак сопровождающим нас всадникам. Двое стражников выстроились перед каретой, двое – позади, и мы шагом двинулись к храму. Там уже собрался народ. Не так много, как на рыночной площади в дни ярмарок и казней, но достаточно, чтоб заполнить пространство перед церковью. Свободным оставался пятачок неподалеку от входа. Там, в стороне от толпы, в окружении гвардейцев синьора консула, стоял мой жених. В ношеной одежде и в кандалах, но, как и обещал капитан, красивый – с поднятой головой и расправленными плечами. Напряженный, сосредоточенный. Я хорошо его рассмотрела, когда гвардейцы бросились к господину ди Монти, и при Ромульдо остался один Али. Ромул смотрел в толпу так, словно кого-то в ней выискивал, но при этом казался отрешившимся от происходящего. Он был, словно каменный. Двигались только глаза и пальцы, перебиравшие звенья цепи. К нам он обернулся, когда мы вылезли из кареты, коротко кивнул мне, но не обрадовался. Мой наряд не произвел на него ни малейшего впечатления, хотя он и «нарисовал» его взглядом, оглядев меня с ног до головы очень внимательно. Мой Ромуальдо смотрел на меня не как муж – как художник. « Зафиксировал в сознании образ», как он скажет потом. Он от нас отвернулся, но я не обиделась. Вспомнила его фразу – « Ты будешь в красивом платье, а я...» и весело ему улыбнулась. А потом сказала так, чтоб все слышали: «Ты самый красивый, Ромуальдо! Самый-самый красивый!».

Гвардейцы проводили господина консула до дверей храма, там и остались, а Елена и Луиджи приблизились к нам. Никто и не подумал остановить их. Никто не собирался караулить моего Ромула, не было в этом ни малейшей нужды. Люди из толпы глядели на него в замешательстве, кто-то в недоумении, подозрительно, а кто-то с жалостью, но желающих отбить его у охраны не наблюдалось. Сам он тоже никуда бы не убежал. Тем более, что,кроме гвардейцев, на площадке находились все стрелки гарнизона. Беспорядков они не ожидали, стояли в расслабленных позах, переговариваясь, и косились одобрительно на своего командира. Капитан ди Гросси с Мариуччей, с ватагой детворы, был уже тут. Они с моим Ромулом обменялись взглядами, капитан ободряюще улыбнулся Ромулу, а Ромуальдо стал разглядывать Мариуччу. Зарисовывал глазами. Принял к сведению мой отзыв о своей мадонне-лавочнице! Поэтому меня не задело, что стоит он рядом со мной, а смотрит на супругу капитана. Смотрит на нее, потому что ко мне прислушался и хочет переделать портрет! Луиджи, златокудрый херувим, приосанился, и Ромуальдо пошутил через силу: «Раз ты тут, мне ничто не угрожает!». – А нам что-то угрожает? – потерянно спросила меня Елена. Выглядела она потрясенной, она предположить не могла, что жениха приведут в церковь закованным.

– Да нет же, – успокоила я. – Это Ромул так похвалил Луиджи! Оценил его выправку!
– Смотрите! – зашептал нам Луиджи, – Вон те две дамы у входа, это сестра и племянница викария. Они-то здесь зачем?
– В Чембало так мало интересного! – ухмыльнулся Ромуальдо, по-прежнему мучимый какой-то своей тревогой. – Дамы истосковались по зрелищам. Не таким, на которые водит их отец Доменико! Да и ему захотелось разнообразия! Семейный портрет в экстерьере!

Синьор судья возник возле дам, и я рассмотрела их семейный портрет. Сестра и племянница Вешателя были в богатых платьях и украшениях, сестра – с прической с вплетенными в нее нитями дорогих камней, а племянница с распущенными волосами, завитыми, как и у меня. Сестра очень походила на отца Доменико – такая же крупная, носатая, с квадратным подбородком, но племянница показалась мне приятной на вид и... она словно бы стеснялась своего дядю. Стояла потупившись, теребя ожерелье.
Я покосилась на Ромуальдо – вспомнила, как приревновала его к своей выдумке. К толстухе! Но ведь скромная девушка могла бы ему понравиться, а уж если бы приданым ее стала его свобода!..

Я давно знала, что Ромул – человек проницательный. Или же он слишком хорошо меня изучил? Глянул на меня сверху вниз, с укоризной, и пробормотал себе под нос: «В тихом омуте черти водятся».
– Что? – не поняла я.
– Ничего,– ответил он в сторону. – Это я не о тебе.

Я поняла, о ком, и устыдилась себя. Что я за дура, если перед венчанием мне лезут в голову такие гадкие мысли?!
Но о чем господин Лодовико так оживленно беседует с синьором викарием?!

Гадкие мысли я от себя прогнала: ничего плохого не может приключиться на моей свадьбе. При таком скоплении людей. При стрелках капитана и капитане! Консула заставляют подписать очередной приговор Вешателя, а он отказывается портить себе праздник? Он ведь – наш посаженый отец. Он должен отвезти меня к алтарю и там передать Ромуальдо! Но они с судьей вдруг исчезли, следом за дамами судьи!
Я огляделась по сторонам в надежде, что посаженый отец просто куда-то переместился, а потом решительно взяла Ромула за руку. Раз синьору Лодовико сделалось не до нас, мы и сами с Божьей помощью войдем в церковь!

И мы пошли, рука об руку, в храм, а за нами потянулись все остальные – Фурио с Мариуччей, Елена и Луиджи, горожане, арбалетчики и даже Али. Правда, в церковь он не вошел, проводил нас до двери и остался за ней со своими подчиненными, а я подвела Ромула к алтарю, к синьору епископу, который нас ждал в праздничном облачении!
Мы опустились на колени, и таинство началось!

Господина Лодовико с викариям обнаружила я за нашими спинами, когда епископ обратился с присутствующим с вопросом, известны ли ко-либо причины, препятствующие совершению обряда?

Господин консул задышал шумно, прокашлялся, и я с испугом обернулась к нему? Вдруг он получил ответ из Флоренции, а в нем написано, что Ромуальдо – женат?! Синьор консул на вопрос епископа не ответил, а на меня поглядел укоризненно. Может быть, он ждал нас в церкви, а мы прошли мимо него? Я проявила нетерпение, обидела сеньора ди Монти и едва не сорвала обряд своим самовольством?!

Синьор консул взглядом указал мне на монсеньора, и я сосредоточилась на обряде.

Мой Ромул сосредоточен был на себе. Он так волновался, так боялся чего-то, что не слышал священника. Смотрел в упор на распятие и молился. Глазами. Молча. Я никогда не слышала, чтобы Ромуальдо молился вслух. Может быть, не знал никаких молитв, кроме тех, древних, которые положено было петь. Здесь петь их не полагалось.

Падре дважды обратился к нему – согласен ли он взять меня в жены, чтоб быть со мной и в горе и в радости, но он и теперь не услышал. Он и ропот, поднявшийся средь присутствующих, не услышал. Мне пришлось его толкнуть прежде, чем он понял, чего от него хотят. Объявил без запинки, быстро, что да, он готов быть со мной и в горе и в радости, и мы обменялись кольцами, которые передали нам супруги ди Гросси. Я совсем было успокоилась, когда епископ объявил нас мужем и женой, и мы расписались в книге регистрации актов. Но самое неожиданное, невероятное, произошло позже. На вопрос Ромула, что дальше, синьор ди Монти засмеялся, чуть ли не затанцевал и объявил, что синьор де Кастро вернется в замок, а о жилье для своей юной супруги он обязан был позаботиться заблаговременно. Может быть, синьор капитан разместит его супругу в казарме?
Мы так оторопели, что лишились дара речи. Все, даже Ромул. С секунду он смотрел на ди Монти потрясенно, а затем его захлестнула ярость. Он все понял: его препроводят в застенок, а я останусь на улице! В богатом платье, с кольцом на пальце, но – на улице! И он ничего не может с этим поделать, он может только поквитаться с синьором Лодовико! Он и сделал попытку поквитаться, но господин консул заранее спрятался за господина судью. С такой громадиной Ромул бы не справился без своих специальных приемов, а возможности применять их его лишили. Консул, оглядев Ромула, радостно засмеялся, и они с судьей устремились к выходку. По лицу Ромуальдо я догадалась, что сейчас он кинется за господином Лодовико и сотворит что-то непоправимое. – Он пошутил! – прошептала я, вцепившись в Ромуальдо. Меня он не услышал, но понял, что не нагонит ди Монти. Несколько раз тяжело вдохнул, выдохнул и процедил: «Тварь!».

Лицо у него оставалось страшным, и люди, кто был в храме, поглядывали на Ромуальдо с опаской. Никто не понимал, что произошло, но все понимали, что может произойти! И я понимала: Ромул или размозжит себе голову о стену или пойдет крушить все подряд, как какой-нибудь воин-завоеватель. Для чего синьор ди Монти превратил его в зверя? Консулу не понравилось, что по завершении обряда Ромуальдо стал спокойным, даже смиренным? Консул пожелал показать горожанам, как он заботится об их безопасности! Ради этого и привел зверя в храм в оковах, потому и держит его в замке! Горожане смогли сами убедиться, насколько сеньор де Кастро опасен!..Все эти мысли вихрем пронеслись у меня в голове, пока я беспомощно внушала моему Ромулу, что синьор консул – шутил! Выручил капитан ди Гросси. Подошел сзади и положил руку на плечо Ромуальдо. – Не тревожься, друг, – сказал сострадательно, – Софья поживет пока в моем доме.

Понял его Ромул или нет, я не знаю, но он кивнул. Вспышка ярости так его обессилела, что он свалился бы с лестницы, если б мы с капитаном не поддерживали его с двух сторон. Али взялся помочь нам – поймать Ромуальдо при падении со ступенек, но Ромуальдо устоял. Он все никак не мог успокоиться – высматривал в толпе синьора Лодовико. – Тварь! – повторял одышечно. – Убью!
– Нет, Ромул, нет, – умоляла я. – Этим ты погубишь всех нас!
– Господин позволил вам попрощаться, – сообщил Али, и все, кто был рядом, от нас отодвинулись. У меня появилась возможность сказать Ромуальдо что-то важное! Много важного! Но я забыла, что именно! Я лишь прижимала Ромуальдо к себе, прижималась к нему. Выговорила первое, что пришло на язык: «Ты справился, Ромул. Справишься!».

Для того, чтоб он справился, я должна его предостеречь! Успеть! Вспомнить!

Я приподнялась на цыпочки, притянула к себе голову Ромула и припала к его уху губами. Прошептала скороговоркой: «Падре боится, что тебя знают в Риме».

А потом поцеловала его в губы, как в последний раз в жизни. Ромульдо мне не ответил на поцелуй – оставался неподвижным. Возродить его к действиям мог бы, наверное, только синьор ди Монти, но тот рассудил, что достаточно раздразнил своего личного зверя. Зверя надо водворить к клетку!

Гвардейцы окружили моего Ромула, а меня приобняла Мариучча, повлекла в противоположную сторону. По дороге я оглянулась, чтобы – напоследок! – увидеть мужа. Он был выше своих охранников, поэтому я его рассмотрела. Ромуальдо шел медленно, с трудом, но с достоинством – распрямив плечи и вскинув голову. Я знала, что он не обернется – он уже расстался со мной. Господи, для чего, зачем надо было превращать в зверя жизнерадостного открытого паренька с солнечными глазами?!

В доме Мариучча усадила меня на стул у стола, вышла на кухню, и только тут я заметила в комнате и Фурио с детьми, и Елену с Луиджи. Все они были тихие, подавленные, все молча мне сострадали. Только Фурио старался выглядеть бодрым. Сходил в кладовую за кувшином вина, и тут появилась Мариучча в блюдом жареных цыплят.

– Откуда? – преувеличенно радостно воскликнул ди Гросси.
– Я ночью постаралась. – как похвалилась Мариучча. – Все-таки – свадьба!
– Да какая же это свадьба! – возразила я убито. – Я тут одна, а он там один…
– И ты тут не одна, и он там не один! – заявил капитан убежденно, и Мариучча подхватила: «Вы теперь всюду и везде вместе».
Луиджи улыбнулся растерянно, а Елена напряглась так, что даже губы у нее побелели.
– Что вы там столпились? – прикрикнула на всех Мариучча. – Живо за стол!И не надо поминального настроения! Праздник у нас сегодня, и Ромуальдо душой здесь, с нами, а что мы его не видим, так это не главное! Вспомни, Фурио, мы по скольку с тобой не виделись?
– Подолгу, – ответил Фурио и тепло улыбнулся в прошлое.

Под влиянием Мариуччи даже Елена оттаяла и даже прикоснулась к цыпленку, которого Луиджи положил ей на тарелку. Капитан предложил выпить за молодых. И все выпили, включая детей, которым Фурио плеснул по четверти бокала. Леонардо как взрослому налил полный бокал, и Леонардо подхватил его тост: «За Софью и Ромуальдо!». У нас в поселке детям не наливали – берегли вино – а у латинян заведено было по-иному, их дети сидели со старшими за одним столом и участвовали в общей беседе. Если они говорили что-то не то, Мариучча и Фурио смеялись. Но не над детьми, а по-доброму, тут же объясняли охотно, в чем их дети ошиблись. Мой ребенок, если Мариучча права, и он уже все слышит, тоже сейчас гуляет на свадьбе! Наш законорожденный ребенок! А если он такой же умный, как Ромул, то понимает, почему мама сидит за столом без папы. Папа бы сейчас такое всем устроил веселье!
– Жаль, нет здесь Ромуальдо, – посетовал и капитан ди Гросси. – Он бы и спел и сыграл!
– А из твоих щенков – никто? – живо справилась Мариучча. – Это они при тебе не поют, не пляшут, а без тебя…– И воззрилась на Луиджи. – Признавайся! Вы ж не только в карты режетесь. Вы ж молодые!

Луиджи смутился, а Фурио ответил за него, с хитрой ухмылкой. – Еще и женщин приводят! Не ври, что нет, я и сам был молодой! А где женщины, там и танцы!
– Это смотря какие женщины, – вставил Леонардо, и Мариучча расхохоталась: «Ты знаешь, какие?».
– Да уж точно не особы королевских кровей, – сообщил снисходительно Леонардо, и теперь засмеялись все. Даже я. Даже Елена слегка раздвинула губы.
– Мне в моем доме не надо моего гарнизона, – уже серьезно заявил Фурио. – Мой дом это место, где я отдыхаю от тягот службы.
– Я могу сбегать за трубой, – вызвался Луиджи, но Мариучча остановила его: «Сами споем!». Мариучча запела густым сильным голосом что-то веселое, быстрое, Фурио подхватил, а Луиджи, церемонно раскланявшись, пригласил Елену на танец. Она так оторопела, что уставилась на меня с мольбой, и тогда я встала и пошла танцевать с Луиджи, а потом подвела к нему Елену. Если Ромуальдо нас чувствует, то он доволен, он улыбается!

После обеда Елена собралась уходить, спросила, где ей можно переодеться.
– Не надо! – вскричала я в порыве сестринской щедрости. – Пусть это платье будет твоим!
– Да его Александр прямо на мне разорвет! – вскинулась Елена и поглядела на меня, как на полную дуру. – Разорвет и утопит в море! Чтобы я пришла в поселок мало что с твоей свадьбы, так еще и в твоем латинянском платье?!
– А это ничего, что Луиджи латинянин? – спросила я наступательно. Меня стало обидно, что Елена на меня накричала.
– С ним там каждая собака знакома!
– Каждая собака там знает, что сегодня я повенчалась с сеньором Ромуальдо де Кастро!
– Вот и будь среди своих, а к нашим не суйся!
– А они все такие злые? – спросил растерянно один из младших ди Гросси, и мы с Еленой сразу притихли: в чужом доме полагалось соблюдать и достоинство, и законы гостеприимства!

– Нет, только я, – нашлась Елена раньше, чем я придумала бы, как сгладить неловкость. – Остальные хорошие, но бедные, а поэтому не любят, когда кто-то к ним приходит разодетый.
– Мы тоже все вот-вот станем бедные,– успокоил Елену мальчик.
– Чтоб я этого не слышал! – вознегодовал Фурио. – Пока у вас есть я, капитан ди Гросси, вы последний кусок доедать не будете!
– Но ведь консул тебе не платит, – напомнил Томмазо.
– Заплатит! – заверил Фурио. – Главный человек в Чембало это я, ваш отец!
Луиджи неуверенно покосился на капитана, но все же спросил, можно ли ему проводить Елену. Кто-то же должен проводить девушку!

– Проводи, – позволил ди Гросси. – Ты среди греков уже почти что свой парень.
– Оберег, – прошептала я. Уловила встревоженный взгляд Елены и пояснила торопливо. – В поселке остался наш оберег, бессмертники для Ромуальдо…
Ди Гросси с сожалением оглядел трубача и покачал головой.
– И куда он пойдет такой красивый, с цветочками? – недовольно справился он. – Не нужны Ромуальдо никакие ваши глупости, его Бог бережет!
Как бы я хотела верить капитану!

Я проснулась среди ночи, как от удара. Лежала и смотрела во тьму. Мне становилось все страшней и страшней. А что, если господин консул не шутил, предложив капитану поселить меня в казарме? Если б синьор консул приказал ди Гросси, доставить меня в казарму, Фурио не посмел бы ослушаться синьора ди Монти, а тот явился бы к Ромулу, потирая руки, и спросил, хочет ли он, чтоб его молодой женой попользовались человек тридцать молодцов? Этого можно избежать, если Ромуальдо согласится сделать то-то и то-то. Или признаться в том-то и том-то. Что сделать и в чем признаться? Об этом знает лишь синьор консул, но под его диктовку Ромул не сумеет ничего сочинить! Господин Лодовико не решился толкнуть ди Гросси на мерзкий поступок, не захотел нажить врага в лице командира лучших в мире арбалетчиков? Понадеялся, наверное, что Мариучча меня не примет! К счастью, мы с Мариуччей успели понравиться друг другу, но как бы на ее месте повела себя другая мать семейства? Вряд ли бы ей понравилось, что муж привел в дом постороннюю молодую женщину! Это бы и мне не понравилось! Я ревнивая, и, посели у нас Ромуальдо юную жену друга, я бы жизни спокойной не дала им обоим! Скандал бы не закатила – Ромул бы меня выслушал и сделал наоборот – но изводила бы и себя, и Ромуальдо, и гостью! Или все же не настолько я вредная?.. Уйти от ди Гросси? Я представила себе, как брожу одиноко по городу Святого Николая, стою под окошком замка, голодая, бесприютная, неприкаянная, и замотала головой. От такой жизни я сама потащусь к арбалетчикам, попрошу их Христом Богом постелить мне где-нибудь в уголочке... И тогда Фурио придется перебраться в казарму, чтобы надзирать над своими молодыми, здоровыми подчиненными, которых он давно уже не отпускал к их зазнобам…

Я готова была ворваться в спальню ди Гросси, разбудить Мариуччу, поделиться с ней своими темными мыслями, но, конечно же, не сделала этого. Побродила по комнате, попила воды и снова легла. Я должна набраться терпения. Рано или поздно, меня отведут к моему мужу, и тогда я узнаю, шутил синьор Лодовико, или все-таки загнал Ромуальдо в угол! Я узнаю обо всем даже раньше – от Фурио.
Фурио мне врал. Он старался выглядеть убедительным, но у него не получалось – отводил глаза и буквально рвал шрам на щеке. Фурио говорил, что дела службы не позволяют ему заходить в замок, так что не видел он ни Ромуальдо, ни консула со дня венчания. Уличать его во лжи я не смела. Тем более, что не совсем он и врал. Из услышанного случайно разговора супругов я знала, что консул распорядился никого к Ромуальдо не пускать, даже Али. Только слуг, которые молча приносили еду, убирали посуду и меняли ночную вазу. Сам синьор консул тоже Ромуальдо не навещал. Почему он так с нами поступал? Напрямую спросить об этом у Мариуччи я не решилась, спросила, что слышно в городе. Господин ди Монти разлучил нас сразу после венчания, лишил первой брачной ночи, и горожане не могли не обсудить такое событие.
– Что говорят? – переспросила Мариучча с усмешкой. – Вас жалеют почти, как Марио и Стефанию, а о консуле никто здесь слова доброго не скажет.

 Доброе слово еще недавно сказала бы о господине ди Монти я! Он относился ко мне с такой заботой, так благожелательно!…

– Твой Ромуальдо оценил его лицедейство, – ответила Мариучча. – Как-то сказал моему Фурио, что Лодовико рожден был для сцены, но по недоразумению стал консулом. Так сплошь и рядом бывает.

– А поэтому все мы живем в таком неблагополучии, – вздохнула я.
– Нам с Фурио грех жаловаться, – возразила Мариучча спокойно, с оттенком гордости. – Мы получили, что хотели, а лишнего нам не надо.

Я не стала напоминать ей о росте цен, но она по моему лицу догадалась, о чем я подумала.
– И не такое переживали, – сказала. – Главное, что все живы.
Синьор консул называл лицедеем моего Ромула, когда по-отечески советовал не слишком-то ему доверяться. Синьор консул ждет, что мы станем умолять о свидании, а ради этого выполним условия Лодовико? Но если Ромул и знает что-нибудь об условиях, то я – нет. Я знаю только о просьбе монсеньора. Вернее, о его поручении. Но об этом с Мариуччей говорить нельзя!

Дни шли за днями, вестей о Ромуальдо не поступало, и мне делалось все хуже. Я пыталась отвлекаться рукоделием, но нитки путались и рвались, а иголкой я исколола себе все пальцы. Так продолжалось, пока это не надоело Мариучче. Она поглядела на меня строго и проговорила раздельно: «Ты теперь сеньора де Кастро, имя и положение обязывают тебя вести себя по-женски, а не по-детски». И я кинула, потупившись, и пообещала вести себя достойно. Мариучча имела право меня отчитать, для моей же пользы. Поэтому, когда ди Гросси собрались в храм, я безропотно пошла вместе со всеми, хотя мне, впервые в жизни, в храм не хотелось. Я боялась увидеть монсеньора. Боялась, что он мне напомнит о моем христианском долге, ради которого я должна предать мужа. Падре знал, конечно, что меня лишили возможности видеться с Ромуальдо, но напомнить мог. А я должна была подтвердить, что помню…

Падре задержал меня на выходе из церкви, обласкал ясным и твердым взглядом.
– Я рад, что ты не поддалась унынию, дочь моя, – проговорил проникновенно. – Господь наш в милости своей тебя не оставит, уже скоро синьор консул позволит тебе видеться с доном Ромуальдо.
– Благодарю вас, – прошептала я первое, что пришло мне на ум, и поцеловала руку монсеньору.

Первыми с доном Ромуальдо увиделись Фурио и Али. Капитан пришел домой в радостном возбуждении.
– Посмотри, что я принес! – обратился он к Мариучче. – Это от Ромуальдо. Он тебя мне нарисовал! – и бережно вынул из-под камзола лист с рисунком. Все тут же сбежались посмотреть, и я тоже.
– Он не хотел отдавать, – признался Фурио, – Говорил, что ангелы у него не получились, что он потом по-другому нарисует, но я все равно забрал. Ты-то вон как похоже вышла!
– А меня он... не рисовал? – спросила я робко.

– Нет, он с ангелами замучился, все время их переделывал. Главное, что взялся за уголь! Мы с ним хорошо поговорили, как раньше! И вина попили, как раньше, и на лютне он мне сыграл! Ожил наш Ромуальдо!
– Хоть сейчас бери в гарнизон! – с улыбкой закончила Мариучча. Она своим портретом осталась довольна. Не зря мой Ромул так внимательно ее рассматривал в день венчания!
– А что сеньор консул?…
– Все такой же! – отмахнулся капитан досадливо. – Правда, жалованье выдал, в половинном размере! Доплатит, когда налоги соберет. На, считай, Мариучча, хватит нам продержаться, пока он насобирает недостающее? – И Фурио сунул в руки Мариучче кошель.
– Я вам обещал, что вы последний кусок доедать не будете? – оглядел он торжествующе сыновей. – Раз я обещал, все будет по-моему!

Приподнятое настроение капитана подействовало на всех. Все повеселели, заулыбались. И у меня отлегло от сердца: раз мой милый рисует, еще и играет, значит поправился. Стал таким же, каким был, когда я в него влюбилась!

Я рискнула попросить капитана замолвить за меня словечко перед синьором консулом, чтобы он разрешил нам с Ромуальдо увидеться. Но капитан погрустнел и развел руками: «Прости, Софья, не могу я за вас просить. Зол на вас Лодовико.
– Но за что? – удивилась я.

Ромуальдо он картинки простить не может. Вроде, и поквитался с ним уже за картинки, а все равно печет его изнутри, а на тебя зол за то, что ты с Ромуальдо готова быть в горе.
Покосился на Мариуччу и подмигнул ей: «Вряд ли почтенная синьора ди Монти так жалует нашего прохвоста, что согласна ради него поступиться своим удобством, вот и злится прохвост, завидует!».

Я вспомнила, как мой Ромул пил вино через силу, только, чтобы не портить настроение людям, и решила его никому не портить. Когда ди Гросси снова собрались в храм, я опять пошла с ними. Монсеньор знает, что к мужу меня по-прежнему не пускают. Плохо, что разговаривать с синьором епископом, как раньше, я не смогу.

Монсеньор, может быть, понял это, по мне, но проговорил участливо: «Наберись терпения, дочь моя, скоро все разрешится», и я вновь поцеловала ему руку.
Я держалась с достоинством сеньоры де Кастро, и Мариучча мной осталась довольна.

Домой возвращались мы, не спеша. Впереди супруги ди Гросси, за ними – младшие дети, а последними – мы с Леонардо. Мы с ним стали почти, как брат и сестра. Я так редко выбиралась за порог, что мне хотелось подольше побыть на улице, посмотреть на людей, понять по их лицам, что они думаю о нас с Ромуальдо. Люди своих чувств не выказывали, и меня это успокоило. Раз никто на меня не смотрит враждебно, значит, в городе к нам и правда относятся, как к Марио и Стефании! Обеспокоил Леонардо. Хмуро молчал, глядя себе под ноги, прежде, чем произнес: «Отец волнуется. Сказал вчера маме, что против вас с Ромуальдо что-то затевается»

Я сбилась с шага и чуть не уцепилась за Леонардо.
– Почему же он мне не говорит? – спросила беспомощно.
– А что он знает? Он только чувствует. Так маме и сказал.
– Но он таким веселым выглядит, оживленным…
– Это он может! – похвалил сын отца. – Никого зря пугать не будет.
– Зря? – понадеялась я.
– Пока точно не будет знать, что затевается. Ты меня не выдавай! – потребовал Леонардо. – Отец думал, что мы уже спим, а я вышел по нужде и услышал…
– Я не выдам, – пообещала я. – Конечно, не выдам.
Если себя не выдам тревогой, от которой мне трудно стало дышать.

Я едва удержалась от порыва повернуть к замку, ворваться к синьору консулу и прямо спросить, что такого плохого мы с Ромуальдо ему сделали?! Удержалась потому что подобные порывы грандессам не подобают, и потому что дала слово Леонардо, и потому, что синьор консул все равно бы мне не ответил…

На вопрос Мариуччи, что меня так расстроило, пробормотала невнятно: «Вспомнилось! Свадьба вспомнилась!». Мариучча улыбнулась мне покровительственно и повторила совет думать только о добром. Ради ребенка.
Наш ребенок может и не родиться, если против нас с моим Ромулом затевается скверное!

Ни одной вышивки я так и не сделала, поэтому, когда за мной явились из замка, мне оказалось нечего отнести мужу в подарок. Если он еще есть у меня, мой муж!

– Все хорошо, – на дорожку шепнула мне Мариучча. – Все у вас хорошо!
У меня не хватило сил поблагодарить ее за поддержку. Окончательно силы меня покинули в комнате Ромуальдо. Его в ней не было! Не было и Али, у которого я спросила бы о любимом. Али мог и не ответить, но дал бы понять…

Я сидела на кровати, расплетала и заплетала косу, и тут Ромул вошел. Меня увидеть он явно не ожидал, приготовился к встрече с кем-то опасным, а поэтому замер у порога в недоумении. А я так возликовала, что закричала на весь замок: «Ромул!», бросилась к нему и только теперь заметила, что с него сняли оковы. Значит, все и впрямь – хорошо!
– Ромул! – вырвалось у меня, – Ты теперь сможешь обнимать меня всю!

Он взглянул на меня сначала с непониманием, а потом с таким сожалением, что я опамятовалась. Я должна была порадоваться за Ромула – что теперь и руки у него совсем заживут, и рисовать он сможет, и играть, и высыпаться, а я опять – о себе!
– Прости! – выдохнула я покаянно. – Я плохая, я гадкая!
– Ты еще маленькая, Сонька, – ответил он, улыбнулся, и привлек меня к себе.– Но ты – хорошая, всегда это помни.
А я вспомнила о словах, подслушанных Леонардо.
– Ромул, я ничего не понимаю, – призналась обескураженно. – За что синьор консул на нас прогневался?
– Он уже успокоился и он меня простил, – заверил мой Ромул.
Ну да, раз его расковали, значит, нам ничто не угрожает! Фурио что-то не то почувствовал! Либо у господина консула одна пятница сменилась другой!
О синьоре консуле думать мне не хотелось.
– Нам принесли еду! – спохватилась я, схватила Ромула за руку и повела к столу. – Я так рада, что мы опять едим вместе!

Положила еды ему на тарелку и налила вина. Обслужила своего милого, как если бы была здесь хозяйкой! Я стану хорошей хозяйкой, как Мариучча, когда у нас появится дом. Я научусь сопоставлять доходы с расходами, если Ромул научит меня считать. Ромул научит. Уже потому что сам он не ладит с цифрами! Он об этом часто упоминал, безо всякого сожаления. Но ведь и Фурио Мариучче кошель вручил со словами: «Считай!». Считать должен тот, кто ведет хозяйство, а не тот, кто стреляет из арбалета или сочиняет канцоне!

Сидя за одном столом с Ромулом, я себя почувствовала дома. Может быть, господин ди Монти решил поселить нас тут? Так и ему удобнее. Не придется посылать за Ромуальдо, когда захочется поговорить или обменяться парой словесных выпадов. Они, я заметила, взбадривают обоих.
– Мы теперь всегда будем здесь жить? – спросила я утвердительно. Ромуальдо поглядел на меня с сочувствием, вздохнул и ничего не ответил.
Синьор консул появился в разгар нашего обеда. И не один – со своими гвардейцами. Это меня так напугало, что я вскочила, поклонилась, растерялась и воззрилась на Ромула – что нам делать?

Ромул не растерялся. Вскричал с преувеличенной радостью: «Наконец-то мы видим нашего дорогого посаженого отца!», и предложил господину ди Монти разделить с нами трапезу. Этим он синьора консула разозлил. Как и тем, что остался сидеть в его присутствии.
– Вы неблагодарная скотина, де Кастро! – процедил синьор консул яростно. – На редкость неблагодарная скотина!». Смирил себя, объявил: «Я пришел за ответом!», а мой Ромул, продолжая сидеть, потребовал ответа от синьора Лодовико: что будет с его женой, если он примет или отвергнет предложения консула?

Я не знала, о каких предложениях речь, но сразу поняла, что выбора у Ромуальдо нет: в случае, если он консулу откажет, нас обоих бросят в тюрьму, но если согласится, то куда-то отправится, а я останусь ждать его. В замке.
– Ждать?! – переспросила я в замешательстве. – Но откуда? И почему здесь?

Мое замешательство на синьора Лодовико подействовало благотворно, он сразу и смягчился, и повеселел. Объявил, что своим присутствием я украшу мрачную цитадель, а о делах они с Ромуальдо потолкуют без женщины. Тогда Ромуальдо встал, сообщил, что согласен на условия консула, и они вышли вместе с толпой гвардейцев. А я осталась. Расплетала и заплетала косу, и опять ее расплетала…

Я была так измучена и неведением будущего, и своими подозрениями, что не кинулась на шею Ромуальдо, когда он вернулся. Так и сидела за столом, над полной тарелкой. Сидела и во все глаза смотрела на Ромула. Он, пока шел в наш покой, придумал, что мне наврать для моего успокоения. Улыбнулся безмятежно и стал рассказывать о задании господина ди Монти. Ему надлежит разведать, сколько дичи водится в окрестных лесах, и тогда синьор консул позволит простолюдинам охотиться. Не бесплатно, конечно. И часть добычи охотники должны будут отдавать правительству. Ромуальдо постарался быть убедительным, но я ему не поверила. Не совсем поверила, не до конца! Для чего синьору консулу потребовалось посылать в леса именно Ромуальдо, который плохо считает? Потому что это опасно – считать диких кабанов, от них надо еще и быстро убегать! Ромуальдо был преувеличенно бодрым, призвал закончить трапезу, а потом вызвался нарисовать мой портрет. Это меня утвердило в мысли, что консул Ромула посылает на куда более опасное дело, чем подсчет вепрей. Я попросила, чтобы он нарисовал себя. Мне будет не так тяжко, если я смогу видеть милого хотя бы на портрете!

– Я нарисую нас обоих! – пообещал он. И сел рисовать.
– Разомри, Сонька! – приказал он мне подчеркнуто весело. – Я тебя отлично помню. И тебя, и твое свадебное платье. Лодовико не отобрал его у тебя?
– Нет, – ответила я без выражения, и Ромуальдо подхватил: «Мелочность умаляет властелинов, а он у нас Зевс! Знаешь, что он мне шепнул, когда мы подписали договор о сотрудничестве? Что я утратил сходство с Прометеем, когда лишился оков, и консула это огорчает! Прометеем я выглядел героичнее. Я не стал ему говорить, что Прометей из меня, как из него Громовержец. Обидится и снова закует, а мне это уже надоело.
– Не шути так. Он – громовержец.

Я встала и подошла к Ромулу. Все равно он рисовал нас по воображению. Меня он изобразил грандессой, а себе прилепил улыбку. Она так ни с чем не вязалась, ни на рисунке, ни в жизни, что я не выдержала – заплакала. Спросила, почему он нас нарисовал такими печальными, мы что, больше никогда не увидимся?
– Увидимся! – заверил. – И увидимся, и будем жить вместе! Вспомни, что ты мне обещала?
Я обещала стаскивать с него сапоги на ложе, а еще я обещала родить ребеночка.
– У нас их много будет, – как поклялся мой Ромул. – Как у Фурио и Мариуччи.
– У них пятеро, мальчики, – постаралась я успокоиться.
– У нас будет семеро, и мальчики и девочки!

Он жалел меня. Смотрел мне в лицо светлыми, без золотых искр, глазами и улыбался нарисованной улыбкой. Он очень хотел, чтобы я поверила и в его скорое ко мне возвращение, и в семерых детей…

И Георгий, и Никос мне обещали много детей! Если бы я смогла сбегать к Никосу!

Наша любовь была бурной, но короткой. Ромуальдо не пытался продлевать удовольствие, не сдерживал ни себя, ни меня, потому что он прощался со мной. Был уже и рядом и – далеко. А еще он очень устал. И от необходимости прикидываться беспечным, и от того, что произошло между ним и синьором консулом в кабинете. Мне бы он об этом не рассказал. Поберег бы.

Мне показалось, он задремал, и тогда я проговорила с убежденностью Мариуччи: «Ты – победитель»
– Может быть, – откликнулся он. Сел и стал смотреть в пол.
– Может быть, – повторил. И пожаловался сердито. – Но я еще и нервный впечатлительный человек с богатым воображением! Со мной нельзя поступать, как с молотобойцем!
– Разве с тобой кто-то так поступает? – постаралась я его успокоить.
– Лодовико! Заковал, как молотобойца!
– Но он тебя освободил…
– Правда, перед этим немножечко изувечил! И надолго ли освободил? Пока его жареный петух в зад не клюнул? Жареный орел! Из меня не надо сочинять Прометея, я на такую роль не гожусь!

Он был так похож сейчас на обиженного ребенка, что мне вспомнились слова Евгении: «Мужчина это всегда еще и старший ребенок своей жены!». Я чуть не прыснула, услышав такое. О своем Димитрии Евгения все верно сказала, но наш отец, Александр! Я только потом поняла, что Александр стал жестким, резким, оттого, что от него ушла Зоя. Будь она рядом, он бы не боялся выглядеть слабым, он бы все ей про себя рассказывал, как Фурио – Мариучче. Зою бы Александр не стеснялся, как мой Ромуальдо не стеснялся сейчас меня.

– Из тебя не надо никого сочинять, – проговорила я ласково и прижала Ромуальдо к себе. – Ты – это ты. Но я должна тебе сказать, я тогда не успела…
Я припала к нему плотнее, чтобы уши ничего не услышали, но Ромуальдо меня опередил.

– Если ты о падре, то я все знаю, – проговорил он спокойно, не таясь. – Он и мне рассказывал про костер, какая это для меня благодать! Только я ее не сподоблюсь, и не только потому что очень этого не хочу – не грешил я против веры, и никто про меня в Риме и слыхом не слыхивал!
– Но раз монсеньор всерьез опасается, – решилась я возразить. Или же – успокоиться на счет Ромула?
– Монсеньору и Вешателю хочется карьерного роста, – вздохнул Ромуальдо так, словно жалел епископов. – А тут я, такой своеобразный, что меня можно обвинить в чем угодно! А поскольку я очень плохо переношу боль, то подпишусь под любым бредом. Потом я буду все отрицать, потом опять подписываться, и так, пока не помру! Но им этого не надо, им надо меня доставить до своих вышестоящих, предварив мое появление бумагами, которые всех заинтересуют. Такие пожилые и такие наивные! Никто в Риме не будет читать докладные провинциальных священников.
Высокопоставленным отцам церкви и своих еретиков хватает. Наши отцы, конечно, постараются задействовать связи, троюродных кузин и шестиюродных племянников, но не факт, что те поведутся. У всех своя жизнь, Софийка. А данный век хорош тем, что здесь не нужны ни паспорта, ни квитки об отбытии и прибытии.

– Что не нужно, Ромул? – насторожилась я. Эти его оговорки могли заинтересовать не только нашего падре. – Какие квитки, в каком веке?
– В этом, Софья, в родном. Здесь каждый волен назваться любым именем.
– Но существуют церковные книги, в них регистрируют младенцев и умерших, – напомнила я.
– Младенцы скончались в других городах и странах. Под другими именами.
– И ты – скончался?…
Уж не знаю, как уши в стенах, как синьор консул и синьоры епископы, а я запуталась окончательно.

– Нет. Али, как ты можешь заметить, жив. Вот и сеньор де Кастро, набродившись вволю по белу свету, осел в благословенной Газарии, отказавшись во имя безопасности от имени, полученном при крещении. Но, смею всех заверить, – сделал он жест в сторону стены. – что ни в чем богомерзком дон Ромуальдо замечен не был! Сеньор де Кастро такой истинно верующий католик, что синьорам епископам впору объединяться не против него, а против столь им неприятного Лодовико!

Он встал, дошел до стены и проговорил в стену: «Дон Лодовико, мы друг друга не сдадим, так ведь?» Засмеялся и вернулся на кровать.

– А что я должна сказать монсеньору? – спросила я очень тихо.
– То, что он и так знает, потому что читает в моей душе – что я верный сын церкви, хоть и немножко заблудший вследствие тяжелой контузии.
– Чего?…
– Удара дубинкой по башке в одном из магистратов прекрасной Галлии. В смысле, Франции. Видишь, как с тех пор я всё путаю?! Не всё! Я отлично помню главное и не утратил способности сочинять. Софья, я способен покорить Рим! Все его духовенство, включая папу! Но мне лень, я устал кого-нибудь покорять. С меня хватает консула и Преосвященств! Кажется, я досочинялся. Пересочинялся. Давай поспим. Завтра мне рано выдвигаться.

Заснул он не сразу. Видимо, наш разговор взволновал его больше, чем он мне показал. Он заговорил тихо, словно проверяя слова на вкус:
«Я стану спать, усну, усну, усну,
Прижмусь к подушке темной головою...»

– Это у меня голова темная, Ромул, – вздохнула я с нежностью и обвила его руками. Так приятно было обнимать его, а не железо! – А у тебя, когда ты долго ходишь под солнцем, она становится совсем светлой…
– Она у меня внутри темная, от мыслей, – признался он доверительно, поцеловал меня в висок и продолжил, то ли подбирая, то ли вспоминая слова:

В такую благодатью в такую тишину
С высот изнеможения нырну,
И только бы не снилось мне дневное,
Ни доброе, ни злое,
Никакое.
Все было наяву. Средь бела дня.
Средь города. Бог весть, за что карая,
Так долго, долго, долго жгли меня,
И не было огню конца и края.
Заснуть бы мне до завтрашней зари,
Чудовищную боль забыть, заспать бы,
А завтра мы опять поговорим.
Средь бела дня. С ничтожеством о правде.
И право зла восторжествует снова,
И снова, снова будут жечь меня
За взгляд и за усмешку, жест и слово,
Средь бела дня, в горячем тигле дня…
Все это уже было, Софья. Со многими. Я все помню.

Мы проснулись одновременно, с первым светом, протиснувшимся в окно. Встали молча. Мне не хотелось вынуждать Ромуальдо врать про вепрей, а ему не хотелось сочинять для меня сказку.

Он помылся, оделся, причесался, проговорил задумчиво, глядя на кусочек неба в окне: «Прощание Гектора с Андромахой», и обнял меня. В дверях я его поцеловала, крепко, в губы, а потом отстранила от себя: «Все. Иди». Я должна была держаться достойно, а поэтому не могла затягивать расставание. Да и Ромул не мог затягивать, он ведь был нервным, впечатлительным и с богатым воображением! Невозмутимость давалась ему с трудом, а суровость не давалась совсем.

– Я скоро вернусь, – пообещал он. – Ты даже соскучиться не успеешь.
Но я уже скучала! Так скучала, что места себе не находила. И не было рядом ни Мариуччи, ни Леонардо, ни Никоса! Я сидела на кровати и теребила свою косу, когда вошел господин ди Монти.
– Софья! – громко укорил он меня и всплеснул негодующе руками. – Юной даме не пристало столь похоронное настроение, и, вдобавок, без малейших на то причин! Дон Ромуальдо мужчина, а мужчинам не подобает сидеть возле женских юбок! Я доверил ему важную миссию и уверен, что он с ней справится. Я потому и доверил ее ему!
– Подсчитать вепрей? – тускло спросила я.

– Каких вепрей? – изумился господин консул, но тут же все понял и засмеялся. – Это он тебе сказал? Что ж, оставим это на его совести, тем более, что он желал лишь добра! Меня не интересуют вепри, дитя, а что меня интересует, тебе знать не обязательно.
– Но это очень опасно, то, что мне не обязательно знать?…
– Ничуть. Я не стал бы рисковать доном Ромуальдо, он мне очень и очень дорог, такой остроумный, такой изобретательный человек! А какой актер! Нет, я бы ни за что не вовлек дона Ромуальдо в опасное предприятие! Но ему пора размяться, он засиделся в этих стенах, ему и самому будет в радость побродить по лесам, по горам…

Синьор консул хлопнул в ладоши и указал вошедшим слугам на стол. Те тотчас его накрыли.

– Я надеюсь, что сеньора де Кастро не откажется разделить со мной трапезу? – с церемонным поклоном справился синьор консул и решительно схватил меня за руку. – Отказ не принимается, сеньора де Кастро! Я обещал дону Ромуальдо надзирать над вашим самочувствием и настроением! К столу, к столу! Я и сам еще не завтракал, а дела ждать не будут!
Синьор консул довел меня до стола и положил мне на тарелку жареного цыпленка.
– Чем бы вы предпочли занять свой досуг? – справился он заботливо. – В замке есть неплохая библиотека...О, простите! Я забыл, что сеньор де Кастро не успел обучить вас чтению! Может быть, послать слугу за вашим рукоделием?

– Нет, спасибо, – отказалась я, но тут же и передумала. От слуги синьоры ди Гросси смогут узнать, и где я, и про моего Ромуальдо. Может быть, за пределами замка слуги перестают быть молчаливыми? – Я обещала вам вышивку, синьор консул, но у меня все валилось из рук, зато теперь, когда вы меня успокоили...
– Я рад, что и это мне удалось! – провозгласил он и принялся за цыпленка. Я в его присутствии есть не решалась Блюдо выглядело аппетитным, но я внушила себе, что совершенно не хочу есть.

Господин консул поглядывал на меня испытующе, с удовольствием, но молчал. Закончив трапезу, сорвался со стула и покинул покой, восклицая: «Дела! Дела!». Тогда я все-таки принялась за свой завтрак. Интересно, кто-то господину консулу рассказал, что Мариучча приготовила цыплят мне на свадьбу, или ему захотелось птицы? Если кто-то рассказал, значит, за ди Гросси следят, и не следует мне отправлять к ним кого-то за рукоделием! Но ведь мы ничего такого не говорили!..
Предыдущей ночью мы с Ромуальдо почти не спали, и после завтрака меня потянуло в сон. Я прилегла – во сне время летит быстрее – и проснулась, когда появились слуги. На сей раз среди них была и пожилая женщина, не такая молчаливая, как мужчины. Она спросила меня, не нужна ли мне ее помощь, а я опрометчиво отказалась. Какая помощь? Скучать? Спросонок ответила, что ни в чем не нуждаюсь. А ведь нуждалась! В человеке, с которым можно хотя бы поболтать! Пожилая служанка поглядела на меня с жалостью, вышла, и я спохватилась. Надо было удержать ее, расспросить! Почему она так странно взглянула на меня? Может быть, я уже вдова?… Где Ромуальдо?!.. О нем я спрошу у Фурио и Али.

Ни Фурио, ни Али в комнату мою не входили, а синьор консул появился лишь вечером. Заявил, что он, граф ди Монти, обещал синьору де Кастро обеспечить мне безопасность, потому и оградил от посторонних мужчин. От всех, кроме слуг, которым в моей комнате задерживаться запрещено. Неужели синьор консул думает, что Фурио и Али покусятся на жену друга? Господин консул знает людей гораздо лучше, чем я! Он знает мужчин, а они устроены иначе, чем женщины! Не значит ли это, что господин ди Монти пожелает воспользоваться моей беззащитностью? Он – нет, он слишком уважает и свой титул, и себя лично, чтобы ронять себя в собственных глазах! Господин граф, домогающийся рыбачки?! Какая нелепость! Его милостью рыбачка стала грандессой, но в душе так и осталась поселковой девчонкой! Господина ди Монти я могу принимать в своем покое без малейшего опасения!

Меня, конечно, задело, что синьор консул считает меня не ровней моему Ромулу, но на счет графа я успокоилась. Главное, чтобы он на меня не рассердился за какую-нибудь оплошность! Ромуальдо, подтрунивая над Лодовико. заявил, что он тот еще Зевс. Я не знала, кто такой Зевс, но имела случаи убедиться, как легко синьор ди Монти превращается в громовержца. Когда синьор консул гневался, голос у него становился громким и грозным!

На сей раз я синьора консула не разгневала. Может быть, потому что изображала полную покорность его воле? Не изображала – была покорна его воле, так как ничего другого мне не оставалось. Мне оставалось лишь молиться за моего Ромула, чтобы он поскорей вернулся, живой и невредимый! Господин консул заверил, что вернется, и мы с ним поговорили и о Ромуальдо, и о моей семье. О своем Ромуальдо я знала столько же, сколько и синьор Лодовико – только то, что он пожелал нам о себе рассказать, но господин консул расспрашивал и о моих родных, моем детстве. О Георгии мы не упоминали по обоюдному молчаливому согласию. За время беседы я вновь расположилась к господину ди Монти. И ему тяжело приходится, а без сеньора де Кастро он себя чувствует в Чембало совершенно одиноким, отрезанным от цивилизованного мира. Разве не этому миру принадлежат и падре, кладезь знаний, и даже отец Доменико, тоже человек образованный? « Образованных достаточно – умных мало! – ответствовал синьор ди Монти с прискорбием. – А уж людей благородных я в своем капитанстве и по пальцам пересчитать не могу!».

– Синьор ди Гросси – человек благородный, – вступилась я за капитана.
– Кто благородный, тот неотесанный мужлан! – вздохнул господин консул с сожалением. – И наоборот! Нет, монсеньор, бесспорно, личность достойная, жаль только, что мирские дела его волнуют не менее, чем церковные!

– Наш падре хотел бы покинуть Чембало? – вспомнила я слова Ромуальдо о каком-то карьерном росте.
– То мне неведомо, – со вздохом ответил граф. – Мне ведомо, что в Чембало падре привык занимать главенствующую позицию. До моего здесь появления они эту позицию делили с отцом Доменико, но когда поняли, что я ни от кого самоуправства не потерплю, в том числе и от лиц духовного звания, всячески пытаются меня оттеснить от дел управления капитанством! Но я, граф ди Монти, всегда выполнял свой долг!

Он вскинул голову, вскинул руку и затряс ногой. Нервно, как сказал бы мой Ромул.

– Ромуальдо может чем-то помочь вам? – спросила я робко и сострадательно. В надежде проведать, каким заданием обеспечил консул моего Ромула.
– Он может помочь капитанству, а значит, мне! – провозгласил синьор Лодовико. – Большего, дитя, я тебе не скажу, да тебе и не надо знать то, чего ты все равно не поймешь. Главное, что мы с Ромуальдо друг друга поняли!

Почему-то я усомнилась, что Ромуальдо понял синьора консула так, как это надо синьору консулу, но свои сомнения оставила при себе.

Наверняка я знала только одно: сеньор де Кастро не верит никому из правителей капитанства, а значит, и мне надо соблюдать осторожность.

Кроме слуг и синьора консула, в мой покой никто не входил. Рукоделие мне так и не принесли, но я о нем и не заикалась. Не заикался и синьор Лодовико – появляясь у меня, взахлеб жаловался на несправедливое к нему отношение всего Чембало. Я выслушивала сочувственно и кивала. Большего от меня господин консул и не ждал. Я ведь была не настоящей грандессой! Правда, обращался со мной господин консул, как с дамой – подавал руку, когда вел к столу, и отодвигал для меня стул. За столом сам наполнял мою тарелку едой, а бокал – вином. Поначалу меня его обхождение смущало, но потом я привыкла. Мне надо учиться хорошим манерам, чтобы к возвращению Ромуальдо сделаться правильной сеньорой де Кастро! Тем не менее, от уборки своей комнаты слуг я освободила – надо же мне было чем-то заняться!

Наши долгие беседы с синьором Лодовико делались все более доверительными, хотя я и следила за собой. И насторожилась и удивилась, когда господин консул заговорил об Атлантиде Платона: неужели Ромуальдо был знаком с античным философом?!

– Вы об этом спросите у него, – посоветовала я. – Он мне о своих друзьях не рассказывал. Он мне даже о своих женщинах не рассказывал, хотя до меня у него были подружки, это уж точно!
– Мужчина и не должен рассказывать жене о своих прежних женщинах, – заверил меня синьор ди Монти и вернулся к Платону. Не мог Ромуальдо дружить с ним, потому что жили они в разные эпохи, но, вот, кто раньше, кто позже? Если Ромул не сочинил мне сказочку об Атлантиде, то он должен быть древней, чем Мафусаил. Может, он и Адама с Евой встречал вскоре после их грехопадения?

– Он говорил, что ему двадцать один год, – напомнила я.
– По его виду – да, но что скрывается за его внешним видом? – прищелкнул синьор консул пальцами. – Впрочем, он способен сочинить сказку про что угодно, и про потоп, и про изгнание из рая! Причем, так, словно сам был свидетелем событий, а то и участником!
– Он любит сочинять, – согласилась я с улыбкой. – Но он никогда не врет.
– Потому что сам верит в то, что сочиняет! – подхватил господин ди Монти. – Могу лишь надеяться, что отчет о порученном ему деле он мне не придумает!
– Он ответственно относится к делу, – заверила я.
– К тому, за которое берется по собственному желанию! – уточнил усмешливо синьор консул.
– За другие дела он просто не берется.
– Пока его, как всякого человека, не вынуждают к этому обстоятельства! Уж поверь, дитя, никогда я не мечтал оказаться в Чембало, но и отказаться не мог! Не потому, что этим навлек бы на себя немилость Светлейшего Дожа – лишь потому что я человек долга! Дон Ромуально, бесспорно, человек чести, но долг и честь не всегда одно и то же, дитя! Вот я и переживаю, как бы дон Ромуальдо не пренебрег своим обязательством, поскольку взял его на себя не по доброй воле!
– Но раз взял, то исполнит! – пообещала я с верой в Ромула. От него зависело и наше с ним будущее, и жизнь нашего ребенка, а значит, не мог он подвести господина консула!

– Твоя ему преданность меня и восхищает, и умиляет – господин консул бросил на меня быстрый испытующий взгляд и потер ладони. – Хотелось бы верить, что в своей преданности ты останешься непоколебима.
– Останусь! – горячо подтвердила я, и синьор ди Монти заулыбался.
– Жизнь нас всех испытывает на твердость,– объявил он нравоучительно, – но мы не всегда отличает ее от пагубного упрямства, как не всегда верно мы понимаем преданность, и смысл ее и последствия.
– Вы меня запутали, синьор Лодовико! – призналась я. – Я не умею что-то оценивать…
– Умение приходит к нам с опытом, – обнадежил он и встал. – Но когда наша верность превращается в глупость, то перестает нуждаться в оценке, ибо саму себя обесценивает!

Он вышел, оставив меня в расстроенных мыслях. Мне ума не хватало осмыслить речь синьора Лодовико.

Смысл слов синьора Лодовико я разгадала по его виду на следующий день. Он зашел ко мне такой нарядный, будто его пригласили к самому дожу. Я даже чуть не спросила, не собрался ли синьор консул наведаться в Геную, чтобы самому все рассказать о Чембало и попросить помощи, и денежной, и военной. К счастью, удержалась. Мне в моем положении не следовало быть любопытной.
Господин консул приосанился, поиграл плечами и лицом, походил по комнате и спросил вкрадчиво: «Софья, ты очень любишь своих родителей, сестёр, братьев?»
– Очень,– ответила я в растерянности.
– И, конечно, ты очень любишь своего мужа! – провозгласил синьор консул со смешком.
– Да, – пробормотала я, предчувствуя нехорошее.
– И на что ты готова ради своих близких? – осведомился он требовательно.
Он развернулся ко мне, и я похолодела – глаза у него сделались совершенно белыми, неживыми.
Синьор Лодовико ждал, что я отвечу «на все», но меня так устрашило его лицо, что я стала умнее и осмотрительнее, чем есть.

– Я сделаю для них все, о чем они попросят меня, – проговорила я быстро. – если при этом мне не придется брать грех на душу.
Синьор консул подпрыгнул, стремительно ко мне подошел и вышептал мне в лицо: «Никто ни о чем не должен просить! Тебе решать, готова ли ты на самопожертвование». Он погладил меня по щеке, но я скорее возмутилась, чем испугалась. Возмутилась сильнее, чем испугалась! Шарахнулась от господина да Монти, схватила со стола графин и пообещала, что ударю господина графином, если он попытается овладеть мною. Я буду визжать, царапаться и кусаться!

Кажется, он поверил. Смотрел на меня со злым прищуром, но не подходил. А потом вдруг расхохотался, устремился к двери и уже на пороге сказал фразу, которую я не поняла: «Все женщины любят говорить о любви, а особенно – о ней слушать, но ни одна не способна любить кого-то больше себя самой». Синьор ди Монти вышел, а я без сил осела на стул, все еще с графином в руке. Синьора консула не любит его супруга, ей назло пожелал он забыться в моих объятиях? Или потому, что она далеко? Или через меня захотел он отомстить Ромуальдо, восторжествовать над ним и унизить своим всевластием? Но тогда почему он не набросился на меня, почему ушел? Понял, что с исцарапанным лицом появляться на людях синьору консулу неприлично?.. Но что теперь с нами станется, со мной и с Ромулом? Ромул мой называл господина Лодовико мстительной тварью. Господин консул нас убьет, но в жизни вечной мы соединимся, как Марио и Стефания. Правда, Ромул шутил, что я попаду в рай, а он – в ад. Но за что ему туда? Лишь за то, что он насмешливый, гордый и не терпит оскорблений? А меня в рай не пустят уже за одну мою дурацкую ревность! Вот бы нас в аду поместили в один котел! Ромуальдо нашел бы чем отвлечь меня и утешить, может быть, даже рассмешил бы!…

Я долго сидела неподвижно, опустошенная, а потом вдруг успокоилась. На все воля Божия! Не себя жаль и даже не Ромула – ребеночка! Но, возможно, Господь явит к нему великую милость, не дав родиться! К нам Он ее явил. Мы с моим Ромуальдо испытали на земле то счастье, что даруется не всем мужчинам и женщинам – любовь, а за любовь полагается пострадать! Это не страшно, это правильно. Законно!

Я, наконец-то, вернула графин на стол и стала молиться. Умоляла Бога оградить нас от мучений перед смертью, потому что я беременна, а мой Ромул плохо переносит физическую боль. Всякую боль переносит плохо, он ведь поэт, а не молотобоец! Молотобойцы тоже все разные, но вряд ли средь них встречаются нервные впечатлительные люди с богатым воображением! Синьор Джино к Ромулу и приблизиться не успеет, как Ромул уже почувствует муки ада! Синьор Джино не посмеет нас пожалеть.

Я молилась, чтобы Ромуальдо и наш ребеночек умерли прежде меня – чтоб мне знать, что они уже в безопасности. Эту милость синьор Джино сможет нам оказать. Он мэтр, как его называет Ромул, он придумает. Ну, а я... Зря, все-таки, не исцарапала я господина консула!

Я приготовилась и к пыткам, и к смерти, и к Страшному Суду, когда вошел Али. Словами он ничего мне сказать не мог, и выражение лица оставил непроницаемым, но взглядом выразил и озабоченность, и поддержку.

– Ты меня отведешь вниз? – спросила я покорно.
– Господин велел доставить тебя к нему, – ответил Али.
– А Ромуальдо?..
– Он уже там.

Он был там, в кабинете консула, с разбитым лицом, крепко-накрепко привязанный к стулу. Он улыбнулся мне ободряюще, и я остановилась между ним и креслом синьора консула. Я должна была держаться достойно!

Синьор консул осмотрел меня холодно и справился по-отечески участливо: «Тебе известно, почему вы с ним сейчас не на ложе? – Взмахнул ногой и просипел негодующе: «Твой муж пытался меня убить!».

Я не знала, ни что думать, ни что ответить. Бедный мой Ромул! Опять ему досталось! Из-за меня! Господин консул соврал Ромуальдо, что овладел мною? Или он сказал, что я проявила самоотверженность? В любом случае, Ромул этого не стерпел и набросился на господина Лодовико! Я оглянулась на Ромуальдо, и он вскинул голову. И тогда я посмотрела на господина ди Монти прямо и проговорила спокойно: «Я не знаю, что тут между вами произошло, но не мне осуждать моего мужа. Я знаю, что муж мой человек благородный»

– То есть, ты бы простила ему убийство консула?! – вопросил господин консул в бешенстве. Попытался закричать, но закашлялся. – Понимаешь ли ты, что твой муж со вчерашнего дня -государственный преступник, особо опасный?!

Он понадеялся меня напугать, но я успела подготовиться к худшему. Поэтому ответила с прежним спокойствием: «Простите, господин консул, но в это поверить я не могу. Мой муж вспыльчив, самолюбив, но он не убийца. Он бы просто не смог причинить вам зло»
– По-твоему, он мне его не причинил? – завращал ди Монти глазами и откинул с шеи полу плаща. Шея у господина консула стала толстой и покрылась круглыми пятнами. Значит, мой Ромуальдо и правда попытался его убить, а этого синьор Лодовико нам не простит!

– Как я понял, вы оба не желаете облегчить свою участь ни на том, ни на этом свете, – прошипел синьор Лодовико. – Ну, с доном Ромуальдо все ясно, он как не был сыном Церкви, так и не стал им, а к тебе я проявлю снисхождение, я попрошу его преосвященство тебя посетить.
– Зачем? – вырвалось у меня, хотя я догадалась, зачем. И, против воли, с мольбой взглянула на Ромуальдо. Я привыкла верить, что он придумает выход из любого положения, потому что он умней и старше меня. Но ведь он и для себя не придумал выход, оказавшись в полной власти синьора консула! Он был таким трогательным и беззащитным, когда жаловался на жестокое обращение с собой, но я думала, что все обошлось! Упивалась и близостью, и предвкушением близости! Не пожалела своего Ромула, как мать – старшего из детей! Глупая женщина!

На этот раз Ромуальдо не ободрил меня улыбкой. Посмотрел печально и виновато и отвел глаза. И тут произошло неожиданное. Из коридора послышались громкие голоса, и в кабинет синьора консула ворвались Их Преосвященства, оба – в неподобающей сану ярости! Растолкали охрану Лодовико, отпихнули меня так, что я чуть не свалилась на Ромула, и напустились на ди Монти с обвинениями. Господин консул, по их словам, только и делает, что тешит себя развлечениями, не выполняет своих обязанностей, но настраивает против себя всех жителей капитанства, уже не только бедноту, но и господ! Он увеличил налоги с прибыли зажиточных горожан, продал пушки татарскому мурзе, промышляет работорговлей! Продал туркам гарнизонного трубача Луиджи ди Пьетро! И явно не его одного! Через моего Ромуальдо! Через него же он вступил в преступный сговор с врагами Гении!

Господин ди Монти попытался осадить их Пресвященства, но из-за моего Ромула кричать он не мог, поэтому вскочил, замахал руками и яростно засверкал глазами. Обвинил святых отцов в желании оклеветать его перед дожем, обещал написать в Геную об их честолюбивых происках, а святые отцы потребовали, чтоб ди Монти отдал им нас с моим Ромуальдо. Для дознания, в ходе которого выяснится правда о консуле! К этому готова я не была. Ромуальдо – тоже, но он знал, что синьор консул никому не позволит собой командовать, и за сценой в кабинете следил с внимательным интересом. Он оказался прав – синьор консул приказал, чтоб Али помог их Преосвященствам покинуть замок! Правда, монсеньора он задержал просьбой исполнить пастырский долг по отношению ко мне, и падре велел мне следовать за собой. Прежде, чем подчиниться, я поцеловала Ромула в лоб. Выпрямилась и пошла за падре. Может быть, в свой предпоследний путь!

Я шагала позади синьора епископа, приноравливаясь к его медленной поступи, а двое гвардейцев консула следовали за нами на некотором отдалении. Неужели консул думал, что я сбегу, брошу Ромула в наши с ним последние дни, а то и часы? Или кто-то заподозрил, что храбрый маленький Леонардо украдет меня с улицы? Будь у меня силы смеяться, я бы посмеялась над таким нелепым предположением, но я готовилась к последнему причастию, а потому была и смиренной, и скорбной.

Монсеньор усадил меня на скамеечку возле своего кресла. Сам остался стоять спиной ко мне. Проговорил задумчиво, медленно, словно обращался к себе: «Я не оправдываю синьора консула, Бог судья и ему и другим вельможам, не видящим греха в том, чтобы пожелать жену ближнего своего. Но и дона Ромуальдо я не оправдываю – не иначе, как само Провидение руками охранников уберегло его от совершения смертного греха».
– Он бы его не совершил, – проговорила я тихо, но твердо. – Он бы одумался.

– Он не мог одуматься, дочь моя, он бы попросту не успел одуматься, столь велика была его ярость. Синьор консул не учел силу чувства, которое питать к вам дон Ромуальдо. Не учел он и чувства, которые питает сеньор де Кастро по отношению к себе самому – его гордость и самолюбие. Я безмерно благодарен Господу за то, что Он сохранил нам господина ди Монти, но Его планы в отношении вас мне неведомы.
– Я думаю, мы умрем, – произнесла я покорно. – Знать бы, как мы умрем, и вместе ли.

Меня нисколько не занимало, откуда монсеньор узнал о стремлении консула овладеть мною. Никакого значения это уже не имело. В замке у всех есть уши, но теперь им придется подслушивать кого-то другого.

– Я бы не был так уж категоричен. – монсеньор обернулся ко мне и одарил долгим обнадеживающим взглядом. – Коль скоро господин консул так и не отдал вас отцу Доменико, он еще не закончил какие-то свои игры. Наш синьор консул так же непредсказуем, как и твой муж. Но раз мужа твоего не убили сразу же, за попыткой задушить синьора Лодовико, то, не исключено, он еще не спел все свои канцоне. Тебе он ничего не спел, когда вы с ним в последний раз виделись?

– Нет, – ответила я честно, потому что Ромул не пел. – Он рисовал, а петь ему не хотелось. Ему и рисовать не хотелось, потому что не хотелось никуда уходить…
– Так уж и не хотелось? – усомнился епископ. – Насколько я помню, он мечтал вырваться из замка на природу…
– Но не для того, чтоб считать вепрей!
– Ты поверила, что синьор де Кастро будет считать их? – улыбнулся снисходительно монсеньор.– Сеньор де Кастро направлен был в Феодоро на поиски своих сбежавших друзей. Он должен был разговорить их, узнать, не готовят ли византийцы новый налет на Чембало, и...уговорить друзей вернуться в Газарию. На это синьор консул больше всего рассчитывал. Но друзьям дона Ромуальдо их положение оказалось важней, чем жизнь и свобода сеньора де Кастро, уж таковы люди! Дон Ромуальдо возвратился ни с чем, а тут еще синьор консул, и без того раздраженный донельзя, неудачно пошутил… Он и с нами, со мной и с отцом Доменико пошутил крайне неудачно, так что не спрашивай, что будет дальше. Ты желаешь исповедаться?

– Если вы считаете грехом мое стремление защитить свою честь…
– Нет смысла говорить о том, в чем ты не раскаиваешься.
– Я бы раскаялась, если б слишком сильно ударила господина Лодовико графином, и он от этого умер, но я его вообще не ударила, я только предупредила.
– Тогда ступай с миром, дочь моя, время для последнего причастия еще не пришло.

Я вышла, и гвардейцы синьора Лодовико тотчас присоединились ко мне. Теперь они шли по сторонам от меня. На расстоянии шага. Мне это было безразлично.

Ромуальдо сидел в нашей комнате у стола. Он опять был закован, но не как раньше – цепи, толстые, но длинные, не скрепили поперечной, которая очень ему мешала, и он мог и ходить, и двигать руками. Он бы и на лютне мог поиграть, если бы хотел. Но он не хотел. Сидел неподвижно с моей гребенкой в руке. Я взяла у него гребенку, и он обронил: «Я – уже. Справился.» Но я все же убрала ему волосы с лица – они отросли, налезали на глаза, а он не всегда мог отбросить их назад, и поцеловала его в лоб.

– Так покойников целуют, – произнес он без выражения. Я не ответила. Когда мы станем покойниками, я уже не поцелую его! Кажется, он понял, потому что усмехнулся печально: «Все надо делать во время, а еще лучше – заранее?». И тогда я села с ним рядом, на краешек стула, и сказала то же, что монсеньору – что мне не в чем каяться, я имела права защищать свою честь.
– Он тебя домогался? – уточнил Ромуальдо. Значит, консул не похвалился своей несостоявшейся победой, разъярил моего Ромула чем-то другим. И я все рассказала моему Ромулу. Призналась, что не поняла последние слова господина ди Монти, сказанные им уже в дверях, о любви женщин к самим себе.

– Все правильно, Софья, – успокоил меня мой Ромул. – раз уж сам Бог призывает возлюбить ближнего, как самого себя... Давай ляжем, Софья, мне вчера не удалось выспаться.
Он встал, не удержался от стона, и только тут я поняла, как сильно его избили. Приобняла его и сопроводила на ложе. Спросила, что я могу для него сделать.
– Не дергай меня и не тряси, – попросил он.

Мне и самой было не до любовных утех, поэтому мы просто лежали рядом, пока к нам не ворвался господин ди Монти. Он показался мне куда более бодрым, чем в кабинете. Пробежался по комнате и остановился над нами. Я попыталась приподняться навстречу господину Лодовико, но Ромуальдо меня удержал.

– Лежите, лежите! – позволил господин консул.– Вам, Ромуальдо, сейчас немного хуже, чем мне, но скоро вас станет еще хуже…
Он замолк, предвкушающе посверкивая глазами, но Ромул не ответил Ждал продолжения.
– Я продам вас в рабство! – возвестил консул. – Раз уж меня все равно провозгласили рабовладельцем, так почему бы не обыграть эту ложь себе на пользу?! Я вас выгодно продам, а обвиню в этом... Я найду, кого обвинить! О, какой я подниму шум! Как я буду возмущаться!

– Нас выкрадут из вашего замка?– справился мой Ромул учтиво. В моем Ромуле проснулся его демон, который всегда в нем пробуждался при синьоре Лодовико и других опасных людях. Этот демон превозмогал и боль, и усталость.
– Замок вы покинули затемно! – сообщил синьор ди Монти и захлопал в ладоши. – У вас медовый месяц, вот вы и отправились в свадебное путешествие! На вашу родину, Ромуальдо, или, лучше, в Неаполь?!

Синьор консул захихикал, а Ромуальдо переспросил с улыбкой, которую господин ди Монти называл ласковой ненавистью. – В Неаполь, говорите?…

И поудобней, двумя руками, перехватил цепь.

Я поняла, что он сейчас сделает, но не удержала бы его даже, если бы захотела. Я бы не захотела. Размозжит Ромул консулу голову, и нас никуда не продадут – прикончат на месте. Вот бы так и случилось!

Но и синьор ди Монти понял намерение Ромуальдо. Не зря своей безопасностью он дорожил больше, чем консульством! Он отступил на два шага и объявил: «Не старайтесь, ничего у вас не получится. Это у меня все получается так, как я замышляю, но не у вас!». Помедлил и признался, не без сожаления: «Должен же я как-то поступить с вами. Отдать вас синьору викарию? Он осуществит свой замысел, но мне-то в том какая корысть? За трупы не платят, а за такую парочку, как вы, заплатят мне хорошо! Лежите спокойно, Ромуальдо, не вынуждайте моих людей причинять вам дополнительные увечья, это понизит вашу стоимость. Вас я могу хоть сегодня пристроить гребцом на галеру, но тогда я проиграю в деньгах, с учетом и комиссионных расходов, и ваших талантов. Продавать такой товар по дешевке – это не уважать себя!»

Мне показалось, что я уже умерла, и Ромуальдо крепко сжал мою руку.
– И что я должен вам на это ответить?– справился он у консула глумливо, с вежливой улыбкой – Самому назначить за себя цену, чтобы вам не прогадать? Но я, как вы знаете, искусством коммерции не владею. Это сильно понизит мою рыночную стоимость?
– Мне будет жаль с вами расстаться, Ромуальдо, – с искренней печалью признался консул. – Общение с такими, как вы, укрепляет во мне чувство превосходство над окружающими. Вы, богато одаренный человек с высокими моральными принципами, никогда бы не смогли выиграть у меня. Я бы с радостью продолжил наше общение, не изменись обстоятельства. Святые отцы слишком много о себе возомнили, так что, дон Ромуальдо, свою жизнь вы закончите в цепях. Но вы ее закончите лучше, чем доблестный феодорийский военачальник! – вскричал он с воодушевлением. – На свежем воздухе! Ваша жена станет наложницей какого-нибудь визиря, и если будет вести себя послушно, еще поживет. Ну, все, поднимайтесь! Вас проводят туда, где вы будете дожидаться судна.
Мой Ромул встал и потащил меня за собой. Едва ли не волоком.

Дальнейшее я почти не воспринимала, почти не помнила. Я висела на Ромуальдо. Он и сам едва стоял на ногах, поэтому вниз нас стащили гвардейцы консула. С крыльца замка я увидела очень страшных людей, упала, и Али помог Ромуальдо поднять меня. Глянул властно на страшных и проговорил жестко: «Господин приказал женщину не трогать. Господин приказал не портить товар». Страшные окружили нас, поигрывая плетками, но не били. Может быть, потому что Али за ними следил?

Ромул нес меня на руках. Я обхватила его за шею, прижалась к нему всем телом, закрыла глаза, и только слышала, как страшные щелкают нагайками, заставляя Ромуальдо идти быстрей. Он быстрее идти не мог. Он был избит, тяжело закован, да еще и тащил на себе меня. Какой-то частицей своего разума я понимала, что Ромулу сейчас гораздо хуже, чем мне, ни ничего не могла поделать с собой. Кажется, мы дошли до ворот города Святого Николая, потому что Ромуальдо попросил передать привет капитану. Больше ничего он передать не успел – страшные оттеснили нас от стражников, и мы стали спускаться. Еще медленней и труднее – Ромул не видел, куда идет, и боялся ступить мимо ступеньки. Нашу охрану это вконец разозлило. Они разразились бранью, кто-то из них попытался выхватить меня у Ромуальдо, но я впилась в мужа мертвой хваткой, а Ромуальдо так рявкнул на страшных, что они отстали от нас. Мне потом уже подумалось, что они не решились пойти против консула, запретившего товар портить. Ромул мог опустить меня на землю, раскрутить цепь, как пращу, и охранникам не помогли бы их плетки. Он бы кого-нибудь покалечил, а то и убил, а им запретили убивать и калечить нас! Эти мысли пришли мне на ум гораздо позже, когда я вернулась в ум, а тогда я просто вжималась в Ромула. До сих пор не понимаю, как ему удалось дойти до бывшей церкви в городе Святого Георгия. Здесь сначала был склад, а потом богатый купец купил у курии здание, чтобы держать в нем рабов перед погрузкой на галеры. Их здесь скапливали, чтобы всех сразу отправить на невольничий рынок в Кафу.

Вероятно, уже отправили, потому что в помещении бывшей церкви не было ни души. Только мы с моим Ромулом. Я открыла глаза, когда дверь за нами захлопнулась, а в ноздри нам ударило смрадом. Мне подумалось, что вокруг лежат мертвые!

Никого здесь не лежало и не сидело, но убедились мы в этом не сразу. Хорошо, что ночь была лунной, и в дыры купола проникал свет. Ромуальдо постоял возле двери, осматриваясь. Пол, казавшийся земляным, сплошь бы завален досками, тряпками, нечистотами и обломками черепицы. Ромул стал медленно продвигаться в глубину помещения, зацепился за что-то цепью, чуть не упал, и я вскрикнула. Собственный возглас возвратил меня в чувство. Я попросила Ромула меня опустить. Для того, чтобы сделать это, ему пришлось сесть на корточки – руки у него затекли и не разгибались. Он посидел немного, собираясь с силами, и мы побрели сквозь вонь, взявшись за руки, чтобы не оступиться. У стены бокового нефа Ромуальдо сел на доски и усадил меня к себе на колени. И тогда я призналась, что когда нас разлучат и продадут в рабство, я себя убью. Господь милосерден, он поймет, что ничего другого мне не остается!

– У меня есть кинжал, – тихо сообщил Ромул, и я обрадовалась.
– Значит, ты убьешь нас! – выдохнула я с облечением. – Сначала меня, а потом себя. Я не возьму грех на душу, а твоем народе это не грех. Когда нет надежды спастись, вы себя убиваете, да?
– Да, – ответил он и погладил меня по голове.
– Сделай это сейчас, Ромул! Пока нам не помешали! Ты ведь меня не больно убьешь?
– Не спеши, – потребовал он. – Скажи, ты умеешь плавать?
– Ромул, ты о чем?! Убей меня, Ромул! Скорее!
– Софья, отвечай, ты умеешь плавать?!

Он встряхнул меня за плечо, и я заговорила поспешно, что умею плавать, но плохо, в детстве бегала к бухте с сестрами и братьями, но потом братья стали уходить в море, а мы с сестрами одни спускаться к воде боялись, очень уж опасно смотрели на нас мужчины. А почему Ромул спрашивает?…
– Когда нас засунут в трюм, я пробью дыру в борту и вытолкну тебя в море, – сообщил он, как о твердо решенном.
– А ты?..
– Я вытолкну тебя, а потом выплыву сам, – соврал он без малейших колебаний.

Я посмотрела на его цепи и покачала головой: «Ты не выплывешь, а я без тебя я не хочу ни спасаться, ни умирать».
Он слегка меня сдвинул, вытащил из сапога кинжал и попытался разомкнуть толстый браслет на ноге. Порезал палец и выругался, как похвалил: «Мастеровитый человек синьор Джино!»
– А ты его защищал! – напомнила я с укором.
– За ним консул надзирал, аки Власть над Гефестом! Самолично Зевс наш следил, чтоб Джино не нахалтурил, а я не смог освободиться от этой конструкции! Он убежден, что у меня это хорошо получается.
– И ничего нельзя сделать? – не поверила я, потому что верила в Ромула.
– Джино ответственный работник, – буркнул Ромуальдо, ковыряя браслет. – Я скорее кинжал сломаю, чем избавлюсь от этой драни!
– А откуда у тебя кинжал? От Али? – спросила я утвердительно.
– Не знаю! – отрезал он.

И тут за дверью загремело.
– Пора! – прошептала я. – Попади мне в самое сердце, Ромул!
– Не спеши,– потребовал он. – Это свои, капитан! – И закричал в сторону двери: «Мы здесь!».
Теперь и я узнала голос Фурио ди Гросси.
Потерявший терпение капитан приказал арбалетчикам сбить замок: «Некогда возиться! Набегут купеческие прихвостни, придется их порубить, а потом у нас за них из жалованья вычтут!» и возник в дверях с криком: «Луиджи!».
– Его нет здесь, – отозвался Ромуальдо. – Только мы с Софьей.

Капитан с бранью двинулся к нам по нагромождениям мусора, осветил нас факелом и объявил: «Мы пришли за Луиджи. Мы братство, а ты не наш, Ромуальдо! За тебя мои парни не подписались бы»
– Так вы нас здесь бросите? – спросила я без голоса.
– Нет! – рявкнул свирепо Фурио. – Уж раз пришли, еще и замок сломали! – и низко к нам наклонившись, чтоб не услышали снаружи, признался: «За тобой я и пришел, Ромуальдо. Мне стражник передал через дозорных, что вас поволокли в нижний город, я неладное заподозрил, нашел Али. Он сразу вышел, сказал, что такому мужчине как ты, умирать надо от стали, а не под плетью. Правильно ты сделал, что не поспешил, спрятал оружие!».
Значит, об оружии знали и Фурио, и Али. Нарочно оставили его Ромулу!
– Эй! – громко крикнул ди Гросси своим стрелкам. – Помогите!
Поднял меня и бережно повел к выходу. Ромуальдо из бывшей церкви вынесли арбалетчики, очень быстро, умело сбили с него оковы и зашвырнули их вовнутрь храма.
В городе Святого Георгия лаяли истошно собаки, но люди предпочитали отсиживаться в домах. В том числе, и прихвостни купца, наши охранники. Связываться с солдатами захмелевшие наемники не решились.

– Уходим! – приказал Фурио. Искушать судьбу капитан не захотел.
– И мы с вами? – спросил Ромуальдо.
– И вы! – грянул капитан.– Но не с нами. Вас выведут за ворота, а дальше дорогу знаешь.

В сопровождении Фурио и пятерых его арбалетчиков мы вышли за стены города. Там капитан отвел Ромуальдо в сторону, но я ни на шаг не отставала от мужа.
– Лодовико во сколько вас оценил? – справился Фурио.
– Он нам не сказал, – ответил мой Ромул. – Это его коммерческая тайна.
– Эти мерзавцы скоро половину Чембало вывезут в Турцию! – прорычал с глухой яростью ди Гросси. – Не позволим! – И спросил уже другим тоном, сокрушенно. – Вот скажи,Ромуальдо, кого мы здесь должны защищать, этих иуд?
– Своих детей, Фурио, – ответил Ромуальдо. – А за иуд не волнуйся, одни откупятся, другие сбегут.

– Это им так кажется! – ухмыльнулся мстительно капитан. – Никому иуды не нужны. Кто предал один раз… ну, ты понял!
Почему-то Ромул спросил вдруг, очень серьезно, не собирается ли ди Гросси перебраться в Геную, и капитан удивился: «Зачем? У меня здесь дом!».
– Ты уверен, что вам сойдет с рук наше освобождение? – не успокоился Ромуальдо.
– Из-за того, что замок сломали? – повеселел Фурио.– Не обеднеет купец. А вот если б я вас позволил в рабство продать, Мариучча бы меня в постель не пустила! – Он отвел Ромула еще на шаг в сторону и зашептал торопливо. – Тут такие пошли разборки между консулом и викарием, что им не до купца!
– Еще и епископ, – напомнил Ромул.
– Этот тихо будет сидеть, выжидать, чья возьмет, а вот викарий... Знаешь, когда в 33-м феодориты взяли крепость, викарий надел доспехи. Бился наравне с нами! Я тогда семью успел в Кафу отправить на галере. Как правительство стало драпать, все понял, Мариуччу с детьми на следующий корабль посадил, и Луиджи с ними, он тогда еще совсем был щенок. Не хотел уезжать: «Я с вами останусь, крестный», но я и слушать не стал. Не верил, что выживем. Мы, кто уцелел, в горы прорвались, и викарий с нами, с мечом, с боевым топором... Славный бы воин из него вышел, а вышел Вешатель! Власть ему подавай! Он за власть половину Чембало изведет! – глянул на Ромуальдо в упор и потребовал ответа: «Где Луиджи, ты знаешь?».

Ромуальдо смешался, даже отвернулся прежде чем выдавил: «Не знаю»

Фурио не поверил, затеребил шрам, а я воззрилась на Ромула в замешательстве: мне-то он ничего не успел рассказать о своем посещении Феодоро! Я и не знала, что вместе с ним туда отправился ди Пьетро, и сейчас взволновалась за Луиджи не меньше, чем его крестный. Как за нас самих, взволновалась.

– Погоня за нами будет? – по-прежнему глядя в сторону, спросил Ромул. Не ожидала я от него, что он не сможет придумать сказку для Фурио!
– Не будет, – пообещал Фурио. Он так и буравил Ромула взглядом. – Мы побродим по окрестностям и вернемся.
И Ромуальдо решился. – Луиджи в безопасности, – проговорил он быстро и тихо. – но он вряд ли вернется в Чембало.

Фурио нахмурился, размышляя, потом кивнул.
– Может, и к лучшему! – обронил он, и они с Ромуальдо обнялись. Крепко, по-дружески, но так, словно прощались навсегда.

Я не расспросила Ромула о Луиджи. Мне стало не до него. Ни до чего вообще. Все свои силы я истратила на подготовку к смерти, и теперь не шла, а влачилась за Ромуальдо по лесу. Останавливалась то и дело и усаживалась на землю. Ромул меня поднимал, тащил за собой.

– Я понимаю, что ты устала, – хрипел он. – Но надо идти. Спешить надо! Ты же не хочешь, чтоб нас поймали и засунули на галеру!
Смысл его слов до меня доходил с трудом. Мне все равно было, куда нас засунут, лишь бы не шевелиться!

Ромуальдо довлек меня до ручья, где мы напились и умылись. Ромул сам меня умыл, позволил прилечь. Я едва успела закрыть глаза, как он меня затеребил, и я взмолилась: «Оставь меня!». Он уселся со мной рядом, уткнулся лицом себе в колени. Он и сам был на пределе, но не хотел на галеру. Поэтому заговорил убеждающе: «Софья, позапрошлую ночь я провел в каменном мешке, я там понял одну важную вещь: человек живуч, пока знает, для чего оно ему надо. Мы – знаем! Мы должны спасти нашего ребенка!».
Дернул меня, поднял и снова куда-то потащил. Он даже сказал, куда, и я даже поняла: «Софья, мы ищем твоих родных, семью Костаки!».

Я сама не ожидала, что найду силы ответить.
– Я не помню к ним дороги, – призналась я. – Я была совсем маленькой, когда мы к ним ездили.
– Значит, недалеко, – обнадежил он. – С маленькими далеко не ездят.

Когда лес поредел, обнажив долину с ячменным полей и деревенькой, Ромул устроил привал. Сказал, что ему надо собраться с духом, придумать, что сочинять. Он улегся на землю, а я стала его рассматривать. Что, достойного доверия, может сочинить человек, который так плохо выглядит? Его либо побьют, приняв за разбойника, либо сдадут чембальским властям! Но и оставаться в лесу нельзя! И я, неожиданно для себя самой, опередила Ромула – спросила у первого встречного про Костаки! Не иначе, Бог нас пожалел – мне указали дом моих родственников!

Мои родственники не видели меня много лет, но помнили всех наших по именам, и я стала про всех все рассказывать. Про свалившиеся на семью горести рассказала, и родственники слушали сострадательно, пока кто-то их них не обратил внимание на руки моего Ромула. Такие шрамы на запястьях не могла оставить рыбная ловля! Родственник насторожились, и я с перепуга выдала первое, что пришло в голову: «Мой муж испанец, он бежал из мусульманского плена. Отец подобрал его в море!». Если родственники и поверили, что мой муж не беглый каторжник, то не успокоились.
– Так он кто, латинянин? – подозрительно спросил старший в роду, и я ответила торопливо: «Уже нет. Его в нашу веру окрестили у нас!». Сильно смутилась и с мольбой воззрилась на женщин: «Нам бы переночевать, а утром мы пойдем дальше! В скит!».

Родственники переглянулись, а потом старший высказал свою волю: «Переночуйте».
Мы с Ромулом ушли под деревья. Наблюдали оттуда за моей родней. Вроде бы, все они занялись обыденными делами, никто не поспешил за стражей или за старостой, но все равно мне было не по себе. Может быть, из-за того, что я соврала? Да и состояние Ромула меня наконец-то встревожило. Возвратившись к жизни, я осознала, что муж мой насилу жив. Мне он в этом не признается, чтобы не напугать, но по нему видно, что он держится лишь на самолюбии.

– Хочешь, я спрошу, есть ли у них какие-нибудь снадобья? – решилась я. – Какие-нибудь настойки, которые лечат раны и успокаивают боль?
– Даже не вздумай, – заявил он решительно. – Сам оклемаюсь, не впервой.
– Что – не впервой? – растерялась я. – Тебя раньше часто избивали?
– Раньше я не давался, – ответил он угрюмо. – А на этот раз не успел. Мне терпеть не впервой всякие аномалии.
Я не стала уточнять, что он имел в виду, вспомнила, каким застала его в консульском замке, и уточнила с надеждой: «Но ты и правда справишься?
– Я же дошел сюда!
– Даже не представляю, как ты дошел…
– С мыслю о Прометее и Гекторе. Я всегда о них думаю, когда мне хреново, и они помогают!
– Я их даже не видела, – вздохнула я огорченно.
– Их никто не видит, кроме меня, потому что они любимые герои моего детства. Но они – есть! От того, что мы не видим сейчас Фурио и Али, они же не исчезают!
– А ты всех так видишь, кто не исчезает?…
– Я был бы счастлив никогда больше не видеть оба Преосвященства!
– А консула?…
– А вот он, возможно, обретается где-то неподалеку. Я тебя потому и заставлял идти. Очень не хочется обнаружить Лодовико за ближайшим кустом! На белом коне!
– Ты думаешь, он преследует нас? – обмерла я и вцепилась в руку Ромула.
– Не думаю – допускаю, – поморщился Ромуальдо. – Нам, чтоб выжить, надо допускать все.
– Ты допускаешь, что мои родственники нас выдадут за деньги?!
– Я не привык так сразу и так плохо думать о людях. Большинство людей на земле – хорошие, просто не всегда принадлежат себе.
– Но Костаки могли не поверить, что мы те, за кого себя выдаем!
– Тогда бы они связали нас и заперли в чулане. Они бы нас обыскали и обезоружили меня.
– Как я рада, Ромул, что ты не обезоружен! Смотри, Ромул, твой ножик у паренька.
– Я его уже видел! Наверняка, его оставили здесь Леся и Эстан. А если так, то и про нас Костаки кое-что слышали. Про твоего испанского мужа! Хорошо ты придумала про магометанский плен, ты настоящая жена сочинителя!
Он мне улыбнулся, погладил по голове, и мне стало спокойно.

Ужином Костаки с нами поделились, но провизии в дорогу не дали. Может быть, у них плохо стало с продуктами после сдачи налогов? Армия наемников по их землям не прогулялась, но с них, не исключено, брали теперь мзду и за соседей. Мой Ромул выпросил у младших веревку – ставить силки, и огниво, а я – у женщин – бронзовое зеркальце и гребенку. Мои родственники не только не задерживали нас, но стремились поскорее от нас избавиться, и Ромул сказал, что прекрасно их понимает – всем людям хочется жить спокойно, а на несчастных Костаки обрушились сначала мои братья с чужаками, Десей и Эстаном, а потом еще и мы, похожие на выходцев с того света! Счастье, что Костаки оказались людьми хорошими! Человек с побитой мордой и шрамами на запястьях просто сам напрашивается, чтоб его сдали в острог!

На ближайшем привале я вынула расческу и зеркальце, переплела косу, рассмотрела себя – очень ли я похода на беглянку из преисподней – и передала Ромулу расческу и зеркальце. И тут он стал хохотать. Он так хохотал, что я испугалась, не помешался ли он из-за своих аномалий!

– Твои родственники, Софья, не просто хорошие, они замечательные люди! – заявил он, когда отсмеялся. – Кого они в моем лице увидали? Гранда?! Беглого каторжника, Сонька! Но они нас не повязали, они нас накормили и спать уложили! Даже дали нам веревку и огниво! Я, правда, обещал все вернуть на обратном пути, но они очень надеяться никогда больше нас не увидеть! Подержи! – распорядился он, передавая мне зеркальце. И вынул кинжал. – Надо же привести себя в маломальски пристойный вид! Или я не сеньор де Кастро?!
Он клинком укоротил себе бороду и усы и передал кинжал мне: «Срежь с меня все лишнее! Да не бойся, страшнее, чем сейчас, я не стану!». Он себе корчил рожи в зеркальце, а я его стригла. Я очень старалась, а Ромуальдо меня хвалил. А потом спросил сам у себя, с неподдельным интересом: «Интересно, кто Прометею придавал облик, приличествующий богу? Он ведь, бедный, тысячелетиями висел на скале! Неужели орел так к нему привязался, что хотя бы расчесывал когтями?».
– Ты мне расскажешь о своем Прометее?
– Обязательно, Софья, но не сейчас. Сейчас мы с ним немного устали, а я еще и проголодался. А силок на зайца так и не поставил, дурак! Не исключено, впрочем, что заяц не оказался бы дураком!

Силок Ромул поставил на следующем нашем привале, и на следующем, но никто в него не попался, и Ромул злился на себя: «Каким надо быть придурком, чтобы не обеспечить свою женщину едой! В целом лесу, где кого только ни водится!».

– А Луиджи бы обеспечил? – вспомнила я о трубаче.
– Не знаю. Но он куда больший сын века!
– Расскажи, что с ним случилось.
– Все с ним хорошо, Софья. Он в Доросе у Эстана и Леси. И он и Елена.
– Елена?! – поразилась я.
– Да, – быстро подтвердил он. – Они обвенчались в пещерном монастыре и ушли в Дорос.
– Обвенчались?! И ты молчал?!
– Мне было слегка не до светской хроники. Главное, что все хорошо. У них. И у нас будет все хорошо, если я кого-нибудь поймаю.
– Ты не сможешь убить зверюшку, – предрекла я с печальной нежностью. – Ты не охотник.
– Вспомни, что говорил Али: хороший воин умеет все! Али бы уже и кабана завалил!
– Зато не сочинил бы канцоне! – утешила я.
– Канцоне не зажаришь и не сожрешь, а человек это еще и тело!
– Мы придумаем что-нибудь. Ты, например, любишь грызть веточки.
– Не люблю. Это у меня нервное. Мы, атлантидцы, завезли из Америки табак и он сильно скрашивал нам историю! И от стрессов помогал, в смысле, нервов, и приглушал чувство голода, и вообще! Но когда мы затонули, уцелевшим круто пришлось! Не все это пережили, а кто пережил, до сих пор страдает от никотинного голодания. Софья, я б на дыбе согласился повисеть за пару затяжек!

– Ты бы и на костер согласился? – спросила я недоверчиво.
– На костер – нет! Мне так не понравились идеи Преосвященств сжечь меня или разрубить на части, что я стал продумывать способы безболезненного ухода. Отравиться мне было нечем, ни разбить себе башку, ни повеситься я не мог, и решил, что наилучший вариант – смерть от голода. Ослабеешь, заснешь и потихоньку отъедешь…
– Так ты – нарочно?!– вскричала я. – Ты – сам?!..
– Я делал опыт. До конца я бы его довел только в крайнем случае. К тому же, я пил воду, а на воде человек может просуществовать долго. К тому же, я и правда совершенно не хотел есть. Зато сейчас я голоден, как тот вепрь, на которого не нашлось Али! Пошли, Софья, искать реку, будем рыбу ловить!

У реки Ромуальдо разделся догола, но меня это не смутило. Зато сама я только разулась.
– Софья! – возмутился мой Ромул и посмотрел на меня с непониманием. – Кажется, мы с тобой муж и жена!

– На ложе, но не на речке, – ответила я и прыгнула в воду прежде, чем он бы сказал что-то еще. Он тоже прыгнул в воду, чуть выше по течению, под небольшим водопадом. Он пытался бить рыбу кинжалом, а я – ловить юбкой, но у нас ничего не получалось. Рыба, дотоле спокойно лежавшая у дна, оказалась вдруг быстрой и верткой. Ромулу все же удалось насадить на острие две рыбины, и тогда я призналась: «Как холодно!».
На берегу Ромуальдо сдернул с меня мокрую одежду. Я вцепилась в свое платье, залепетала: «Не надо», но Ромул рявкнул: «Чтоб я этого не слышал!». Стащил с меня и платье, и рубашку, и развесил на ветках дерева, а на меня надел свою рубаху. Произнес удовлетворенно: «Так-то лучше!».
– Не лучше,– потупилась я обиженно. – Мы должны соблюдать правила приличия.
– Где?! – справился он со смехом. – В диком лесу?!
– Но мы соблюдаем их для себя…
– Лично я не готов простудиться и помереть, лишь бы не смущать лис и зайцев видом своих гениталий.
– Вы их никогда не смущаетесь. Вы же не только вышивкой на гульфиках похваляетесь друг перед другом!

– Лучше я буду голый, чем с вышивкой на причинном месте! Так, а вам чего смущаться, лобка? Грудь-то вы охотно выставляете напоказ! В общем, сиди тут. Надеюсь, зайцы на тебя не набросятся, пока я собираю дрова. Да! Волосы просуши!

Я послушно расплела косы, а Ромул наклонился, чтобы подать мне расческу и зеркальце и...увидел свой рисунок, наш портрет, который он нарисовал в замке перед уходом как бы в леса. Рисунок перед купанием в реке я вынула из-за пазухи, придавила зеркальцем и расческой. Ромул замер, потрясенный и растроганный, а я объяснила: Я везде ношу нас с собой. «Я бы и на Страшный суд нас принесла».

– Суды все страшные, – проговорил он, как для себя. – А тот, последний... Даже не знаю, существует ли он.
– Ты не веришь в Бога? – я так испугалась, что прикрыла себе ладонью рот.
– Верю, – ответил он издали. – Но не в суд. Тем более, справедливый. Хорошо, что ты веришь. Тогда, если суд есть, замолви на нем словечко за меня. Может, и сподоблюсь я послабления. Хотя бы за мои песни, они же не все плохие.
– Я попрошу Господа, чтобы меня отправили в твой ад, если…
– Обойдемся без сослагательного наклонения. У нас впереди почти сорок лет жизни…
Он осекся, спохватившись, и пояснил торопливо. – Сорок лет молодости, Софья! Мы проведем ее замечательно!

Я привыкла, что понимаю далеко не все слова мужа. Иные из них я ни от кого больше не слышала, даже от святых отцов, людей образованных, но я перестала просить Ромула, чтобы он мне растолковал смысл своих речей. Все равно, без каких наклонений мы обойдемся! Главное, что у нас впереди целая вечность, сорок лет! Я и не чаяла прожить столько!

Ромуальдо развел костер, насадил рыбин на веточки, и мы обжарили их над пламенем. Мы были слишком голодны, чтобы затеваться с готовкой. Слишком устали и замерзли, барахтаясь в горной речке, потому-то я не сразу встревожилась. Вдруг кто-то следит за нами? Прячется неподалеку? Вдруг этот кто-то слышал слова Ромула о Страшном суде?!

– Пусть прячется, если делать не черта, – отмахнулся Ромул. – Рыбы у нас больше нет.
– А если это сам синьор Лодовико? Ты говорил, допускал...
– Консул?! – перебил Ромуальдо и расхохотался, – Консул это не рояль в кустах, это круче! Нет таких кустов, которые бы скрыли его сиятельство! К тому же, наш сиятельство страшно нетерпеливый, он бы уже сто раз утопил нас в реке!
– А если он не топить нас хотел? – предположила я с опаской.
– Тогда в чем проблема? Костер – вот! Сам развел, облегчил задачу карателей! – Он потрепал меня по волосам, жалостливо и ласково, и провозгласил: «Все хорошо, Сонька, живем!».

Он улыбался, а мне сделалось тяжело. Я сидела, кутаясь в рубашку Ромуальдо, и рассматривала его торс в синяках и ссадинах. Он сказал, что мы должны спасать нашего ребенка, он и спасал. Меня и ребеночка...И я не выдержала, призналась, не глядя на Ромула: «Я не знаю точно, есть ли у нас ребеночек. Я так чувствую, но точно я пока ничего не знаю».
Он молчал долго прежде, чем произнес: «Выдала желаемое за действительное? Так бывает!».
– Но я так его хотела, что поверила, верю… Вот и Мариучче сказала, а она сказала, что он все уже слышит…
– Так тоже бывает.
– Что бывает?
– Всякое, Софья. Древние римляне говорили, что отцовство всегда под вопросом, но я в своем уверен. Или – буду уверен. Если ребенок уже есть, пусть он слышит, как мама и папа верят друг другу, а если его еще нет, то он будет, потому что мама и папа любят друг друга.

Ромуальдо привлек меня к себе и стал укачивать, как ребенка, и я заплакала, уткнувшись лицом в его голую грудь, от счастья!

Я проснулась от холода. Обнаружила, что костер горит, а Ромуальдо спит возле него, свернувшись калачиком. Сняла с дерева свое платье, надела на себя, а Ромула укрыла его рубашкой. Села ближе к огню, но теплей не стало. Меня колотило. Кажется, в заботе о нравственности зверей, я все-таки простудилась! Хотелось пить, но я поняла, что до воды не дойду. Надо было у Костаки не веревку просить, а фляжку. Ту, что им оставил Эстан вместе с ножиком Ромула! Можно, даже нужно, разбудить Ромула, но, судя по пламени костра, он лишь недавно заснул. Даже не заснул – вырубился, как он выражается. Он устал не меньше, чем я, а его еще и били у Лодовико… Я сжалась в комочек, обхватила себя за плечи, попробовала молиться, но слова то забывались, то путались. Я не заметила, как Ромуальдо ко мне приблизился, когда затушил костер. Услышала его встревоженный возглас и прошептала: «Иди дальше один. Я не дойду».

Он ответил одной из тех непонятных фраз, какие называл кастильскими народными выражениями: «Бросай, командир! Да не меня бросай – автомат!». И погрузил меня себе на спину. «Держись!» скомандовал. Я держалась, пока могла хотя бы что-то видеть и понимать. Пока не провалилась под воду. Ромуальдо меня вытолкал в дыру в борту галеры, но я никак не могла всплыть. Барахталась, задыхалась, видела, как вода врывается в трюм, где остался мой Ромуальдо. Он не мог выбраться оттуда, стоял по пояс в воде и взглядом приказывал мне: «Спасайся!». Я хотела закричать, но я захлебывалась, тонула... Пока не оказалась на костре. Я на него забралась сама, бегом, следом за Ромуальдо. Он на костер подниматься не хотел, отбивался руками и ногами, цепью, которую раскрутил над головой, как пращу, но люди в балахонах на него навалились, и синьор Джино примотал его цепями к столбу. Синьор Джино убрал ему волосы с лица, а Ромул сказал: «Не подставляйся, Джино, у тебя дети». Мне Ромул сказал: «Слезай, Софья, ты же не язычница, чтобы сгорать вместе со мной. Иди к ди Гросси, а потом замолви за меня словечко на Страшном суде. За мои канцоне». И он стал петь, а я не ушла. Пламя разгоралось, мы с Ромуальдо еще живыми попали в ад, но в нем теперь не было даже синьора Джино! Даже синьора консула, которого я молила бы о милосердии! Даже падре! Я звала его, но он меня не слышал за треском пламени. А Ромуальдо пел, и его слышали все…

Я не знаю, куда делся мой Ромуальдо, но петь он перестал. Значит, все-таки сгорел? Или мы оба сгорели? Я превратилась в пепел, поэтому мне уже не жарко. Мне не так холодно, как в море, когда мы тонули. Я оказалась в прохладе, в склепе! Откуда у меня склеп? Может быть, это фамильный склеп де Кастро, к роду которых я отныне принадлежу? Синьор Федерико не упокоил Стефанию вместе с Марио, потому что они не были венчаны,а мы – были. Но где мой Ромуальдо? Раз его в склепе нет, значит, я утонула, а он сгорел?! Значит, нас все-таки разлучили?! Нет! Где-то здесь должен находиться его прах, его пепел! Я подскочила, но чья-то рука властно легла мне на лоб, и чей-то голос произнес: «Лежи, Софья». А потом та же сильная большая рука поднесла к моим губам плошку с отваром. Мне совсем не хотелось это пить, но я подчинилась. Ни на том, ни на этом свете нельзя спорить с теми, кто оказывает тебе покровительство! Мне его оказывал высокий старик с длинными белыми волосами и длинной бородой. Вероятно, отшельник. Вероятно, я попала не в склеп, а в его пещеру. Я хотела попасть к отшельнику старцу Феодосию, и Бог выполнил мою просьбу! Как Он мог ее выполнить, если я теперь – еретичка?! Но разве я для Бога еретичка?! Знает ли святой старец, что приютил в своем скиту вероотступницу? Вероятно, он подобрал меня в лесу. Но мой Ромул! Он бы меня в лесу не бросил! Неужели я выжила, а он – нет?! Я так разволновалась, что сделала новую попытку приподняться, но старец вновь уложил меня на шкуру. На этот раз словами: «Твой муж жив. Он вернется, как только сможет»

– А когда... сможет? – выдавила я.
– Не скоро, – ответил старец.
– Почему?! – испугалась я.
– Он не в узилище, и казнь ему не грозит, – успокоил меня отшельник. – Он в доме своих друзей, которые выхаживают его, как я выхаживаю тебя. Он бы не донес тебя до Дороса.
– Но вы знаете, кто мы? – решилась я на страшный вопрос, и отшельник ответил бесстрастно: «Знаю. А теперь спи».
Спасть я боялась. Вдруг опять буду тонуть и гореть?! Но во сне ко мне явился Георгий,присел на край лежанки, и в в пещерке сразу стало светло.
– Ты не спала, Софья, ты бредила, потому что тяжко болела, – объяснил он мне мои ужасы. – Но святой старец тебе помог, и ты скоро поправишься. И Ромул поправится, потому что он тоже Божий сын, хоть и не крещен.
– Как – не крещен?! – поразилась я. – Но так не бывает!
– В его стране – бывает, – улыбнулся мягко Георгий.
– В Кастилии? – ужаснулась я еще больше. – Так он мавр?! Или иудей?!

– Он русский, – ответил Георгий. – Мы в Чембало ничего о таком народе не знали, да тебе и сейчас не надо знать о прошлом Ромула. Для тебя он – сеньор Ромуальдо де Кастро. Он и для себя самого теперь – сеньор Ромуальдо де Кастро. Так получилось, но все, что ни случается, все к добру.
– Даже твоя казнь? – не поверила я.
– И она. – подтвердил Георгий. – Я мог бы прожить жизнь несчастным, заурядным человеком, а мог бы совершить много тяжких грехов и непоправимых глупостей, но Господь меня сподобил мученической кончины.
– Он и нас потом сподобит? – спросила я и с трепетом, и с надеждой. Мне вспомнился и мой бред – костер, и просьба, с которой я обратилась бы к Богу – сослать меня в один ад с моим Ромуальдо, и его просьба заступиться за него на Божьем суде...
– Не будь такой любопытной, Софья, – улыбнулся мне брат. – Живи. Ты получила свой главный приз – своего Ромуальдо.
– Приз? – оторопела я. – Что я получила? За что?
– Награду за любовь, – пояснил брат. – Хотя... – тут он потускнел, задумавшись о земном. – Любовь, сама по себе, уже есть награда, даже несчастливая или незавершенная..
– Как мне тебя жалко! – вырвалось у меня.
Георгий засмеялся и снова стал светлым.

– Вы так часто обо мне думаете, так хорошо меня вспоминаете, что я остался среди вас не тенью, не призраком – живым человеком. Я и там и тут существую, Софья, а еще я знаю, что своего первенца вы назовете моим именем. Так что не меня надо жалеть, а тех, кто забыт.
– Ромул как-то сказал, что и нас забудут. Все забудут, и его песни…
Я жалела теперь и Георгия, и нас с Ромулом, и своего нерожденного ребенка, о котором теперь снова знала, что он уже есть. Знала, но не могла порадовать Ромуальдо! Поэтому воззвала к Георгию: «Братик! Явись к Ромулу! Успокой его! Ты обещал быть хранителем нас обоих!»

– Я и храню, – ответил он. – Но сейчас Ромуальдо не увидит меня и не услышит, он свой бред еще не преодолел.
Брат простер надо мною белую пернатую руку, и мне стало спокойно, и я уснула.

Ко мне вернулась способность думать и говорить, но ходить я не могла. Слабость приковала меня к лежанке. Лишь в мечтах спешила я в Дорос вместе с Георгием. Он летел впереди, указывая путь, а я следовала за ним, бегом, как на костер из своего страшного сна!
Старец Феодосий за мной ухаживал, а я то стеснялась, то страшилась его. Вдруг, узнав, что я католичка, он меня выгонит их пещеры?! Оказалось, что Ромул все ему про нас рассказал. Когда то же самое попыталась сделать я, старец тяжко вздохнул. – Как все вы мало понимаете Бога! – проговорил он скорбно. – Как вы плохо к Нему относитесь!

Феодосий вышел, а я вдруг задумалась о своих отношениях со Всевышним. Вернее, о своем к Нему отношении. Я, как и все, то и дело у Него что-то просила, уповала на Него, а, случалось, совершала неблаговидные поступки как бы для Него, с Его именем на устах. В его честь падре сжег бы моего Ромуальдо, но надо ли это Богу, милосердному и всепрощающему? Может быть, Ему от нас нужно совсем другое – наша искренность, наша любовь даже к маленькой зверушке, к цветку, и... наши канцоне? Может быть, заблуждения наши Ему важней наших истин? Их мы приписываем Богу, и нас это успокаивает, устраивает, как сказал бы мой Ромул. Моего Ромуальдо никогда не устраивало слепое подчинение авторитетам, за это его невзлюбили авторитеты в Чембало. Примут ли его авторитеты Феодоро? Если нет, куда еще нам подаваться? К хану? Но и там надо кланяться... Я бы к этому привыкла, став женой рыбака из поселка, но Бог послала мне сеньора Ромуальдо де Кастро, бунтовщика. Я хотела для себя жизни спокойной, как у моих родителей, как у ди Гросси, но была ли их жизнь покоем, что хорошего они видели в ней? Мой отец мог в любой день не вернуться из моря, как Фурио – из боя, а моя мама и Мариучча боролись за каждый сонм, за каждую луковицу и рыбину, уповая на блаженство в будущей жизни. Сознавая, быть может, втайне от себя, что не сподобятся блаженства, потому что грешны все. Мы ведь только стараемся не роптать. От того, что мы ропщем молча, грех уныния не перестает быть грехом! И мои родители, и ди Гросси любят своих детей. И отцы, и матери будут защищать детей всем, что окажется под рукой, да и голыми руками… Мой защитник, он же мой старший сын, валяется в Доросе в бреду, а я ничего не могу для него сделать!

Мои мысли сделались темными, и старец будто увидел их. Взял меня за руку.

– Господь ни на кого не возлагает креста непосильного, – проговорил укоризненно. – И тебе, и мужу твоему дано претерпеть лишь то, что вы сумеете претерпеть, а предел терпения вашего Богу ведом. Твой Ромуальдо горяч, импульсивен и наделен чрезвычайно живым воображением, по воле которого он часто вводит в заблуждение себя самого. Но в главном он не заблуждается – в силе чувств и в законе совести, который не переступит. Это он доказал уже и себе, и другим.
– Но он – безбожник?– вспомнила я сон с Георгием. – Или он еретик? Язычник?
– Он любит Господа нашего, а Господь благоволит к нему. – ответил отшельник. – Господь глух к словам, какими неразумные поносят тех из детей Его, которых наделил Он своим высшим даром – Творца. Их он подвергает испытаниям чаще прочих, ибо так он растит их и закаляет, но Он их бережет, и твой Ромуальдо – пример тому. Он сохранил свою душу, а Господь сохранил ему руки, чтобы он и дальше мог работать ради Любви.

– Господь и сейчас его сохранит? – спросила я робко.
– Сейчас ему ничто не грозит, – заявил Феодосий твердо. – Его главное испытание – впереди, но об этом тебе думать не следует. Он свое испытание пройти должен сам. Для другого испытания, о котором он знает, но тебе знать рано. Не торопи жизнь, если не хочешь захлебнуться в ее потоке. Так бы тебе сказал твой муж. – и старец вдруг мне улыбнулся по-молодому, доброй улыбкой …

В первый миг я решила, что он мне приснился, но тут же поняла – нет. Ромул мог мне присниться лишь победителем, с гордо поднятой головой и расправленными плечами, а на пороге пещерки стоял бледный, измученный человек, и человек этот мне счастливо улыбался. Он бросился ко мне, упал на колени возле моего ложа, и я подалась к нему, обхватила его руками за шею. – Ты! – шептала я. – Ты! Ромул, я слышала, как ты кричал: «Не умирай! Не бросай меня!», но у меня не получилось ответить.

– Зато у тебя получилось не умереть!
– Как же я могла умереть, когда мы еще ни разу не ночевали у себя дома! Ты еще не построил дом!
– Я много чего не сделал! – повинился он. – Я у тебя такая бестолочь, Сонька, что ни носилки не прихватил, ни людей, ни вещи, чтобы тебя доставить в гору по крутизне! Так заторопился, что обо всем забыл!
– Да. Один ты нас в гору не донесешь! – засмеялась я радостно.
– Вас? – растерялся он, и я подтвердила. – Нас! Меня и ребеночка! Он у нас уже был, когда мы шли через лес! Мы его вынесли из консульского замка!
– Но Лодовико мы крестным не возьмем! – заявил он .
– Мы его даже не позовем на крестины! – поддержала я.
– В Дорос! А ведь он бы приехал! Как-никак, наш посаженый отец! Как ты думаешь, Софья, мы с ним очень скверно поступим, если не пригласим на крестины?
– Я совсем о нем не думаю, Ромул. После того, что он сделал с нами, мне о нем лучше не вспоминать. Я должна думать только о хорошем!

– У тебя получается? – справился он лукаво.
– Теперь – да. После того, как Георгий рассказал, что тебе стало лучше. Ты ведь тоже чуть не умер, но тебе тоже – нельзя! Георгий меня часто навещал. А тебя?
– Не помню,– развел он руками. – Я как провалился куда-то. Помню, как дошел до дома Эстана, как рухнул на Эстана. Луиджи и Елену успел увидеть, а потом – все! Черная дыра!
– Георгий так и сказал, что ты его пока не воспримешь.
– Главное, что все живы, что наш ребенок скоро родится!
– Еще не очень скоро, Ромул!
– Я его не тороплю! Может, как раз и дом успею построить, и найти себе какую-нибудь работу!
– Мужчина должен быть кормильцем! – весело напомнила я.
– А не пожизненным арестантом. – подхватил Ромул – Никогда им больше не буду!
Я вспомнила странные слова старца Феодосия об испытании, которое назначено Ромуальдо, но тут же о них забыла! Не надо опережать жизнь!
Мы смеялись, обнимались, перебивали друг друга, мы, наверное, вели себя в скиту неподобающим образом, но святой старец к нам не вошел и не одернул нас. Может быть, в давнем прошлом он претерпел что-то страшное, и теперь радовался за нас? Может быть, в прошлой жизни он был ученым, рыцарем или врачом? Во всяком случае, и он когда-то был молод!
– Я тебя покину ненадолго, – объявил Ромул и встал. – За людьми схожу, за вещами. Я быстро!
Он мне улыбался радостно, всем лицом, с любовью. А я ответила, сама не знаю, почему: «Береги себя, Ромул!».

Из Дороса пришли слуги с осликом, с платьем, рубашкой и плащом для меня. Платье было красивым, Леся постаралась доставить мне удовольствие, но мне вдруг стало не до нарядов. Я спросила, где Ромул. Старший из слуг ответил, что сеньор де Кастро вместе с господином Эстаном и госпожой Алессандрой идут следом.
– Тогда мы их подождем здесь! – распорядилась я. – Они скоро будут!
– Не так скоро, – опроверг слуга. – Сеньор де Кастро еще не оправился от болезни, но он такой своевольный, что сбежал под утро из дома через окно, а обратно в Дорос насилу добрался. Но он такой упрямый, что не стал слушать увещеваний госпожи, а с ним они быстро идти не смогут. Будет лучше, если мы пойдем им навстречу.

Я рассудила, что так будет лучше. На всякий случай спросила, не разминемся ли мы, но слуга заверил, что это невозможно.
Я попросила слуг выйти, мне хотелось побыть наедине со старцем Феодосием, поблагодарить за мое спасение. Поцеловала руку отшельнику, но словами захлебнулась, и старец потребовал: «Не говори ничего. А мужа скоро не жди. Он уже подвергается испытанию, и лишь от него зависит, сможет ли он его пройти. Молись, чтобы смог. Там, где он оказался, ему придется хуже, чем в замке консула»

– Его татары захватили, продали в рабство? – спросила я, с трудом справившись с голосом.
– Там, где он оказался, мы никогда не окажемся, – непонятно ответил старец. – Поэтому не пытайся его искать. Молись, чтоб ему удалось невозможное, и он к вам вернулся. А теперь иди, Софья. Устраивай свою жизнь. Твоя сестра и Лука станут твоей опорой.

Он меня перекрестил, и я пошла, сама не знаю, куда. Слуги усадили меня на ослика, и мы направились в мир, где уже не было Ромула! Слуги уверенно двигались через лес, а я тонула в море. Я снова никак не могла добраться до поверхности, чтобы принять в себя глоток воздуха. Знала, что надо, но подо мной, в глубине, в трюме галеры лежал мой Ромуальдо. Мертвый!...Старец не сказал, что он мертвый. Старец сказал, что все зависит от него.

 Елена и Луиджи отвели меня в комнату, которую Елена для меня приготовила. Еще при Ромуальдо! После пещерки эта комната показалась бы мне райским уголком, существуй для меня на свете райские уголки. Но мне было все равно, где устраивать жизнь, устраивать ли вообще. Елена и Луиджи наперебой хлопотали вокруг меня, спрашивали, чего я хочу – поесть или прилечь отдохнуть? В конце концов, Елена решила за меня: «Отдохнуть!». Они вышли, и я услыхала, как за дверью Елена произнесла с раздражением: «Вот она, расплата за безрассудство! Это все Ромул!».

– При чем здесь он?! – вознегодовал Луиджи, но Елена пригвоздила: «При всем! От него одни неприятности, он их то ли порождает, то ли притягивает! Если б не он...» – оборвала себя испуганным: «Тсс! Софья услышит!», но я уже и услышала, и поняла: Елена ненавидит моего мужа! Елена вбила себе в голову, что он – источник бед нашей семьи! Не приведи я Ромуальдо в поселок, и Георгий остался бы в живых, и я бы не стала вероотступницей! Ни к Эстану, ни к Лесе у Елены претензий не было, еще бы, она ведь жила в их доме! А вот Ромул стал для нее врагом. Злость на Елену вывела меня из оцепенения. Мне захотелось объясниться с сестрой, втолковать ей, как она не права, я вскочила, и тут вошел Луиджи. Тихо и плотно прикрыл дверь за собой. Попросил виновато: «Прости ее! Она переживает...»

– Да! – подтвердила я. – Совсем, как брат Александр! Так за всех переживают, что от их сострадания в петлю влезть хочется!
– Софья! – вскричал Луиджи с мольбой, и я спохватилась. Бросилась у нему и схватила за руки. – Спасибо! – выдохнула – Спасибо, что ты любишь его!
Не сердись на Елену, – пробормотал он. – Она тебя любит, поэтому…

Я чуть не ответила, что такая сестринская любовь стоит многих недобрых чувство, но пожалела Луку. Каково ему будет оказаться меж нас двоих! Меж наших любовей!
– Они задержались, потому что Ромуальдо сделалось хуже, – попытался успокоить меня Луиджи. – Но они вернутся. У господина Эстана служба, а он очень ответственный, и госпожа тоже очень ответственная, а она еще не закончила портрет знатного господина… Если к ночи их не будет, я утром сам отправлюсь на поиски.

– Святой старец сказал, что бесполезно, – проговорила я обреченно. – А он вещий. Он сказал, что их не найти.
– Их схватили и отвели в Кафу? – побледнел Луиджи. С трудом добрался до стула и рухнуло на него. – Нет, Софья, нет! Если их схватили только сегодня... Их еще не продали, еще даже не довели до рынка! Я возьму людей, солдат из нашего лоха…
– Бесполезно,– повторила я. – Нет их в Кафе, Луиджи. Про Кафу бы Феодосий сказал…
И тут Луиджи заплакал, уткнувшись лицом в ладони.
– Я не смогу, – бормотал он, – Не смогу без них, без господина Эстана, госпожи, без Ромуальдо. Я без него в третий раз осиротею! Сначала родители, потом капитан, теперь...

– Ты для него, как младший брат, – я прижала к себе голову Луки, и он уткнулся мне в живот мокрым лицом. – Он все сделает, чтобы вырваться, вернуться. Ты же знаешь, какой он…
– Да! Но человек волен только предполагать!
– Ромуальдо предполагает свободу воли. И не только предполагает, а верит. Если и мы будем верить, мы ему поможем, Луиджи. Если будем верить, что он – Победитель!

Пропавшего лохага с супругой и названым братом, конечно, искали, но, как предрек святой Феодосий, не нашли. Ни самих не нашли, ни вещей, ни следов драки. Свыклись с мыслью, что господ Латини и их гостя похитили. Набросились из засады, застали врасплох. Так часто случается. Елена о госпоже Алессандре горевала искренне, а в ее отсутствие взяла на себя управление домом. Елена оказалась деловитой, хваткой и жесткой, куда жестче, чем Леся, и Луиджи это не нравилось. Он пытался Елену приструнить. Как-то даже спросил решительно, не много ли она на себя берет. – Я веду хозяйство, – резко ответила Елена. – Кто-то хочет заниматься этим вместо меня? Ты, Луиджи? Или, может быть, Софья? Нет? Тогда не мешайте!». Лука все же порывался мешать, но безуспешно. – При госпоже Александре все было гораздо лучше, – как-то пожаловался он мне. Помолчал, подбирая слова, и закончил.– Все было демократичней!

Я Елену за руки не хватала, я старалась видеться с ней пореже. Не могла простить ей ненависть к Ромуальдо. Сознавала, вдобавок, что хозяйка из меня сейчас никакая. Не способна я вникать в подробности быта, что-то налаживать и рассчитывать.

В кабинете Эстана Луиджи обнаружил документ, оформленный по всем правилам. Согласно ему, в случае смерти или исчезновения господ Латини, их имущество достается названному брату лохага сеньору Ромуальдо де Кастро, а в случае гибели последнего, его жене, то есть мне, сестре жены и ее супругу, господину ди Пьетро. Главное наследницей оказалась я, но меня это не порадовала. Лишь по возвращении Ромуальдо я бы согласилась на что-то претендовать. Мы с Еленой обе грамотой не владели, а Луиджи, по счастью, документ показал только мне. Кажется, он стал побаиваться Елену! Я ему посоветовала ничего ей о завещании не рассказывать, и Лука признался не без смущения: «Я и не собирался!». Он, в отличие от всех прочих, наделся на возвращение и командира с женой, и Ромуальдо.

В кабинете Эстана на столе я увидела книгу. Спросила, не Эстан ли ее читал, и Луиджи снова смутился: «Я здесь иногда остаюсь. Я здесь ночую, когда задерживаюсь на службе. Господин тоже так делал, чтобы никого не тревожить. А когда мне не спится, я читаю. – Он оживился внезапно, даже заулыбался – Мы с госпожой читали вместе, я учил ее итальянскому. Хочешь, почитаю тебе?
– Хочу, – ответила я. – А еще я хочу, чтоб ты научил меня итальянскому.

Луиджи обрадовался, и у меня нашлось занятие. Бесполезное, по мнению Елены. Мы с Луиджи устраивались с книгой то в моей комнате, то в кабинете Эстана, и там он то читал мне, то учил языку. Разговорному, поскольку запоминать буквы и выводить каракули на листе мне показалось делом сложным и скучным. Елена косилась на нас подозрительно, но я глядела на нее с вызовом, словно спрашивая взглядом, как в ее голове мое любовное безрассудство совмещается с ревностью? Луиджи Елену оправдывал, уверял, что она недовольна тем, что мы тратим время впустую. Зачем разбирать каракули на листах, если все про всё легко узнать в живом разговоре? Елене достаточно обойти несколько лавчонок, и она уже знает, что нового произошло в Доросе, на что цены повысились, на что понизились, и кто с кем просватан! По признанию Луиджи, Елену волнует, для чего мне потребовался итальянский? Неужели я собралась вернуться в Чембало?! Я и сама не знала, почему стала учить этот язык – мой Ромуальдо на нем не говорил, но язык мне понравился, и я на нем пела своему сыну Георгию. Вот теперь он точно меня слышал, он отзывался то шевелением то толчками в глубине живота. Мой растущий живот Елену успокаивал, а Луиджи успокоила я: и мужчина ревнует к мужчине, и женщина к женщине, когда в ком-то просыпается собственник. Елена чувствовала, что Луке куда приятней разговаривать со мной о романах, чем с ней – о ценах, но знала, что ни один из нас не переступит запретную черту. Тому порукой – и живот мой, и любовь к Ромуальдо! Да и Луиджи Елене изменять не собирался, он ей сочувствовал – слишком много всего на нее свалилось, с чем ей приходится управляться. Одной! Будь она такой же легкомысленной, как мы, господа Латини возвратились бы на руины своего дома! Мы легкомысленными не были – мы стремились забыться, не думать о судьбе Ромуальдо, Леси и Эстана! Вдвоем это нам удавалось легче, чем порознь. Мы с Луиджи привязались друг другу, как брат и сестра, но когда он предложил сопроводить меня на прогулку по городу, я отказалась: Елена не замедлила бы примкнуть к нам и испортила бы мне удовольствие от прогулки. Умом я отдавала сестре должное – она вникала в малейшие детали быта, благодаря ей мы ни в чем не нуждались, но повседневные заботы делали ее все более сухой и – далекой. Все изменилось, когда однажды после ужина мы с ней вдвоем сидели за вышиванием. Она подняла на меня взгляд, полный и сочувствия и укора: «Я знаю, что ты думаешь, Софья. Ты решила, что я плохо отношусь к Ромулу, но это не так. Я страдаю от того, что ты из-за него страдаешь!»

– Разве он в этом виноват? – справилась я с холодностью грандессы. – И разве он не страдал, не страдает?
– Он себе судьбу выбрал сам.
– А я выбрала его и его судьбу, и я счастлива. Ни с кем другим я не была бы счастлива и минуты.
– Ты еще молодая, Софья, а он... Ты уверена, что он не встретил другую?
– Я – уверена! – отрезала я, прямо глядя в страдающие глаза Елены.
 – Он хороший парень, Софья, но с ним у тебя никогда не будет спокойной жизни! Неужели ты этого не понимаешь?!
– Неужели ты, Елена, не понимаешь, что я не хочу для себя вашей спокойной жизни? Если б Ромул предложил мне отплыть с ним в Испанию, в Турцию, да куда угодно, я бы тут же собрала узелок!
– А если он не вернется? – спросила сестра убито.
– Он вернется, – пообещала я. – А если нет... Я его найду. На том ли, на этом ли свете, но найду!

Елена уронила вышивание, бросилась ко мне и заговорила прерывисто: «Прости, прости, Софья! Я боюсь, что ты останешься одна, а ты такая молодая! Я люблю, Луиджи, Софья, но не как ты Ромула…
– Каждый любит по-своему! – обняла я Елену. – Главное, чтоб ты не проклинала Ромуальдо!
– Я молюсь за него, Софья, то и дело поминаю в молитвах!
– Ты веришь Никосу? – спросила я. – А Георгию? Он к тебе является?
– Нет, – призналась Елена, помолчав. – А Никосу я верю.
– Они оба мне сказали, что Ромуальдо вернется, и у нас будет большая, добрая жизнь! И Ромул мне так сказал, а он всегда держит слово!

О Ромуальдо вестей не было, а Георгий мне больше не снился. Я себя утешала тем, что он – с Ромулом. Ромулу наш ангел нужней, чем мне. Я-то не подвергалась никаким испытаниям, кроме печали и бездействия. В дела Елены не лезла, предоставив ей вести наше хозяйство, как она считает нужным. Елена оказалась хозяйкой рачительной. Наши доходы составляло жалованье Дуиджи, но Елена никого из слуг не уволила. Для нее это было бы нарушением Лесиной воли, да и оставлять людей без работы сестра не хотела. Как из-за самих людей, так и во избежание лишнего внимания к нам, непонятно откуда взявшимся родственникам Латини. Слуги Елене подчинялись, но считали ее кем-то вроде приживалки. Все в доме ждали возвращения господина и моны Алессандры, хотя ожидание это с каждым месяцем ослабевало. Елена урезала семейные расходы. Ей и на ум не пришло бы накупить себе туалетов, одевалась она скромно, а мне наряжаться было не для кого. Да и не хотелось. Я почти не выходила на улицу, лишь по настоятельной просьбе Елены и Луиджи, в ближние лавки. А одну из них сестра стала сдавать наши вышивки на подушках, платках и шарфах, Их покупали, Елена оказалась прекрасной рукодельницей, а картинки для вышивок сохранились у Леси в мастерской. Леся рисовала их для Елены, как мой Ромул однажды нарисовал для меня. Его рисунки остались у ди Гросси. Вряд ли они пригодились Мариучче, тоже умелой вышивальщице. Перед зимой Елена заставила меня пойти с ней в город – купить мне теплую одежду и обувь. Я выбирала все самое не дорогое, но Елена заявила, что дешевые вещи недолговечны. Мы взяли два платья, из тонкой шерсти и из толстого сукна, накидку на меху и башмаки с мехом внутри. Если мой Ромул к зиме вернется, мы вдвоем побродим по Доросу! Втроем! Мы с сестрой подсчитали, что ребеночек на свет появится в конце первого месяца лета, либо в первые дни второго, и Елена настояла на приобретении просторного платья и пары нижних рубашек, тоже широких. Добрый Луиджи, если не задерживался на службе, старался порадовать меня чем-то вкусным – фруктами или сладостями. Елена не возражала. Тем более, что ели мы вместе, и лакомства я выкладывала на общий стол. Луиджи первый на них набрасывался, он сладенькое любил, а мы с Еленой на него смотрели поощрительно, с материнской лаской. Чтобы чем-то себя занять, я стала шить приданое малышу, а еще – выучила готский, на котором говорила часть нашей прислуги. Меня они не считали госпожой, не вставали при моем появлении и не кланялись, и я спокойно приходила к ним в трапезную, садилась с края стола и затевала разговор. Я им рассказывала о Чембало, о поселке, о замке, а они меня поправляли, если я путала слова. Они меня слушали с интересом, особенно, когда я рассказывала о Ромуальдо. В моих историях он превращался в сказочного героя, рыцаря, побеждающего дракона игрой на лютне! Сыну, который слушал меня сквозь живот, я об отце рассказывала иначе. Вспоминала, каким увидала его впервые, на холме за поселком. Леся и Эстан были напряженными, перепуганными, а Ромул мне улыбался открыто, доброжелательно. Меня сразу поразили его глаза – светлые, с золотыми искрами. Вот бы нашему сыну достались его глаза!

Я рассказывала Георгию о его дяде, моем братишке, какой был он хороший, добрый, и о том ужасе который пережила, когда повесили брата, а Ромуальдо потащили на веревке в верхний город. Но перед тем, как его туда потащили, он принародно накричал на важных господ, он их обзывал и хохотал над ними. Не будь он связан, он бы, наверное, еще тогда набросился на господина консула. На всех бы набросился, и на судью, и на членов курии. И не с кулаками, а при помощи тех приемов, которым он, конечно же, обучит своего сына! О синьоре Лодовико мне вспоминать не хотелось, но, как говорил Ромул, из песни слова не выкинешь. Ромул часто употреблял свои народные поговорки. Им он тоже обучит маленького Георгия, как и песням, которые пел то со страстью, то с тоской, но всегда – душой. У синьора Лодовико были свои виды на Ромуальдо. Там у всех на него были виды, и у викария, и у падре, но у каждого – свои, и это Ромуальдо спасало. Он себя спасал своим жизнелюбием. Чтоб с ним ни делали, он себя жертвой не признавал, он смеялся, он вышучивал консула, он улыбался даже когда уже не мог говорить.

«Твой отец – победитель, – объяснила я Георгию. – И ты станешь таким же!». Но при этом не скрыла, что наш Ромуальдо был человеком нервным и впечатлительным, и плохо переносил боль. Только гордость и позволяла ему терпеть ее, гордость и воображение. Он от боли сбегал на асфоделиевые луга.

– Это такая очень древняя местность, – растолковала я сыночку. – Туда попадают после смерти те, кто не был ни праведником, ни грешником, но наш Ромул попал туда живым. Он себя туда перенес, чтобы сбежать из заточения, чтобы ходить.

Подумала, стоит ли говорить, каким я нашла Ромула, когда Лодовико его наказывал, но решила не выбрасывать слов из песни. Ромуальдо не прятался от себя под шлемом героя. Это при Лодовико он тут же выпускал наружу своего демона, но мне доверился. Смотрел в потолок ничего не выражающим взглядом, собирался переправиться на луга уже не только воображением. Он бы умер, но не утратил достоинства, которое консул назвал гордыней, и я воззвала к милосердию консула. К счастью, наши с ним желания совпадали. С Ромуальдо сняли лишнее железо, стали лечить, и он, шаг за шагом, с лугов вернулся. Он еще и потому с них вернулся, что узнал о своем будущем отцовстве... – Ты еще не родился, а уже помогаешь папе! – похвалила я сына. – А теперь мы помолимся.

Я много молилась, но теперь ни о чем не просила Господа – благодарила Его за безмерную милость к нам. По Его благой воле мы встретились с Ромуальдо, полюбили друг друга и зачали ребеночка. Я благодарила Всевышнего и за те испытания, которым подверглась наша любовь, и за те, которым подвергается сейчас Ромул. Мы не смеем роптать, но смеем действовать! Так гласит и одна из пословиц Ромуальдо: «На Бога надейся, а сам не плошай!». Я верила, что Ромул не оплошает.

Рожать я не боялась. И сестра Зоя, и ребятишки Евгении родились чуть ли не у меня на глазах. Нас, конечно, не пускали в комнату роженицы, но мы все слышали. А появление на свет младшего из детей Евгении и Димитрия я еще и видела. В щелку двери. Я ведь была любопытной! Проснулась от шума и движения в доме. Через общую комнату промчался Димитрий – побежал за повивальной бабкой, а мама поспешила к Евгении. У сестры ожидавшийся малыш был шестым, так что рожала она легко. Привычно, я бы сказала. Пока мама кипятила воду, я к Евгении все-таки вошла – спросить, не нужна ли моя помощь. Евгения меня прогнала. – Уйди! – ответила раздраженно. – Спать иди!

Я вышла, но в нашу с Еленой и Зоей комнату не вернулась, спряталась в уголке, а когда мама вошла к Евгении, подкралась к неплотно закрытой двери. Евгения не кричала и даже не стонала, только дышала трудно, прерывисто, а потом издала какой-то пронзительный хриплый вопль, проговорила: «Все», и мама из-под ног у нее вытащила крохотное пятнистое тельце. Евгения родила раньше, чем появились повивальная бабка с Димитрием. Бабка тут же принялась хлопотать над младенцем, но Димитрий остался в общей комнате, и мне пришлось проскользнуть к себе. Я слышала, как закричал новорожденный, как бабка объявила Димитрию: «Сын!», и заснула счастливая. С мыслью, что и у меня будет когда-то сын!

Мы с Еленой все угадали правильно: в последнюю ночь июня я проснулась от ноющей боли внизу живота и в пояснице. Боль была слабой, но я поняла: мой Георгий уже готов явиться миру! Встала и пошла будить Елену. Уж она-то разузнала заранее, куда посылать слугу, потому что ничего не пускает на самотек.
Я постучалась. Вошла, извинилась за беспокойство и сообщила, что у меня – началось. В ответ послышалось шевеление. Луиджи подскочил и стал суматошно натягивать шоссы. Запутался в тесемках и в полах нижней рубахи, и я поспешила успокоить его: «Это еще не теперь, не тут!».
Елена поддержала меня: «Никуда не надо бежать, Луиджи. Роды примет Катерина».
– Катерина? – переспросил оторопело Лука и остался сидеть на постели в полунадетых штанах. – Ну, да! Катерина! Она целый лох выпустила на свет! Может, два лоха!

Катериной звали нашу самую старую служанку. Она была крепенькая, низенькая, с румяным белом лицом. Чаще всего я видела ее с вязанием или у камина, или в кухне у распахнутого летом окна, но Елена никогда не делала ей замечаний. Елена предусмотрела и домашнюю повитуху!
А вот старушку загодя поднимать на ноги не следовало, наверное. Правда, я не знала, какие у меня будут роды. Первые, как я слышала от подружек, обычно бывают самые трудные и долгие, но как они пройдут у меня? Елена тоже не знала этого, а потому велела мне идти в свою комнату. Доверимся профессионалам, как сказал бы мой Ромул? Интересно, как бы себя вел сейчас он? Как Луиджи или притворялся бы спокойным, чтоб внушить спокойствие мне? Мне, как и Елене, ничего не надо было внушать. Это мужчины пугаются и мечутся, потому что рожают не они, а женщины заранее готовы к родовым мукам. Знаем, что муки неизбежны, но увенчаются чудесным плодом – ребенком! Я вернулась к себе, зажгла свечи, а вскоре появились Елена и Катерина, аккуратненькая даже со сна, в чепце и ночной рубахе. Улыбнулась мне ласково и положила руку на мой живот. – О, какой молодец, – похвалила она Георгий. – Хороший работничек!
– Но воду кипятить еще рано? – спросила я, потому что боли, хоть и усилились, не могли зваться муками. – Еще долго?
– Ты легко родишь, быстро,– пообещала Катерина. – На заре.

Так оно и случилось. Мой Георгий появился на свет с первыми лучами солнца в окне, и я сочла это добрым знаком! Ромул мог бы сказать, что ребенок, родившийся на восходе нового дня, обретает силу светила, получает его особое покровительство! Ромуальдо бы, наверное, именно так и придумал, и радовался! А я радовалась за нас с Ромуальдо, что у нас такой замечательный малыш, с таким умным, взрослым взглядом и длинными черными волосами! Катерина меня заверила, что эти, первые волосы, потом выкатаются и вырастут другие, но наш Георгий не поменял волосы. Они у него были, как у меня, и глаза ему достались мои, но меня это не расстроило. У него брови, как у Ромула, и его скулы, а если он еще и нравом уродился в отца...Нет, вот этого я бы для своего ребеночка не хотела! Да и Ромул сказал бы словами кастильской поговорки, что в семье хватает и одного урода! Пусть Георгий будет таким же храбрым, как отец, но не таким вспыльчивым и заносчивым. Катерина, передавая мне малыша, произнесла с удовлетворением: «Вот какой у сеньора де Кастро наследник появился!». А я сначала улыбнулась, а потом призадумалась: что Георгий может унаследовать за сеньором де Кастро? Жизнелюбие, талант, чувство собственного достоинства, но ни сонма, ни даже маленькой семейной реликвии! У нас с Ромуальдо нет ничего своего, ни дома, ни носильных вещей, ни даже ложки и чашки!

Эстан и Леся недолго прожили в Феодоро, но добились и положения и признания. Правда, и сеньор де Кастро в Чембало добился признания ...совместимого только с положением арестанта! Женщина должна обуздывать мужчину, направлять его порывы в нужное русло. Вернется Ромуальдо, и начну направлять. Отведу его в Лесину мастерскую, и он увлечется, нарисует, наконец, свою мадонну с младенцем. С меня и Георгия! Он обещал!

Мой малыш не требовал особых забот, но я так любила его, что почти от него не отлучалась . То и дело брала на руки, баюкала, ходила с ним по комнате и пела ему и греческие песни, и итальянские, и готские, которым научилась от слуг. Только песни Ромула я петь не могла! Это уж он сам, когда пройдет свое испытание! Мой малыш меня слушал очень внимательно. Не только слушал, но и понимал! Он ведь тоже – в моей утробе – прошел через несколько испытаний! Он о них помнит, поэтому он такой серьезный, непривередливый! Поэтому так меня согревает. Солнышко! Елена и Луиджи окрестили его в православной церкви Дороса, сделались его крестными, и я успокоилась за сынка: даже если приключится что-то со мной, а Ромул мой не вернется, у Георгия семья есть! Елена принесла мне икону с изображением Николая Угодника и лампадку, а Луиджи – распятие. И то и другое я повесила на стену в правом углу, за своей кроватью под балдахином, этот кусочек комнаты стал моей личной заповедной молельней. Допускался в нее только Георгий.
Мой сынок радовал меня несказанно. Говорить он начал в полгода, и первое слово, которое произнес, было «папа». Малыш помнил Ромуальдо, он звал его!

Каждую ночь, помолившись, я просила Ромуальдо, чтобы он мне приснился, сообщил, где он, что с ним, но ни он, ни брат Георгий ко мне не являлись. Снились незнакомые люди. Я отчетливо их видела, знала, кто они, но я их не узнавала. Иногда – мне мерещилось – за их спинами проскальзывал Ромуальдо. Они мне говорили о нем что-то важное, о какой-то войне, резне, но я не запоминала. Запоминала их очаги, столы, поля и рощицы вокруг их домишек, их взгляды, но не имена, не слова! Запомнила одно слово «Тиса», потому что ходила с людьми к этой реке. С одного ее берега на другой перебраться можно было по трупам, ими забито было плотно все русло. Потому, наверное, и запомнила я слово, что ужаснуло меня открывшееся мне зрелище. Люди, бывшие со мной, ходили по телам, сдвигали, переворачивали, искали своих убитых, но я оставалась на берегу. Моего Ромуальдо в реке не было, не то не стояла бы я над ней, как соляной столп! Те люди, что ходили со мной к Тисе, уцелели, потому что прятались в лесах – несколько женщин в черном, подростки, старик в высокой бараньей шапке. Он мне что-то настойчиво говорил, глядя на меня в упор выцветшими глазами, он произносил имя моего Ромула, но, проснувшись, я помнила только лицо его, фигуру и посох. Может быть, потому еще, что говорили со мной над Тисой на неизвестном мне языке? Это оттуда, с тех гор и лесов пришел Ромуальдо в окрестности Чембало? Тиса течет в Кастилии? В Атлантиде?

И была всецело поглощена малышом, и все же заметила перемену, произошедшую в Елене. Елена становилась то задумчивой и рассеянной, то раздражалась по пустякам, хотя тут же брала себя в руки. Я поняла, что с ней, но с расспросами не пристала. Косилась на Елену многозначительно, но она делала вид, что не замечает мои взгляды. Уже после Рождества я не утерпела, справилась как бы за между делом: «Луиджи знает?», и Елена буркнула, что нет, она пока не хочет никому говорить. Почему? Чтобы не сглазить! Но Елена никогда не была суеверной! Неужели и я, пока носила Георгия, вела себя так же странно? Да нет, мне-то было не до капризов! Когда Елена Луке все же сказала, что он станет отцом, Луиджи так обрадовался, что заразил своей радостью и меня. Но он тут спохватился, погас, вспомнил о Ромуальдо, а я позавидовала Елене – какое это счастье, когда отец твоего ребенка рядом и готов для тебя все сделать!

Позавидовала по-доброму, но тут же устыдилась себя: нельзя гневить Бога, а я, сравнивая себя с Еленой, как бы ропщу! Мне, вместо этого, надо освободить сестру от части хлопот по дому, научиться управляться с нашим хозяйством. Елену мое предложение не обрадовало: она себя чувствует превосходно и не намерена передавать бразды правления из своих умелых рук в мои неумелые. Пришлось ей напомнить, что я все-таки не грандесса, а такая же поселковая девчонка, и лучше, если я уже сейчас буду сестре помогать. Как, если я даже на прогулку с Георгием из дома не выхожу?! Почему-то выходить из дома мне было страшно. Я сама не понимала, чего или кого опасаюсь, но решила довериться внутреннему голосу. С Георгием гуляла в сопровождении крепкого слуги Катерина – ей я свое сокровище доверяла – а я смотрели из окна, как они неторопливо ходят по улице. Катерина любопытным говорила, что молодая госпожа не здорова, а я, стоило кому-то меня заметить в окне, пряталась в глубине комнаты. Может быть, я и правда заболела, повредилась умом? Я боялась, что агенты викария или консула меня выкрадут, привезут в Чембало и будут допытываться, где Ромуальдо?! Знать бы мне самой, где он, где эта Тиса! Там его в последний раз видели, и то в моем сне!

Опорой мне постоянно служил Луиджи. Он, как и прежде, баловал нас с Еленой вкусным, но теперь сам на лакомства не набрасывался, и мы с Еленой с двух сторон их ему подкладывали. Он смущался, но мы поощрительно ему улыбались, говорили, что больше не хотим. Луиджи, как и раньше, читал мне романы. Я шила приданое для младенца Елены, а он усаживался поблизости и читал. Луиджи, когда получал свое жалованье, обязательно заходил в книжную лавку за какой-нибудь новинкой, и Елена не ругала его. Как-то сказала мне, что если мужчине запрещать его удовольствия, то он сбежит к какой-нибудь купчихе. Я, признаюсь, от Елены такого не ожидала, ведь она считала покупку книг пустой тратой денег. Но Лука был таким хорошим семьянином, что других слабостей, кроме чтения, за ним не водилось – он не бражничал с товарищами по оружию, не заглядывался на хорошеньких женщин, и Елена позволяла нам предаваться бесполезнейшему занятию. Она уже не косилась на нас сердито, когда Луиджи появлялся у меня с книгой. Луиджи обожал рыцарские романы. Как-то признался, что переживает из-за своего хрупкого телосложения. Сам он никаких подвигов никогда не совершит, но, читая о них, как бы побеждает и врагов и драконов, представляя себя героями книг. Я к него спросила о Зевсе и Прометее – о них часто упоминал Ромуальдо, но Лука ничего о них не знал. Обещал порасспросить сослуживцев, но и они таких имен не слыхали.

– Была бы здесь мона Алессандра! – горестно выдохнул Луиджи. – Вот она точно знала! Они с господином Эстаном были очень образованные люди!

Эти трое образованных людей появились невесть откуда, и невесть куда исчезли!

Моя жизнь в Доросе протекала спокойно, благополучно, как никогда. Здесь у меня имелись и кровать под балдахином, и камин, и теплое одеяло, и даже зеркало, не бронзовое, а светлое, венецианской работы. Не было только моего Ромула, а поэтому я не радовалась ни зеркалу, ни камину. Я попросила Луиджи заказать мне рамочку под рисунок Ромула, и он принес ее на другой же день. Сам вставил в нее рисунок и повесил на стену напротив моей кровати. Теперь я могла разговаривать с Ромулом, глядя на его изображение. С ним я разговаривала чаще, чем с другими обитателями дома, то молча, то вслух, когда рядом никого не было. Разговаривала то с ним, то о нем. Столько о нем рассказывала, что его возвращения ждали уже не только мы с Луиджи и маленьким сыном, но и наши слуги. Только Елена Ромула не ждала. Елена и меня призывала не предаваться пустым мечтаниям. Я должна покончить с затворничеством и попытаться наладить жизнь заново, пока я молода и хороша собой! Я слова Елены до сердца не допускала и даже не пыталась с ней спорить, просто поступала по-своему, как мне надо. А мне надо было верить и ждать. Не выдержал однажды Луиджи. Спросил Елену, почему ей так хочется избавиться от меня. Елена возмутилась – она желает мне счастья, и я подтвердила, что сестра и впрямь желает мне добра! Попросила Луиджи быть снисходительней к нравоучительным требованьям Елены – ей ведь скоро рожать!
Роды у Елены случились в середине мая, и рожала она труднее,чем я. В мою комнату под утро ворвался перепуганный Луиджи, заметался по комнате. Я вскочила с постели, собралась бежать к сестре, но Лука меня остановил: Елена не велела мне приходить. С ней Катерина и другие наши женщины, а я с малышом Георгием буду там лишней. Елена и Луиджи выгнала, чтоб не мешал, приказала ему быть у меня. Но если и мне он мешает... Я попросила его сесть, даже заставила себя улыбнуться. Налила Луиджи вина Он осушил бокал залпом., но не угомонился. Опять забегал по комнате, разбудил Георгия и, окончательно смешавшись, решил убежать из дома. Уж лучше он побродит по улицам или отправится к сослуживцам, чем будет ждать невесть чего! Я, конечно, стала внушать, что невесть чего не произойдет, и уже через несколько часов Луиджи подержит на руках своего ребенка. Так и случилось. Родилась у ди Пьетро девочка. Луиджи был счастлив, а вот Елена расстроилась – она хотела сына. Все мы, во главе с Луиджи, внушали ей, что сын у нее будет потом, а сейчас пусть порадуется доченьке. Она такая красавица, вся в отца! Ксения и правда уродилась в Луиджи, тоненькая, светловолосая и светлоглазая, и такая же шумная, как он! Мой Георгий был сдержанным, серьезным, он редко смеялся, а Ксения все время всем улыбалась. Мы с Луиджи полагали, что теперь хозяйством заниматься придется нам, но Елена на второй день встала с постели и отправилась на кухню, а потом прошлась по всему дому, заглядывая в каждую комнату. Так, словно за время ее отсутствия случился пожар или землетрясение! Надо сказать, что мы с Луиджи вздохнули с облегчением!

Так текло время, в молитвах и трудах, в заботах о детях и друг о друге, пока в начале осени на пороге не появился полуживой, измученный странник. Ромуальдо!

Первым Ромула увидел Луиджи, они столкнулись в дверях дома. Луиджи от Ромуальдо отпрянул, решил, что перед ним призрак, а узнав, раскрыл другу объятия. Ромальдо без сил опустился на пол и только смотрел на Луиджи, как с того света. И Луиджи спохватился, закричал: «Софья! Елена! Ромуальдо вернулся!». Стал поднимать Ромула, но тот, услышав мое имя, словно ожил, отстранил Луиджи и стал подниматься на второй этаж. Елена, первой выскочив навстречу, стояла на вершине лестницы и кричала Луиджи, чтобы он помог Ромулу. – Я сам, – ответил Ромул. И мы увидели друг друга. Выглядел мой Ромул ужасно, хуже, чем в замке у консула и в бывшей церкви, до которой он когда-то меня дотащил. Но он был живой, он не мог говорить, но всех нас узнал! Я заплакала от счастья, показала ему Георгия и сказала: «Тебя не было больше года!». Его это поразило. Мы вошли в нашу комнату, он рухнул на кровать, а я с Георгием уселась напротив. Я все еще плакала. Уже много месяцев я не плакала, а тут не могла сдержать слезы – они лились и лились, но это были слезы облегчения. Господь милосердный услышал мои молитвы, он вернул мне любимого!
Георгию на момент появления Ромуальдо исполнился год и три месяца. Я не решилась передать ребенка в руки отцу, но малыш совсем не испугался полумертвого человека, рассматривал его внимательно и спокойно. Он – с моих слов – все о нем знал и узнал его!

– Я к тебе очень долго шел, голубка, – сказал мне Ромуальдо. – Через смерть, представляешь?
Сказал, как повинился, на незнакомом мне языке, но я его поняла. Я его – чувствовала. Спросила, очень ли это было страшно, и он ответил – вновь на неизвестном языке, что об этом помнить запрещено. Сказал, что до нас его довел Георгий, мой брат, ставший нашим хранителем, но в какой-то момент они в Космосе заблудились, он ведь – огромный, потому-то день и превратился в год с лишним. Из Космоса Ромуальдо сначала высадили не там, и он угодил на войну. Чуть там и не остался – в Тисе – но Георгий успел его выдернуть во Вселенную.

Я ответила, что тоже видела Тису, и селение опустевшее, и уцелевших людей, и они мне говорили о Ромуле, но они тоже говорили на незнакомом мне языке.
– Я забыл все языки, кроме родного, пока был мертвым, – признался Ромул. – Понимать понимаю, а говорить не могу. Скажи всем, что я потерял память!

Так я и сказала вечером Луиджи и Елене, когда он решились нарушить наше уединение, и Луиджи пообещал, что все к Ромуальдо вернется – и здоровье, и память! Главное, что дошел! Про Эстана и госпожу Алессандру Ромул сообщил, что они уехали во Флоренцию, жестами попросил бумаги и чернил, и когда Лука все это принес, стал и рассказывать, и рисовать. Я-то своего Ромула и так понимала, но для Луиджи и Елены картинки все объясняли понятнее. Ромул сообщил, что на них в окрестностях Дороса напали разбойники, застали врасплох, даже Эстан не успел оказать сопротивление. Но у Ромуальдо в сапоге остался кинжал. Ночью, на стоянке они перерезали веревки, которыми были связаны, и уложили разбойников. Деньги и оружие злодеев забрали себе а, добравшись до Кафы, сели на галеру. Попросили капитана высадить их в Авлите, но капитан в феодорийский порт не зашел, и галеру они покинули уже в Адриатике. Там расстались. Леся упросила Эстана посетить Флоренцию, а Ромуальдо сам-один отправился в Феодоро. Вот и добрался! Что за странную лютню принес он с собой? Это гитара, он ее купил по пути, в одном меленьком горном народе. За этим инструментом будущее, но пока что играть на нем Ромул будет лишь дома, для своих, во избежание расспросов и любопытства.
Мы уложили детишек, и Луиджи сходил в погреб за лучшим вином, а Елена сама принесла закуски. Мы проговорили весь вечер и полночи на трех языках, передавая друг другу моментальные зарисовки Ромуальдо. Нам было весело, даже Елена выглядела оживленной и радостной! Я ведь дождалась своего счастья! А потом Ромуальдо играл нам на гитаре и пел. Когда ди Пьетро ушли, я предложила мужу помолиться вместе, поблагодарить Господа за Его милость к нам, и Ромуальдо замешкался. Смутился. И я, наконец, спросила, почему он никогда не молится. – Молюсь, – ответил он. – Песнями. Или – про себя, своими словами, а как надо, как все – не могу. Не получается.

Он знал, что я его понимаю, но понадеялся, что на сей раз пойму не все, потому и решился на откровенность. Выдал одну из тайн!
– Я всегда хотел верить в Бога, но – стеснялся, – признался через силу. – Мне казалось, что этим я предаю своих бабулю и деда, своих родителей, они ведь были атеисты, как и я сам, как страна, в которой я вырос. Мне стыдно было предавать, и я ерничал, когда упоминали о Боге. Я к Нему обращался только изнутри, наедине с собой, а в толпе...Мне казалось, что молиться прелюдно это тоже самое, что любовью заниматься на площади! Мне и сейчас так кажется, Софья. Точней, я так чувствую.

– Но мы сейчас не в толпе, – возразила я ласково. – Мы – одна сатана!
Взяла его за руку и повела в свою домашнюю часовню. И он стал молиться. На двух своих языках. Он очень старательно выговаривал слова, чтобы не перепутать, он был очень сосредоточен, но я видела, что ему становится легче, спокойнее, и когда он замер, закрыв глаза, под иконами и распятием, я вновь взяла его за руку и отвела на ложе.
– Мы должны ходить в храм, – пробормотал он, засыпая. – Чтобы о нас чего-нибудь не подумали.
– Я не знаю, есть ли в Доросе католическая церковь…
– В любую пойдем. Нельзя нарушать законы мимикрии. Выгонят, так выгонят! А еще надо сходить к старцу Феодосию.
– Да! – поддержала я. – К старцу – надо!

До старца мой Ромул в его теперешнем состоянии не дошел бы. Он бы и до храма, наверное, не дошел. Не каждому удается возвратиться с того света! Через смерть Ромуальдо прошел живым, но такое испытание изнуряет человека! Вдобавок, задержки на войне!..

Все вокруг знали, что сеньор де Кастро очень плох, поэтому никто его не тревожил, и сеньор де Кастро воспользовался передышкой не только для того, чтобы восстановиться физически. Он стал учить языки, – в этом помогали ему мы с Луиджи, а еще осмотрелся в мастерской Леси и загорелся желанием рисовать. Не рисовать – писать! Потребовал, чтобы я с Георгием позировала ему для его мадонны с младенцем. Теперь мы часами оставались втроем в одном помещении, и то разговаривали – совмещая сеанс живописи с изучением какого-нибудь из языков – то я рассказывала о чем-нибудь, а Ромул слушал. Я, правда, не уверена была, что он меня слышит – так он менялся, когда брался за кисть. Взгляд становился цепким, пронзительным, и золотые искорки из глаз исчезали. Но он иногда вставлял в мой рассказ короткие фразы или вопросы, и я вновь принималась оживленно болтать. Я ведь столько времени жила почти молча! Знала, что нельзя отвлекать Ромула от работы, но удержаться не могла. Друг с другом разговаривали мы в перерывах, когда Георгий уставал сидеть на моих коленях. Он только-только начал ходить, я его водила за ручку по мастерской, а Ромуальдо смотрел на нас с удовольствием, покусывая кончик кисти, или рисовал задний план – холмы, деревца, животных. Этот план он придумывал. Я была бы совершенно счастливой, если бы не его признание под иконами и распятием, вырвавшееся у Ромуальдо в день возвращения. Его слова то и дело мне вспоминались и лишали покоя, и я не стерпела. Решилась спросить, почему его родные не верят в Бога. Разве такое возможно?

– Возможно, – ответил он резко и вскинул на меня глаза, совсем черные. – Забудь! Я не смогу объяснить.
– Ты? – не поверила я, и он повторил с нажимом: «Забудь! Живи там, где ты есть.
– Но я хочу знать о тебе все! Я должна…
– Ты должна знать главное: я вернулся. Туда, где мы оба есть!
– Но, Ромул, даже дикие народы почитают своих богов…
– Почитают. Мой народ тоже почитал своих богов, пока не остался без них! От одного берега отбился, к другому не прибился, так и дрейфует!
– Какой народ, Ромул?…
– Всякий! Объяснений не существует – существуют лишь толкования, но я не толкователь снов, мне хватает и собственных иллюзий! Поэтому, прошу: забудь все, о чем я сдуру наболтал. Для нас это не имеет значения.

Для меня все имело значения – я хотела знать его тайны. Поэтому, спустя время, зашла с другой стороны – попросила, чтоб он научил меня своему языку.
– Он тебе не понадобится, – жестко заявил Ромул. – На нем никто не говорит, кроме меня!
– Но я хочу знать, о чем ты поешь! Я хочу петь с тобой твои песни!
– Пой без слов.
– А я хочу со словами! Ты и Георгия, и наших будущих детей не научишь своему языку?!
– Там видно будет, а сейчас помоги мне выйти из немого состояния. Это первоочередная задача. Не может сеньор де Кастро всю жизнь оставаться беспамятным идиотом!

Он взмахнул с раздражением рукой с кистью, испачкал себе лицо и вскричал негодующе: «Вот что ты творишь?! Ты испортила мне мадонну! Мадонны Возрождения – это юные счастливые матери, а не женщина, которая заранее хоронит своего сына! Он еще в пеленках, он улыбается, а она уже скорбит по нему!»

– Я разве скорблю? – спросила я примирительно. Я чуть не засмеялась: Ромул, перепачканный краской, грозным не выглядел.
– Ты не Святой трибунал и не отец Доменико чтобы до меня доколупываться! – он схватил тряпку и стал размазывать краску по лицу. – Хочешь, чтоб я рассказал про Атлантиду? Пожалуйста!
– Я хочу про Прометея – улыбнулась я ласково.
– А я не могу! Сейчас! Когда у меня – мадонна! После мадонны – с радостью, но сейчас мне нужно совсем другое настроение! Георгий, объясни маме, какое мне нужно настроение!!
– Я знаю, какое! – я все-таки засмеялась. – Скажи папе, Георгий, что у тебя будет сестричка!
– Правда?!
Ромул отбросил тряпку, подошел и уткнулся мне в колени счастливым грязным лицом.

Я перестала портить Ромулу настроение вопросами, на которые он отвечать не хотел, и мадонна у него получилась такая, как он задумал – молодая, ласковая мать, радующаяся своему материнству. Правда, сам он остался недоволен собой. Оправдывался, что давно не занимался живописью, поэтому и здесь не так тень легла, и там не тот тон. Нам, и мне, и Луиджи, и Елене, картина понравилась, и Ромуальдо попросил Луиджи показать ее господину, которого не дописала мона Алессандра. Пусть Луиджи скажет, что сеньор де Кастро берется закончить портрет. Они с госпожой Латини учились у одних мастеров. Тому доказательство – мадонна кисти сеньора де Кастро. Луиджи к господину сходил, и тот не только охотно согласился за завершение портрета другим художником, но и купил Ромулову мадонну. Всех, кроме Ромуальдо, это порадовало.

– Ты меня напишешь еще раз, – утешала я мужа. – Мы же оба здесь!
– Не в этом дело, – отвечал он, страдальчески морщась. – Работа – пробная, так себе, стыдно за такую брать деньги…
– Это только тебе кажется, что стыдно – заспорили мы в три голоса. – Плохую работу утонченный, образованный господин не купил бы.
Наиболее убедительной и самой решительной защитницей Ромулова таланта оказалась Елена, что приятно удивило меня. В лице сеньора де Кастро Елена ожидала обрести захребетника, а получила маэстро! Это сразу изменило ее к нему отношение. Елена стала с Ромуальдо приветливой и по-родственному заботливой,мне наказывала следить, чтобы мой муж не переутомлялся, поскольку он еще слаб, и даже посылала к нему Луиджи – чтобы тот развлекал Ромуальдо рыцарскими романами. Ромаульдо от романов вежливо отказывался – он не хочет отвлекаться от сочинительства своих песен, и хотя ни одной песни за это время не сочинил, Лука ему верил и не обижался.

Я волновалась, как Ромул напишет господина, которого никогда не видел, но муж успокоил: лицо господина мона Алессандра прописала, так что Ромуальдо составил себе представление о натуре. Хотел он того или нет, а я выучила некоторые слова из его языка – портрет, задний план, сажа. Он разъяснял их значение, а я запоминала и гордилась собой! Я знала, что рисовать красками значит писать, а тот, кого пишут – натура.

Из-за натуры – богатого господина – мы с моим Ромулом впервые чуть не поссорились. Я так привыкла постоянно находиться с ним рядом, что мы с Георгием то и дело приходили в мастерскую. Ромуальдо раздражало это чем дальше, тем больше. Однажды он не выдержал и заявил мне с нажимом: «Софья, когда я работаю, я работаю!»

– Но когда ты писал меня, – оторопела я. Ромул изо всех сил старался не быть грубым, но еще немного и он бы меня вытолкал взашей.
– Когда я писал тебя, мы находились в одном мире, – попытался он растолковать вежливо. – А сейчас мой мир – я и вот этот господин!
– Как, Ромул?! Разве мир у нас не общий?!
– Помимо общего существует еще и мой личный мир! – заявил он. – И я очень тебя прошу не лезть в этот мир ни со скалкой ни со щипцами для завивки волос! Оставь меня на некоторое время!
– То есть, ты меня гонишь? – уточнила я в недоумении и обиде
– То есть, да! – подтвердил он.

Я подхватила Георгия и выскочила за дверь. Наткнулась на Елену. Кажется, она поняла, что со мной происходит, потому что сказала твердо: «Когда мужчина работает, нельзя стоять у него над душой, а тем более, дышать ему в ухо»

Я так растерялась, что не нашла слов для ответа. Елена на меня посмотрела, как на неразумную, и добавила: «Если бы я пришла к Луиджи, когда он стреляет из арбалета и стала ему рассказывать о ценах на овощи, что бы он, по-твоему, сделал?»
– Выстрелил бы в тебя! – буркнула я.
– Может быть, – спокойно подтвердила Елена.
От Елены я никак не ожидала такого отношения ни к себе, ни к моему Ромуальдо, ни к Луиджи. Ушла в свою комнату, хотела поплакать, но слез не было, как не было сил признать правоту Елены. Мой Ромул меня исторг из нашего с ним общего мира!
Ромул из мастерской ушел в сумерках, уже умиротворенный. Столкнулся в коридоре с Еленой, сообщил, что проголодался и пойдет на кухню. Там найдется, чем перекусить?

Елена сообщила, что ужин подадут через час, а сеньору де Кастро не пристало перекусывать в кухне.
– Сеньор де Кастро парень простой! – заявил Ромуальдо. – Он не любит, когда ему прислуживают!
– Господин Эстан тоже не любил! – поддержал сеньора де Кастро Луиджи и последовал за другом. Луиджи с появлением Ромуальдо приободрился, повеселел и уже не боялся чем-то не угодить Елене! Когда, время спустя, мы с Еленой вошли кухню, Ромуальдо и Луиджи, оба веселые, сидели за столом в окружении слуг, все пили, ели, смеялись, а молоденькие служанки строили глазки господам. Елена пригласила господ в трапезную, но мой Ромул отмахнулся: «Спасибо, мы уже сыты!».
В трапезной, когда мы чинно собирались за столом по заведенному Лесей порядку, Ромуальдо себя не чувствовал свободно. Созерцал с прищуром чопорную Елену, но молчал. Лишь однажды, уже в нашей комнате, справился с усмешкой: «Интересно, кто здесь истинная сеньора де Кастро?».

– Ты бы хотел, чтоб я была, как Елена? – поддела я.
– Да Боже упаси! – вскричал он. – Но меня этот псевдомадридский двор утомляет!

А в тот вечер, показавшийся мне злополучным, мы с Еленой отужинали вдвоем. Может быть, поэтому Елена не изображала из себя госпожу. Предложила мне не держать обиду на Ромуальдо: мужчины – люди простые, Ромул уже и забыл, что накричал на меня. Да и Луиджи под Елениным каблуком чуть не скис, переселился в рыцарские романы, так что пусть наши мужья проводят свой досуг, как им нравятся! Чтоб они потом стремились к нам, а не от нас! Я выслушала безропотно умные советы сестры, но следовать им не собиралась. В душе я уже не обижалась на своего Ромула, но решила изображать обиду. Надулась и отвернулась, когда он вошел в нашу комнату.
 Ромул взял на руки Георгия, подбросил, прижал к себе, поцеловал в макушку, а потом спросил весело: «Софья, ты и к нашим детям будешь меня ревновать?»

– А я ревную? – справилась я, вопреки намерению молчать. Мне вспомнились молоденькие служанки, как они кокетничали с моим Ромуальдо.
– Ты меня ревнуешь к моей работе, а это недопустимо – объявил он. – Это все равно что ревновать к Богу!
– Ты же не веришь в Бога! – обвинила я.
– Никогда я такого не говорил. Я стесняюсь обнажать свои чувства, это да, я стыжусь самого себя, но ... Закрыли тему!
– Здесь нет ушей в стенах! – напомнила я с вызовом.
– Этого мы не знаем, – живо возразил он. – Зато мы знаем, что нигде и никогда нельзя болтать лишнего. Были такие люди, декабристы, они сильно не любили феодализм, но не знали, как с ним бороться. Собирались, осуждали своего главного феодала – императора, кричали, что его надо убить. Никогда бы они этого не сделали, но их очень жестоко покарали. Причем, не за действия – за слова, за превратно истолкованные намерения. Мы и себе-то самим не всегда даем отчет в своих намерениях. Вспомни замок! Черт меня дернул рассказать про Мальчиша-Кибальчиша, а потом еще и про родину – Атлантиду. Этот мой прокол мог иметь пагубные последствия, но я так привык к своему безлюдному замкнутому пространству, что потерял бдительность. Постоянно бдить невозможно, вот и расслабился.

Я молчала, и Ромул стал укачивать Георгия. Напевал, склонившись над ним «Баю-баюшки-баю….». Потом осторожно перенес в кроватку и подошел ко мне.
– Баю-баюшки-баю, это колыбельная, – сказал он. – Мне ее пела моя бабуля.
– Лучше мне и не пытаться тебя понять, – пробормотала я в сторону.– Я для этого слишком дурочка.

– Сонька, я слишком умный, чтобы жениться на дурочке, – сообщил он со смехом в голосе и притиснул меня к себе, – Но мне бы очень хотелось, чтоб ты немножко повзрослела до того, как я состарюсь!
– Я попробую, – прошептала я, оттаивая.
– У тебя получится! – заверил мой Ромул.
Отпустил меня, подошел к распахнутому окну и выдохнул в пространство: «Как здорово! Столько воздуха, неба! Так мирно!». Тут же вдруг помрачнел и попросил, не оборачиваясь: «Налей-ка мне вина, Софья».

Я наполнила бокалы, встала с ним рядом, спросила тихо: «Ты Тису вспомнил, да, Ромул? Ты про это можешь мне рассказать, потому что и я – видела. Там война была, да?
– Крестьянское восстание, – ответил он в небо. – Его подавили жутко, но я туда прибыл уже на излете всего, случайно. Думал там же и помру, над той Тисой, а потом стал кем-то другим. Людей нашел, крестьян с вилами, с палками, небольшой отряд. Они все были в таком же ожесточении, себя не помнили, а я вдруг вспомнил все, что читал когда-то и даже сам писал. Про катафрактов, в частности. И когда они на нас ринулись, крикнул своим: «Делай, как я!». Никогда я не отличался полководческими талантами, но тут меня как подменили. А может, и подменили. Проскочил под копьем их главного, под брюхо коню, кольнуло в брюхо кинжалом, конь и сбросил наездника. А если его сбросить, он – все, и не боец, и не жилец. Мы их не только отразили, мы еще и оружием разжились, и конями, потому что с палками и косами против рыцарской кавалерии не больно-то повоюешь. И приемы я свои вспомнил, тело вспомнило, они против легковооруженной пехоты очень нам пригодились. Лодовико я приемам не обучил бы, а повстанцев – да, с дорогой душой. Не пропадать же нам было! Им. Хотя, все равно пропали. Решили, что отбились от феодалов, можно и по домам. Надо же и мертвых схоронить, и живых найти, и землю надо возделывать... А я ушел. Меня Георгий уже в Сербии обнаружил. Кажется, это Сербия была, но точно не помню. Я там едва не умер. Почти дошел до какой-то деревеньки и – отрубился.

Очнулся в комнатке, на лавке, три женщины вокруг меня хлопотали, две старые, третья помоложе. Меня за ее сына выдали, когда ворвались вооруженные мужики. Их не помню, отключился, когда дверь распахнулась. Очень во время отключился, не то бы всем стало худо. Женщины меня за мертвого выдали, а я и правда на живого походил меньше, чем на покойника. Но об этом они мне потом рассказали. Попросили мужиков Христа ради дать им меня похоронить. Я не воин, был в городе, в ученичестве у мастера, который делает музыкальные инструменты, а когда там мор начался, к своим подался. До дома дошел, тут и умер. Мужики оказались не кровожадные, или просто надоело им мочить всех подряд. Да и весть о море их напугала. Отшатнулись от моего заразного тела, а тут и Георгий нарисовался. За атмосферой. Позвал. Я сказал женщинам, что пойду, не буду подвергать их опасности. Они запричитали: «Как же ты пойдешь такой? А куда? Нет нигде безопасных мест». Я добрел до ближайшего леска, а очнулся уже в здешнем леске.

– А твоя лютня? Гитара? – спросила я. – Ты ее оттуда принес, из Сербии.
– Да,– ответил он с разгона, подумал и опроверг себя. – Нет. Я на ней играл на биваках. Она для меня была, как часть меня самого. Вот такая у меня получилась генеральная репетиция…
– Что – получилось? – я коснулась его руки.
– Ничего. – встряхнулся он. Не хотел он нам рассказывать о грядущей гибели Феодоро! – Получилось, что я уже не мирный человек. Но, Софья, я и правда был, как кто-то другой…
– Если и был, то теперь ты здесь, – нашла я, чем его поддержать. – Я тебе не буду мешать работать.
– Надо всех помянуть, – самому себе сказал Ромул и медленно выпил свое вино.

Знатный господин остался доволен своим портретом, и сияющий Луиджи вернулся от него с мешочком золотых. Оказалось, что Леся, по обыкновению своему, за работу брала лишь по результату, так что моему Ромуальдо заплатили и за него, и за Лесю. Елена тут же нашла, как распорядиться деньгами. Для начала, надо справить сеньору де Кастро приличную одежду. Наверняка, теперь ему придется посещать дама зажиточных горожан, знатный господин его порекомендует своим знакомым! Я тщетно пыталась внушить Елене, что мой Ромул предпочитает одежде модной – удобную. Елена осталась непреклонна: это пусть он дома носит, что хочет, но на людях обязан выглядеть грандом!

– Я очень демократичный гранд! – заявил Ромуальдо – Я бываю надменным только со всякой сволочью, а нормальные люди пусть принимают меня, таким какой есть, при всех моих заморочках!
Убедившись, что ей не удастся вытащить сеньора де Кастро в лавку, Елена захватила с собой Луиджи – мужскую одежду выбирать должен мужчина! Луиджи, помятуя о нелюбви Ромула к шоссам, приобрел для него варварские штаны, но Елена возмутилась и принялась сама перебирать товары. Из того, что она купила, Ромуальдо согласился только на сапоги – его старенькие совсем износились – на сандалии, плащ, камзол и рубашки. Он и сам, еще в Чембало, мечтал о рубашках с длинными рукавами, чтобы скрывать рубцы на запястьях. Его старые вещи Елена хотела выбросить, но Ромуальдо не дал – пригодятся для занятий живописью, когда он будет с ног до головы в краске, а старые сапоги потребовал сдать в ремонт. Сапоги были еще и памятью о Георгии!

Елена рискнула отчитать Ромула – он должен помнить, что людей принимают по одежке, и Ромул, рассердившись, предложил ей на него не давить: он слишком уважает себя, чтобы подделываться под расхожие представления о людях! Луиджи принял сторону Ромула: сеньор де Кастро – это речь, взгляд, осанка, а не штаны! Елену от смягчил тем, что взял себе вещи, которые не подошли Ромуальдо.

Елена ждала, что Ромула завалят заказами, но этого не произошло – сеньора де Кастро в Доросе не только не знали, но и не видели. Знали о нем, что он родственник пропавшего лохага Эстана, но и об Эстане с супругой понемногу забывали. Тогда Елена решила действовать через Луиджи. Он с его общительностью мог вывести на маэстро нужных людей! Но ди Пьетро не вращался в высших кругах общества, все, что ему удалось, это принести Ромулу заказ на вывеску для таверны. Елена глубоко оскорбилась, а Ромул, наоборот, возликовал: «Примитивизм – это как раз то, что мне надо!». Вероятно, вывеска в его мире не значилась, потому что меня он из мастерской не гнал. Шутил со мной, напевал и насвистывал, изображая пьяниц с чарками на фоне лозы, а, закончив, вызвался пойти вместе с Луиджи к трактирщику. На случай, если тому не понравится его вывеска. Он тогда порасспросит, что бы тот хотел видеть над входом в свое заведение. Трактирщика вывеска устроила, а Ромуальдо с Луиджи еще и угостились бесплатно вином хозяина. Домой вернулись веселые, распевая канцоне. Пел ди Пьетро, Ромуальдо то подхватывал, то подкрикивал, а соседи по улице во все глаза смотрели на них. Сеньора де Кастро им видеть не приходилось с самого дня его появления в Феодоро, но тогда он был больше похож на труп, а теперь выглядел слишком бодрым для больного затворника.

– Кажется, я погорячился! – признался мне мой Ромул на утро. – Но теперь – все. Никуда не денешься, влюбишься и женишься, как говорят в одной Кастильской провинции! К старцу пойдем! К старцу, к старцу!

Я обрадовалась, но тут меня, как громом ударило: «Ромул, как ты будешь разговаривать со старцем? Ты еще плохо знаешь язык!»
– А как я со всеми тут разговариваю? – прищурился он.
– На смеси слов, – призналась я честно. – А еще жестами и гримасами.
– Со старцем я буду говорить на языке совести! – заявил он, – Раз он святой, он поймет!
С нами к старцу Феодосию собрались почти все наши слуги. Детей Луиджи предложил оставить в Доросе – он хорошо помнил рассказ Ромуальдо, как их с Эстаном и госпожой пленили разбойники, и Ромуальдо поддержал ди Пьетро – дети устанут! – но мы с Еленой объявили, что дети должны получить благословение святого! Переупрямить нас мужья не смогли. Вышли мы из Дороса ранним утром, большой толпой, мужчины – с оружием, а в пути почти не делали остановок. Так всем хотелось поскорее попасть под благословение! Мне особенно – я ведь носила нашу с Ромулом дочку!

Мы с Еленой шагали рядом, на ходу кормили грудью детишек, и Елена вспоминала оживленно, как они с Луиджи, Ромулом и проводником шли когда-то в Дорос из Чембало, как повстречала Елена святого старца на стоянке, и как потом старец их с Лукой повенчал. Елену преобразили воспоминания, она сделалась оживленной, улыбалась не вымученно, а от души.
– Вот здесь мы встретились со святым Феодосием! – огласила она, когда мы вышли к подножью горы. – Он тогда сам к нам сошел, а теперь... Наверное, нам надо к нему подняться?..
Мы с Еленой поднялись к пещерке старца просить, чтобы он благословил паломников, а еще... Ромуальдо очень хотел видеть святого Феодосия!

Старец молча кивнул. Пошел за нами и всех нас благословил, а Ромула поманил за собой. Судя по взглядам, которыми они обменялись, старец и Ромул знали что-то, сокрытое от других. Что-то, чего нам знать не полагалось. Мы вручили Ромулу гостинцы для старца – фрукты и бурючок с вином, а слуги понесли съестные припасы братии в монастырь. Вернулись они гораздо раньше Ромула.

– Тревожно мне, – поежилась Елена. – Вдруг святой Феодосий прогневался из-за вина? Он, я помню, пил только воду…
– Святые не гневаются, – ответила я так, будто и впрямь что-то знала. – А вином и сам Спаситель не брезговал. Ромул говорил, что мечтал бы посидеть с Спасителем за кувшином вина…
Елена чуть не подпрыгнула от такого кощунства и закрестилась, а я улыбнулась в сторону – я своему Ромулу верила почти, как Спасителю!
Ромуальдо вернулся, словно издалека, и такой, будто принял важное, трудное решение. Мы не осмелились расспрашивать. Ждали, когда он заговорит сам.

– Он мне грехи отпустил, – обронил наконец-то Ромул. – Он мне позволил входить в любую церковь. Он велел мне работать.
– Ты так долго каялся, – встревожилась Елена. – Это потому что ты плохо говоришь…
– Я не каялся, я исповедался, – прервал Ромуальдо. – Точнее... Я не знаю, как точнее! Очень может быть, что грехи я отпустил себе сам! По незнанию языка! Но работать все равно надо.
В обратный путь все пустились в приподнятом настроении. Все, кроме Ромуальдо, он так и не исполнился благодати, и его настроение передалось мне. Мы немного отстали от процессии, и Ромуальдо взглянул в небо.
– Он тоже там был, – проговорил негромко. – Знал, что я приду, и с чем я приду.
– Он тебя не утешил? – спросила я утвердительно.
– Я себя не утешил. Слишком я земной, чтоб утешиться. Слишком дурной.
– Будет какая-то беда? – решилась я.
– Она и не прекращалась. – ответил он. – Не прекратится. Но об этом думать нельзя, иначе мы прекратимся, все, кто был, есть и будет.
– Но ведь мы прекратимся!
– Если будем об этом думать, то да, прямо сейчас.
– Скажи, Ромул, только одно скажи, у нас нет надежды?
– У нас есть свобода воли.

Он взял у меня Георгия и понес его сам, что-то напевая без слов, и ласково, и печально.
А я пожалела о посещении старца Феодосия! Таким своего Ромула я не видела даже в консульском замке. Там он всего лишь пошевельнуться не мог, а сейчас застыл над бездной, но никому не смел рассказать, что он в ней видит! Старцу, наверное, рассказал. Наверняка, они видели одно и то же, но старец был древний, а Ромуальдо шел двадцать третий год. Мне шел восемнадцатый, и мой Ромул меня к бездне не подпускал.

Вероятно, беседа со старцем вызвала у Ромула потрясение. По возвращении домой о взял гитару и ушел в мастерскую, но не играл, не пел, сидел тихо. Когда Елена меня отправила звать его к ужину, я поскреблась нерешительно в дверь, услышала «Открыто» и вошла в полутьму. Ромуальдо горбился на стуле посреди комнаты, в обнимку с гитарой, хмурый.

– «Вдоль дороги все не так, а в конце – подавно...», пробормотал он, не глядя на меня.
– Это ты сейчас написал? – осмелилась спросить я.
– Это не я. Это написал Владимир Высоцкий, был такой поэт, музыкант, исполнитель, которого любила вся страна, включая моих родителей. Его они любили больше, чем меня. Как поэта, музыканта, исполнителя. Но я не ревновал. Я и сам его любил, и я был молодой.
– А сейчас ты какой?
– Никакой.
– Я могу для тебя что-то сделать?…
– Пригласи ко мне Лодовико. А еще лучше, с Преосвященствами! Я стану злой и как следует оторвусь. Это меня взбодрит.
– Только это?
– Доброта расслабляет, хочется себя пожалеть.
– Пожалей! – попросила я с чувством огромной жалости к нему.
– Обойдусь. Мы зачем ходили к старцу? За сладостями! Все детишки получили по прянику, кроме дурака Ромуальдо, ему не положено.
– А что тебе положено? – я так и не решилась отойти от двери.
– Большая печаль при отсутствии мудрости. Но это только сегодня. Я себя превозмогу, Софья.
– Ты выйдешь к столу или тебе принести?…
– Не то и не это. Если мне захочется есть, я себе найду что-нибудь на кухне. Не грузись, Софийка, все хорошо.
Я вернулась в трапезную, и Елена тяжело, с досадой вздохнула.
– Что-то он не так сделал, не то сказал! – предположила она. – Но не мог же старец его проклясть?!
– Бог с тобой! – возопил Луиджи. Схватил кувшин вина, две чарки и помчался в мастерскую.
– Пусть, – обронила Елена, и я кивнула: Луиджи Ромуальдо жалеть не будет, он попробует вручить ему арбалет! Да и Ромуальдо при меньшом побратиме не позволит себе быть таким, как при мне! Сбитым катафрактом! Старец Феодосий ничем Ромула не отяготил – просто не дал ему медовой коврижки – подтвердил то, что Ромул и так знал, в чем он очень не хотел убеждаться.…

Я уже легла, но свечу не задула, когда в дверь комнаты просунулся Ромул.
– Софья! – прошептал он с порога. – Мы с Луиджи надрались, поэтому мы переночуем в кабинете Эстана!
– Как вы там переночуете?– приподнялась я на локте. – Там одна койка, узкая…
– Ничего, мы худые, ляжем валетом, зато никого не побеспокоим. Нам, может быть, еще и песни орать захочется!
– Если вы будете их орать, к вам ворвется Елена.
– Не ворвется, мы забаррикадируем дверь.
В темноте коридора за спиной Ромула что-то невнятно пробормотал Луиджи, затем послышался шум падающего тела, восклицание Ромуальдо: Твою дивизию!», и звуки возни.

– Спокойно ночи, Софийка! – пожелал мне Ромул из темноты, закрыл дверь, и шаги в коридоре стихли.
Вместо того, чтоб огорчиться, я успокоилась, погасила свет и заснула.

Ромуальдо появился утром, всклоченный и помятый, с припухшим лицом и покрасневшими глазами. Осторожно поставил в угол гитару, погляделся в зеркало и поприветствовав себя ехидным «Красавец!», вынул из шкафчика графин с вином и бокал. Налил себе и стал пить глоточками. Он всегда пил вино глоточками.

– Как Луиджи? – озаботилась я здоровьем ди Пьетро. – Ему не надо на службу?
– Если надо, доползет, – заверил Ромул. – А там товарищи выручат. Он же впервые так отличился, из-за моего поганого настроения.
– А сейчас оно у тебя какое? – справилась я участливо.
– Сейчас у меня состояние поганое, поэтому я не знаю, какое у меня настроение.

Георгий зашевелился в колыбельке, я встала, взяла его и приложила к груди. Я все еще кормила сыночка грудью, хотя с лета стала давать ему и жидкую кашу и давленые фрукты.
Ромул остался сидеть между мной и столом, страдальчески морщась. Поставил бокал на стол и сдавил руками виски.
– Голова болит? – спросила я ласково.
– Хуже, – ответил он. – Кажется, я вчера, как пьяный декабрист, наговорил много лишнего Луиджи. Хорошо, если он меня уже не воспринимал.
– Вы пели? – уточнила я с улыбкой. Взъерошенный, мучимый похмельем, он мне нравится больше, чем накануне – за возлияниями с Лукой он от бездны все же попятился.
– Не могли. Но мы вели себя пристойно. Мы никому не отдались. В смысле, никого не сняли. Отрубились. Но перед этим я, кажется, проболтался.
– Про свою прошлую жизнь? – уточнила я.
– И про нее и... Хуже! «Вот же пьяный дурак, вот же залил глаза». Это опять Высоцкий!
– Он тоже – заливал? – я протянула руку и потрепала Ромула по растрепанной голове.
– Заливал, – буркнул Ромул в пол. – Но ему не надо было таиться.
– А тебе надо? Даже от меня?
– От всех. Кроме старца.
– Вы поговорили, но это не принесло тебе облегчения? – удивилась я.
– Наоборот, – бросил он. – Когда находишь второго, как ты, который тоже ничего изменить не может... Это совсем не празднично!
– А как же свобода воли? – поддела я с улыбкой.
– В моем, в нашем случае, она сводится к тому, чтоб смириться, но я этого пока не умею.
– Молодые и не должны, – утешила я.
– Я уже не молодой, Софья! – он вскинул на меня глаза, совершенно больные. – Мне уже несколько миллионов лет, но я так ничему и не научился. Погоди…

Он отставил бокал, сходил за гитарой и устроившись со мной рядом, стал перебирать струны. Потом заговорил так, словно извлекал слова из пространства перед собой:

Коль прощенья от Бога за страсти сподобимся мы,
Станут песни для нас искупленьем вины.
Может быть, на том свете, нам, людям горячим, земным,
Дозволяется слушать не только псалмы?

Это уже я, Софья. А ты сомневаешься, что я верю в Бога! Верю, но по-своему, да простит Он меня и за это тоже! И за Луиджи, если он что-нибудь запомнил…

– Давай, позовем и спросим!
– И что я скажу?! Что я был пьян и нес всякую ахинея?!
– Ты сочинитель, Ромул, – засмеялась я и потрепала его по волосам. – Ты можешь рассказывать, что угодно.
– Мне все равно никто не поверит?
– А ты хочешь, чтобы поверили?
– Иногда мне это необходимо. Когда я в себе самом, как в одиночном заточении! Но меня бы, наверное, даже Леся и Эстан сейчас не вытащили из заточения!
– А я? – я взяла его бокал со стола и передала ему. – Я не буду тебе верить, Ромуальдо, я тебя просто выслушаю.
– Ладно,– кивнул он. – Про что ты хочешь услышать?
– Про дивизию, – ответила я.
– Про что?– переспросил он недоверчиво.
– Ты вчера что-то такое крикнул Луке. Это была ваша кастильская поговорка?
– Ну да, непереводимая игра слов. Давай лучше про Зевса. Был у древних греков такой верховный бог, псих редкий, тот еще иезувер.
– Но они его почитали? – спросила я, когда Ромул замолчал, сосредоточенно потягивая вино.

– А куда денешься! – ответил он, усмехнувшись. – Это тебе не Лодовико, хотя в чем-то они похожи. Нет! Зевс это скорее викарий! Такой же огромный и свирепый, такой же неугомонный в истреблении людей. Но поскольку Зевс был бог, то и возможностей у него было больше, чем у отца Доменико, вот он и решил истребить человечество как таковое. Бесполезные создания, грязные, тупые, прячутся в пещерах, славят плохо, на фиг они такие нужны? Зевс в гневе берега терял на прочь, а в арсенале у него были, кроме глотки, громы и молнии, так что он бы людей извел, если б не Прометей. Тот и огонь принес людям, и знания, и грамоте обучил, и ремеслам. Спас! За что и поплатился. Разъяренный Громовержец приковал его к скале так, что он пошевельнуться не мог.

– Как ты?
– Я б такого не выдержал! Но я, по крайне мере, лежал, и вокруг меня все время клубились люди, пусть и не все – приятные, а он, бедный, по одним данным, провисел под снегами, ветрами, ливнями несколько столетий, а по другим – тысячелетия. Но он был бог, он не мог умереть, а я, когда хотел умереть, думал о нем. Стыдно ныть и стенать, когда знаешь, что кому-то гораздо хуже! Поэтому я так часто о нем думал, и рисовал его, и всячески ему сострадал. Сочувствовал, так точнее! Я не сумею описать то, чего не чувствовал сам, хотя бы в малейшей степени!

– Господин консул тоже читал про Прометея? – спросила я подозрительно. – А господин Зевс, в смысле, Вешатель?
– Господин Вешатель тоже не совсем Громовержец! – Ромул, наконец-то, засмеялся, хоть и невесело. – Зевс был еще и сладострастен, ни одного женского хитона не пропускал, а господин судья... Хотя, хрен его знает, я над ним свечку не держал! Думаю, что у каждого имелись собственные причины стать уродом! Зевса, когда он только родился, отец его Крон собирался порешить, как и прочих своих детей…
– Разве отец способен убивать детей? – поразилась я и крепче прижала к себе Георгия.

– Власть важнее, чем какие-то дети, а Крону предсказали, что один из детей его свергнет. Зевс был младшенький, и мама Рея постаралась уберечь хотя бы последнего ребенка, спрятала его на Крите. Крон сынка искал по всей ойкумене, но местные Зевсика спасли. Колотили в щиты мечами, чтобы заглушить плач младенца. Зевсик вырос и сверг папашу. Я не буду тебя шокировать подробностями, что он сделал с родителем, но тираном стал он отменным. Возможно, из-за психологической травмы, полученной в раннем детстве! Про детство Вешателя не знаю, но у монахов, которые себя изводят аскетизмом, крыши срывает, только дай. Им в каждой женщине мерещится Дьявол.
– А в сестре и племяннице? – вспомнила я родственниц отца Доменико.
– Они, Сонька, одной с ним крови. А вот на мне бы он оторвался. За мою любовь к женщинам, да за все! Меня б, наверное, сам Прометей пожалел. Но пожалел Лодовико! Себя, а заодно и меня!
– Мне так стыдно, Ромул, что я не тебе верила, а господину консулу, падре. Ты говорил, чтоб я им не доверялась…
– Ты правильно поступала! – прервал он. – Лучше быть доверчивой, чем, как я. – Помолчал, смакуя вино, и признался с долей смущения. – Я и сам доверчивый, поэтому подозрительный. Боюсь в кого-нибудь вляпаться. Я даже Фурио подозревал, представляешь?
– Где-то они сейчас! – вздохнула я, вспомнив о ди Гросси. И загрустила. И по ди Гросси, и по родным.
– Земля круглая, Сонька, – понял меня Ромуальдо. – Бог даст, увидимся!

Кажется, наш разговор улучшил и состояние его и настроение, глаза посветлели, и в них вспыхнули искорки.
– Ромул, умойся, – предложила я весело. Мой муж от пропасти отошел, он снова был рядом, в одном со мной мире. – Ты себя называл чистоплотным человеком…
– Я спал на полу, – он виновато улыбнулся в ответ. – Луиджи брыкался и столкнул меня с сундучка... Софья, а я часто разговариваю во сне?
Я замялась, и Ромул сам себе ответил: «Все ясно! Я и во сне сочиняю сказки!».

Отложил гитару, стянул рубашку и отошел в угол комнаты, к кувшинам с водой и тазу.
Я опустила малыша на пол, забрала у Ромульдо кувшин: «Нагнись, я полью».
– Приятно, – прошептал он.
Я отставила кувшин, приникла к его спине с отметинами от «украшений» Лодовико и выдохнула – всем счастьем: «Ты у меня самый-самый красивый!».

Потом мы сидели на кровати – я и Ромуальдо с гитарой, смотрели, как Георгий играет на полу глиняными зверушками, и Ромул мне пел. На своем языке, который я научилась понимать. Слов знала немного, но – чувствовала, как когда-то в консульском замке, после первой нашей ночи. Смысл последние строк он мне все-таки перевел – на смесь греческого, итальянского и готского:

«И битый я, и клятый, и безвестный,
Но я – летал, чтоб в эпицентре зла
Кому-то протянуть крыло над бездной.
Создатель, не лишай меня крыла!»

В дверь постучали, мы вместе выкрикнули «Да!», и в комнату вполз Луиджи.
– Живой! – с преувеличенным восторгом заорал Ромуальдо. – Даже сам ходит! Красавчик!
– Тебе не надо на службу? – спросила я, разглядывая Луиджи. Выглядел ди Пьетро хуже моего Ромула, его еще и трясло. – Тебе туда не надо сегодня или совсем?

Ромул быстро встал, налил Луиджи вина и, протягивая бокал, пообещал: «Обойдется! Раз уж Елена не убила, то и командиры пощадят! Проявят мужскую солидарность!».
– Меня отпустили, потому что я заболел, – пробормотал Луиджи. – Ромуальдо, мне еще никогда не было так плохо! Почему тебе не так плохо?
– Потому что я не генуэзец, – бодро возвестил Ромуальдо. – Другая генетика, а значит, и выучка. Но мне тоже хреново, если это может тебя утешить. Меня Софья реанимирует, в смысле – жалеет, а тебя, наверное, еще и побили?
– Кто? – заморгал он непонимающе.
– Твой личный центурион! Шучу! Садись, будем отмокать! Под песню! «Эх, раз, да еще раз, да еще много-много-много раз... Все не так, как надо!».
– Все так! – заявила я, вспомнив, каким мой Ромул возвращался от отшельника, какой сидел в мастерской.
Луиджи опорожнил свой бокал, я тут же снова его наполнила, а Ромуальдо запел – теперь по-другому:

«Споемте, друзья, ведь завтра в поход.
Уйдем в предрассветный туман…
Споем веселей, пусть нам подпоет
седой боевой капитан»

Жестом Фурио стукнул ди Пьетро по спине и сообщил: «Я из семьи военных моряков. Я тебе об этом вчера говорил?»

– Ты много чего говорил, но я совсем запутался и забыл, – повинился Луиджи. – Ты и про моряков говорил что-то, и про войну, и про Прометея…
– Про Прометея – это правильно, – похвалил себя Ромуальдо. – А про войну я что говорил, про Тису или?..
– Не помню! – жалобно взвыл Луиджи, и Ромул похвалил его: «Вот и молодец, так и надо»

Елена вошла без стука. Остановилась на пороге, суровая.
– Тебя выгнали со службы, Лука? – справилась утвердительно.
Ромул опередил Луиджи с ответом.
– Его отпустили до завтра, Лена, полечиться, но если тебе нужен крайний, то он – вот, это я! Готов и по морде получить, и плетей, на твое усмотрение!
– Нет уж! – тут же вмешалась я. – Я своего дозволения ни на какие наказания не даю.
– Ангел вы, сеньора де Кастро! – с чувством исторг Ромуальдо и опустился предо мной на колено. – Лена, Софья экзекуции отменила, так что садись с нами четвертой и позабудем про печали!
Схватил гитару, ударил по струнам и запел, не сводя глаз с Елены: «Севастополь, дали, дали убегающие вспять, позабудутся наши печали, снова выйдешь меня ты встречать!» Луиджи, я это пел вчера? – тут же требовательно справился он, и Луиджи ответил все так же жалобно: «Не помню! Ты много пел!

– Много пел, много пил, и меня попустило, – самому себе сказал Ромул. – Главное, чтоб вас теперь попустило…
Я достала бокал для Елены и беззаботно улыбнулась моей сердитой сестре. Ну, перепили вчера наши мужчины, зато у Ромуальдо глаза опять золотистые, а с ди Пьетро ничего плохо не приключилось. Даже если завтра командир его отругает, пропасть не разверзгнется у ног Луиджи и Елены!

– Ромуальдо! – вскрикнул Луиджи и переменился в лице. – Ты сказал, что Константинополь падет! Ты мне даже сказал, когда!
– И когда же? – Ромуальдо изогнул бровь, но я почувствовала, как он напрягся.
– Не помню. Но ты сказал, что мы не сможем этому помешать.
– Значит, не сможем, – резко помрачнел Ромул.
– Но если христианские государи договорятся…
– Если уж мы ничего не сможем, то они и подавно!
– Почему?!
– Потому что феодалы! – рявкнул Ромул с ожесточением.– Потому что им насрать… Наплевать!.. Спросишь, когда увидишь консула ди Монти с арбалетом.
– Я его не увижу. – буркнул Луиджи. Думал он не о консуле, а о крестном ди Гросси.

Елена вдруг тоже стала задумчивой.
– Ромул,– медленно проговорила она, – Года два назад ты нам тоже сказал о неминуемой беде. Помнишь? На поляне, под скитом. Тогда ты сказал, что мне обо всем расскажет Луиджи, но он ничего у тебя не понял, расскажи поэтому сам. Что ждет нас? То же, что Константинополь?
– Елена... – помедлил Ромуальдо. Он пытался овладеть собой. – Ты же знаешь, что я не только про Константинополь рассказать могу, но и про Карфаген.
– Ты не всегда сочиняешь, Ромул, – жестко заявила Елена. – Ты сочиняешь, когда хочешь скрыть правду.
– Бывает, – кивнул Ромул. Он рассматривал Елену с удивлением, переходящим в уважение – Очень часто правда не только не нужна, но и вредна.
– Тем не менее...– начала было Елена, но Ромуальдо прервал: «Без тем не менее! Правда хороша в свой час, а пока он далёк… За вас, ребята! За жизнь! Все путем, ребята!

– Софья, – проговорил Ромуальдо, когда мы уже лежали в постели, но свеча еще горела на столе, рядом с бокалами и графином. – Софья, мне миллионы лет. Ты не смейся и не пугайся, мне и самому от этого жутко. Я помню, как разрушали Карфаген, и Аппиеву дорогу помню. Такой же кошмар, как Тиса! Особенно, когда тебя там распяли и ты ждешь-не дождешься, когда, наконец, отмучаешься... Я и в битве при Лепанто участвовал вместе с доном Мигелем. Там с нами еще третий был, немецкий писатель Бруно Франк, который описал это… Софья, я подменял Прометея на скале, правда, ненадолго. Я помню, каково это было. А еще я помню мавританочку в Арагоне. По годам я был такой, как сейчас...Ты сейчас начнешь ревновать!

– Не начну, – пообещала я. – если скажешь, на кого она была похожа, на меня или на Тончу?
– На вас обеих. Меня, как я понял, влечет к знойным брюнеткам.
– Она была очень знойная, твоя мавританочка?
– Кто обещал, что не будет ревновать?
– Я не ревную.
– Но я слышу твой голос! У меня абсолютный музыкальный слух, Софья!
– А когда я постарею, мне можно будет ревновать тебя к молодым знойным брюнеткам?
– Не придется. Я постарею на пять лет раньше.
– Мужчины стареют медленнее, они дольше остаются красивыми!
– Даже те, кому миллионы лет?
Он засмеялся.
– По тебе не скажешь, что миллионы.
– Это я так хорошо притворяюсь! А вот ты не умеешь. Что ты сделаешь со мной, если я признаюсь, что у меня есть дочь?
– Она есть, но еще не родилась.
– Софья, мне Тонча родила дочь. Ее зовут Ариадна, я с ней познакомился, когда был в своих краях. Ей восемнадцать. Было восемнадцать, когда мы познакомились а, сколько сейчас, не знаю, потому что я все время попадаю в какие-то временные ловушки…
– Ты бросил Тончу беременной? – и ужаснулась я и не поверила. Села и стала рассматривать Ромула
– Никого я не бросал и про дочь не знал, что она у меня есть. Я зря сказал?
– Но раз не бросал...– сжалилась я и погладила своего Ромула по щеке. – Ты ее хочешь забрать к нам?
– Даже если бы и хотел – нельзя. Она из другого мира.
– Тебя это все время мучает?
– Это. – выдохнул он после долгой паузы. Такой долгой, что я поняла – не только
это мучает Ромуальдо.
– Ромул, а наш Георгий, он тебя совсем не отвлекает от грустного?– справилась я, все-таки не без ревности!
– Он – мой, наш, – словно бы и не заметил мою ревность мой Ромул. – Адочка – Тончина. Она меня не признала, что и не удивительно!
– Она еще маленькая! – заявила я убежденно. – Ты потом станешь ей нужен, когда она вырастет.
– Я никогда ей нужен не буду, потому что меня никогда с ней рядом не будет, – возразил он.
– Будешь, – опровергла я. – И в своих песнях и в рассказах Антонины. Я к ней не ревную, Ромул. Я рада, что тебе так с ней повезло, что вам повезло.
– А потом повезло нам? – Он скосил на меня глаза, но я не поняла, от чего они стали черными – от тоски или от темноты в комнате. Свеча догорела, и теперь нам светили только звезды в окно. Которая-то из них – Антонина…
– Мне – да, повезло, – ответила я, подумав. – А тебе – не знаю. Она умная, твоего круга, а я…
– Не кокетничайте, сеньора де Кастро, – перебил он с досадой. – у меня нет настроения говорить комплименты.
– А у меня нет умения говорить правду в нужное время.
– Вот и не говорите.
– Ты не дорассказал про Прометея. У него была жена?
– Да. Гессиона, океанида. Она примчалась к нему на скалу, и подбадривала, и плакала.
– Я бы тоже так делала.
Ромуальдо взял мою руку и прижал к своей груди, к сердцу.
– Я тебя видел над Тисой, – проговорил очень тихо. – Знал, что ты спишь, а как проснешься, сразу исчезнешь. Но я к тебе уже шел.

Воскресну и стремлением и телом я,
Вплавь реку смерти вспять превозмогу.
Вон ты стоишь, бела, как асфоделия,
На противоположном берегу.

С появлением Ромуальдо я перестала бояться улицы. Верила, что мой Ромул защитит нас от любых врагов! Насчет чембальских авторитетов Ромул меня успокоил: только огромное неудовлетворенное самолюбие могло побудить ди Монти выкрасть нас из столицы княжества, чтобы доставить в Чембало, но им с синьором викарием совсем не до нас!
В Доросе все, наверное, знали, что святой старец благорасположен к испанцу. От кого горожане об этом прослышали, от наших слуг или от монахов, захаживавших в столицу, меня не интересовало. Может быть, потому что это не интересовало мою дочь. Ей от меня требовалось только хорошее настроение, а оно у меня всегда было хорошее. Я полюбила прогулки по городу с его большими чистыми улицами, церквами, людьми, лавками! Гордо несла над улицей свой живот, гордо придерживалась за Ромуальдо. Иногда мы выбирались на проулку втроем, с Георгием. Он сначала шел между нами, а когда уставал, Ромул брал его на руки. Мне нравилось заглядывать в лавочки, покупать что хотелось – лакомство или недорогую вещицу. Основную часть заработков мой муж отдавал Елене на ведение общего хозяйства, себе оставлял немного, и поэтому я всякий раз спрашивала с напускной кротостью: «Ромул, а мы можем себе позволить?»
– Разберемся, – отвечал Ромул.

Я себе выбирала то нитку бус, то сережки, то фрукты, а Ромуальдо определялся с ценой. Не так уж и плохо он считал! Больше притворялся, чтобы не обременять себя бытом! Хитрый!

Мне казалось, что за обыденными делами Ромуальдо забыл о том, что его угнетало – и о тайнах, которые никому нельзя открывать, и о дочери Ариадне. Я была не права. Ромуальдо не хотел портить мое хорошее настроение, а наедине с собой становился грустным. Я нечасто теперь входила к нему в мастерскую – и Еленину проповедь все же к сведению приняла, и Георгий требовал все большего моего внимания. Он резво постигал мир, не понимая, что можно, а что нельзя. Однажды, забравшись на подоконник, так свесился над улицей, рассматривая что-то внизу, что я едва успела его схватить. В другой раз взял со стола бокалы и выбросил за окно. Я возмутилась – бокалы были красивые, Лесины, а Ромуальдо объявил: «Ему по фиг. Мальчик смотрит, как действует закон притяжения!». Этот закон мальчик проверял и на своих игрушках, и на носильных вещах. Забирался на стол и бросал на пол обувь и одежду. – Он узнает, с какой скоростью падают предметы, – объяснял Ромуальдо. – Башмак падает быстрее, чем шляпа. Почему, Георгий? Потому что он тяжелее!».

Вряд ли Ромул был бы так же снисходителен к опытам сына, выброси Георгий на улицу его краски! Для начала наорал бы. На меня. Что не слежу за ребенком! Но я в оба глаза следила, чтобы Георгий не повредил ни себя, ни что-нибудь из имущества, и не совал в рот, что попало. Как я буду за ним следить, когда родится малышка?! «Этот период у мальчонки скоро пройдет, – убежденно обещал Ромуальдо. – Начнется другой. Я научу его рисовать, ему понравится!». Однажды, когда Ромул пел, а Георгий играл на полу в нашей комнате, сынок начал вторить отцу, подпевать без слов. Ромуальдо сорвался с места, подхватил малыша, стал подбрасывать. – У него абсолютный слух! Он во все ноты попадает! Ты слышишь?! – кричал он с восторгом. – Маленький, как только у тебя подрастут пальчики, я тебя научу играть на гитаре!». Опустил сына на пол и погрустнел: «Ариадна классно играет. И поет. Но моей заслуги в этом нет». Я сочла за лучшее промолчать. Все получилось, как получилось! На радость и счастье мне! Антонину и Ариадну я теперь жалела по-женски, без тени ревности, а о мавританочке и думать забыла. Если вообще были в жизни моего Ромула Испания и мавританочка! Он мог их придумать, чтобы приятным зачеркнуть страшное – Аппиеву дорогу, Тису, «асфоделиевые луга» в консульском замке…

Я знала, что вторые роды проходят и быстрее и легче первых, и заволновалась, когда начались они за полмесяца до высчитанного срока. Мы с Ромулом как раз вернулись с прогулки, собирались перейти в трапезную, и тут у меня отошли воды. А потом схватило живот. Я послала Ромуальдо за Катериной, скинула платье и села ждать. Ромуальдо ворвался раньше повитухи. Почти такой же перепуганный, как Луиджи когда-то, но не такой растерянный. Заявил, что останется со мной. Мы с Катериной пытались его выставить, но он уперся: на его родине поощряется присутствие мужчины при родах! Он не будет мешать – он будет меня поддерживать, гладить по голове и держать за руку. К счастью для него, долго меня поддерживать не пришлось – Ромуальдо ведь был нервный и впечатлительный! Но держался хорошо, наговорил столько ласковых слов, сколько я от него никогда раньше не слышала, улыбался мне ободряюще, как в наихудшие минуты нашего прошлого.

– Девчонка! – объявила Катерина. – Девки всегда торопятся – что замуж, что на свет Божий!
Ромуальдо отвернулся, пока Катерина избавляла младенца от слизи и завязывала пупок, но потом пожелал взять на руки. Рассмотрел, всем лицом улыбаясь, произнес и удивленно и удовлетворенно: «Софья, она копия моей мамы! У нее глаза голубые, а волосы пепельные, светлые. Жаль, мама не порадуется!».
– Жаль, если на тебя она не похожа, – ответила я.
– Тут и от нас с тобой хватает! От тебя нос, а от меня...Уши! Они у меня ведьмовские, почти без мочки, то-то на меня отец Доменико алчно поглядывал!
– Как же наша девочка будет серьги носить? – справилась я со смехом.
– В носу! – рассмеялся он в ответ, и Катерина нас одернула нарочито ворчливо: «Все у девки на месте, и нос, и уши, ты ей на серьги заработай, папаша, а уж она разберется, куда их цеплять!»

Наша Мария росла удивительной красавицей. Волосы у нее были светлые, с серебристым отливом, а вот глаза поменялись – из голубых сделались черными. Зато «ведьмовские», с маленькой мочкой уши не помешали ей носить серьги. Первые Ромул купил ей на годик, золотые, с розовым камушком. Мне золотые серьги подарил он гораздо позже, со словами – «Я помню, что женский металл это золото» Так сказал ему Али перед нашим венчанием, но ни тогда ни потом мы не роскошествовали. Да и не мечтала я выглядеть, как родственницы викария! Мне хватало недорогих, но изящно выполненных вещиц, которые мне дарил Ромуальдо. Он, как и Фурио ди Гросси, любил делать подарки! Не любил, когда дарили что-то ему, кричал, что мы должны экономить. Почему именно на нем? Потому что у него все есть! Два пары штанов, три рубахи, плащ на меховой подкладке на зиму, две пары сапог. Зачем еще и мягкие туфли? Ходить в них по дому в холодные дни? Катерина связала ему теплые носки, их можно носить с сандалиями! Луиджи, любивший красивую модную одежду, над Ромуальдо подтрунивал: «Варвар! Где вы так одичали, господин гранд, что перестали заботиться об удобстве?».

– Именно о нем я и забочусь, – парировал Ромуальдо. – Ношу то, в чем чувствую себя грандом! Вам бы радоваться, что я такой бережливый! Не совсем! Новый кинжал я себе все-таки купил, очень уж он мне понравился! Я потом, когда немножко разбогатею, куплю себе и меч, и кольчугу, о которой мечтал Эстан, и коня!
– Ты собрался наняться на службу? – удивился Лука.
– Никуда я не собрался, – отрезал Ромуальдо. И помрачнел. Вспомнил о своей тайне, и я тоже о ней вспомнила, и сердце у меня защемило. Неспроста мой Ромул вздумал покупать оружие и доспехи!

С рождением Марии я уже не могла заниматься Георгием с прежним усердием, но именно это сблизило сына с отцом.
– Софья, мы тут засиделись у твоих юбок! – объявлял Ромуальдо, собирая Георгия на прогулку. – Надо нам побегать, по деревьям полазать.
– Где вы собираетесь бегать? – заволновалась я, впервые это услышав. – За крепостными стенами?!
– Да, в лесочке. Но мы не будем уходить далеко! Мы все время будем на виду, так что не умыкнет нас Лодовико, не бойся! Мы же не дадимся плохим дядям, Георгий? Мы с ними драться будем, как львы! Жаль, что Фурио не удалось сделать из меня арбалетчика! Но мы потом к дяде Луиджи подкатимся, дядя Луиджи нас обучит стрельбе. Он же теперь не только на трубе играть мастер.
– Он и раньше не только играл на трубе, – вспомнила я про ожидавшийся налет на Чембало.
– Да он красавец! – бодро подхватил Ромуальдо. А я спросила настороженно: «Ты в кого собрался стрелять?»
– Ни в кого, – отмахнулся он с досадой. – Но раз мы – победители... Вспомни, что говорил Али: хороший воин умеет все!

Мой «хороший воин» брал Георгия в мастерскую, но малыш ожиданий Ромуальдо не оправдал – рисовать ему быстро надоедало. Зато он мог петь часами, и со словами и без слов, на лету схватывая любую мелодию. Луиджи подарил ему дудочку, и этим довел Ромула до нервного срыва. Ромул ворвался в нашу комнату с Георгием подмышкой и закричал в отчаянии: «Все, Софья, я так больше не могу! Мне, чтоб думать, нужна тишина, а я за ним не слышу свои мысли! Пусть он теперь тут дудит!»
– Но Машке пора спать, – попыталась я воспротивиться. Нашу дочь Марию Ромул называл Машкой.

– Пусть дудит ей колыбельную! – рявкнул Ромул. – Или займи его чем-нибудь! Не вынуждай меня убегать из дома!
Я и сама так устала от старательности Георгия, что дудочку у него забрала. Он плакал, и я стала отводить его в кабинет Эстана, с интрументом. Там он продолжал свои занятия, не доводя остальных до головной боли. Как-то Ромул мне сказал с подчеркнутым воодушевлением: «Будь у него скрипка, дом бы опустел!».
– Ты бы нашел ему учителя и водил к нему, – возразила я.
– Ой, нет! Он с его усердием пиликал бы сутками напролет! Когда он подрастет, я ему куплю лютню. Надеюсь, к тому времени он станет чуток ленивей и гораздо сердобольней!
– А твоя гитара?…
– Она моя! Она мне и самому нужна!
Со своей гитарой он уходил в мастерскую, даже когда заказов у него не было. Сочинял там канцоне, но допускал до себя только Луиджи – тот не нарушал его мысли.

Вопреки надеждам Елены, заказами на портреты Ромуальдо не завалили. Он не приобрел такой известности, как Леся, да и не стремился приобретать. Елену это сердило. А когда Ромуальдо отказался писать портрет господина, который очень ему не понравился, Елена так возмутилась, что на обед нам подали вареную капусту и хлеб из дешевой, грубого помола муки. На простодушный вопрос Луиджи, что происходит ,Елена ответила со злобной торжественностью: «Сеньор де Кастро полагает, что этого нам достаточно!». Сеньор де Кастро встал и вышел. Елена понадеялась, что от отправился к неприятному господину, но он сходил в ближайшую лавку за пирогами. Выложил их на стол и объявил, надменно изогнув бровь: «Сеньор де Кастро не позволит превратить себя в проститутку!». После этого из-за стола вышла Елена, и настроение испортилось даже у меня. Правда, ненадолго. Мой Ромул меня повел в мастерскую, к картине, которую заканчивал. Для себя. На переднем плане изображена была маленькая группа людей, вооруженных, кто чем. Повстанцы. Эти люди знали, что обречены и приготовились к последнему бою. На них со всех сторон мчались с копьями наперевес вооруженные конные рыцари-катафракты. Одни из них были совсем близко другие – на горизонте, но были их полчища, и повстанцы, каждый по-своему, готовились к неминуемому. Молоденький парень, почти мальчик, плакал, старик молился, остальные сосредоточенно выбирали цель. В этой группе Ромул нарисовал и себя – с тем пронзительным взглядом, которым он всматривался в натуру, и усмешкой в уголках ртах. На своей картине он опирался на копье, сжимая его двумя руками, и не отрывал глаз от ближайшего рыцаря, предводителя. – Вот он, Ленкин заказчик, – сообщил Ромуальдо. – Я его уже написал.

Рыцарь на картине был с ног до головы закован в броню, с надвинутым на лицо забралом, и я спросила, как можно данного господина узнать, что это именно он?
– По отсутствию лица, – ответил мой Ромул и усмехнулся, как на картине.– Нелюдь!
– Мы все творения Божии. – возразила я огорченно. Ромул мой становился злым. – Не суди да не судим будешь!
– Интересное кино! – он сердито нахмурился и передернул ртом. – Нас судить можно, а нам – нельзя?! А ведь нас не только судят, нас осуждают еще до того, как мы появляемся на свет! Но это правитель никогда не считался с народом, – ткнул он пальцем в предводителя катафрактов. – а народ всегда считался с самим собой!
– Но они же – ушли! – указала я на группу обреченных. – Они же там не погибли.
– Все погибли, – ответил он жестко. – Где? Не суть важно.
– Ты пытался их удержать…
– Но они были правы. У каждого свой диапазон. Нам оставалось одно из двух – или погибнуть, как здесь,на моей картине, или превратиться в постоянно действующую армию. Из нее обратного хода нет. Им это было не надо, мне – тоже.
– Что ты будешь делать с этой картиной? – спросила я напряженно. Испугалась, что опять он нарвется на «воспитательные меры».
– Спрячу, – ответил он сразу. – До «Фуэнте овехуны» данный мир не дозрел. У меня есть заказик на женский портретик. Сделаю его, и все будут довольны.
– Ты бы так и сказал Елене, что у тебя уже есть заказ.

– Она б не отстала! Ей важнее, чтоб я ублажил урода, а другие уроды с ней раскланивались на улице! Я ее не осуждаю. Без Елены и Луиджи мы б сидели на паперти с детишками, но и себя я предавать не умею. Я тебе еще в замке говорил, что ты себе выбрала не самого удачного мужа!
– А я тебе еще в замке отвечала, что мне другого не надо!
Он походил по комнате, покусывая кисть, а потом спросил утвердительно: «Но ведь картина получилась?»
– Да, Ромул, да! Жаль, что ее никому нельзя показать!
– Даже Луиджи! Он обязательно поделится впечатлением, и у меня начнутся новые впечатления! В духе старых! Я еще и поэтому психую! Нет у меня настроения создавать вокруг себя общество карбонариев, но и одному как-то… – он оборвал себя и махнул рукой.
– Мы твою картину покажем нашим детям, а они – своим... – постаралась я обнадежить Ромула. Он засмеялся через силу, а потом спросил грустно: «Ты веришь в благие перемены?»
– Я верю в Господа, Ромул! Раз ты это написал, значит на то была Его воля! Он водил твоей рукой!
Я прижалась щекой к его изувеченной руке, и он шепнул мне в темя: «Спасибо».

Не считая мелких стычек между Еленой и Ромулом, жизнь наша текла спокойно. О мелких стычках все быстро забывали. Ромул был отходчив, а Елена срывалась только из-за чувства ответственности за всех нас. Нас с Ромуальдо Елена считала легкомысленными, а Луиджи – зависимым от Ромуальдо, хотя ди Пьетро ни раз доказывал всем свою генуэзскую деловитость. Это он вел переговоры с заказчиками сеньора де Кастро, он же уславливался об оплате. Ромул о деньгах даже заикаться стеснялся, а потом слушал с удовольствием, как Луиджи его за это ругает! Машке стукнуло два, когда у нас с Ромуальдо родился сын Феодор. Родился он, когда его отец и Луиджи ходили отдавать некой даме ее портрет – в полный рост, в богатом платье, на фоне бархатной занавеси. На обратном пути захотели нас с Еленой порадовать подарками, тогда-то мой Ромул и купил мне золотые серьги. Что купил Луиджи Елене, не помню, помню, что она его отругала. А мой Ромул при виде Феодора вскричал: «На рождение сына дарят перстень! Я протупил, я не знал, что уже сегодня!».
– Перстень подаришь за следующего сына, – успокоила я, вдевая сережки. – А сейчас подай зеркало, я хочу на себя полюбоваться!

Хотела полюбоваться, но вспомнила о маме, о сестрах и огорчилась: им-то никто не дарил и не подарит ни серьги, ни перстенек! Они так и остались бедными! Могу ли я чем-нибудь им помочь?!
– Сейчас – нет, – посуровел Ромуальдо. – Ни тебе, ни мне в Чембало появляться нельзя. Туда попозже…
– Да,– вздохнула я, соглашаясь. – Никакой радости не будет моим родным, если нас потащат на рыночную площадь.
– Ну, тебя-то навряд ли!
– Синьор консул и мне грозил.
– Это у него такая привычка. Вредная. Вот интересно, Софья, если б мне пришлось писать Лодовико, каким бы я его написал?
– Зевсом? – попыталась я пошутить.
– Зевсом! – подхватил он. – Но мелким! Каверзным, а не грозным! Знаешь, а я его напишу! По воображению! Как ты думаешь, это будет с моей стороны учтиво, если я перешлю ему портрет? «Драгоценному графу от любимого арестанта»! Или лучше – «Зевсу от Прометея». Нет, это скорее нескромно, чем забавно, хотя именно Лодовико и оценил бы мой юмор! Он всегда его ценил высоко! Боже, Софья, как же я скучаю по Лодовико! Что, если послать ему с оказией портрет и деньги для передачи твоим родным? Вдруг он уже не слишком нуждается в финансах, чтоб прикарманить? Как тебе такая идея?
– А вдруг ему не понравится портрет? – справилась я шутливо
– Я расстараюсь!
– Ромул! – я рассмеялась. – В тебе уже проснулся твой демон!
– Точно! Я хохотать буду, изображая сеньора консула! Зато каким я стану веселым! Гадкий я христианин, Сонька! Мстительный и зловредный! Нет бы вспоминать с благодарностью о вкусном вине синьора Лодовико, о перине и ночной вазе… Дети, не будьте такими, как я!
Он отсмеялся и пригорюнился: «Наш синьор консул, Софья, давным-давно в Генуе! Никогда больше мы его не увидим, и меня почему-то это совсем не радует!».

– Я хочу попрактиковаться на художника Возрождения! – объявил Ромуальдо, появляясь в нашей комнате с большим листом бумаги и углем. – Художники Возрождения писали святое семейство. Не моя бы телка мычала, но как-то так! Дети, можно вас попросить сесть поближе к маме? Ты, Машка, посиди у мамы в ногах, а ты, Георгий, постой рядом. Недолго! Я только сделаю набросок!

– Тебе кто-то заказал? – я поудобнее утроилась на кровати, с Федором на руках.
– Нет! Меня перемкнуло. В смысле, захотелось...Устал я, Софья, быть плохим христианином! Мы мою картину, если она получится, повесим в гостиной, вот ее всем можно будет показывать! И можно, и нужно!
_ Ромул, скажи правду, у нас ничего не случилось?.. – спросила я подозрительно. И напряглась. Вдруг кто-то побывал в мастерской без Ромула и нашел его «Повстанцев»?!
– Ничего. – заверил он. – Но чтоб и дальше ничего не случалось… Будем устраивать ассамблеи.
– Что мы будем устраивать?
– Приемы. Приглашать достойных граждан, развлекать их светской белтовней…
– Это обязательно? – я посмотрела на Ромуальдо с изумлеием.
– Это обременительно! – заявил он. – Но у нас есть Луиджи ди Пьетро. Да и синьора ди Пьетро сумеет себя подать. Тебя ангелочки упасут от участия в посиделках…
– Ромул! – вскричала я. – У Елены тоже ангелочки!
Вскоре после нашей Марии у ди Пьетро родилась вторая дочь.
– Ей и целая их стая не помешает оставаться хозяйкой!
– А я, значит... – фразу мужа я восприняла как упрек, и Ромуальдо тотчас же извинился: «Ты в своем диапазоне, ты – муза! В данный момент – мадонна!».

– Почему ты с Елены никогда не пишешь мадонну?
– Потому что у меня есть ты. Я Елену обязательно напишу. Красивой. Как только буду больше доверять ей.
– Ты не доверяешь Елене?! – вскричала я потрясенно, и Федор на руках у меня захныкал.
– Я – в другом смысле, – поторопился успокоить нас Ромуальдо. – Она может слишком критично отнестись к своему образу в моем исполнении! Она-то себя видит по-другому…
– Напиши мне Елену, – потребовала я. – Сначала – ее, а потом семейство! Я хочу знать, какой ты видишь мою сестру!
– Ладно! – согласился он покладисто. – При условии, что ты меня защитишь, если твоей сестре захочется огреть меня сковородкой!
– А ей захочется?!
– Елена очень темпераментная особа, и когда она скинет свои латы в сочетании с рясой, дон Ромуальдо не отделается фингалом!
– Ты Луиджи хоть раз видел с фингалом?
– Так то Луиджи, он умный. Я Елену нарисую без нимба, в красном платье. Оно очень ей шло.
– Ты – заметил? – изумилась я, вспомнив свадьбу. Мне казалось, Ромуальдо никого не в состоянии был замечать. Кроме врагов!
– Ну так! – проговорил он, горделиво изогнув бровь. – Чтоб сеньор де Кастро не заметил красивую женщину?! Невозможно! Даже если б меня тащили на казнь, я бы и заметил, и оценил. Меркнущим сознанием, Сонька!

В отношении Елены Ромул ошибся, никаких критических замечаний не прозвучало, а свой портрет она распорядилась повесить в комнате с диванчиками, как Ромуальдо называл гостиную. Там же оказалось потом и «Святое семейство» сеньора де Кастро. Что до каких-то ассамблей, то их идея не понравилась ни Лиуджи, ни Елене, и Ромуальдо с облегчением от нее отказался. Чем незаметней и тише мы будем жить, тем целей останемся!
Ромуальдо и Луиджи, когда им хотелось шума, устраивали посиделки со слугами или с соседями. Они оба были общительные, легко сходились с людьми, но куда приятней им было запираться вдвоем в кабинете Эстана или в комнате с диванчиками. Там они потягивали вино и то пели, то молчали, то вспоминали что-то занятное и смеялись. Только раз на памяти моей они в комнате с диванчиками сидели траурные, поникшие. Когда узнали о падении Константинополя. Тогда-то Ромул и поделился с Луиджи одной из своих тайн. Поделился, но взял с ди Пьетро слово, что нам он пока что ничего не расскажет. Мы должны были жить, а не готовиться к концу. Жить и радоваться каждому дню.

Вероятно, у Ромула на душе легче стало после того, как он открылся Луке, а вот Луиджи долго не мог отойти от потрясения. Состояние свое объяснял он гибелью Константинополя, и мы с Еленой верили, сострадали. Мы тогда много плакали и молились, но незнание будущего помогло нам преодолеть скорбь. Нам, но не нашим мужьям. Они все чаще закрывались от нас и о чем-то тихо беседовали. Выход искали, зная, что его нет!
Подобием выхода стал переезд в деревню. О решении своем мужчины сообщили нам лет за десять до османского нашествия, в конце шестидесятых. Потихоньку готовились, ездили по окрестностям, прикапливали тайком от Елены деньги на покупку участка под дом и на строительство дома. Знали, что мы не захотим уезжать из Дороса, и Ромуальдо стал заранее нам внушать, что детям необходим и чистый воздух, и простор, где они смогут бегать, сколько хочется, а ему давно пора заняться пейзажной живописью. В Дорос наезжать будем мы постоянно, но жизнь в городской сутолоке, в многолюдстве – это не жизнь!

Мы с Еленой к рассуждениям о деревенской идиллии серьезно не относились. Мало ли какие настроения бывают у сочинителей! Мы обитали в мире привычных каждодневных забот. У меня после Феодора один за другим родились сыновья Андрей и Ипполит, а затем дочери Софья и Евдокия, а у Елены еще одна дочь. Ее это настолько расстроило, что она отказалась приложить малышку груди! Лиуджи тоже хотел сына и тоже расстроился, но мой Ромул его быстро успокоил: «Мы одна семья, у нас дети – общие. А что носят ребята мою фамилию, так это – пока». Луиджи понял, что имел в виду Ромуальдо, и все же спросил, с надеждой: «Но, может быть?...».
– Все может быть, – ответил Ромуальдо. – Если мы с тобой как следует постараемся.
Мы с Еленой решили, что речь идет о продолжении рода, и переглянулись насмешливо. Какие неугомонные! Мало одному семерых, а другому троих детишек. Их не только кормить надо и одевать, им дать надо образование! И оплачивать самых разных учителей должны мы, и копить на приданое дочерям!
– Это еще зачем?– удивил меня Ромуальдо. – Единственно, что я получил за тобой, это ты сама. То же, и Луиджи!
– Таковы были наши обстоятельства, Ромул! Мы были нищие беглецы…
– А теперь мы почти цвет общества?
– Не почти! – возвестил Луиджи. – Ты испанский гранд, сбежавший от инквизиции, а я твой друг и оруженосец! Фамилия ди Пьетро – это древняя и славная фамилия, Ромуальдо!
– Не сомневаюсь! И что?
– Я нашел нашим дочкам женихов, достойных наших фамилий!

Он их нашел, и они нам понравились, но прежде, чем обвенчать Марию де Кастро с молдавским дворянином, а Александру ди Пьетро с сыном боярским, мы сыграли свадьбу Георгия и его кузины Ксении. Детишки вместе роли, с маленьких питали друг к другу привязанность, а когда она превратилась в пылкую влюбленность, мы против их союза возражать не стали. Зачем, если браки между двоюродными братьями и сестрами не возбраняются?
Жизнь в Доросе, а затем – селе для меня превратилась в один нескончаемый светлый день. В нем были и утра, и вечера, и сны, но никакие события не нарушали непрерывность этого дня! Они лишь разнообразили его. Помню, как я обрадовалась, что сынишка Андрей унаследовал глаза Ромула – цвета лесных орехов, с золотистыми бликами, и его же брови вразлет. Такие же брови были и у Георгия, и у младших дочерей. «Фирменный знак!» – шутил Ромул. Погрустнев на миг, сообщил, что его брови достались и Тончиной дочери Ариадне.
Елене сына родить так и не удалось. У нее случился выкидыш на большом сроке, и мы все молили бога, чтоб Елена осталась жива. Зато Георгий и Ксения произвели на свет сына Алексея, в котором души не чаяли оба дедушки. Наши мужья любили всех своих детей одинаково, никого не предпочитая, но – по-разному, в зависимости от нрава и увлечений ребенка. Мария с маленькой обожала слушать, как Луиджи читает вслух, и сама рано пристрастилась к чтению. В этом ей и своим дочерям охотно помогал ди Пьетро. Мой Ромуальдо читал мало и редко. Как-то сказал, что все тысячи интересовавших его книг он уже прочел, а любовные и рыцарские романы его раздражают. Зато, когда мы собирались по вечерам семьей в комнате с диванчиками, он мог часами рассказывать сказки и всякие удивительные истории. То пел нам, то опять рассказывал что-нибудь невероятное, а то мы пели все вместе. Нам всем, кроме Ромула, нравилось танцевать, но Ромул, хоть и был очень пластичным, предпочитал нам подыгрывать или подкрикивать.

Однажды, когда я стала настаивать, он сдался с тяжким вздохом – «Ну, раз тебе так хочется... » и попросил тишины. – Белый вальс! – проорал он затем. – Дамы приглашают кавалеров!». Обнял меня и стал напевать мелодию, под которую мы с ним кружили по комнате. Церемонно проводил меня до диванчика, поклонился и провозгласил: «Миль пардон, сеньорес, танго мне исполнить слабо!». Младшеньким, Ипполиту и Софье,как и папе, нравилось сочинять, Федор предпочитал что-нибудь мастерить, а Евдокия росла хозяюшкой, такой же серьезной и ответственной, как Елена. Радовалась, когда ей доверяли накрыть на стол, а Ромула радовали и поделки Федора, и небылицы меньших, и непоседливость Андрея. Этот уродился в отца не только глазами, но и нравом – постоянно искал приключений, и то дрался, то откуда-нибудь срывался. Ромул ему внушал, что ничего нельзя делать просто так – ни руки распускать , ни лезть на колокольню. Надо для начала понять, почему тебе этого хочется! – Не поймешь, будешь дешевым дебоширом, бесполезным существом! – приговаривал Ромуальдо, обрабатывая ссадины сына. Как-то пожаловался Андрею на себя: «Когда я был мелкий, то жутко ревновал к брату. Его все хвалили, а меня все ругали, и я отыгрывался на нем. Мне до сих пор стыдно об этом думать!». В другой раз, когда все дети были в сборе, спел свою новую песню, про Донью Жизнь а потом провозгласил, как завещал: «Донья Жизнь – ваша самая прекрасная дама. Будьте ее рыцарями, и вы достойно пройдете через все испытания! Счастливо их преодолеете, потому что она...» Даже на помосте в час прощания с многоцветьем планетарных дней донья Жизнь прошепчет вам признание в бескорыстной верности своей!» – повторил он строчку из своей песни, и Ипполит справился ревниво: «А как же мама?».
– Мама – самый прекрасный из ее образов» – сразу ответил Ромуальдо. – А все вы – образы Любви, ее воплощения!». Но мне ночью сообщил жалобно: «Я люблю не все воплощения жизни, Софья. Я ненавижу комнатных насекомых!
Он был не только чистоплотным, но и брезгливым. Едва оправившись от болезни, послал Луиджи по аптекам и знахаркам – разузнать про «средства дезинфекции», как он выражался – травах и настойках, уничтожающих клопов, блох и тараканов. Средства плохо помогали, и Ромул, раздавив на себе клопа, проговорил с сожалением. – Вот за что мне был симпатичен консул, так за нелюбовь к паразитам. Это нас роднило! Я б и на кандалы согласился, лишь бы по мне никто не ползал и не питался мной!»

– Но ведь и в замке паразиты все-таки были. – напомнила я.
– Мне там было немножечко не до них.
По словам Елены, Леся каждый день мыла голову, а Эстан подсмеивался над ней: «Ты скорей облысеешь, чем победишь средневековье!», но Леся на торговом подворье у московитов накупила льяного полотна – на постельное белье и рубашки, а потом и платья себе шить стала из льна – в льяной ткани не заводились вши. Остальных паразитов ей побеждать удавалось так же плохо, как Ромулу, но он не сдавался – ежедневно протирал пол в нашей комнате с помощью несовершенных «дезинфицирующих средств», а растительность на голове и лице подстригал коротко. – Мне плевать, что я не модный, – огрызался в ответ на замечания Луки. – Мне важно быть чистым!». Я смотрела на него с бесполезным состраданием, вспоминала, каким видела его на «асфоделиевых лугах». Правда, там ему точно было не до блошиных укусов!
Из-за болезненного неприятия насекомых или по каким-то другим причинам, но портрет Лодовико Ромул все-таки написал. Не Зевсом и не иезувером изобразил он ди Монти – одиноким, страдающим человеком. Позже, когда стал к нам захаживать жених Александры с московитского подворья, Ромуальдо попросил его переправить портрет в Геную, через купцов, в дар бывшему консулу. На портрете ничего не написал – только расписался в нижнем углу, но о судьбе портрета ничего я не знаю. Как и о судьбе консула.

Изнемогая в противостоянии паразитам, Ромуальдо разражался целыми лекциями, как в каком-нибудь университете! Объяснял, что насекомые древней нас, и на каждого человека их приходится больше, чем людей на земле. В нас самих обитают бактерии, просто не все они вредные, а такая мерзость как таракан ходила по кратерам первозданных вулканов, мерзость крайне живучая. У таракана есть сердце, и он различает синий цвет, тогда как собаки видят мир черно-белым, они вообще подслеповаты, им нюх заменяет зрение!
– Папа, ты откуда столько всего знаешь? – изумилась Мария, откладывая очередной роман, и Ромул сердито ткнул в роман пальцем: «Значит, нужные книги я в детстве читал!». Это не я, Машка, это Высоцкий. Хотя я читал те же книжки! Но написал про это он, а мне чужие лавры ни к чему, я, Бог даст, сподоблюсь своих! Вдруг они от клопов помогают?! Тогда у меня появится мощный стимул завалить лавром всю комнату!».
Вероятно, стимул не был таким уж мощным, потому что Ромуальдо ничего не делал, чтобы прославиться. Это вызывало недовольство Елены и удивление Луиджи. Луке Ромул заявил, что хочет покоя, а Елене напомнил: «Вы же сами отказались от ассамблей! Предложил я собирать здесь раз в неделю местный бомонд, но вы не захотели! И правильно не захотели! Сплошная сутолока с улыбками!».
Улыбался – от души – он все реже, и хотя о падении Константинополя мы не поминали, неотвязно об этом думал. И об этом, и о чем-то еще. Мне нехорошо становилось, когда на лице Ромула появлялось выражение суровой, печальной решимости. Такое же, как у повстанцев на его картине. Однажды я не выдержала, взмолилась: «Ромул, откройся мне!». Он дернулся, овладел собой и ответил: «Я не затем вернулся в наше сейчас, чтобы бежать туда, где нас нет! Еще и волочь кого-то за собой!»
– Но ведь Луиджи ты поволок! – обвинила я.
– Луиджи спросил, могли бы мы с ним спасти Константинополь, если б туда отправились. Догадайся, что я ответил.
– Что вы бы просто погибли.
– Я там и погиб, Софья. Много раз. Я об этом написал, когда погибал.
– Но сейчас ты не о Константинополе думал! – заявила я убежденно.
– Мы всегда о нем думаем. И о Карфагене, и о Никосии, а это неправильно, думать надо о сейчас. Даже не думать, а быть в нем.
Он посмотрел на меня ласково, но так, словно прощался заранее, и встряхнул за плечи: «Сонька, мы счастливые люди, Андромаха!».

В том, что надвигается на нас что-то грозное, убедилась я, когда Ромул собрался в Чембало. Надо же повидаться с родными, рассказать, что все у нас хорошо, отвезти денег! Да и с Фурио, с Али хочется встретиться сеньору де Кастро, очень он соскучился по друзьям! К тому времени Ромуальдо с Луиджи обзавелись уже загородной усадьбой, еще и ульи приобрели, и коня себе купил Ромул. Как могло это нас не насторожить?! Елену, впрочем, насторожили расходы, но Луиджи ей объяснил, что теперь у нас все будет свое – и мед, и вино, и овощи-фрукты!
– Вы способны заниматься пчеловодством?! – не поверила Елена.
– Нет, мы наняли специальных людей.
– Но им надо платить!
– Уж поверь мне, дорогая, что я все просчитал! – заверил Луиджи. – Мы при всех раскладах остаемся в выигрыше!
– А конь вам зачем?! – не усмирилась Елена.
– Как – зачем?! – удивился Луиджи. – Зачем людям кони?! Чтоб ездить!
– Не спорь с мужчинами, – потребовала я от Елены. – Каждый мужчина мечтает иметь коня, а у них он один на двоих!
– «А подгоните мне табун гнедых!» – жизнерадостно проорал Ромуальдо песню, сочиненную им в замке, после первой нашей ночи. И благодарно мне улыбнулся.
– Нет, ты только послушай, Софья! – вознегодовала Елена. – Им уже и табун подавай! А еще что вам нужно?!
– Мечи, – сразу же ответил мой Ромул. – Щиты, шлемы, вся необходимая амуниция. Мы живем не в самое спокойное время, должны охранять наши маленькие феоды!
– А о дочках вы думали?!– взвилась Елена, не на шутку перепугавшись. – Вам дочек замуж выдавать, Марию и Александру!

– Если б я о них не думал, и речи бы о свадьбах не шло! – объявил ди Пьетро, и Елена притихла. Женихов нашим красавицам нашел именно Луиджи. Правда, наш будущий зять Василий нашелся сам. Как увидел Марию в церкви, обо всем на свете забыл, пошел за ней следом, глаз от нее не отрывая. Елена сочла, что он себя ведет неприлично, но Луиджи жену одернул: «Было бы неприличным не залюбоваться такой красотой!». Мария на Василия тоже сразу внимание обратила, то и дело на него поглядывала из-под ресниц. Зазывно. Та еще была скромница, совсем как я в ее годы! Не мне ее осуждать! Тем более, что вела она себя благопристойно: метнув на Василия огненный взор, тут же тупилась. Луиджи с Василием поговорил, пока Ромуальдо вел нас к дому, и на другой день рыцарь к нам явился с визитом. Посидели чинно в комнате с диванчиками, мы с Ромуальдо и Лукой создали непринужденную обстановку, а Василий посетовал, что не может пригласить нас к себе. Он в Доросе по поручению своего господаря, но если мы согласимся посетить его замок в Валахии, он будет счастлив! В разговоре с Василием впервые прозвучало слово «война». На слуху у нас с Еленой, по крайней мере. Господарь Василия уже давно бьется с османами и рассчитывает найти союзника в лице князя Феодоро. Мы с Еленой переглянулись тревожно, и мужчины, покосившись на нас, тему сменили. Но прежде Василий объявил, что от войны, как от судьбы, не сбежать. Война ему предстоит тяжелая, а судьбу свою он обрел в лице Марии. Не откажемся ли мы вручить ему нашу дочь? Ромуальдо меня с ответом опередил: «Это уж как она сама решит!». И Мария ответила Василию «да».

– Вот как пригодились мои романы! – похвалил себя Луиджи после ухода рыцаря.
Примерно тогда же сосватал он свою Александру. Сделавшись владельцем усадьбы, Луиджи зачастил на торговое подворье московитов. Предлагал им вино и фрукты по цене ниже рыночной, как говаривал с ухмылкой мой Ромул. Я в их дела не лезла, знаю только, что во время одной из сделок, пока ее обмывали,Лука коротко сошелся с боярским сыном Ефграфием, кудрявым богатырем, и привел его знакомиться с нами. Наши дочки, и Мария и Александра, очаровали Ефграфия и беседой, и пением, и танцами. Но поскольку у Марии жених уже был, Ефграфий сосредоточился на Александре. Она не была такой броской, как наша Машка – и росточком пониже, и пополнее, и волосы у нее были черные, но московиту, пожалуй, это даже понравилось. Сам он был русый, голубоглазый, и ромейский облик Александры его покорил, а синьорине ди Пьетро пришелся по вкусу немногословный жених. От него веяло надежностью, силой. Елена, хоть и загрустила, что придется отдавать дочку в чужую страну, утешилась знатным происхождением Ефграфия и его немаленьким состоянием, а Луку радовало, что будущий зять разбирается в коммерции.

Свадьбы дочерей задержали отъезда моего Ромула в Чембало. Я понадеялась, что он раздумает туда ехать, но он не раздумал. Убыл сразу после того, как мы отправили Марию на родину зятя. Тому пора было возвращаться к господарю. Мы с Марией поплакали, расставаясь, но Машка и сквозь слезы улыбалась победно, как я на своей свадьбе в Чембало! Ди Пьетро с Александрой простились пока что не навсегда, молодая лишь перебралась из нашего дома в дом мужа на территории торгового представительства. В Московию уехали они, со всем представительством, когда мы уже обосновались в деревне. Помню, Ромул тогда сказал Луиджи: «Во время ты, брат, подсуетился!». Сам он тоже пытался подсуетиться – пристроить Георгия толмачом к московитам: Георгий не только мелодии запоминал сразу, он выучил несколько чужих языков, а том числе, язык своего отца. Правда, Ефгарафий плохо понимал речь и Ромула, и Георгия, они по-другому выговаривали слова. «Это наш местный диалект. – сообщил Ромул Ефгарафию. – Но он и ваш диалект освоит на счет раз!». Из затеи Ромула ничего не вышло, главным образом, потому что Георгий наотрез отказался покидать Феодоро. Заявил со всей категоричностью, что страна Дори – его родина, и ни на какие блага мира он ее не променяет. Ромуальдо помрачнел, но ответил: «Ты прав. Каждый должен поступать по законам своей совести».
По законам своей совести он отправился в Чембало.

Ромуальдо уехал, а я ушла в себя. Думать старалась о хорошем – предвкушать встречу Ромула с моими родными, с ди Гросси, но на ум лезло плохое – мысли о викарии и о падре. Я падре стала бояться с тех пор, как он мне велел следить за Ромуальдо, чтобы потом послать его на костер! Это даже плохо, что синьор ди Монти теперь в Генуе – он бы Ромуальдо запер, заковал, но не отдал на расправу святым отцам! Попытавшись продать нас в рабство, консул спас нас от отца Доменико: из его застенка капитан нас бы не вытащил! Если существует взаимная симпатия между врагами, то именно она связывала синьора ди Монти и сеньора де Кастро попрочней иной дружбы!

Выручил меня, если можно так выразиться, Луиджи: мне пришлось его утешать. Лука собирался ехать в Чембало с Ромуальдо, но тот убедил его остаться: нельзя наше разросшееся хозяйство оставлять без присмотра! Георгий точно не справится – он по части хозяйства такой же профан, как его отец, а Елена, хоть и оправилась от болезни, как-то изнутри помертвела и утратила рвение. Да и не тянуло Елену ни к пчеловодству, ни к огородничеству! Сеньор де Кастро съездит в Чембало один, все разузнает и тогда, если в Газарии спокойно, отправится в гости к крестному Луиджи ди Пьетро. Луиджи правоту Ромуальдо признал, но не смирился, мысленно следовал за другом. И за друга переживал – мы ведь даже не узнаем, что случилось с сеньором де Кастро, если не все спокойно в Газарии! – и за капитана: обидится Фурио, что крестник за столько лет ничего о себе не сообщил и даже теперь не приехал! Да откуда такие мысли?! Фурио понимает, что сбежавший трубач не захотел подводить под неприятности своего бывшего командира, а Ромуальдо не какой-нибудь сорви-голова, чтобы второй раз наступать на одни и те же грабли, как говорится у них в Кастилии! Ромуальдо и на ум не придет нанести визит вежливости новому консулу, а уж о том, чтобы заглянуть к судье или к монсеньору и речи нет! И на улице никто его не узнает – двадцать лет прошло с его бегства из Чембало!
Луиджи я успокоила – себя нет. Очень мало изменился за двадцать лет мой Ромуальдо!
– Не такой человек отец, чтобы соваться в петлю, – вразумлял меня Георгий. – Он разумный человек, мама.
– Он так всех нас любит, что не станет рисковать собой! – подхватила Ксения.

Вот на это я и надеялась – что любовь к нам удержит Ромуальдо от безрассудных поступков даже если он нарвется на оскорбление. Пусть бы сделал вид, что не услышал, не заметил... Но если в Чембало будут публично над кем-нибудь измываться, Ромул не утерпит, вмешается. Матерь Божия, огради его от беды!!

Силы небесные мужа мне сохранили, но вернулся он такой сосредоточенный, погруженный в себя, что и радость встречи с нами не смог сыграть хорошо. Оправдался неубедительным: «Как будто не уезжал!» Не такой уж был он великолепный актер, как говорил о нем синьор консул!
Он всех нас собрал в комнате с диванчиками, и причина его подавленности стала понятной: Фурио умер, его сильно избили, а потом он долго лежал на холоде, скончался, по предположению Ромула, от воспаления легких. От большой семьи ди Гросси в живых остались только Мариучча, Леонардо и один из младших детей, прочих унесла эпидемия. Леонардо служит в гарнизоне стрелком, но живут ди Гросси бедно, так что деньги, которые были при Ромуле, он поделил между ди Гросси и моими родными. Из них живы Евгения, Александр и младшие дети. Девочек выдали замуж, парни ходят в море с Александром, Никос, как и обещался, постригся в монахи.

Луиджи захотелось разузнать про жизнь в Чембало, изменилось ли там что-нибудь после нашего исчезновения из Газарии?
Ромул посмотрел на него сочувственно, вскинул бровь и спросил устало: «Разве что-то может меняться?»
– Мы, – тускло обронила Елена.
– В своих диапазонах, – кивнул мой Ромул.

Когда Ромул и Луиджи, по своему обыкновению, расположились в комнате вдвоем, с кувшином вина, я попросила дозволения посидеть с ними – мне хотелось узнать побольше о Мариучче, Леонардо, о несчастье, приключившемся с Фурио, о родных…
– Лодовико, скотина, с Фурио поквитался, – выжал зло Ромуальдо. – За наш побег!
– Ты про Али не рассказал. – напомнила я.– Как он?…
– Его не застал. По словам падре, убыл он в свой Салхат.
– А падре ты застал? – спросила я с трепетом. – Он?…
– Падре, как падре, – перебил Ромуальдо. – Старый стал, но держится молодцом.
– Он не пытался?…
– Одинокий он, Софья, немощный, не до мирского ему. Пережил и синьора Джино, и отца Доменико, и осведомителя своего, секретарчика. Помнишь такого? Не простым оказался человеком! Я картину подарил падре, и мы вместе помолились. Он был рад меня видеть, и я, представьте, тоже! Александр не рад был ни мне, ни моей картине, так что в поселке я не задержался. Выпьешь с нами, Софья, за упокой душ хороших людей?
– Выпью, – сказала я.
– Называть не будем, перечислять. Как-то...тяжко! Молча выпьем, ребята.
Мы выпили молча, и Ромул стал перебирать струны на гитаре. Потом запел тихо. Предупредил: «Это я – им», и мы с Луиджи переглянулись понимающе:

«Мы ни себя, ни близких не осудим
За рай, что в душах не уберегли,
Но посреди штормов увидят люди
Трехмачтовые наши корабли...»
Он пел, и голос набирал силу, а глаза делались молодыми, дерзкими, с золотыми искрами...


С тех пор, как подросли дети, мы с Ромулом в нашей комнате остались одни. Я к себе вернулась после третьего тоста, чтобы дать мужчинам возможность оплакать Фурио. При мне они бы себе этого не позволили, а мой Ромул был нервным и впечатлительным, он и Джино помянуть хотел, и моих родителей, и Димитрия, но – без меня. Луиджи с трудом удерживал слезы. Он себя чувствовал виноватым перед крестным. Вот ведь как! И не объясниться теперь, и не покаяться!..

Я уже легла, когда вернулся Ромуальдо. Бросился на кровать одетый, но почти тут же встал, побродил по комнате, попил воды, снова лег и вновь встал. Отошел в дальний угол и стал молиться. «Падре нуэстро! – взывал он глухо. – ...Сантификадо сеа ту номбре!... И но нос дехес каэр эн ла тентасьон, мас либранос де тодо маль!». Сел за стол, затеплил свечу и стал покрывать бумагу закорючками. Это, я заметила, всегда его успокаивало. На сей раз исчиркал он каракулями целую стопку листов прежде, чем вернулся в постель. Осторожно лег рядом и уставился в потолок.

– Ромул! – решилась я окликнуть его. – Ты и правда молился в Чембало в храме? Ты же никогда…
– Мы там были с падре вдвоем, – понял он, – Падре тихо сидел, не мешал мне общаться с Богом.
– Ты за Фурио молился или за нас?
– За всех.
– Тебе стало полегче? Хоть немножко? Сейчас?
– Надо, чтоб к утру стало. Чтоб никто меня не видел таким, с зареванной мордой.
– Скажи правду, Ромул: ты и нас оплакивал?…
– Нет! – дернулся он.
– Как Луиджи? – поспешила я сменить тему.

– Спит. Я его там оставил, на диванчике, укрыл покрывалом.
Я набросила покрывало на Ромуальдо, забралась под покрывало, прижалась к любимому. Мне всегда нравилось к нему прижиматься. Сеньора де Кастро так и осталась маленькой Софьей, как сеньор де Кастро – Романом Саенко, о котором я узнаю, когда прочту его книгу. Удивлюсь и даже расстроюсь, что не все он в ней описал. Ни о Тисе не написал, ни о Сербии, ни о пытках, которым подвергал его консул. Он тогда глянул на меня с сожалением, отвернулся, проговорил после паузы: «Есть вещи, которые описывать нельзя. Тем паче, подробно. Я же не мазохист, чтобы заново переживать весь спектр своих тогдашних ощущений. Мне и одного раза хватило».

– Детям следует знать, – возразила я, но он перебил: «Что им следует знать? Как я мечтал умереть?!»
– Как ты победил. Кто-то из друзей, то ли Али, то ли Фурио, назвал это твоим поединком с консулом. Ты с ним сражался своим единственным оружием, самим собой, и ты победил. Детям тоже предстоит побеждать…

– Предстоит, – подтвердил он угрюмо и страдальчески передернул ртом. – Но по-другому. Надеюсь, что по-другому.
Об этом разговоре вспомнила я, взявшись описывать наше с Ромулом прошлое. Ромулу не придется претерпевать муки вторично – я это сделаю за него, ради наших детей и внуков. Они должны знать, что Ромуальдо де Кастро был не только сочинитель, но и победитель.
Все это случится потом, а в ту ночь, когда Ромуальдо оплакивал капитана, он сказал мне, что должен написать книгу. Обо всех нас. Написать ее он может только на родном языке, а он хотел бы, чтоб я прочла его книгу. Готова ли ли я выучить его язык?
– Конечно! – с радостью ответила я. Мой Ромул решился доверить мне свои тайны.

Повседневные заботы освобождают и от лишних мыслей, и от горестей. Мы, конечно, не забыли ни Фурио, ни родных моих, но перестали вспоминать о них то и дело. Даже Ромул в общении с детьми становился прежним, жизнерадостным, улыбчивым. Со мной таким он бывал теперь нечасто. По возвращении из Чембало он почти перестал писать картины, зато целыми днями покрывал листы закорючками. От меня он ушел в другой мир, и меня это огорчало. Я пыталась вернуть его, и тогда он сердился. Иногда рявкал из-за двери: «Уйди!», вряд ли осознавая, что грубит, а однажды сказал преувеличенно вежливо: «Сеньора де Кастро, не вынуждайте меня быть не учтивым. Мне и так трудно, а когда меня отвлекают, я просто сатанею!».

Мне не хотелось, чтобы он сатанел, и в дальнейшем обижалась я молча. Научилась делать каменное лицо и не отвечать Ромуальдо, когда он ко мне обращался. Правда, долго в этом образе продержаться не могла. Ромул начинал смеяться и смешить всех вокруг. – Софья! – кричал он. – Ты истинная грандесса! В Мадрид, в Мадрид! Дети, быстренько собирайтесь, выезжаем первой же лошадью! Нам надо спешить, пока не закончился прием в Эскуриале! Блин! Эскуриал еще не построили! Но мы найдем, кому представить грандессу! Софья, подбородок чуть выше и не вздумай улыбаться!». После этого я начинала улыбаться, а потом и смеяться, и оставалась веселой, пока Ромул вновь не усаживался за книгу. От моих обид Ромульдо защищала Елена. – Чего ты хочешь от него? – спрашивала она. – Чтобы он отправился в деревню и возделывал ниву? Он отправится, но землю не вспашет, он и там будет писать». Я вспоминала, что у мужчины, когда он работает, нельзя стоять над душой, но все равно ревновала Ромуальдо к его книге. И ревновала, и волновалась. Ладно, когда он записывал стихи, а потом подбирал к ним мелодии и пел нам, но кто знает, что он сочиняет теперь? Вдруг что-то опасное, как его картина «Повстанцы»? В книге речь идет о его жизни, а значит, о его тайнах – Ты сама хотела знать их! – напомнил Георгий. С ним я поделилась своими страхами. – Но раз он таится, значит, он пишет для будущего.

– Он в него не верит! – вырвалось у меня.
– Он его знает, – вырвалось у Георгия. Но он тут же постарался опровергнуть себя. – Он знает то, во что верит. Не мешай ему, мама. Он нам все покажет, когда закончит, а незаконченную работу ни на чей суд выносить нельзя. Разве не это он всегда говорил?
– Постой! – спохватилась я и уставилась вопросительно на Георгия. – Почему ты решил, что твой отец знает будущее?
– Мы все это знаем, – ответил сын спокойно. – Но мы знаем, что с этим к нему лучше не приставать. Раз даже у консула не получилось.
– У консула?! – схватилась я за виски. – С чего ты взял, что и консул в чем-то таком подозревал Ромуальдо?
– Судя по вашим воспоминаниям о консуле и прочих правителях Чембало, они во многом подозревали моего отца.
– В сношениях с Дьволом они его подозревали! – вскричала я.
– Они так выражались, поскольку не понимали его язык. Чтобы понять человека, надо понять, на каком языке он мыслит, а без этого можно только подозревать. Отца во многом подозревали, но он молчал, как партизан. Это тоже одно из его кастильских выражений! – улыбнулся Георгий. – Не пугай себя, мама. Ради нас отец бы уничтожил даже свою лучшую картину.
– Ты ее видел?! – испугалась я еще больше.
– Он мне показывал. Мы с ним говорим на одном языке.
– Не ты один знаешь его язык! – не успокоилась я.
– Только я. – возразил он уверенно. – Остальные понимают, говорят немного, но не чувствуют звукоряд, а значит, и не мыслят, как отец. Но это и хорошо, им и не надо.
– А тебе?
– Пока не знаю. Да и отец, по его словам, знает лишь какой-то вариант будущего. Это должно нас утешить.
– В чем?…
– В отношении того, где нас пока нет.
Языку Ромуальдо обучать меня стал Георгий – мой муж продолжал жить в мире своего творчества и, попутно, зарабатывать деньги. С необходимостью делать это он примирился.

Смерть Ксении стала неожиданностью для всех, включая моего Ромула. Вот уж этого точно не знал он наперед, сам сражен был трагической новостью. Умерла Ксения, когда мы всей семьей перебрались на лето в деревню. Дом там уже был построен. Из слуг поехала с нами только Катерина, она была привязана к детям, в особенности – к Алексею, который называл ее бабушкой. Умерла Ксения в родах, вместе с ребенком, и поделать с этим Катерина, при всей ее опытности, не смогла ничего. Ребенок, как она объясняла, шел неправильно, задохнулся, а Ксения, изойдя кровью, последовала за ним. Я боялась, что Елена обвинит Катерину в смерти дочери и внука, но Елена оцепенела. Ушла в сад и долго там бродила одна, жестами отгоняя тех, кто пытался к ней подойти. Когда, уже в сумерках, я все-таки к Елене приблизилась – она уже не ходила, сидела неподвижно на пне – сестра заявила, что это ее Господь покарал. Много грешила она недоброжелательством к людям – и темными мыслями, и злыми чувствами, и мелочными придирками, вот ей и воздалось! Я пыталась разуверить ее – если бы Господь всех карал так жестоко, не осталось бы людей на земле! Все мы не без греха, а на Елене грехов поменьше, чем на иных, с которыми ничего ужасного не случается!
Елена меня не слышала.

Ромуальдо, когда нрянуло горе, был в Доросе, отдавал господину из казначейства портрет его супруги. Этот портрет закончил он с третьей попытки – дама изводила его капризами: то она получалась недостаточно молодой, то недостаточно красивой, то не похожей. Так довела Ромуальдо, что он готов был портрет уничтожить. Потребовал со всей возможной вежливостью, чтоб дама определилась – какой она желает видеть себя – такой, как есть, или юной нимфой? Дама снова попыталась капризничать, но вмешался ее супруг, и в день смерти Ксении Ромул сдал злосчастный заказ. Вернулся поздно, при виде нас понял все, спросил утвердительно: «Ксения?». Срыгнул с коня и, бросив повод Федору, стремительно пошел в дом. Я поспешила за ним, на ходу объясняя, что Георгий заперся у себя, а Луиджи рыдает в главной комнате дома, которую Ромул называл то гостиной, то столовой. Луиджи рыдал там уже несколько часов. То пил и плакал, то затихал, то снова принимался рыдать. Когда мы вошли, он сидел, навалившись грудью на стол, уткнувшись лицом в столешницу. Ромуальдо тронул его за плечо, пообещал: «Я сейчас», и пошел к Георгию. Тот стоял на коленях, молился, он и сам был, как неживой. Ромул поднял его и привалил к себе. Зашептал: «Ну, все, все, сынок, она у Бога». И тут Георгий закричал вдруг: «За что?! Её-то за что?! Чем она заслужила такие муки?! Ты был прав, отец: Бога нет!». Он оттолкнул Ромуальдо, выскочил из дому, и Ромул пошел за ним. Нагнал, и они оба скрылись в лесу. Я осталась на пороге, в окружении детворы. Надо было их успокоить, они боялись теперь за Георгия и Луиджи, что они тоже умрут, и я сказала как могла твердо: «Ромуальдо вернулся, он со всем разберется». Смерть Ксении вернула нам Ромуальдо.

– Папа Ксению воскресит? – спросила с надеждой маленькая Софья, и я ответила честно: «Нет. Папа воскресит Георгия и Луиджи». Я и сама на это очень надеялась. Предложила детям накрыть стол на улице – война войной, а обед по расписанию, как говаривал Ромуальдо – принесла из кухни, что нашла там, и заглянула в комнату Катерины – они с Алексеем сидели там, обнявшись, очень тихо, не плакали. Если и молились, то молча. Луиджи в утешениях не нуждался – он не воспринимал ничего, зато Елена воспринимала себя и воспринимала себя плохо. Вошла в трапезную-столовую, стены которой Ромул украсил картинами, остановилась под портретом Ксении, долго смотрела на него. Потом проговорила: «Это я виновата. Я наделила ее слабым телом. И сама не смогла родить сына, а теперь и она…

– Ты не при чем! – попыталась возразить я. Обняла Елену, но она раздраженно отбросила мои руки: «Это ты, Софья, создана для материнства, а я ущербна»
– Не гневи Бога, Елена! Ты родила трех прекрасных дочерей, у тебя троек внуков, а скоро будет четвертый…
Незадолго до нашего отъезда в деревню ди Пьетро выдали свою младшую за зажиточного купца, вдовца, гораздо старше юной Гликерии. Ромул, помню, спросил Луиджи: «Не слишком ли ты спешишь?», а Луиджи ответил: «Лучше раньше, чем позже». Елена тогда против неравного брака не возражала, но теперь заявила: «Я плохая мать, Софья. Я сделала несчастной свою Гликерию. Я плохая жена. Я тебя осуждала за то, что ты во всем слушалась Ромуальдо, я злилась на Луиджи за то, что слово Ромуальдо для него значило больше моего, и что?! Посмотри на моего мужа! Теперь только Ромуальдо и сможет вернуть его из бездны»

– Он и сам сможет. Потом, – пообещала я тихо. – Ромуальдо только подаст руку…
– Я в гордыне обвиняла всех, кроме себя, но это моя гордыня разрушает наш мир! Разрушила!
– Он еще не разрушен! – заспорила я.
– Твой, Софья, не мой. Мой – вот, – указала она на портрет, а потом, кивком, на Луиджи. – Дочь на небе, муж в преисподней, внук находит утешение у чужой женщины…
– Ты сама нуждаешься в утешении, но не хочешь принять его. Ты меня слушаешь, но не слышишь!
– Я знаю, что ты скажешь. То же, что говорят все в таких случаях. Мне это слышать не надо.

Елена отстранила меня движением руки, и я вернулась к детям. Мы сидели за столом. Смотрели в сторону леса. Ждали Ромула и Георгия.
Они вернулись, когда стало смеркаться, изнуренные до опустошенности. Устроились на крыльце, и Ромул попросил: «Софья, принеси нам вина».
Я замешкалась – всматривалась в них – и Евдокия меня опередила. Вбежала в дом, вернулась с кувшином и двумя кружками, поставила все у ног брата и отца.
– Не плачьте по Ксении,– попросила жалобно. – Ксения ангел, поэтому Боженька ее взял.

Залилась слезами и убежала, а Ромул повторил без выражения: «Поэтому взял...».

Разлил вино, сунул кружку в руку Георгию, справился с нажимом: «Ты все понял?», и Георгий выдавил: «Да». Вероятно, Ромул доверил Георгию одну из своих самых глубоких тайн…
– Что Луиджи? – спросил Ромул затем. Встал, не дожидаясь ответа, и ушел в дом. Младшие окружили Георгия, а я последовала за Ромулом. Я боялась, что Елена наговорит Луке чего-то такого, что он, не дай Боже, полезет в петлю! Лука, на счастье свое, не замечал Елену. Так и сидел, уткнувшись в столешницу. Ромул сильно встряхнул его за плечи.
– Знаешь, чего мне сейчас хочется? – спросил раздраженно. – Мне очень хочется набить тебе морду, чтобы ты озлился и врезал в морду мне! После этого ты, возможно, заметишь, что вокруг тебя полно детей и женщин. Даже спросишь про внука, где он? Возвращайся с того света, Лука, – закончил уже по-доброму и снова встряхнул Луиджи. – Всему свое время, но сегодня тебя там не ждут.

– Я знаю, – пробормотал Луиджи невнятно.
– А раз знаешь, возвращайся. Не гневи ни Господа, ни меня.
Сел рядом, обнял Луиджи и запел свою песню про корабли – ту, которой они поминали Фурио: «...А мы увидим их, любимых наших, за расстояньем в миллионы миль, мы с палубы руками им помашем и отойдем в свой бесконечный штиль...» Отойдем, Луиджи, но немножко не сейчас. А сейчас мы за них порадуемся. Они уже в безопасности, в пространстве сплошной Любви. Это нам без них плохо, но мы не будем их огорчать. Не стой там, Елена. Моя картина не икона, не надо на неё так смотреть.
На картине Ксения была светлая, с букетиком ромашек в руках, на фоне светлого неба, в котором, вдалеке, кружил ангел...

Я была уверена, что природное жизнелюбие Луиджи возобладают над скорбью. Меня настораживал Георгий. Он стал отрешенным. Он таким вернулся из леса после разговора с отцом. Ромуальдо из леса возвратился, как с Тисы, а Георгий словно бы переселился на небо. Он теперь много времени проводил с Алексеем, они вдвоем ходили на кладбище и возвращались просветленные, как если бы Ксения слетала к ним для утешительной беседы. Я заметила, что Ромулу такое их состояние не нравится.
– Живым – живое, так кажется? – проговорил он однажды почти сердито. – «Есть у нас еще дома дела», как пели у нас в Кастилии.

Обвел взглядом семью, собравшуюся за уличным столом, и потребовал гитару.
– Давай вместе, Георгий! «Эх, дорожка фронтовая, а не страшна нам бомбежка любая, а помирать нам рановато...» Ну же, Георгий! Луиджи! Нам – рановато!
Андрей спросил, что такое бомбежка, и Ромул объявил: «Вот про это вам не надо! Просто поверьте, что вам она – не страшна, а на меч всегда найдется другой меч!»
– Ты мне его купишь? – загорелся Андрей.
– Как только ты вырастешь!
Меч он купил себе. Прямой, спатион. Мне, конечно, рассказал о грабителях, которые могут пожаловать за добычей, но я не поверила. Тем более, что Георгий на отца посмотрел с печальным, ласковым состраданием.
– О чем таком вы поговорили тогда?– прямо спросила я у Георгия, когда мы с ним остались вдвоем. – Я же чувствую, как Ромуальдо что-то гнетет, а ты словно бы в монастырь собрался!
– Мы поговорили о Боге, – ответил Георгий. – О том, что не следует увеличивать Его боль, потому что ему и так хуже всех.
Это Ромул так сказал? – расстроилась я.
– Когда Творец теряет власть над творением, Ему остается либо страдать, либо уничтожить свое творение. Боги древних народов именно так и хотели поступить, но всегда находился кто-то, кто спасал людей, а наш Господь настолько милосерден, что плачет…
– Не сам ли Господь сообщил об этом нашему Ромуальдо?! – я и возмутилась, и ужаснулась.
– Да, я сказал отцу, что он не вправе рассуждать от имени Господа, но он ответил, что все только этим и занимаются – и вещают, и карают именем Божьим, а он присвоил себе право сострадать. Сын обязан хотя бы сочувствовать отцу, когда причиняет ему боль своими поступками.
– Своему отцу боль причиняешь ты, – пристально взглянула я на Георгия. – Он тебе открылся, а ты понял его неверно.
– Я его понял верно. Он лишь повторил то, что мы и так знаем: что наша временная жизнь ничто в сравнении с жизнью вечной, но мы должны проживать ее достойно, не нарушая закона совести. Лишь этот закон и позволяет нам прервать собственную жизнь, когда это становится необходимо.
– Он открыл тебе будущее?!

– Оно уже существует, в разных вариантах, но нам дано руководствоваться лишь нашей свободой воли. Будь мы властны над неведомым, то спасли бы и Ксению, и ребенка. Отец бы не картину продавал, а нашел немецкого доктора в Доросе. Может, и доктор бы не помог, но у отца вообще ничего не получилось! Ему за картину заплатили такой мизер, что он сначала растерялся, а потом оскорбился вместо того, чтобы торговаться. Сказал что-то едкое и ушел, злой и на клиентов, и на себя, а о Ксении он даже не думал... Не мы одни здесь такие, мама, – обо всех вздохнул он. – Не нам одним суждены суровые испытания.
– Отец бы поправил – радости, – заметила я и сердито, и обреченно. Если Ромул и открыл Георгию что-то, о чем знали только он и святой Феодосий, то Георгий тайну не выдаст.
– Каждый человек может сделать свою жизнь и праздником, и застенком, – проговорил Георгий смиренно.
– Спроси у отца, можно ли застенок превратить в праздник! – бросила я запальчиво и тут же раскаялась. Подумала о себе: добиваясь своего Ромула, я ни о чем не рассуждала, я лишь желала. И когда завлекала его в поселке, и когда вытаскивала с «асфоделиевых лугов» полуживого, и когда ждала невесть откуда. Желала себе счастья с ним и знала, что оно у нас – будет! Оно – есть, и я не должна его омрачать!

Множество раз я нарушила данное себе слово! Страхи и любопытство оказывались сильнее здравого смысла. Правда, о смысле Ромул как-то сказал: «Не наделили нас с тобой, Сонька, этим важным даром. Но, может, и к лучшему. При здравом смысле я бы не пошел вызволять Георгия, не угодил бы в замок, и не было б у нас с тобой ночи, с которой все закрутилось!». Для меня все закрутилось гораздо раньше – с первого взгляда на него – но ему я об этом не сказала.
Я сказала Ромульдо, что хочу погулять по лесу, вдвоем. Мы так редко выбирались с ним на природу! Бегство через лес прогулкой не назовешь! Мы пошли, и Ромул радовался всему, что видел и слышал. Мне радоваться мешал предстоящий разговор с ним. Ради этого разговора и затеяла я прогулку. Выбравшись из леса, мы расположились на холме с видом на долину. Жужжали пчелы в цветах, воздух был полон запахов, муж мой блаженно развалился на траве, а я смотрела на наш дом внизу, на двор, по которому бегали дети, и мне было горестно.
– Ромул, что ты сказал Георгию, что он стал... такой? – решилась я начать разговор.
– Ничего, – ответил он безмятежно. – Он пытался и Бога, и меня обвинять в том, что случилось с Ксюхой, а я объяснил, что Бога надо жалеть уже из-за тех чрезмерных требований, которые к Нему предъявляют. Если б Он исполнял желания каждого,мы бы давно самоуничтожились.
Он не переменил позы, лежал на спине, закинув руки за голову, и глядел в небо из-под ресниц.
– Знаешь, Софья, если бы я мог умереть вместо Ксюхи, я бы на это согласился, хотя никому бы от этого легче не стало. Даже наоборот. Но на моем кусочке скрижалей, там – указал он в небо, – написано другое.
– Ты знаешь, что?– вздрогнула я.

– Знаю, но только это. Знаю о глобальном – о том, например, через сколько миллиардов лет накроется наша Солнечная система, но про это я тут же решил забыть, и мне тут же это удалось. Такое знание для меня непереносимо. – Он сел и посмотрел вниз, на наш двор. – Но я понятия не имею, кто из детей сейчас упадет и расшибет коленку!
– Андрей, – уныло предрекла я. – Вон как носится.
– Собьет с ног Ипполита, и коленку расшибет Ипполит! Но мы с тобой не будем заключить дурацких пари. Разбитая детская коленка так же естественна, как миска супа.
– О какой Системе ты говорил?
– Забудь, – выдохнул он и попытался рассмеяться. – У нас есть собственная солнечная система – вон! – указал он на резвящихся детей.
– Но ты же хочешь, чтоб она была всегда!
– Софья! Я готов умереть прямо сейчас и даже на костре, лишь бы всё было всегда! – он вскинул руки, словно собирался обнять пейзаж, и обнял меня. – Но моя смерть не изменит ничего даже в истории человечества, не говоря уже о мироздании. Я один из многих, Софья, один из всех, и не мне судить о воле Провидения. Не наш уровень, как верно говорил Фурио, хотя каждый ищет спасения на каком-нибудь уровне. Одни в науке, другие в философии, третьи, а их большинство, в религии, но мы не смыслим ни в том, ни в другом, ни в третьем, а поэтому, как учил тот же Фурио, жить нужно, как получается! Лишь бы в ладу с собой.
– Это и значит превратить тюрьму в праздник? – спросила я грустно. Ничего он и на этот раз не объяснил мне, ни к чему не подготовил и ничем не утешил.
– Это не я, это Плотин утверждал, что человек может свою жизнь превратить во что угодно, но я уверен: если б при нем убивали его ребенка, он бы забыл, что земная жизнь – всего лишь фарс, спектакль с множеством жутких мизансцен! Легко быть шибко умным, когда не убивают кого-то дорогого! Я не философ, так что для меня тюрьма точно не стала бы праздником. Для меня им не стала даже светлая комнатка в замке Лодовико! Я, конечно, старался себя всячески веселить, но по временам орал и рыдал, и мечтал себе висок проломить наручником. Лодовико меня обезопасил от меня самого, и сейчас я ему за это искренне благодарен. Вот как неоднозначно мы воспринимаем людей!
– Ромул, каков будет твой конец? – не дала я ему себя заболтать. – Ты хотя бы это можешь открыть мне?
– Мой конец будет хорошим, – пообещал он и поцеловал меня в ухо. – Я его даже не замечу. Но это будет нескоро. Я успею поднять детей, а ты успеешь много-много раз накормить меня супом. И не только это…
Он меня обнял обеими руками и повалил на себя, в траву...

Луиджи от безумной скорби по дочери избавили товарищи по оружию. Их сочувствие было суровым и молчаливым, а он не смел при них ни рыдать, ни напиваться до невменяемости. Ромульдо, как обычно, спасался творчеством. Он жил на два дома, то в городе, то в деревне, и в Доросе задерживался иногда дня на два. Я по нему сильно скучала. Даже не представляю, как я смогла выдержать разлуку длиной в год и три месяца! Моей главное тревогой стали Елена и Георгий. Елена и ходила и дышала словно бы через силу, и совсем не занималась домом. Пришлось мне вспомнить, как в молодости я пообещала себе стать хорошей хозяйкой и готовить Ромулу его любимые блюда! А ведь так и не узнала, что он любит! Спросила его, когда он вернулся из Дороса.

– Я люблю все, что вкусно, – ответил он.
– Но ведь есть что-то, что тебе особенно нравится, – не отстала хорошая хозяйка.
– Есть, – с улыбкой подтвердил Ромул, – Но ты мне это не приготовишь. Я люблю жареную картошку, но при мне ее к нам не завезут. Корми тем, что есть, меня даже Лодовико не сделал особенно переборчивым. А ведь как он обо мне заботился! Только раз и попотчевал тыквой!
– Я тебя тоже ею попотчую. Я не нашла ничего другого.
– Ладно, от тыквы не помирают. А что Елена?…
– Она словно забыла, где что хранится. Но меня Георгий пугает больше. Он на кладбище бывает чаще, чем дома.

– Это пройдет, – пообещал Ромуальдо. – Устанет. Сильная скорбь человека изнуряет, опустошает, и тогда он заново наполняется жизнью. Ты не поверишь, но чем хреновей мне становилось, тем громче я хохотал, вытеснял одно другим. Он так не сможет, он пойдет другим путем, но – пойдет!
Елену он спросил после ужина, как бы за между делом: «Ты решила переселить Луиджи в казарму? Если да, то тебе это почти удалось».

Кажется, Елена его услышала, потому что на другой день отвела меня в кладовку, где у нее хранились припасы, а еще через день сама встала к плите.
Георгию Ромул не говорил ничего. Ему он пел. На языке, который Георгий отлично понимал, но – не глядя на сына, как бы для себя самого. Когда вся семья собралась вечером в гостиной, взял гитару и проговорил задумчиво: «Когда я был молодым, в моей стране фанатели от группы «Наутилус Помпилиус» Классная была группа, мне она тоже нравилась, хотя, отдам себе должное, фанател я только от себя и своей группы! Но, опять же отдаю себе должное, ценил и то, что делали другие! У них и автор текстов был замечательный, и солист, их лидер. С такой страстью пел, что на шее жилы вздувались.
– Как у тебя? – тут же спросил Андрей.
– Как у Высоцкого. Себя я со стороны не вижу. Мне сейчас одна песня вспомнилась, про комнату с белым потолком, с правом на надежду…

Он запел. Я слова не все понимала, но поняла, что поет он для Георгия. Георгий тоже это понял, сделал попытку выйти, но Ромуальдо удержал его: «Далеко ли ты, сынку? Сделай милость, дослушай отеческий концерт. Благодаря моей бабуле, я с детства любил песни о войне. До сих пор их все помню, они были моими колыбельными. Это песни человеческой души – любви, тоски и отваги. Благодаря им, наверное, я и начал писать свои. Тоже о любви и войне. Я со своей начну, можно? – Он оглядел всех по очереди, задержал взгляд на Георгии и оборотился ко мне. Развернулся ко мне вместе со стулом, потому что петь собрался для меня:

«Рубеж заветный вызвался держать я,
Сколь хватит сил и крови, пуль и дней,
За мамин взгляд, отца рукопожатье,
За ожиданье женщины моей…»

А потом, без перехода, стал петь песни своего детства, одну за другой. Вскочил вдруг, сунул гитару Георгию, выкрикнул: «Ну же, сынка! Давай!». И пустился в пляс по комнате, размахивая руками: «Эй, встречай, покрепче обнимай, чарочку хмельную полнее наливай!».

Тряхнул головой, вернулся к столу, потребовал: «Софья, наливай чарочку!», и Андрей спросил с интересом: «Папа, а с кем вы воевали?».
– С маврами, – бросил Ромуальдо и выпил. – А еще с французами, с венецианцами, с немцами... С кем мы только ни воевали! Только этим и занимались всю нашу историю!»
– А мы и дальше будем только этим и заниматься? – не угомонился Андрей.
– Будем, – выдохнул Ромул и налил себе еще чарочку. – Вынудят. Но мы победим, запомните! Во всех случаях. Даже если погибнем все до единого. Запомните!
Вот он и проговорился…

У меня создалось впечатление, что Ромуальдо стал постепенно перебираться из города в деревню. Всякий раз, бывая в Доросе, он привозил оттуда какие-нибудь картины, развешивал их в гостиной, говорил, что украшает ее, а я и верила, и не верила. Когда он перевез своих «Повстанцев», чтоб спрятать у нас в спальне, между стеной и кроватью, я не удержалась, спросила: «Мы переезжаем?».

– Еще не сейчас, – не соврал он. – Но лучше подсуетиться заранее. А ну, как в наше отсутствие кто-то обшарит дом, найдет это?…
Осмотрел картину с видимым сожалением и снова проговорился: «Вот ее жаль! Второй такой нет, и не будет!».
– Ты боишься, что ее похитят феодалы? – уточнила я, хотя догадалась, что не властей описается Ромуальдо.
– Всякое возможно, – то ли ответил он, то ли ушел от ответа.
В середине осени мы возвратились в город. Из-за Луиджи, он все еще служил, и Елена, войдя наконец-то в разум, сообразила, что негоже оставлять мужа одного в Доросе. Да и младшие их дочери с детьми находились там же. Из деревни отказался уезжать Георгий – не пожелал отдаляться от могилы жены, хотя теперь и не просиживал часами на кладбище. Никто, лучше него, не будет присматривать за могилой!

– Он и за хозяйством присмотрит, – заверил меня Ромуальдо. – Он уже вышел из пике и хочет заняться делом.
– Он в хозяйстве смыслит не больше, чем его отец! – буркнула Елена. И вздохнула обреченно.
– Вот и поучится, пока молодой! – обнадежил Ромуальдо. Не слишком, впрочем, уверенно. И я засмеялась: «Ты, пока был молодой, научился отличать прибыль от убытка?»
– Не пришлось, – в тон мне ответил муж. – Я работал только на убытки! Если бы Господь не послал нам Луиджи, мы бы уже не жили!
Господь послал нам не только Луиджи, но и сына Федора, умевшего и мастерить инвентарь, и пользоваться им. Федор был таким же обстоятельным, как мои папа и брат Александр, но, в отличие от них, грамотным. Вот он точно отличал убытки от прибыли, а женившись на местной девушке, с удовольствием променял Дорос на село. Теперь мы могли быть спокойны и за хозяйство, и за Георгия. Да и за Ромуальдо я переживать перестала. Вел он себя обычно, то писал свою летопись, то сочинял и пел нам канцоне, то рисовал вывески. Финансовый чиновник с женой надолго отбили у него охоту к портретной живописи, так что изображал он, по преимуществу, меня. Чтобы не потерять навык, как он говорил. Я не обижалась. Мало ли что человек может сболтнуть! Главное, что он меня слушал, и то соглашался со мной, то возражал. Как в случае с нашей Софьей, которая сама себе нашла жениха, брата подружки, с которой они зачитывались рыцарскими романами. Ромуальдо заявил, что рыцарь из галантного кавалера, как из самого Ромула – монах, но Софья то рыдала, то топала ножкой, то отказывалась есть, пока отец не даст согласия на брак, и Ромул не выдержал. Объявил, что даст согласие, но лишь после того, как жених сразится с ним на дуэли.
– Ромул! – ужаснулась я. – Зачем?!
– Посмотрю, годится ли он на что-нибудь, кроме танцев!
– Но ты сам…
– Я сам, Софья, владею и мечом, и копьем. Научился в ходе истории.
– Ты зарубишь бедного юношу?!
– Просто обезоружу.

Бедный юноша в поединке с Ромуальдо продержался недолго, но Ромул его бесстрашие оценил. Выбив у него меч, похлопал покровительственно по плечу и пообещал: «Ладно, натаскаю тебя, когда станешь моим зятем!». И ввернул с удовольствием любое словечко Фурио: «Щенок…».
Ромуальдо слово сдержал, он вырастил всех детей. Сеньорито Андрес, Андрей, женился на дочке небогатого рыцаря, который с радостью породнился с испанским грандом, мечтательного Ипполита женил Луиджи на племяннице своего товарища по оружию, а Евдокия влюбилась в сына лавочника, жившего по соседству. Лавочник с сыном в нашем доме были частыми гостями – когда Ромуальдо и Луиджи хотелось пошуметь, они собирали в гостиной и слуг и соседей. Сеньору де Кастро чужды были сословные предрассудки!

Луиджи, и в юности не отличавшийся крепким здоровьем, со службы ушел, но бездельем не маялся – деловая жилка с возрастом не только не пострадала, но укрепилась. Они с Еленой фактически переселились в деревню. Луиджи, правда, в город наведывался часто – он без Ромуальдо скучал едва ли не больше, чем я, и однажды я услышала, как он спросил у Ромуальдо встревоженно, не пора ли и де Кастро уехать из Дороса. – Тучи сгущаются, – шепотом проговорил Луиджи.
– Пусть еще посгущаются, – ответил мой Ромуальдо. – Я тут еще не со всем закончил.

Я предположила, что имеет он в виду не заказы, а семьи наших детей, и оказалась права. Тесть Андрея, декарх, командир отряда из десяти воинов, «дед», как почему-то называл его Ромул, был уверен в неприступности Дороса. Возмутился, когда Ромул в беседе с ним сообщил, что оборонительные стены за триста лет обветшали и требуют серьезного ремонта. Декарх Ромулу заявил, что стены прочные, но главное условие полнейшей безопасности столицы – неприступность горного плато, на котором стоит город. Ромул только покачал головой, когда «дед» посоветовал ему, художнику, не соваться в дела, в которых он ничего не смыслит. По усмешке Ромула понял, что перестарался, набрасываясь на гранда, и стал оправдывать свою резкость: правительству видней, надо ли затеваться со стенами. Ремонтные работы всегда затратны. Слухи о неизбежности войны распространяют паникеры, купцы и евреи, главные паникеры! Тем не менее, и те и другие, из Дороса не бегут! Об османской экспансии узнавали мы из писем Марии, но декарх меня успокаивал: где мы, а где турки! Тем паче, что завязли они в Молдовалахии! Хорошо их там треплет господарь Стефан! И за нас, ежли что, постоит он по-братски, потому что женат на мангупской княжне. А когда аутент наш породнится с князем Московским, у Феодоро появится мощнейший союзник. Дураком надо быть Мехмеду, чтобы бросить вызов Ивану Третьему! Декарх, как и наш Андрей, преисполнился боевого духа, а я поглядела озабоченно на мрачного Ромуальдо. Ромуальдо накануне, в разговоре с Луиджи, негодовал, что никто из христианских королей не помогает Стефану в борьбе с турками, ни единой монетки не прислали, ни единого воина. Папа, испугавшись что над его областью скоро взовьется полумесяц, выслала Стефану наличность, но до Стефана деньги не дошли, посланец их прикарманил, как это сплошь и рядом бывает! С турками воюет народ, крестьяне, которых господарь освободил от крепостной зависимости. Бьются, как пристало свободным людям – не за феодала, а за себя: за свои семьи и свою землю.

Наш Андрей писал Машке, что и он готов биться, просил, чтоб ее муж Василий замолвил на него слово перед господарем, но Мария, возможно, не получила письмо брата. Или же ее ответ не дошел. Тесть Андрею предложил свое заступничество. Он за него поручится перед начальством, но Ромуальдо отсоветовал. Сказал: «Андрес парень удалой, воин доблестный, но он не способен подчиняться. Если ему не понравится приказ, он откажется его выполнять. А если его попытаются принудить или задержать за непокорство, применит оружие. Боец он хороший, но не для армии!». Андрей заспорил было, но тесть призадумался и принял к сведению слова сеньора де Кастро – тот лучше знает своего сына! Андрей так обиделся на отца, что не появлялся у нас, пока тучи не сгустились совсем. Тогда, по совету Луиджи, он перевез в усадьбу и свою жену с дочерью, и сестер жены. Сам собрался вернуться в Дорос, но Ромул заступил ему путь. Спросил резко, с вызовом: «А защищать их кто будет, два старика и Федор с серпом? Или, может быть, Георгий с чернильницей?». Свою книгу Ромуальдо почти закончил, и теперь Георгий снимал копию с написанных глав. Жизнеописание отца так его увлекло, что на кладбище появляться он стал не чаще раза в неделю. К тучам, сгустившимся над нами, отнесся Георгий безучастно, и Ромул одобрил: «Правильно! Нечего раньше смерти помирать!». Сам он к своей смерти давно подготовился, но мы ничего об этом не знали.
– Я нужней в Доросе! – вознегодовал Андрей, когда отец оттеснил его от повозки.
– Там таких шесть с лишним тысяч, но придут они сначала сюда, – мрачно пообещал Ромул. – Через нас они на Дорос пойдут.
– Так чего ж вы тут сидите?! – взвился сын. Собрался было вернуть своих женщин в город, но Ромуальдо с Луиджи его остановили: «Здесь горы рядом, а в них – караимы, веры с турками другой, но по крови – братья».
С караимами мой Ромул сдружился, когда в село перебрались и все мы. Часто к ним ходил с угощением – медом и вином – рассказывал им всяческие истории и пел песни. Они его полюбили, и мы могли быть уверены, что, в случае беды, караимы нас укроют.

Из нас первыми, еще до ди Пьетро, обосновались в селе Евдокия с мужем, они, по совету Луиджи, открыли лавочку, а вскорости переселился в усадьбу Ипполит. Не сошелся с семьей жены. Луиджи, сватая Ипполита, отрекомендовал его, как потомка испанских аристократов, но когда выяснилось, что аристократ зарабатывает на хлеб рекламными вывесками, отношение к де Кастро полностью изменилось. Тесть Ипполита счел занятие Ромуальдо недостойным не только гранда, но и всякого приличного человека.

Почти одновременно с Ипполитом покинула Дорос наша рано овдовевшая Софья. Ромуальдо, занятый то одним, то другим, то третьим, так и не поднатаскал «щенка», и юношу убили на улице, когда он с друзьями возвращался с пирушки. Ромуальдо винил в этом себя, а Луиджи его успокаивал: такова была у парня судьба, сам нарвался. В той потасовке, кроме нашего зятя, погибли еще трое, а они хорошо умели владеть оружием, так что Софья отца в своем горе не обвиняла. Ей потребовалось уединение, а братья окружили ее такой заботой, что она сумела справиться с потрясением. Софья с Ипполитом стали, в очередь с Георгием, делать копию книги Ромуальдо. У меня же руки не доходили до летописи мужа, хотя и читать и писать я уже умела. Я нарочно загружала себя повседневными делами – из страха узнать о своем муже что-то, что изменило бы мое представление о нем! Боялась приревновать к прошлому. Не только к Антонине и Ариадне – ко всей его прежней жизни! Ромул на меня поглядывал вопросительно, я знала, как ему важны мои впечатления, но не решалась на них. Младшие дети рукопись отца прочли, как увлекательный роман. Особенно, ту часть, в которой он описывал детство и юность в мифическом городе Севастополе. Да и консульский замок в их воображении предстал сказочным замком, в котором злой волшебник удерживал доблестного рыцаря! Георгий и верил, и не верил в достоверность повествования. Сказал мне: «Либо наш отец гениальный сочинитель, либо он и правда не отсюда. Но если отсюда, как мне бы того хотелось, я не знаю никого, кто бы мог так выдумывать!».

Я, в ответ на взгляды Ромуальдо, рассказывала о своих переживаниях: как обидно, что не задалась жизнь ни у Ипполита, ни у Софьи!
– Почему не задалась? – удивился мой Ромул. – Неизвестно, как бы все сложилось при иных обстоятельствах! Не всякий с первой попытки рубит дерево по себе!
– Неужели ты думаешь, что они предпримут еще одну попытку?
– Я ничего за других не думаю. Это уж пусть – сами, взрослые люди!
– Взрослые люди тоже нуждаются и в поддержке, и в утешении.
– Ты не перетрудись с утешением, чтоб им себя не вообразить несчастными! Лучше с плеча рубить, чем плевать в колодец!
– Это кастильская народная мудрость? – уточнила я хмуро.
– Это моя собственная феодоритская глупость! – засмеялся Ромуальдо. – Все хорошо, Софья, все правильно! Фурио нет, он бы подтвердил.
Погрустнел при упоминании о Фурио, но тут же решительно тряхнул головой. – И с ним все удачно получилось. Милосердней, чем могло быть!
– Ты опять говоришь загадками!
– Ты их разгадаешь, когда прочтешь мой рыцарский роман.
– А он – рыцарский? – справилась я с сомнением.
– Новому поколению видней, а мне все равно, как его обзовут.

Главное, что я выполнил свое предназначение. Свой зарок.
И я решилась, стала читать его рукопись. Сразу поверила, что ничего он не насочинял, но чем дальше я читала, тем страшнее мне становилось. Мой Ромул это понял по мне. Спросил сострадательно: «Может, ну его?».
– Теперь уже – нет, – ответила я упрямо. – Я должна знать, что нас ждет.
– Нас с тобой – разлука. Не вечная. А про других я не знаю.

Наверное, это благо, что от Ромуловской книги оторвали меня проблемы ди Пьетро. Пожилой купец привел к ним Гликерию с ребенком. Ему по торговым делам срочно надо отбыть к Венецию Он не знает, сколько там пробудет, и какие опасности подстерегают его в пути, так что пусть молодая жена поживет пока в доме своих родителей!
– Вот какой предусмотрительный человек! – едко похвалил купца Ромуальдо, – Слинять решил загодя! Наверное, и капиталы перевел в небратскую республику? Ты бы, Луиджи, проверил любопытства ради его счета.
– Не буду, – заявил резко Луиджи. – Сам дурак! Я! Пристроил дочку, дурак!
– Все одно здесь ей лучше, чем в Венеции. Здесь – мы.
– А на миру, как гласит твоя мудрость… – Луиджи махнул рукой безнадежно – Алессандра с Ефграфием тоже вот-вот уедут.
– Что, уже снимаются с якорей?
– Озабоченные все на подворье. И Ефграфий. В глаза мне не смотрит.
– Значит, совестливый, порядочный человек! Или ты предпочтешь, чтобы он остался с нами?
– Нет уж, не надо.
– Вот и проводи по-отечески. Облобызай троекратно.
– Это еще зачем? – напрягся Луиджи.
– По московитскому обычаю, Лука. Впрочем, ты его соблюдать не обязан. Я бы и сам не соблюдал. Но если Ефграфий тебя облобызает на дорожку, не удивляйся!

Ефграфий облобызал, он к своему тестю относился по-родственному, и они с Александрой пообещали писать.
– Мы обязательно ответим! – заверил горячо Ромул и усмехнулся в сторону так, что мне стало ясно: не получим мы писем ни от Александры, ни от Марии, и сами никому не напишем.
Дочитав книгу Ромула, я была потрясена. Долго сидела неподвижно, уставившись в одну точку. Ромул еще был рядом, но он уже и пережил и описал нашу с ним разлуку. Наверное, он пережил ее много раз. Выглянув в окно, я увидела бы его во дворе, рядом с конем, в окружении внуков. Он катал их по очереди вокруг усадьбы, он смеялся, он ерошил им волосы...и он шел один по дороге в сторону Дороса, со щитом и мечом, в доспехах. Шел, чтобы никогда не вернуться. Я могла бы напомнить ему фразу, которой он остановил Андрея: «Кто будет защищать здесь детей и женщин?», но на эту фразу он уже ответил мне, в книге, и я не стала ни о чем спрашивать. Вышла к Ромулу, когда он вернулся с прогулки по окрестностям. Он почувствовал, что я рядом. Бросил, не оборачиваясь, расседлывая коня: «Не сегодня, Андромаха, завтра. А сегодня мы с тобой спрячем мой манускрипт»

– Ты уже присмотрел место? – догадалась я.
– Да, в скалах. Ты не против, если мы с тобой туда прогуляемся? Детям это место ты покажешь сама, потом.
– Хорошо, Ромул, я подготовлю рукопись.
– Можешь еще и накормить меня супом.
– Я не знаю, что сегодня готовили.
– А! Неважно! Вернемся, тогда... Поедим с тобой вдвоем, как мы любим.

Он поглядел на меня через плечо и улыбнулся. Уголками губ. Глаза у него были черными.
Я вернулась в дом, завернула манускрип в плотную ткань, и мы пошли. Поднялись на холм, с которого обозревали когда-то окрестности, и Ромул выдохнул: «Красиво!». Обернулся на дом, сказал удовлетворенно: «А хороший дом мы построили!»
– Для османов? – спросила я глухо.
– Для себя. И сегодня, и завтра, и еще много других дней – наши, Софийка, а османы... Что им здесь делать? Они – армия, им полагается идти, идти и идти, сражаться, снова идти…
– Ты с караимами попрощался?
– Да, им сказал правду, а нашим... Нашим все скажу завтра.
– Тебе совсем не жаль меня, Ромул? – Ноги у меня подкосились, и я села, где стояла, на зеленую, сочную по весне траву.
– Мне и себя жаль, Софья, но у нас нет вариантов.
Он опустился на землю рядом со мной.
– Может быть, мы их просто не знаем.
– Я знаю. Уж поверь, если б варианты были, я бы их внимательно рассмотрел. Я же хитрая бестия, забыла?
Он засмеялся, чтоб ободрить меня, и погладил по голове. Как когда-то, в помещении бывшей церкви, когда нас собирались продавать в рабство.
– Сонька, мы с тобой прожили прекрасную жизнь!
– Я хочу еще, хотя бы немножко…
– Будет нам немножко, до завтрашнего утра. Ну, же, Софья! Посмотри, какие цветы, какой орел над нами парит! Все это стоит того, чтоб улыбаться.
– У тебя не получается, Ромул. Давай просто поплачем!
– Успеем, Андромаха. Там, на дороге.
– А что стало с Андромахой, ты знаешь?
– Нет. – он задумался, сведя брови. – Кажется, это не слишком интересовало Гомера.
– Кому же интересны страдания вдов!

– Страдания вообще не интересны, они – губительны, чтоб там ни утверждали отцы церкви. А главное, они ничего не искупают. Ни Прометей, ни Христос не изменили человечество, а значит, и не спасли. Но мы об этом думать не будем, нам на априорное времени не оставлено.
– Ромул, ты ведь тоже никого не спасешь! Тогда зачем?…
– Кого-то, может быть, и спасу. Кто-то успеет убежать, спрятаться, пока я буду драться. Не знаю! Нам и об этом думать нельзя, нам надо действовать. Ну, что, передохнули, пойдем?
Он встал, подал мне руку, поднял рывком с земли и прижал к себе.
– Мы счастливые люди, Сонька! – повторил прочувствованно и стал рассматривать орла. Черными, страдающими глазами.– Мы пели гимн донье Жизни, а главное слово в этом гимне – Любовь.

– Знаешь, что я знаю еще? – спросил меня Ромул на обратном пути. – Не знаю – предполагаю. За моей книгой придут. Из будущего. Адочка придет. Так что вы хорошо запомните место.
– Вряд ли я увижу, Адочку, Ромул. – ответила я безучастно. – Да и Адочка вряд ли вырвется из своего века.
– Она моя дочь! – объявил Ромуальдо с вызовом. – Такая же сумасшедшая.
– Но она тебя не признала!
– Она еще маленькая.
– Ты мне говорил то же самое, помнишь?
– И ты была маленькой, Андромаха, смешной, очень доверчивой, но всегда знала, чего ты хочешь.
– Не чего, а кого. Тебя.
– Ты меня получила, а в нагрузку ко мне еще семерых! Как я и обещал!
– Ты всегда держишь слово.

– Должна же и у меня быть хоть какая-то положительная черта!
Мы вновь оказались на холме над нашим домом. Стояли над ним, взявшись за руки. Двор был пуст. Лишь Лиджи с гитарой Ромула сидел на крыльце, поникший.
– Ему ты когда сказал...
Я не договорила, но Ромул понял. Ответил: «После Константинополя»
– Это вы столько лет мучились… – пожалела я их обоих.
– Мы не все время мучились. – тут же возразил Ромул. – Мы жили. И потом, люди к своим мучениям постепенно привыкают.
– Люди и к мучениям на дыбе, на кресте привыкают?!
– Отключаются.
– Ты и это знаешь?!
– Предполагаю.
– А ты можешь... сейчас... – я проглотила ком в горле. – Предположи что-нибудь хорошее!
– Тут и предполагать не надо, тут надо просто вернуться.

«Приласкаю детей, и коня, и щенка,
В дом войду не в мечом, а с гитарой в руках,
Чтоб в семьей проводить вечера.
У живого огня посижу в тишине,
Напою пару песен и лягу к жене.
Мне еще не сейчас умирать».

«Смрад над Аппиевой дорогой ужасен. Мне жаль тех, кто проезжает по ней. Мне жаль легионеров, которые охраняют наши кресты. Как будто найдутся безумцы, способные сюда сунуться, чтоб снять кого-то из нас! Мне странно, что я способен кого-то жалеть. Не себя. Себя жалеть поздно, себе можно только желать смерти, как можно более скорой. Я вишу над Аппиевой дорогой, глотаю смрад. Тот, что распят справа от меня, еще дышит, но, на счастье свое, лишился рассудка. Изредка вскидывает с груди лохматую голову выкрикивает что-то невнятное и принимается хохотать. Тот, что слева, превратился в куски разваливающейся плоти. Вороны и мухи облепили его всего. Они и нас с еще живым соседом справа облепили, но все, что мы можем, это махать головами. Мухи жалят меня, как осы. Или это осы налетели? Нет, осы не питаются мертвечиной. Всадник в красном плаще рысью проскакал подо мной. Легионеры встали на вытяжку. Они не пьянствуют здесь, на жуткой этой дороге, они несут службу, хотя им впору напиться... Мне хочется пить, очень хочется, но я знаю, что и это для меня невозможно. И это – благо, без воды я умру скорей. Только б не пошел дождь! Он продлил бы мои страдания... Он бы смыл с меня мух. Я пытаюсь пошевельнуться, но мои руки крепко привязаны к перекладине креста. Ворон. Каркнул, перелетел на меня с другого человека. Уже не человека. Сел мне на голову, впился в волосы, раскрыл окровавленный клюв. Он собрался выклевать мне глаза! Я что есть сил затряс головой. Я хочу видеть то, что еще могу видеть. Пока могу. Хотя бы эту дорогу, окаймленную телами распятых, всадников и повозки, легионеров. Бедняги! Как им, должно быть, жарко в их доспехах! Как смрадно! Или они притерпелись? Уж если я притерпелся... Но не к ворону! Нет! Солдат, сделай милость, сгони его с меня! Пригрози ему копьем, вдруг он улетит?! Я закричал, зарычал, и прилетел еще один ворон. Они подрались за добычу, как будто им ее не хватает! Я – их добыча, я свежая добыча, я, наверное, вкусней, чем труп слева и мой безумный сосед... Вороны схватились над легионерами, осыпали их перьями и калом, и солдаты отыгрались на них. Один зашвырнул в птиц камнем, другой взял наизготовку копье. Метни его, добрый человек! Попади в меня! Заклинаю тебя всеми твоими богами, попади!... В меня!... Я уже больше не могу... Сколько часов я вишу здесь? Долго, наверное, раз внутренности опустились в самый низ живота, а ребра того и гляди прорвут кожу. Раз я уже не чувствую боли в руках и ногах. Солнце, испепели меня!.. У трупа слева отвалилась голова. Вороны взвились вверх, а голова упала вниз, к основанию креста. Уже не голова, нечто бесформенное. Если посмотреть на другую сторону дороги, я увижу и такие же тела в разной степени разложения, и таких же, как я, обреченных превратиться в куски смрадной плоти. Кто я, как меня звать, как я сюда попал?

Сколько-то часов назад я это помнил, теперь – нет. Я пытался бежать, напал на своего господина? Я соблазнил его жену или дочь? Я христианин? Воронам неважно, легионерам – тоже. Как и тем, кто спешит пронестись под нами. Они спешат в жизнь, как я – в смерть. Сосед справа запел. Вернее, завыл. Какое это счастье – сойти с ума. Мой сосед не понимает, где он. Может быть, ему кажется, что он сидит среди друзей на пиру? Он напрягся, пытаясь высвободить руки, и косматая голова ткнулась в грудину. Он умер, сидя на пиру?…

Всадник в красном плаще, в сверкающем панцире, подъехал к солдатам. Они о чем-то заговорили, и один из легионеров носком сандалии пнул отвалившуюся от трупа голову. Офицер прикрыл лицо полой плаща. Взмахнул властно рукой. Один из солдат наконечником копья поддел веревки на трупе, и живые отпрыгнули в сторону. Пора освобождать кресты для новых жертв закона? Офицер и солдаты пошли осматривать тела. Офицер указывал то на одни, то на другие. Этих уберут, на их место приведут новых. Как меня сюда привели? Помню, что пешком. Помню, что был в оковах, избитый, но не до такой степени, чтобы не ужасаться. Пот с меня лил дождем, но меня колотило, как от лютого холода. Легионер разомкнул мои кандалы, и меня потащили к лестнице. Наверх. К небу, из подземелья, где я сидел. Лучше б мне сидеть там!
Двое поднялись. Подтянули меня. Очень быстро и больно привязали мне руки к поперечной перекладине, спустились пониже и привязали ноги к перекладине продольной, над короткой подпоркой. Это чтобы я не сползал со своей верхотуры, подольше оставался живым? Солдаты были уверены, что все сделали умело, они не стали меня рассматривать, поспешили отдалиться от разлагающегося трупа. Им плохо это удалось, мне не удалось бы вообще, мне предстояло здесь сгнить. Скорей бы! Скорей бы ночь, с ее приходом исчезнут мухи и вороны. Кто сменит их на моих останках? Мое имя – останки. Сосед справа так и не умер, бедняга, вернулся к жизни. Он при жизни был сильный, крепкий, вот жизнь и не отпускала его. Кем он был? Жестоким разбойником? Вождем непокорного народа? Никому до этого дела нет. Его больше нет. Как и меня, хотя я все еще вижу и дорогу, и небо над скоплением воронья. Все вороны Рима – здесь?!

Внизу закричали. Из повозки выгрузили девушку. Она упиралась, визжала, порывалась сесть на землю, но двое солдат быстро с ней справились. Подволокли к освободившемуся кресту. Она и привязанная к нему кричала. Потом запела. Молитвы. Я их тоже знал когда-то или просто слышал в бытность живым? Неважно. Солдаты вышли на середину дорогу, напились по очереди из долбленой фляги. Не хотел бы я себе такой службы! Кажется, я где-то служил. Окликнуть солдат, пока я еще это могу? Узнать, кто я, и за что меня – так?… Они не ответят, даже если знают. Они не имеют право меня убить! Они ждут рабов-уборщиков падали. Надеются, что тогда им легче станет дышать? Не станет. Спросить, доплачивают ли им за мучения на этой дороге? Подойди поближе, камрад, встань подо мной. Вас тут сменяют? Через сколько часов? Здесь же подохнуть можно от вони! Как они меня услышали, я не знаю, но они переглянулись. Один осмотрелся, а второй подтащил к моему кресту лестницу. Поднялся и притиснул к моим губам горлышко флакона.
– Не надо, – прохрипел я.
– Ты из первого италийского, – ответил он быстро. – В нем служит мой брат. Хлебни.
– Нет.
– Хлебни, – повторил он настойчиво. Посмотрел мне в глаза, и я его понял, и проглотил то, что он влил мне в рот.
Видел, как спустился мой спаситель, как убрали подальше лестницу, как на дороге появился офицер в красном плаще. Он был последним, кого я видел.
– Этот – все, отошел к богам, – сказали ему.
– Так быстро? – удивился офицер.
– С ним хорошо поработали.
– Слабак! – раздосадовался командир. – Вон варвар седьмые сутки живой, и еще столько же протянет.
До меня донесся стук копыт, и все стихло, все исчезло. Все стало неважным, кроме главного: меня пожалели.

Ромул писал при свече. Изредка отхлебывал вина из бокала. Я лежала на опустевшем уже ложе. Ждала его. Какой-то частью себя он все еще был здесь. Я его не окликала, не отвлекала. Знала, что ему надо избыть тоску, чтобы укрепиться духом перед разлукой. Перед смертью.

Он отодвинул от себя исписанные листы, потянулся, закинув руки за голову, и произнес удовлетворенно: «Вот тебе, Софья, моя Аппиева дорога. Сочинил я ее или вспомнил, не знаю, но я всегда сочиняю только то, что я чувствую».
Он прилег рядом, измученный, и я тихо к нему прижалась. Он только что откуда-то вернулся. Из битвы, с Тисы, с Аппиевой дороги? Вернулся, чтобы утром уйти. Но вдруг он потом снова ко мне вернется?! Хоть на немножко!

Мы молчали долго, прежде, чем я решилась спросить: «Все-таки, почему ты нас покидаешь? Да, эта страна дала нам приют, ты обязан защищать ее, ты дал клятву, но ведь это не вся правда, Ромул. Ты уходишь, чтоб не увидеть, как убьют твоих детей?
– Я очень верю, что этого не случится, – ответил он через боль. – Вот если б я остался, тогда – да. Неужели ты думаешь, что я позволю чужакам ворваться в мой дом? Стоит мне их увидеть на пороге, и все, башку мне снесет. Кого-то зарублю я, кто-то – меня. Но потом они примутся за вас.
– А ты даже ради нас не сможешь сдержаться?
– Человек, который так долго жил, обязан хоть немного познать себя. Я не смогу стать блондином с голубыми глазами! Ты поняла, о чем я.
– Я не понимаю, как ты столько лет выдерживал. Молча.
– А я должен был заранее уничтожить весь наш добрый, хороший мир? Я хотел, чтоб вы жили в радости, а не в ужасе.
– А сам? – я посмотрела на него, изнемогая от сострадания. Он лежал на спине, глядя в потолок, как когда-то в замке у консула.

– Да, меня угнетала мысль, что все, что мы создаем, во что вкладываемся, будет уничтожено, но я эту мысль изгонял. Гибель Феодоро я приравнял к гибели Солнечной системы через какие-то миллиарды лет. По сути, это одно и то же, но поскольку лично я ничего не могу поделать ни с тем, ни с другим, то мне надо просто жить, миг за мигом, радоваться пчелам, животным, детям. У нас прекрасные дети, Софья, дай им Бог только доброго.
– Ты все-таки сомневаешься. – выдохнула я.
– В жизни всегда есть место случаю, – не ответил Ромуальдо. Встал, налил себе вина, выпил и отошел к окну.
– Красивое место наша планета, – проговорил он в пространство. – Особенно, наша родина.
– Ромул... – я тоже встала и тоже подошла к окну. – Вопрос, наверное, не уместный…
– Сегодня все вопросы уместны, – заверил он.
– Ромул, кто такие русские?
– Кто? Я, например. Странный вопрос, Софийка: ты столько лет за мной замужем, и не знаешь, кто я!
– Я выходила замуж за кастильского дворянина Ромуальдо де Кастро.
– Так мы всякие бываем. Мы даже папуасами бываем… А-а, ты решилась поговорить о моей книге! Я ожидал, что ты гораздо раньше задашь мне множество вопросов, на которые я тебе не отвечу.
– Не захочешь или не сможешь?
– И то и это.
– Ромул, я знаю, что ты мог придумать и страну с ее странными обычаями, и дома, и утварь в домах, повозки, но ты не мог придумать людей. Ты их знал и любил.
– Я их знаю и люблю, – подтвердил он спокойно. – А русские… – он заставил себя встряхнуться, стать прежним, остроумным и насмешливым Ромуальдо. – Про нас на планете Земля рассказывают множество сказок. Мы мрачные, ленивые, но фанатичные типы. Обожаем рефлексировать. Лучше всего мы умеем делать две вещи – воевать и бухать. В смысле, напиваться. Но это когда мы не ходим строем и не рефлексируем. Напиваясь до одури, мы деремся. Надо же куда-то девать энергию, которую у нас в Кастилии ...в смысле, у нас там, называют удалью молодецкой. Нам запрещено проявлять удаль, вот мы и бьем друг друга. Не все. Те, кто попроще. Те, кто посложнее, задаются вопросами, на которые нет ответов. Прежде нас строили под триптихом «Православие, самодержавие, народность», потом – под диптихом «Ленин и партия», а когда и это себя изжило, мы ментально ушли в дрейф. Нам генетически необходима идея, за которую и помереть удовольствие, а наши вожаки оказались слишком тупыми, чтоб родить ее, и все стали ее сами себе придумывать, кто во что горазд.

– Ты тоже?
– Я счастливый, я еще маленьким присягнул на верность прекрасной даме донье Жизни. Что еще? Даже не знаю, что еще тебе рассказать о моей загадочной славянской душе! Был бы здесь падре, он бы в ней прочитал, но падре, если жив, станет мучеником.
– Ты тоже хочешь стать мучеником…
– Да Боже упаси! – перебил он досадливо. – Я ужасно не люблю мучиться, уж ты-то знаешь! Поэтому меня волнует судьба не только моих детей, но и моих творений.
– Их дети сберегут. Если выживут.
– Должны, Сонька, должны! Я ведь не случайно вас сюда переправил, я навел кой-какие справки...
– Ромул! – взмолилась я. – Ты не воин! Уйди к караимам!
– Софья, я воин, – заявил он непререкаемо. – Я изначально, от рождения, воин. А что я не любил оружие... Мало ли что я не любил!
– Тыкву! – подсказала я с горечью. – Ромул, ты не способен курицу зарезать, ты...

– Курица – не вооруженный бандит, который влез в мой дом и стал все в нем рушить! Пока я жив, я не позволю убивать тех, кто рядом. Тиса показала, что не позволю. Не случайно меня через нее прогнали! Мы под Доросом положим весь султанский янычарский корпус, и я рад, что поучаствую в этом. Крым такой кровью достанется Мехмеду, что османы притихнут, побоятся еще и партизанской войны! Там, где мы сейчас живем, на землях княжества Феодоро, создадут Мангупский кадыллык, где ни селиться не разрешат мусульманам, ни, тем более, устраивать какие-нибудь разборки. Эта местность, Софийка, станет самой безопасной в Крыму. Я вас поэтому заставил сюда перебраться.
– Ты сейчас это придумал, про кадыллык? – спросила я с печальной иронией.
– Такое слово я бы не придумал! Я его даже выговариваю с трудом! Но для того, чтоб они устроили кадыллык, мы им под Доросом должны устроить корриду.
– Что это значит в переводе с кастильского?
– Что и везде, смертный бой.
Я обняла Ромуальдо и уткнулась лицом в его рубашку Как давно когда-то, в замке у консула. Я все еще могла дышать своим Ромуальдо.
– Не расслабляй мужчину, который собирается на подвиг! – попросил он и шутливо, и грустно.
– Ромул, а это когда-нибудь прекратится?
– Подвиги?
– Войны. Господь нам заповедовал любовь к ближнему.
– Очень мне жаль Господа, Софья, напрасно Он мучился на кресте. Мы неисправимы, какими вылезли из пещер, такими и пребудем. Как вылезли, так и вооружились палкой. И я такой же, как все, тоже отлично порешу ближнего, потому что на самом деле, он дальний. Я его сюда не звал с его ятаганом, пушкой и сборщиками налогов. У самих этого добра зашибись!
– Пушек?
– Сборщиков. Пушек как раз-таки нет, а в современной войне именно они все решают. Уже не катафракты, а пушки. Блин, как рано стало светать!

Мы разом глянули в посветлевшее небо.
– Пора? – самого себя спросил Ромуальдо.
– Еще рано. Все еще спят, а тебе со всеми надо проститься.
Накануне вечером, когда Ромуальдо сообщил семье, что уходит на защиту столицы, сыновья вознегодовали. На войну сам Бог велит идти им, молодым мужчинам, а не старому отцу.
– Это кто старый, я?! – возмутился Ромул. – Я не старый, я опытный, а вы, как выражался Фурио ди Гросси, щенки! Потому и не понимаете, что в Доросе бойцов тысячи, а здесь, на этом рубеже, вас всего пятеро, включая Алешку!
– Почему ж тогда ты сам... – начал было Андрей, но Ромул перебил яростно. – Потому что без меня вы – мирное население! Без меня! Да, Андрес, ты простой труженик села, гарант жизни и свободы своей семьи!
– Но ты, папа! – вмешалась Софья с мольбой. – Почему ты не можешь, как мы?…
 – Я не могу быть клятвопреступником, и это не обсуждается!
Он оглядел трагические лица домашних и смягчился
– Я свой жизненный урок уже даже перевыполнил, так что спасение и продолжение рода это теперь ваша задача, парни! Вы справитесь!
– Сомневаюсь, что в доме кто-то спит, кроме маленьких, – проговорила я, с тоской глядя в небо. Мне хотелось остановить восход. – За ночь наши парни придумали, как тебя убедить взять их с собой.
– Свои придумки они будут рассказывать друг другу. Я не затем их родил, чтобы угробить под Доросом. Там погибнут все.
– Совсем все?
– Совсем... Софья, Сонька, продержись еще немножко, потом поплачем, мне ж сейчас опять придется орать на героических щенков! Боже, как мне этого не хочется! Нет бы просто обняться!
Он обнял меня, и мы уселись рядом на свою супружескую постель. Уже не супружескую. Мы долго молчали. Небо становилось все ярче. Ромуальдо вдруг засмеялся.
– Что? – спросила я без голоса.
– Последнее желание. Неисполнимое! Хочу жареной картошки!

Все было так, как он описал. По-другому, наверное, быть не могло. Мы отстранились друг от друга, и мой Ромул ушел, не оборачиваясь. А я осталась на дороге, смотрела ему вслед. Мне было некуда возвращаться, мой дом без Ромуальдо превратился во временное пристанище. В этом пристанище у меня имелись дела. Точнее, дело. Одно. Роман о любви. Лишь через него я могла вернуть Ромула, пусть ненадолго. Прежде, чем сесть за книгу, я взяла у детей копию манускрипта мужа. Буду делать, как он. Я ведь никогда ничего не писала! Поняла, как мне трудно быть одновременно и простодушной маленькой Софьей и Андромахой. За годы, прожитые с Ромуальдо, изменилась моя речь, в нее вошло много слов, которых маленькая Софья не знала. Изменилось под влиянием Ромуальдо мое отношение к консулу и епископу, но я не должна была опережать события. Тем более, что отношение самого Ромуальдо к ди Монти и монсеньору тоже изменилось. Мне следовало начать с первой встречи, воскресить в себе девчонку из рыбацкого поселка, как Ромуальдо воскресил в себе Романа Саенко. Теперь я знала, кем он был до того, как превратился в сеньора де Кастро, но это ничего не меняло – он сеньором де Кастро стал. Породил его из глубин себя, чтобы спастись и спасти нас. На то он и сочинитель! Я верну Ромула из мира своей памяти в жизнь. Я смогу. Мы стали с ним одним целым, поселились в одном пространстве, и это не страшно, что свою книгу я буду писать под Ромула. Мы же с ним – одна сатана.

В середине весны сыновья и внук Алексей решили съездить в Дорос, навестить Ромуальдо, отвезти ему вина, меда, фруктов. О Ромуальдо мы узнавали от мужа Евдокии Николая, которого в семье звали Вольфом. Он в Доросе бывал часто, доставлял в лавку отца продукты, а обратно – мануфактуру. По его словам, Дорос жил прежней жизнью, хотя патрулей на улицах прибавилось. Но лавки торговали, люди в домах не прятались...а работы по укреплению стен даже не начинались! Ромуальдо то бродил по городу, разговаривал с жителями, то сидел у себя, рисовал, писал, пел. Соседи к нему часто забредали на огонек, а о турецком нашествии теперь говорили много. Приказа вооружаться и упражняться в воинском мастерстве от аутентов не поступало, и граждане не знали, что делать – оставаться в столице или куда-то бежать. Ромуальдо в разговоры о войне не вступал, лишь один раз обмолвился: «Если бежать, то за Крым». Мысль свою он растолковать отказался. Заявил, что сам он свой дом не покинет.
Я загорелась желанием навестить мужа, но дети хором принялись меня отговаривать.

– Если бы отец хотел, чтобы ты была рядом, он бы тебя взял, – внушал мягко Георгий. – Он предложил бы тебе идти с ним, но раз не предложил…
– Ты будешь мешать ему воевать, – вставил Ипполит. – Он не о войне думать будет, а о тебе.
– Будет думать, что с тобой делать! – безжалостно подхватил Андрей. – Брать с собой на стену, под стрелы, или самому прикончить, чтоб ты турку не досталась! Мужчин они перебьют, а женщин возьмут себе!
– Я не настолько молода и хороша, чтоб какой-нибудь осман мной прельстился, – возразила я не без горечи. Женщинам тяжело признавать себя старыми и поблекшими!
– На роль няньки или служанки сгодишься! – заявил Андрей беспощадно.
Дети грузили в повозку бурдюки, бочонки, корзины, а я топталась рядом. Воззвала к старшему: «Я с вами вернусь! Я только повидаюсь с вашим отцом! Я очень соскучилась!
– Ты разбередишь себе душу, мама, – ответил Георгий сострадательно. – И себе, и отцу. Не надо!
Свое «не надо» он произнес и твердо, и молитвенно, и я уступила. Ушла в дом до того, как они отъехали. Иначе, наверное, все же запрыгнула бы в повозку! Человек стареет лишь телом! Но ведь мы уже простись с Ромуальдо! Нельзя прощание растягивать на долгие месяцы.
Книгу свою я к тому времени дописала. Сделала, как смогла. Будь Ромул рядом, он бы подсказал, что добавить, а что убрать, но мою книгу он не прочтет. Достаточно того, что он о ней знает. Он знает, почему Андромаха села писать о своем Гекторе! Та, первая, именем которой меня прозвал Ромул, или не умела писать, или не успела…

В нашей комнате я полезла в сундук – просто, чтобы чем-то занять себя. Вынула вещи Ромула, осмотрела – не надо ли что-то зашить или постирать? Ему не надо, мне – надо!
Под вещами обнаружилась папка с тесемками, а в ней – листы, испещренные знакомыми закорючками. Я положила папку на стол и села читать.

«КАУДИЛЬО И ЕГО ПРИМА

Зной, пыль. Выжженная равнина по обе стороны от дороги, по которой плетемся мы. Земля растрескалась. Ветер превращает ее в пыль, и покрывает ею нас, наших животных и кабитку, в которой едут Прима с Ихой. Каудильо трусит на ослике по самой середине дороги. Я шагаю рядом. Каудильо трудней, чем нам – он низенький, плотный, он обильно потеет. Он неаполитанец, а поэтому крайне разговорчив. Для него безмолвие делает наш путь совсем уж безрадостным. Собственно, такой он и есть, но Каудильо с этим мириться не согласен.
– Где-то я уже видел такой пейзаж, – сообщает Каудильо, чтоб не молчать. – Не в Наполи, нет! В Неаполе воздух ароматен, а земля… О, Наполи! Клара, ты помнишь Наполи?
– Как же можно забыть! – подыгрывает режиссеру Прима
– А они даже не знают, где это! – и укорил и пожалел нас с Ихой наш вождь.
– Я знаю, что близ Везувия, который может в любой миг заново пробудиться, – не подыгрываю нашему вождю я.
– Много чего может приключиться в любой момент! – отмахивает он, и я соглашаюсь покладисто: «Правда ваша, Владимир Ильич»
Я бы мог ему сказать, где он видел ландшафт, подобный этому, но не хочу. Зачем?
– Как все-таки во время покинули мы Мадрид! – возвестил он тоном пророка, но на сей раз никто ему не ответил.
– Доживи Лопе до такого кошмара, он тут же умер бы еще раз! – с чувством исторг Каудильо. – Его театр, его детище, гордость нации, единственный в мире народный театр, истинно народный, взять и запретить, уничтожить! – раздразнил наш вождь самого себя, и Прима вздохнула: «Счастье, что ты это кричишь на пустынной дороге!»
– Я не знаю, насколько она пустынна. – Каудильо сдвинул шляпу на затылок и завертел головой.
– Пустынна, – заверил я. – Можете возмущаться дальше.
– А тебя это нисколько не возмущает?! – оборотил он ко мне круглое разгневанное лицо.
– А мое негодование может что-то изменить?
– Ты герой только на сцене, только в образе, Ромуальдо?!
– Я не герой, поэтому страшно не хочу в инквизицию.
– Уж если сам король, актер-любитель, завзятый театрал, закрыл свой придворный театр, – вступилась за меня Клара. – если все подчинились воле Церкви, чего ты хочешь от мальчика?
– Я хочу, чтобы он подготовил репертуар! – рявкнул Каудильо. – Этот лодырь до сих пор не написал мне комедию!
– Я не умею писать комедии, – ответствовал я смиренно, раз, наверное, в миллионный. – У меня к склонность к драме.
– К драме?! – завопил он так, что чуть не свалился с ослика. – К драме на фоне общенациональной трагедии?! На фоне ежедневных, ежечасных драм?! Мы должны дать народу хотя бы глоток радости.
– Церковь запретила радость, Владимир Ильич.
– Но люди живут! Люди играют свадьбы, поют песни…
– Вы их когда в последний раз слышали?
– Я? Не помню! Неважно, когда я что слышал! Важно, что я верю в бессмертие народа! Я бросил родину, чтобы творить среди народа, который нуждается в моем творчестве! Который примет его!
– Вы промахнулись лет на сто, – вздохнул я.
– Почему на сто?! – изумился он, – Театры закрывали при мне. Вчера! Тот, единственный, который оставили в Мадриде, под жесткой властью цензуры, это уже не театр, это труп! Лопе умер в нищете, но свободным! Не увидел, как разрушают храм!
«Есть радость в том, чтобы во время двинуть кони», – усмехнулся я про себя.

– Гений умер, но живы мы! – возвестил Каудильо, как если б давал клятву над гробом гения. Подавился пылью, закашлялся, и я усмехнулся. Нашу труппу из четырех человек даже в насмешку нельзя было назвать театром. Труппу из двух человек – Каудильо и его Примы. Иха, приютская девчонка, в новое время получила бы прозванье фанатки. Она бегала на все наши спектакли, проникала на них уж, не знаю, как, и стояла зачарованная близ сцены, чем и обратила на себя внимание Клары. Когда мы покидали Мадрид, Иха увязалась за нами. Шла неутомимо по дороге, босая, пока Клара Петровна не остановила мула. Прима настояла на том, чтобы взять Иху с собой. Верила, что в ней скрывается актерский талант под стать ее любви к Мельпомене. Каудильо талант в девчонке не разглядел, но, как и Прима, к ней привязался. У четы детей не было, и Клара Петровна стала называть сироту Ихой, дочкой. Меня она тоже называла иногда сыном, Ихо, хотя я мало радовал их с Владимиром Ильичем. Я занимался тем, что адаптировал многолюдные пьесы классиков для нашего бродячего коллектива. Сокращал количество действующих лиц до четырех персонажей. Пьесы превращались в отдельные картины, мало общего имеющие с оригиналом, но по-другому мы бы не выкрутились. Иха оказалась пластичной, пела и танцевала, но в качестве героини задействовать ее не получалось: она настолько робела перед публикой, что забывала текст. Что до меня, то дражайший консул Лодовико зря пел мне диферамбы как актеру. Я был прекрасным исполнителем единственной роли – себя самого! Мог сыграть жизнерадостного башмачника или благородного разбойника – на такие персонажи многогранной моей натуры хватало – но не сопливого воздыхателя или богатого мерзавца. Эти были мне так противны, что в них я не перевоплотился бы никогда, сколько б Каудильо не исходил на пену.

– Ты сейчас не Ромуальдо де Кастро! – ревел Каудильо. В ходе репетиций он срывался со мной на ты. – Ты дон Хуан! Ты влюблен в себя, как Нарцисс! Для тебя существуют только твои прихоти, капризы, пороки! Вглядись в себя! Ты же не беспорочен, Ромуальдо, ты такой же грешник, как он!
– Не такой же, другой! – осадил я режиссера, когда изнемог и от его воплей, и от своих попыток превратиться в Хуана Тенорьо, первого из вереницы дон Жуанов. – Я не пользуюсь людьми, я люблю их, как бы плохо у меня это ни получалось!
– Тогда садись и пиши! – яростно приказал вождь. – Роль себе пиши! Комедию о любви!
– О любви? Комедию? Не смешно!
– У великих преотличнейше получалось!
– На то они и великие!
– Ромуальдо, – Каудильо сменил тон с наступательного на доверительный. – Вы же такой веселый, остроумный человек…
– Я такой только в жизни!
– Так и пишите себя с натуры!
– Жанр не позволит, я себя не вижу со стороны.
– Ихо, ты ведь даже не пробовал, – вмешалась Прима просительно. – Ты попробуй, я уверена, что у тебя все получится!
– Побольше песен, Ромуальдо, побольше музыки, и мы покорим нашу непритязательную публику!

Публика наша и впрямь была непритязательной. Она была еще и снисходительной, поскольку была равнодушной. Мы играли в деревенских и придорожных тавернах, между столами, и только я там оказывался звездой. Дав Каудильо и Приме возможность утолить страсть к игре, пристраивался в сторонке с гитарой и принимался петь и романсеро и песни на разных языках. Объяснял это тем, что мы с нашей труппой побывали на гастролях во множестве стран. Я пел, а Иха со шляпой обходила посетителей. Они были бедным -бедны, а потому подавали нам, таким же отверженным. Меня еще и угощали стаканчиком вина.

– Никто не знает, где мы сейчас находимся? – Прима Клара откинула полог кибитки и выглянула наружу. Обозрела выжженную кастильскую равнину. – Кабальеро, мы где?
– «В пустыне», – чуть не вырвалось у меня, но я сдержался – Прима и сама все поняла.
Может быть, вспомнила пейзаж далеко прошлого? Или, правильней сказать, будущего? Того и другого? Там, где заканчивались горы с их долинами, водопадами и растительностью под стать неаполитанской, начиналась скифская степь. Она же – Северный Крым.
– Но мы знаем, куда мы движемся? – уточнила Прима настороженно.
– Примерно, – успокоил я. – Карты у нас нет, но дорога тут одна.
– Скоро будет развилка, а за ней городок, – пообещал Каудильо. – Мне так объясняли.
– Пора делать привал, кабальеро, – объявила Прима и указала на Иху. – Ребенок устал.
– Я не устала, – храбро соврала Иха. Опасалась, что в ближайшем же городке мы сдадим ее в приют за профнепригодностью?
Мы свернули к обочине, и ослик, наконец, избавился от непоседливого Владимира Ильича. Запасливая Прима вынула из кибитки торбу с припасами – тем, что нам наподавали сограждане, кувшин с вином, и мы расположились посреди пыли.

– Вы не сидите просто так, не прозябайте! – потребовал от меня неугомонный Каудильо. – Думайте над своей пьесой! Хорошо, пусть это будет драма. Но это должна быть красивая любовная драма на два действующих лица!
– А кто будет моей партнершей, Клара Петровна? – рискнул спросить я.
– Ну, не я же! – взревел Каудильо.
– Вот этого я бы точно не пережил! Донья Клара, вы прекрасная женщина! Вы изумительная женщина! Но не кажется ли вам, что я слишком юн для роли вашего любовника?
– Вы где находитесь? – вознегодовал режиссер. – Вы находитесь в театре!
– В данный момент я нахожусь на обочине.
– Мы всегда на обочине, но при этом мы всегда в театре! В мире условностей! Это мы с вами знаем, что Клара годится вам в матери, но публика этого не заметит! Тем более, что давно изобрели грим!
– Я не хотел обидеть Клару Петровну.
– Ихо, я не обиделась, – вымученно улыбнулась Прима. – Я прекрасно понимаю, что юные девы – не мое амплуа.

В нашем театре, пока он у нас был, донья Клара играла знатных дам, окруженных толпой воздыхателей, так что она, конечно, обиделась. Женщинам нельзя напоминать об их возрасте. Донья Клара ждала, что я ее опровергну, закричу, что и ромашки – ее амплуа, но я лишь покаянно вздохнул.
– Может быть, написать пьесу о любви юного менестреля к зрелой, замужней даме? – покосился я на Клару Петровну. – К прекрасной розе, перед которой все ромашки выглядят сорняками? Развязка будет очень трагичной.
– Не надо трагичного! – воспротивился Каудильо. – Трагичного и в жизни более, чем достаточно!
– Напиши хоть что-нибудь! – воззвала донья Клара.
– Что-нибудь это роль для Ихи. Без слов! – воодушевился я так, словно получил дорогой заказ. – Она будет стоять посреди сцены, а я – бегать вокруг нее с гитарой и признаваться в любви.
– Почему это она будет стоять? – не понял Каудильо. – Она вполне способна отвечать вам движениями, жестами...
– Да, – заразилась донья Клара моим воодушевлением, – Она и спеть сможет, и станцевать.
– Смогу, – охотно призналась Иха. – Я только слова произносить не могу, они куда-то вдруг исчезают.
– Господа! – Они так серьезно обсуждали прожект, что мне стало смешно. – Зачем вам пьеса, если мы с Ихой и так везде поем и танцуем?
– Пьеса нужна, потому что мы театр, а не эстрадно-цирковой коллектив! – прогремел Владимир Ильич.
– А вот этого нам лучше не афишировать. Театры запрещены. Безопасней нам будет выдавать себя за бродячую фольклорную группу
– Мальчик прав, – согласилась донья Клара.
– То, что они выдают на публику, – указал на нас с Ихой Каудильо. – Это солянка сборная! Нет, они прекрасно работают, никаких претензий к вам, Ромуальдо! Но нужен сюжет, стержень, на который вы насадили бы свои песни.
– Очень бы не хотелось, чтоб меня на что-нибудь насадили, – сообщил я с ухмылкой . – За нарушение запрета, наложенного отцами Церкви на Мельпомену. Господа инквизиторы шутить не умеют.
– Вы же храбрый человек! – укорил меня Каудильо.
– Не провоцируйте, – потребовал я. – Даже самый храбрый человек не мечтает сесть на кол.

– А разве здесь так казнят? – удивился наш вождь. – Насколько мне известно, здесь вешают, обезглавливают и сжигают.
– Володя! – закричала, содрогнувшись, Клара Петровна, и я от души ее поддержал: «Ни один из перечисленных вариантов меня не устраивает. Свои дни я предпочел бы закончить в постели с красивой женщиной. А еще лучше – в глубокой старости, в кругу большой заботливой семьи.
– В лавровом венце, – пошутила, чтобы успокоиться, донья Клара.
– В венце неудобно лежать на одре.
– Ты не пробовал, ихо.
– Мне еще рано.
– С вашей ленью, Ромуальдо, вы никогда не заработаете на лавр, – авторитетно заявил Каудильо.
– Вы ко мне несправедливы, сеньор, – изобразил я обиду. – Я, себя не щадя, зарабатываю глоткой на харч наш насущный.
– Да, кабальеро! – как опомнилась донья Клара. – Не пора ли нам продолжить наш путь? Не хотелось бы, чтоб ночь нас застала в этом безлюдном месте.
– Лично мне безлюдные места представляются куда менее опасными, чем многолюдные, – заявил я убежденно. – Но поскольку нам пора пополнять запасы харча насущного…
– Наберитесь терпения, – призвал нас по-отечески Каудильо. – Уже скоро мы пересечем границу и окажемся во Франции, а там...
– Там классицизм, – грубо напомнил я.
– Что-что?– переспросил вождь, сбитый и с мысли, и с настроения.
– Мольер, – пояснила мою мысль Клара.
– Ну и что? – удивился Владимир Ильич. – Народ-то все равно сохранился.
– Он везде каким-то образом сохраняется, – согласился я. – Но вот нужен ли тамошнему народу испанский театр семнадцатого века?
– А они знают, какой у них век? – высокомерно справился Каудильо.
– У них век Мольера, – объяснила ему, как маленькому Клара Петровна, и тяжело вздохнула. – Что-то нигде никак не придемся мы ко двору. Кочуем из страны в страну, из эпохи в эпоху, а везде одно и то же.
– Ну, не скажи! – энергично возразил Каудильо. – Я Неаполе очень, очень красиво! Я имею в виду природу. Она услаждает.
– Так может, мы туда и вернемся?
– Вспомни, Клара, почему мы покинули Наполи! Там никому не оказалось нужно наше искусство! Не случилось народа, способного его воспринять. А ублажать вельмож... Их и без нас есть кому ублажать!
– А не рвануть ли нам за океан? – я встал и оглядел безрадостный пейзаж от горизонта до горизонта. – Может, там найдется народ, который нас оценит?
Каудильо не понял мою иронию. Ответствовал на полном серьезе: «Нет, Ромуальдо, там такого народа сейчас нет. Ни в какой из Америк!

– Остается единственный вариант – Марс!
– Я вас не узнаю, Ромуальдо! Вы всегда были таким жизнелюбивым…
– Извините, Каудильо, но вы меня достали своим наигранным оптимизмом.
– Каким?! – взревел он так, что Иха ойкнула и зарылась лицом в ладони, а Прима прикрикнула на нас: «Прекратите, кабальеро, вы пугаете ребенка!»
Но я уже не мог прекратить. Мне вдруг сделалось отчаянно грустно.
– Кто-нибудь объяснит, для чего мы таскаем за собой столько хлама? – указал я на кибитку, где, помимо припасов, костюмов и реквизита, хранились декорации. – Ничего, кроме гитары и шляпы, нам, по большому, счету, не нужно.
– Что нам не нужно?! – побагровел Каудильо. Вдохнул и завопил на всю равнину. – Наши декорации?!
– Их давно пора сдать старьевщику, – не пожалел я главного. Моя боль оказалась начинена жестокостью.
– Наши прекрасные декорации?! Сдать?! Декорации, которые помнят наши аншлаги, наш блистательный успех.
– Хлам не может ничего помнить, – резко перебил я, – А вы давно не видели эти прекрасные декорации. Еще бы, мы же их не устанавливаем в тавернах!
– Когда мы будем во Франции…
– Там будет все то же самое!
– Володя, мальчик отчасти прав, – неожиданно приняла мою сторону донья Клара. – У нас скопилось много лишнего.
И тут Иха заплакала.
– Вы хотите отдать старьевщику те красивые картинки? – спросила она страдальчески. – Те большие красивые картинки?
Взгляд Ихи выражал такую муку, словно у нее собирались отнять любимую куклу.
«А была ли у нее кукла, у бедненькой?»
– Да нет же, мы просто хотим навести порядок в кибитке, – постаралась успокоить ее Прима. – Из-за этого кабальеро так сердятся друг на друга? – не поверила Иха.
– Кабальеро не любят наводить порядок в кибитках. К тому же, они устали, – терпеливо объяснила донья Клара. – А когда мужчины устают, они сердятся.

– Они дерутся на шпагах, когда сердятся, – поправила Иха. – А у наших кабальеро шпаги не настоящие.
– У меня кинжал есть. Настоящий, – постоял я за свое дворянское достоинство. – Но так как у дона Влади есть только бутафорская шпага, я с ним драться не буду. Тем более, что он очень мне дорог! Дон Влади, вам помочь забраться на ослика?
– Не будь я интеллигентным человеком, я бы вас послал, Ромуальдо!
– Подальше от себя? Не советую. Я храбрый, молодой и с кинжалом. Другого такого подле вас нет.
– Вы производили лучшее впечатление, когда я вас подобрал в Мадриде.
– Вы – меня?! – изумился я на всю равнину. – Это я нашел вас у въезда в город. Вы там топтались, не зная, куда податься. Я к вам подошел, познакомился и отвел вас в гостиницу сеньора Гутерреса.

– Вы – меня?!
– Да, Володя, так оно и было,– вмешалась донья Клара устало. – Но зачем вам из-за этого ссориться?
– Многое забылось! – кивнул я согласно. – Пусть дон Влади считает, что выдернул меня за шкирку из Нила и доставил вот сюда! Чтобы я ему здесь валял комедию. Ваял.
– Ромульдо! – одернула теперь меня донья Клара. – Ты молод, храбр и с кинжалом, так имей же снисхождение к старшим. Мы устали не меньше твоего, хоть и не идем пешком.
– Простите, сеньора, я съел что-то не то!
– Мы все ели одно и то же – удивилась Иха. – И разве есть такая пища, от которой люди злятся?
– Люди от всего злятся, – буркнул я виновато, и мы с Каудильо успокоились. Мы были оба вспыльчивы, но отходчивы.
– Ромуальдо, – воспользовалась донья Клара затишьем. – Все не решалась спросить: вы-то что делали в Мадриде в театральном кафе сеньора Гутьерреса?
– Как что? – удивился я вопросу. – Искал среду обитания. В Арагоне, откуда я прибыл, эта среда состояла из купцов, попов и вояк, на дочке одного из которых мой дядя удумал меня женить.

– И тогда ты бежал! – догадалась Иха. И посмотрела на меня, как на героя романтической комедии. – Ты любил другую!
Вот кому надо писать пьесу! Но поскольку пьеса заказана была мне, я стал сочинять ее экспромтом для Ихи: «Да, но ее собрались выдать за другого…»
– Вы с ним подрались на дуэли! – прервала восхищенно Иха. – Ты его заколол, и тебе пришлось скрыться!
– Теперь понятно, почему вы с нами странствуете, Ромуальдо – вздохнул Владимир Ильич. – Вы преступили закон, вас ищут.
– Не найдут, – успокоил его я. – Никому и в голову не придет искать благородного сеньора среди комедиантов. Уж извините, но именно так и называют вас...нас.
– Мы и есть комедианты, – с горечью подтвердила донья Клара. – Но у меня к вам еще вопрос. Вы не знаете случайно, как здесь оказались мы с Владимиром Ильичем?
– Знаю. Вы приехали из Неаполя.
– А как мы оказались в Неаполе, Ромуальдо?
– Я могу только предполагать. Владимиру Ильичу всегда нравилась Италия, он по ней часто путешествовал...
– Путешествовать – одно.
– Путешествия, донья Клара, бывают самые разные.
– Ромуальдо! – грянул наш вождь. – Признавайтесь, это сделали вы?!
– Что я сделал?

– Исполнили наше с Кларой желание познакомиться с народным театром Испании семнадцатого века!
– Ихо, мы уже познакомились, – проговорила жалобно донья Клара. – Теперь уже и театра нет…
– Зато есть разгул инквизиции! – обвиняюще рявкнул Владимир Ильич. – Может быть, нам уже хватит здесь путешествовать?
– Может быть, – согласился я -. Но я не властен над чужими желаниями и не отвечаю за их последствия. Зато помню выражение – бойся своих желаний, они сбываются! Мне, чтоб вы знали, совершенно не в кайф обретаться на этой дороге, но я сойти с нее не могу. Если сойду, то окажусь в Арагоне, где меня сначала женят, а потом посадят в тюрьму. Или, наоборот, сначала посадят, а потом женят. Хрен редьки не слаще!
– И что теперь делать? – спросила донья Клара с затаенным отчаянием.

– Продолжать поиски народа, который сможет нас оценить! У Владимира Ильича появился шанс познакомиться с Мольером. Это если мы успешно пересечем границу веков, а заодно и государственную границу Испании. Что мы там видим впереди, Владимир Ильич? Городок? Давайте-ка вернемся на грешную кастильскую равнину, у нас на ней полно дел.
– Да, это городок, о котором мне говорили, – пробурчал Владимир Ильич, уже с равнины. – В нем должна быть гостиница.
– Кабальеро, не хотелось бы огорчать вас, но гостиницу нам оплачивать нечем, – сообщила донья Клара. Она тоже вернулась на кастильскую низменность и думала о насущном – о ночлеге, хлебе, вине. Не будь Прима и Каудильо актерами, они бы катались по Кастилии с воплями и рвали на себя волосы, но мои спутники умели вживаться в заданные обстоятельства. По Испании перемещались неаполитанцы Каудильо и Прима!

– Мы дадим представление! – заявил оптимист Владимир Ильич. – Найдем постоялый двор, там выступим, там же и заночуем. Ромуальдо, вы как самый молодой, не пройдетесь по городку, не осмотритесь?
– Самая молодая это я, – напомнила Иха.
– Ты не молодая, ты маленькая, – возразила ласково донья Клара.
– Зато я тутошняя, а вы иностранцы.
– Они – да, – указал я на Приму и Каудильо.
– И ты. – объявила Иха. – Ты, наверное, учился в чужой стране и привык там делать всё, что тебе хочется.
– Мне, по-твоему, хочется влачиться по этой дороге?
– Но это же лучше, чем сидеть в тюрьме, правда? Ты гостил в разных странах перед тем, как вернуться в Арагон, научился разным песням и разучился соблюдать правила. Ты на сцене такой, как наши кабальеро, а потом ты другой.
– Лучше, хуже? – уточнил я, напрягшись.
– Другой, – не сумела объяснить Иха. – Ты, когда не играешь, другой, а когда поешь, то как мы.
– Вот об этом нам стоит подумать! – объявил Каудильо. Он выглядел и потрясенным и озадаченным. Недооценили мы Иху!
– Не о чем нам думать, Володя, – сообщила донья Клара смиренно. – Мы с тобой неаполитанцы.
– Но в Мадриде нам никто не говорил, что мы чем-то отличаемся от прочих людей!
– Там, в столице, каждой твари по паре, а здесь – провинция. Пусть дети вдвоем сходят в город.
– Да! Идите! – благославляюще взмахнул рукой Каудильо.»

Я прервала чтение, услыхав шум снаружи. Наши мужчины возвратились из Дороса, и вся семья выбежала навстречу. Мы засыпали мужчин вопросами. Как там наш Ромуальдо?!
Он обрадовался родным. Он был приветлив, весел, расспрашивал о каждом из нас. Он казался ...умиротворенным. Так сказал Ипполит, но Георгий поправил: «Самоуглубленным».

– Он подвел итоги своего жизненного пути, – объявил печально Луиджи, и Георгий с ним согласился: «Наверное. Он стал предпочитать одиночество.
– На него это не похоже, – не поверила Елена.
– Вольф, говорит, что его часто видят в городе, – подхватила Софья. – Что он общается с людьми, и домой к нам...к нему приходят.
– Не так часто, -хмуро обронил Федор. – Отец не выносит шума, когда работает.
– А он работает! – вскричал со слезами в голосе Луиджи. – Он и на стенах сочинял бы свои канцоне! Как ужасно, что он там, а я – тут!
– Там ему пришлось бы вытаскивать тебя из-под стрел, – безжалостно заявил Андрей, и Георгий тут же постарался смягчить удар: «Он очень рад, что ты заботишься о Савраске! Кроме тебя, он бы никому коня не доверил!».
– Он там один?– спросила я утвердительно.
– Один.– кивнул Федор.– Слуг рассчитал. Сказал, что ему не надо ничего лишнего.
– Но кто же убирает в доме, готовит? – растерялась Софья.
– Никто, – буркнул Федор.– Еду себе отец приносит из харчевни, а живет в комнате с диванчиками. Там и ест, и спит, и творит.
– Он приготовился... – выдохнул Луиджи страдальчески.
– Зря ты так! – мягко укорил Ипполит. – Он и в одной комнате себя чувствует прекрасно, а что еду себе не готовит, так и ты бы не готовил. Зачем, если можно сходить в лавочку?
– Лавочки открыты, – успокоил всех Георгий. – Подвоз есть. Тот же наш Николай занимается подвозом…

– Отец нам сказал в Доросе больше не появляться, – сообщил Феодор угрюмо. – Сказал, если ему что потребуется, он через Николая даст знать, через лавку его отца.
– Тесть мой к нему захаживает, – усмехнулся по-Ромуловски Андрей. – Декарх уверен в победе над османами! В неприступности плато и в дружине Ивана Третьего! Ждет ее со дня на день!
Он чуть не выругался, но посмотрел на меня и сдержался.
– А что, не будет дружины? – спросила недоверчиво Софья.
– Так что делить, какое византийское наследство? – снова чуть не выругался Андрей.
– Княжество Феодоро, – подсказала Софья. – И при чем здесь делить, когда надо защищать?
– Наивная ты! – передернул лицом Андрей. – Прямо, как мой декарх! Но с ним-то все ясно, он...
– Андрей! – резко оборвал его Георгий. – Ты такой же стратег, как твой тесть, так что лучше помолчи.
– А папа? – не успокоилась Софья. – Папа ждет или не ждет дружину Ивана Третьего?
– Папа не ждет, – процедил Федор и отвернулся.
– Кому надо, те все уже поделили, – в сторону проговорил Ипполит.
– Это папа так сказал?

– Это мы так думаем, – признался Ипполит, – Папа об этом разговаривать не хочет, папа пишет стихи. Он их передал для мамы. Я еще спросил «Это в твою книгу?», а он засмеялся: «Это не вклад в мировую литературу, это для Неё». Георгий! – обернулся Ипполит к старшему брату, и тот полез в заплечный мешок: «Да, сейчас. Вот, мама. Он сказал, ты сама решишь, как с этим поступить. Он очень рад, что ты дописала свой роман о любви. Он и правда, очень рад!».
Георгий передал мне стопку листов, а Елена, словно очнувшись, повелела всем пройти в дом: «Что мы тут столпились на глазах у деревни, кричим тут? Да и поесть мужчинам надо с дороги. Накрывайте на стол, девчонки! – приказала она женской части семьи и первая, командирским шагом, покинула двор. Остальные потянулись за ней.
На крыльце остались я и Луиджи.
– Ты мне прочтешь? – спросил Луиджи.
– Потом.
– Да, – вздохнул он тоскливо. – Это тебе от него прощальный привет. Чует мое сердце, других приветов не будет. Он потому и парням велел больше не приезжать. Слишком это больно – воскрешать счастье.
– Его не надо воскрешать, – не то себе, не то Луиджи, не то моему далекому Ромулу прошептала я в листы со стихами. – Оно ведь не умирало. Просто сейчас оно, как рана, кровоточит.
Я прочту последний привет Ромуальдо, когда буду к этому готова. Когда мы оба будем к этому готовы.

Я поступила, как Ромуальдо – взяла к себе в комнату лепешек и фруктов и затворилась там наедине с собой. С нами! Родные предположили, что я читаю стихи, и не нарушали мое уединение. Но они волновались за меня, поэтому подкрадывались по очереди к двери и прислушивались. Напрасно. Я сидела тихо. Мне надо было дочитать про Кастилию. Даже если бы Ромуальдо находился сейчас рядом со мной, я бы не спросила, жил он в Кастилии или придумал ее. Раз придумал, значит жил. Он всегда писал лишь о том, что видел и чувствовал.

«Городок был воистину заштатный, тесный и пыльный, без каких-либо достопримечательностей. Квартал бедноты ничем не отличался от подобных ему во всех прочих городках мира, но, как и везде, тут водилась местная знать. Обитала она, как и положено ей, в центре, в добротных двух и трехэтажных домах. И, как везде, тут имелось все самое нужное для жизни – церковь, рыночная площадь, административные здания и тюрьма с прилегающим к ней опорным пунктом. Но ни цитадели, украшавшей мое родное Чембало, ни крепостных стен здесь не громоздилось. По сравнению с данным захолустьем мое Чембало выглядело, как Рим, а мой родной Дорос вообще не подпадал под сравнения. Рядом с ним никакой Париж не стоил никакой мессы! И это, блин, семнадцатый век! Хочу домой, в пятнадцатый!
Перед церковью Иха задержалась, посмотрела на меня выразительно.

– Мы зайдем сюда чуть позже, – пресек я благочестивое намерение девочки, – после того, как заработаем на ужин и ночлег.
– Боженька поможет нам заработать, – заявила Иха, и я процитировал ей Жанну Д;Арк: «Бог помогает тем, кто действует!».
Иха надулась, и я торопливо приободрил ее: «Бог знает, что мы не можем бросить Приму и Каудильо на отшибе здешней цивилизации. В смысле, на окраине незнакомого городка. Мы должны о них позаботиться, а иначе Господь нас не поймет».
– А говорил – не другой! – стрельнула в меня Иха осуждающим взглядом.
– Я сказал что-то не то?
– Ты сказал как-то не так.

Мы пересекли маленькую площадь перед церковью и углубились в жилой район, пограничный между богатым и нищим. Именно тут, по моим прикидкам, и должны находиться места общественного пользования: и отель, и постоялый двор, и таверна. Ее я нашел быстро. Наверное, нюхом. Подле входа привязаны были мулы. Это значило, что внутри отдыхают их погонщики, наша публика. Здесь, кажись, гуляла и еще какая-то публика – рядом с мулами я заметил коней.
– Зайдем? – не предложил, а повелел я Ихе. – Бог даст, заработаем копейку.
– Одни? – уточнила Иха с сомнением.
– Не будем дергать старичков, они устали с дороги, и они, как ты знаешь, не поют народные песни. Так что, давай попытаем счастья!

Ихе очень не хотелось входить в таверну, но ослушаться она не посмела.
Мы вошли, и я огляделся. Публика присутствовала. Погонщики мулов и пара-тройка крестьян сидели отдельной группой, через проход от компании молодых прощелыг. Думать надо, кони принадлежали прощелыгам. Судя по молодцам, они относились к той категории дворянства, которую прозвали «идальго в дырявых сапогах». Все, что у них имелось, это кони и шпаги, с помощью которых они добывали себе на пропитание и развлечения. С ними и на больших и на малых дорогах мирные граждане предпочитали не сталкиваться, но сейчас, похоже, идальго уже вернулись с охоты на ближнего своего. Охота удалась, доходов от нее хватило на четверых уже поддатых молодчиков. Я понимал, что они вряд ли поделятся со мной прибылью, но чем черт не шутит? Вдруг у них нынче хорошее, щедрое настроение? Пристроился, по обыкновению, в сторонке, чтобы держать в поле зрения весь свой зрительный зал, и запел. Иха выждала немного и стала обходить публику с моей шляпой. Все шло по наработанному сценарию, пока девчонка не поравнялась с идальго. Один из них сгреб ее и притянул к себе. Иха в панике оборотилась ко мне, попыталась вырваться, и молодчики весело загалдели.
– Эй, урод! – рявкнул я тому, что лапал Иху, – Руки убрал!

 Он и не подумал убрать их. Он ущипнул Иху за зад, а я освободился от пелены, застилавшей столько месяцев мои очи! Иху я воспринимал, как приложение к своей шляпе для сбора подаяний, как худую девчонку без половых признаков. Между тем, зад у нее оказался округлым, крепеньким, талия узкой, а грудь, хоть и маленькая, соблазнительно выпирала сосками из-под платья. Я увидел Иху благодаря четырем поддатым наглецам и перестал смотреть на нее глазами Примы и Каудильо. Мой новый взгляд на Иху от меня потребовал действий. Я отложил гитару и подошел к группе лиц. Выхватил девочку из объятий того, кто сидел ко мне ближе, и спросил с угрозой в голосе: «Ты меня плохо понял?». Он меня не понял совсем, потому что поймал Иху за руку, а меня обозвал нехорошими словами. Его приятели приветственно зашумели, предложили вожаку научить меня правилам хорошего тона, но я эти правила знал лучше, чем они. Их вожак не успел выхватить шпажонку, когда я вмазал ему в горло, сбросил на пол и принялся за остальных – они свои шпаги обнажили. Сквозь гвалт, поднявшийся в заведении, мы выкатились наружу, на оперативный простор. Гадов было четверо против меня одного, все при стали, но они так сильно разозлили меня, что мне плевать стало на численный перевес. Я уклонялся от ударов и наносил удары по болевым точкам противников, я не подпускал их близко к себе и, наверное, драка наша была очень зрелищной. Потому что посмотреть на нее выскочили и погонщики, и обитатели ближайших домов. Вмешиваться в драку никто бы и не подумал, но все смотрели, а я усмотрел в толпе Иху с моей гитарой и шляпой.
– Беги! – крикнул ей. – К нашим! Уезжайте!

Сам-один, без Ихи, Примы и Каудильо, без ослика, мула и декораций, я уж как-нибудь вырвусь из этого нехорошего места, с ними сделать это будет сложнее.
Драка, которую никак нельзя было назвать дуэлью, раззадорила не только меня, но и моих противников. Эти парни драться любили. Я – нет, но безвыходность положения обязывала. Трое бросались на меня то в очередь, то все разом, а тут еще очухался четвертый. Вылетел из таверны с победным воплем. Он напал со спины, но чуть-чуть не подрассчитал – я как раз выбил шпагу у одного из его приятелей, крутанулся и всадил сталь в него. За миг до того, как он всадил бы её в меня! Попал хорошо. Завалил с одного удара и развернулся к остальным, теперь уже вооруженный. И они отступили. Не привыкли, наверное, чтоб их убивали, полагая этот гнусный процесс своей привилегией. Но они не только отступили, они еще и разорались, как бесноватые! Уроды! Вопли их возымели действие, вокруг нас собралось, наверное, все население городка. Публика! Все смотрели то на поверженного в пыль дворянина, то на меня, все что-то кричали, а я кричал Ихе: «Беги!». В ступор она впала, не иначе! Дуреха! Если на меня навалится скопом местное население, я и со шпагой долго не продержусь! Я и не продержался, потому что на зов народа примчались стражники. Один из них копьем саданул меня по руке с такой силой, что шпагу я выронил. Тут-то на меня и набросились и люди альгуасила, и горожане. За что?! Я же только защищался! Но меня повергли на земь, помяли, а потом еще и заковали в две толстые цепи. Как же мне это надоело!! Заработал на стаканчик винца!

Рассудив, что теперь я ни для кого не опасен, стражники подняли меня, окружили и повели в сторону центра. Понятно, куда. Моя публика расправу надо мной доверила служителям закона, суд Линча устроить не попыталась, шла следом, обсуждая на ходу подробности зрелища. Что удивительно, их симпатии вызывал не я, человек, который им пел, а поверженный мной мерзавец! Недостойны эти люди того, чтоб им петь! Но вдруг они просто боялись обнажить свои истинные чувства? Вдруг потом, у себя в домах, они меня пожалеют, а мерзавца осудят?! Я об этом вряд ли узнаю. Товарищи убиенного, следуя за стражей след в след, требовали от альгуасила немедленно меня вздернуть!

– Это их надо вздернуть! – не выдержал я. – Они на меня напали! Четверо на одного! Все видели, что я был безоружен! Вы же всё видели! – крикнул я в народ, и в гуще его кое-кто потупился. Но народ безмолвствовал, а из народа выскочила Иха с моей шляпой и гитарой. Пробилась ко мне и крепко ко мне прижалась. Испугалась толпы? Решила, что уцелевшие мерзавцы поспешат на ней отыграться и за себя и за того парня, который сейчас, возможно, собеседует с апостолами у врат? Стражники Иху не прогнали. Решили и ее привлечь к уголовной ответственности?
– Иха, не дури! – воззвал я к девчонке. – Беги к нашим, все им расскажи. Уезжайте!
Оставалось прибавить коронную литературную фразу: «Предоставьте меня моей судьбе!», но я еще в Чембало заметил, как у меня плохо получаются фразы, когда меня бьют.
Кажется, альгуасил не был любителем шествий. Развернулся к толпе и приказал расходиться. Дворянчикам объявил, что их вызовут для дачи показаний, а сейчас они своим гвалтом только мешают правосудию. Из слов альгуасила я сделал неутешительный вывод, что «идальго в дырявых сапогах» не залетные – местные, потому-то толпа и приняла их сторону. Свое дерьмо не воняет!

Люди с неохотой, но послушались альгуасила, и до тутошнего опорного пункта мы добрались без эскорта. Привели меня не в тюрьму, а в кабинет начальника полиции, и у меня мелькнула надежда на правосудие. Иха подтвердит мою невиновность, если прочие свидетели готовы лгать под присягой! Но это если Иху не запишут в мои сообщницы! Мол, не песни петь мы пришли в таверну, а грабить завсегдатаев! Тут-то бдительные идальго и предотвратили преступление века! Боже правый, почему ж мне повсюду так не везет, что в пятнадцатом столетии, что здесь?!

В пятнадцатом было лучше. Тамошний кавалерий не рвался исполнять долг. Здешний усадил меня на стул у стены, устроился за столом и приготовился снимать показания. Пока я сидел на стуле, меня обыскали. Нашли кинжал в сапоге, и альгуасил на меня воззрился, как на законченного злодея. Я подавил порыв потребовать экспертизы. Заявил, что оружие – чистое, мне оно необходимо для самообороны. А то сеньор альгуасил не знает, как опасна Кастилия! А то не жаловались граждане на грабителей, которых на дорогах, как пыли? Я готов поклясться на чем угодно, что всего лишь защищал свою жизнь. Не защищался бы, валялся бы сейчас мертвый под таверной! И почему это сеньор альгуасил задержал одного меня, а те, кто на меня покушался, оставлены на свободе?!

Он ответил, что это не моего ума дело, кого и за что он должен задерживать, а в сапоге у меня не прялка, так что всего лучше мне согласиться с обвинением в умышленном убийстве и...в чем еще? С этим он разберется по ходу пьесы!
И вот тут-то случилось невероятное. Иха выскользнула из-под моих цепей и предстала пред альгуасилом, как героиня трагедии, гордая и преисполненная чувства собственной значимости. Проглядел актрису в Ихе Владимир Ильич! Иха заявила сеньору альгуасилу, что я знатный испанский дворянин, которого лишь крайняя нужда вынудила зарабатывать на жизнь песнями, но это не лишает меня права защищать свою честь. Аристократ, он и в таверне аристократ! Кто я такой? Дон Хуан Тенорьо!
Я чуть не умер на казенном стуле! Альгуасил, возможно, и тупой солдафон, но даже такие типы слышали про Тирсо де Молину! Очень Тирсо был популярен! Иха вспомнила, как Каудильо принуждал меня перевоплотиться в Дон Жуана, и теперь меня в него перевоплотила!
– Череда злоключений вынудила гранда назваться доном Хуаном, – сама же и выручила нас Иха. – Но сеньор альгуасил в праве знать настоящее имя кабальеро. Перед альгуасилом – дон Ромуальдо де Кастро, сам дон Ромуальдо, привыкший к золотым, а не железным цепям!

Речь Ихи потрясла и меня, и альгусила, и его подчиненных. Следующим, кого потрясла Иха, был сеньор коррехидор. Ему предстояло быстренько вынести мне приговор. Судя по всему, смертный. Он зашел в дежурную часть, чтобы исполнить эту утомительную формальность, и напоролся на героиню эпоса. Кто она такая? Ее зовут Констанса Мартинес. Она сирота, ее удочерили добрые итальянские сеньоры, в обществе которых путешествует по Испании и дон Ромуальдо. Комедианты, чью кибитку видели в окрестностях городка? В нынешнее трудное время каждый зарабатывает на жизнь, как умеет. Господа из Неаполя люди образованные и утонченные, а в недавнем прошлом были еще и состоятельными. Они вновь такими станут, когда вернутся в Италию, где их помнят, ценят и уважают. С ними вместе под небо Апеннин отправятся их приемная дочь Констанса с женихом доном Ромуальдо!

Тут я чуть не умер вторично! Я лишился дара речи, но Иха, которую я считал косноязычной дурочкой, с головой вошла в образ! Вот она, волшебная сила стресса! Дон Ромуальдо защищал свою невесту от грязных посягательств пьяных молодчиков! На его месте так поступил бы любой уважающий себя дон! И сеньор коррехидор, Констанса уверена, поступил бы точно так же, и сеньор альгуасил!
Констанса Мартинес еще произносила свою речь – ту ее часть, в которой она славила обоих господ, их лучшие дворянские качества, когда в кабинете альгуаила ввалились добрые итальянские господа. В маленьком городке вести распространяются быстро. Каудильо и Прима так испугались за меня, что бросили и животных, и декорации!
– Ихо! – возопил при виде меня Каудильо, совершенно трагически, и воздел руки к своду. – Боже правый, что они сделали с тобой!
– Еще ничего – успокоил я. – Но они хотят меня повесить.
– Это невозможно, совершенно невозможно! – закричал Каудильо. – Тебе такая смерть не положена по ранжиру! Сеньоры! – воззвал он к должностным лицам. – Разве можно вешать рыцаря ордена Калатравы? Неужели в Испании это в порядке вещей?!

«Вот теперь меня точно вздернут, – подумал я в смертельной тоске. – Наверняка, существует список этих рыцарей!»
– Сеньоры! Мы взываем к тому чувству справедливости, что присуще истинно благородным натурам, – вступила Прима, без пяти минут королева. – Защищая свою честь, дон Ромуальдо тем самым защищал и честь всякого благородного сеньора Кастилии. Дон Ромуальдо не позволил надругаться над девственницей, преградил путь злодейству, а вся вина его состоит лишь в том, что он не пожелал быть убитым! Уверена, сеньоры, мы все уверены, что вы оцените поступок дона Ромальдо и тотчас освободите его!

Донья Клара била на корпоративную дворянскую солидарность, но ведь и мерзавец, которого я заколол, не был золотошвеем! Как и его дружки. Они, не исключено, приходились сынками кому-то из местных авторитетов. Как бы то ни было, а две великие актрисы выбили должностных лиц из привычной колеи. Лица, как и я, офигели под натиском Примы и Констансы Мартинес. А Констанса, со слезами бросившись в объятия доньи Клары, поклялась умереть в кабинете альгуасила, если справедливость не восторжествует немедленно.
– Бог не допустит, чтобы пострадал невиновный! – возвестила Прима. – Благородные сеньоры этого не допустят! Каждый из них дорожит своим честным именем не менее, чем буквой закона.

Согласно букве, человека я убил. Не превысил самооборону, и все-таки! Будь у нас деньги, мы бы могли отделаться штрафом, но у нас были только мул, ослик и декорации! Возможно, только декорации у нас и остались! Трудно быть бедными! И оскорбительно, и опасно! Не будь мы голью перекатной, Каудильо на время судебного разбирательства выкупил бы меня под залог, а теперь и разбирательства не будет! Нет наличности – пожалуйте в петлю!
– Донья Клара! – сделал ход Каудильо. – Мы должны ехать в Мадрид, просить короля о заступничестве! Его величество не может не помнить дона Ромуальдо! Он восхищался его пением!
– Да, он однажды восхитился его вокалом, – не дала Прима Каудильо заиграться. Ее тоже. наверное, напугало упоминание об ордене Калатравы. – Но до Мадрида путь долог. Как мы здесь бросим нашего мальчика одного, в таком положении?
– Я буду с ним! – как поклялась Констанса. –  «Констанция, Констанция, Констанция, оба на!».

– Дитя мое, за тобой самой нужен пригляд, – едва не разрыдалась сеньора Прима. – Теперь, когда дон Ромуальдо не сумеет защитить тебя от развратников, вся надежда лишь на этих благородных господ! Сеньор коррехидор, сеньор альгуасил, вы нам позволите отлучиться в Мадрид? Вы же не поспешите с вынесением приговора?

Должностные лица переглянулись. Всего час назад все у них было на мази. Убийца задержан, показания подготовлены, остается сноровисто повесить преступника и можно отдыхать. И вдруг врываются эти непонятные говорливые люди! Хрен их знает, вдруг они не такие уж простецкие нищие, вдруг у них и правда есть связи в столице?! Не зря же они ведут себя так свободно и даже вызывающе! А тут еще и арестант оказался знатным дворянином! Что скажут коррехидоры, алькальды и альгуасилы соседних населенных пунктов, если их коллеги вздернут аристократа, как какого-нибудь бомжа? Это как-то не по правилам, неприлично!
Они решили, что им надо посовещаться, и альгуасил потребовал, чтоб посторонние покинули дежурную часть.

– Мы не посторонние! – бурно запротестовала Прима. – Мы – семья!
– Тем более, покиньте! – стал терять терпение альгуасил. – Вы мешаете работать!
Коррехидор тяжело вздохнул. Судя по нему, он, в отличие от чембальского отца Доменико, не любил свою работу. Если б не я, сидел бы он в тихом маленьком садике, попивал вино и дремал.
– Господа, не вынуждайте меня силой выдворять вас отсюда! – прикрикнул на актеров альгуасил, и актеры сочли за лучшее уступить.
– Хорошо, хорошо, – зачастила донья Клара. – Мы знаем, что вы примете единственно правильное решение!
– Ихо, мы будем рядом! – пообещал Каудильо. Теперь и он называл меня сыном. По роли, которую ему навязала Констанса, или от души?
– Мы не уйдем, пока не освободим тебя! – вскричала Констанса, когда стражники потеснили труппу на выход, а Каудильо, обернувшись в дверях, справился требовательно: «А расковать?».

– А мой кабинет не освободить для вас, сеньор невесть кто? – озлился, наконец, альгуасил. – А дела вам не сдать?
– Нет, нет, – заторопился Владимир Ильич. – Никаких дел! Меня интересует лишь дело, которое вы собирается завести на этого прекрасного молодого человека, будущего мужа нашей приемной дочери!
Все вышли, дверь заперли, и в кабинете альгуасила я остался один. Классно я раскрутился! Из-за меня наша труппа лишилась последнего – животных и декораций. Предприимчивые люди все сперли, пока актеры играли спектакль во спасение меня. Если останусь жив, и меня отсюда выпустят, уеду на фиг в Неаполь с Примой и Каудильо и женюсь там на Констансе Мартинес!»

Я поймала себя на том, что улыбаюсь. Я увидела своего Ромуальдо там, где меня с ним не было. Еще или уже? Или – вообще? Не было Констансы Мартинес, а я сижу с Ромуальдо в одном пространстве, пусть за разными столами. И сижу рядом, и брожу с ним по Кастилии. Слышу его речь, его смех, смотрю в его удивительные, с золотыми искорками, глаза, и совсем не ревную к Ихе! Даже если она была!
Мои родные тревожились. Они ждали, что я буду плакать и молиться, но я молчала. Я сидела с Ромуальдо в кабинете кавалерия, называвшегося альгуасилом, в недоступном для меня семнадцатом веке, который стал вдруг близким, как соседняя комната. Ромуальдо привел меня туда, чтобы я его видела.
– Бедный мой! – пожалела я своего Ромула. – Ты так устал сидеть на этом стуле, он такой неудобный!

«Я устал сидеть на стуле. Он был неудобный, совсем не как в замке у Лодовико. Хотелось пить, но в этом мире мне не полагалось не только доброго вина, но и воды. Вляпался, так вляпался, мучайся, как все, кто вляпался так же! И я еще смел злиться на Ди Монти! Воистину, скотина неблагодарная!

Возник соблазн наплевать на свое рыцарское происхождение, перебраться на пол и прилечь. Рыцарь, он тоже человек! Но тут обо мне вспомнили, и я принял позу, приличествующую образу. Ожидал увидеть должностных лиц, но вошел солдат с кружкой вина, поставил кружку на стол, а мне сказал вполне мирно: «Иди сюда!». Я добрался до стола и стал пить.
– Это тебе от твоих женщин, – объяснил служивый. – Повезло тебе с женщинами, сеньор!
– Но откуда у них деньги? – я растерялся.
– Они за твое вино заплатили нам песнями и танцами. Ай, как они поют и танцуют! Давно у нас такого удовольствия не было!
– Никто из них не играет на гитаре, – я все еще пребывал в растерянности.
– Мы играем, – удивился мне солдат. – Они нам говорят, что играть, и мы им играем, а они поют и танцуют. У тебя прекрасные женщины, сеньор, обе, и невеста и ее мать!
– Да и тесть хорош, – пробормотал я благодарно.

Другие люди бежали бы из этого недоброго городка быстро-быстро, а моя труппа осталась и теперь зарабатывает, как может, и себе на хлеб, и мне на вино! Может, они меня еще и от виселицы спасут? Как бы это было чудесно! Я не один! Здесь со мной мои люди, не обремененные наличкой и связями, не обладающие ничем, кроме таланта и настоящей любви к ближнему! Мои святые люди! Я чуть не заплакал от огромной нежности к ним, помешало присутствие стражника.
– Мы туда попозже тебе еще стакан принесем, и пожевать, – пообещал он, – Это если тебя в тюрьму не отведут. Там своя охрана.
– А меня отведут?…
– Это как сеньоры начальники решат.
Что-то долго они решают. Или мне только кажется, что долго?
– Негодяи, что напали на меня, они кто? – попытался я выяснить свои перспективы.
– Тот, которого ты проткнул, племянник алькальда, – понизил голос солдат. – Остальные – его дружки. Жаль, не всех ты уложил, от этих молодчиков одна беда людям. Взяли себе за правило хватать все, что нравится.
Стражники сами же помешали мне уложить остальных мерзавцев, но у них был приказ. А за племянника алькальда меня точно приговорят к чему-нибудь нехорошему. Не к петле, так к плахе.
Солдат ушел, а я загоревал. Побродил по кабинету альгуасила, прикинул, можно ли отсюда сбежать. Первый этаж, и окно широкое, но цепи тяжеленные и жутко грохочут. Ни в окно в такой экипировке не выберусь, ни мимо стражи не пройду незамеченным, а напав на доброго солдатика, когда он снова ко мне войдет, я себе сделаю только хуже. И морально, и физически! На солдатика нельзя нападать. Ни на кого нельзя. Мои женщины и Владимир Ильич, по сути, заложники! Боже, как не хочется умирать! У меня полно свидетелей моей невиновности, но они будут молчать. Показания в мою пользу даст только Иха, а ее показания судья к сведению не примет – Констанса Мартинес заинтересованное лицо!

Я почувствовал, что сейчас меня пробьет на истерику, и буду я рыдать, как не рыдал ни один рыцарь ордена Калатравы, как рыдал я только раз – в первую ночь в консульском замке. Но там со мной обращались куда приличнее, Лодовико мной дорожил. Правда, здесь со мной пока никак не обращаются. Лишили возможности драться и убегать, но это не назовешь оскорблением моей знатной личности, это меры удержания и, надо признать, разумные. Но вот что дальше будет? Не того парня насадил я на шпагу! Сам виноват. В чем я виноват? Что не позволил ублюдку лапать Иху? В том, что любимым героем детства у меня был Прометей, а не Ясон, вот в чем я изначально перед собой виноват! Именно поэтому я лежу не на ложе в красивом палаццо, а на грязном полу возле неудобного стула!

Дверь отворилась, и при виде того, кто вошел, мне захотелось быть повешенным!»

Я знала, что родные обеспокоены. Мне следовало войти к ним, сказать, что со мной все хорошо, но я не могла бросить своего Ромула среди его злоключений. Знала, что он выживет, раз потом все описал, но как он выживет, и через что пройдет? Ромуальдо сказал, что вернулся ко мне через смерть. Может быть, он ее принял там, в Кастилии?
Родные не выдержали, и ко мне отправился Луиджи. Он всегда на меня действовал утешающе, вот его и отрядили узнать, как я. Луиджи постучался, я не отозвалась, и он решился войти.
– Я не одна, – успокоила я его.
Он понял, но не нашел, что ответить. Мялся на пороге такой несчастный, что мне сделалось его жаль.
– Не только Ромуальдо приходится подводить итоги, – проговорила я осторожно. – Нам всем пришла пора пройтись по своим следам, по прежним дорогам.
– Он говорил, что в одну воду можно войти много раз, – покивал Луиджи. – Он любил воду.
Ди Пьетро смешался, не зная, что еще сказать, и я поправила: «Любит, Луиджи, любит. И воду, и землю, и всегда будет любить.
– Ты уже прочла? – спросил он нерешительно.
– Стихи? Нет, их я оставила на потом.
– На какое потом, Софья, на ТО?…
– Я успею. Я тебе первому прочту, когда успею. А сейчас, прости, мне пора.
– Куда пора, Софья?
– Куда надо, туда и пора. Пожелай всем спокойной ночи.
Луиджи вышел, а я зажгла новую свечу и возвратилась в Кастилию.

«В первый миг я решил, что спятил: предо мной стоял Вешатель собственной персоной и плотоядно мне улыбался.

– Наконец-то я нашел вас, дон Ромуальдо! – объявил он с нехорошим чувством ко мне. – Уж совсем было потерял надежду, и вдруг такой случай!
– Но, – затряс я головой. – Вы же умерли еще до турецкого нашествия, в Чембало!
– То был мой двойник, – пояснил он снисходительно.
– И много их у вас? – спросил я потерянно.
– На ваши века достанет.
– А сколько их у меня?…
– Этот – последний, – рявкнул он и хищно раздул ноздри. – Уж я постараюсь, чтобы этот стал последним!
– За что вы так меня ненавидите, отец Доменико? – не придумал я более умного вопроса.
– За то что вы это вы! – не нашел он вразумительного ответа, сдвинул брежневские брови и засопел.
– Вы все время пытаетесь меня в чем-то обвинять…
– То, в чем вас обвиняют, есть лишь следствия причины, которая зовется Ромуальдо де Кастро.
– А мне вас как называть? – порешил я смириться с невероятным. – Вы не против, если я буду звать вас по-старому?
– Вешателем? – осклабился он. – Вас не повесят. Я вас отсюда заберу, так что все у вас будет – и возможность раскаяться, и толпа народа, и санбенито.
– Я не хочу санбенито! – вырвалось у меня.
– Важно, чего хочу я! – он рассматривал меня так, словно определялся с размерами позорной рубашки... – Что до вас, Ромуальдо, то вы уже умерли и для своих желаний и для своей свободы воли. Вас нет!
– Это вас – нет! – огрызнулся я. Мне повезло: судья меня разозлил, и мой гнев оказался сильней отчаяния. Я уже понял, что мне терять нечего, и я могу дать себе оторваться. На дорожку! – У вас полно двойников, потому что вас нет, а я существую в единственном экземпляре. Вот за это вы меня ненавидите!

– Вы уже не существуете, Ромуальдо!
– Хренушки, отец Доменико! Я останусь даже после того, как исчезну.
– И как это вам удастся? – язвительно ухмыльнулся он.
– А не знаю! Знаю, что удастся!
– Вы всегда были крайне самоуверенны.
– Я всегда знал цену себе. А еще я знал, я и сейчас это знаю, что природа не станет разбрасываться такими эксклюзивными изделиями, как я.
– Там, куда я вас отвезу, вы мне этого не повторите.
– Но вы уже это слышали! Да вы и раньше это знали. Вас дико злили мои добрые отношения с людьми!
– Да, Дьявол щедро наградил вас талантами!
– Зато вас обошел вниманием! Ничего, кроме свирепости, вы от него не получили. Хотя, нет, вру! Уж не знаю, Бог иди Дьявол наделил вас талантом воина, но за него вас в Чембало уважали! Даже я за это вас уважал! Но вы свой талант засунули под фартук палача. Вы превратились в полнейшую никчемность!
– Встать! – рявкнул он.
– Не могу! – объявил я с пола. – Если я встану, вам придется меня поддерживать, а ни одному из нас это не доставит удовольствия.
– Мне так точно!

– А мне будет еще и мерзко. От вас, отец Доменико, прет мертвечиной!
– Вы уже простились с жизнью, поэтому считаете себя неуязвимым. – сообщил он с внимательным прищуром. – Но вы спешите. Вы всегда спешите, Ромуальдо, а потому не оборачиваетесь по сторонам. Ваши женщины в вашу честь устроили развлечения для охранников, тогда как Церковь запретила увеселения.
– Вы и охранников потащите на костер? – спросил я как сумел бесстрастно, потому что внутри у меня все сжалось от ужаса. -Всех, кто случайно услышал песни? Но еще никто не смог запретить народу петь! И вы не сможете! Нет такого народа, который бы пел только псалмы!
– Вам видней, Ромульдо, вы жили среди многих народов. – покивал он со злобным торжеством. – Жили среди еретиков и сами стали еретиком. У вас нет права говорить от лица нашего народа.
– Уж не вы ли меня лишаете и голоса и народа? Если вы, то не я чересчур спешу! Ваш двойник убедиться в этом уже в новом столетии!

– Вы надеетесь, что наш народ будет петь ваши песни? – уточнил он презрительно.
– Не надеюсь. – отрезал я. – Но петь он будет. – И, неожиданно для себя, процитировал Зою Космодемьянскую: «Всех не перевешаете!».
– Всех и не надо,– покладисто согласился он. – Но к тем, кто смущает умы и души истинно верующих, мы будем беспощадны. Ваши женщины, Ромуальдо…
– Зарабатывали себе на хлеб! – прервал я на крике. – Себе, а не мне! Меня хоть помоями да накормят в тюряге, чтоб вы смогли меня довезти! Куда вы там собрались везти меня, в Мадрид, в Барселону?

– Вы у нас арагонский гранд, насколько я помню, – осмотрел он с брезгливостью мой наряд.
С чего он взял, что я арагонец? Я когда-то наболтал и забыл? Впрочем, ему виднее, я на себя досье не раздобывал, а сейчас мне вообще без разницы, за кого он меня держит.
 – Вам приятно будет сгореть под небом Сарагосы. Приятней, чем в каком-нибудь другом вместе. – заявил он с мерзкой ухмылкой. – Успеете полюбоваться пейзажем. Если сможете.
– Вы уж постарайтесь, чтоб смог! – потребовал я, вновь исполняясь гнева. Угрозы судьи на меня действовали с точностью до наоборот – не пугали, а разъяряли. Возникала потребность влепить сдачи, пусть только словами, интонацией, взглядом.
– Я помню, какая вы живучая тварь. Правда, консул был к вам чрезмерно снисходителен…
– Консул тоже здесь? – перебил я. – В смысле, двойник?
– Его не встречал. Но если вы надеетесь на его заступничество, то не обольщайтесь. На материке ему есть, чем себя занять.
– А вам – нечем? – оглядел я его пренебрежительно. -Вам подавай дона Ромуальдо де Кастро!
– Я не удовлетворил свою потребность в вашей особе, – посетовал он. – Людовико мне помешал, и потребность пережила меня. Но как же по-глупому вы попались! Нет бы взять свою девчонку, свою гитару и уйти, так нет, вы полезли в драку! Это вы ее развязали!
– Разве?
– Вам не понравилось, что молодой человек тискает вашу женщину. Большинство ваших бед происходит из-за женщин!
– Из-за мужчин. Таких, как вы. О, простите, я вас невольно оскорбил этим словом!

– Я слишком крепок в вере, чтоб вы могли меня оскорбить. – соврал он и себе и мне. – А вот вы, Ромуальдо, когда встречались с мавританкой в Арагоне, о Боге не думали!
– Грешно думать о Господе в такие мгновения!
– Вы знали, что она тайно исповедует свою ложную веру!
– Понятия не имел!
– Вы лжете!
– А вы меня оговариваете! Зачем? Вам мало тех обвинений, которые на меня уже повесили? Тоже совершенно бездоказательных! Основанных лишь на вашем личном желании уничтожить лично меня!
– Я вправе удовлетворять свои желания, как вы удовлетворяете свои. Низменные! Животные! Вы, начиная с сегодняшнего дня, их удовлетворять не сможете, тогда как мое желание служить Господу и короне обрело новые возможности.
– Да вам молиться на меня впору, отец Доменико!

– Я помолюсь за вас. Но прежде я навещу сеньора коррехидора. Оформим бумаги, на основании которых я вас отсюда заберу. Вероятно, это случится завтра, так что сейчас вы переместитесь в тюрьму. Не прилично так долго занимать рабочий кабинет сеньора альгуасила! Войдите! – рявкнул он в коридор.
Трое стражников появились тут же. Они боялись викария, а поэтому выглядели нарочито суровыми, исполнительными и деловитыми.
– Подвяжите ему цепи, чтобы он не гремел ими на всю Кастилию, – приказал отец Доменико. – Это помешает мне спать!
– Вы не будете спать, – пообещал я. – Вы всю ночь, внутри себя, будете бороться со мной. Точней, со своей ущербностью, которую вы если и не осознаете, то ощущаете!
Стражники меня подняли и надели на меня ремень с крюком. Подтянули к нему ножную цепь, приспустили ручную и заклепали. Отец Доменико за их действиями следил со злобным удовольствием, и мне очень захотелось испортить ему удовольствие.
– Вы не сможете спать, – повторил я с вызовом. – Вы не сумели победить.
– Я послушаю вас утром, – процедил он с угрозой и приказал стражникам. – Уводите!

Господин викарий забыл, как лет двести назад они с консулом почти теми же словами обещали мне полную мою перед ними капитуляцию. Он – двойник, потому и забыл, как я их тогда раздосадовал. Людовико, дай ему Бог здоровья в новом воплощении, меня в конце концов пощадил, а вот отец Доменико оторвется сейчас по полной, и за этот век и за пятнадцатый! Дай мне, Господи, скончаться от болевого шока!
Стражники, выпав из поля зрения судьи, возвратились в нормальное человеческое состояние, не толкали меня, не подгоняли, а один из них шепнул: «Мы твоим женщинам монет накидали».
– Передайте им, пусть уходят, – попросил я. – Им здесь опасно, а меня завтра увезут. Не знаю, куда. Неважно. Важно, чтоб семья вернулась в Неаполь.

Я их увидел, мою семью, когда мы оказались на улице. Они стояли среди солдат, таких же перепуганных, и смотрели на дверь дежурной части. Знали, что меня сейчас выведут. Меня вывели, и Каудильо побагровел, а Прима с Ихой чуть не заплакали. Констанса Мартинес была в моей шляпе и прижимала к себе мою гитару. Я хотел сказать им что-нибудь доброе, попытался улыбнуться, но не сумел. Попрощался с ними взглядом. Они вернутся в Неаполь и фиг с ним, с классицизмом! Важно, чтоб они ушли до того, как меня начнут шантажировать ими. Если начнут, я признаюсь в любой неправде. В какой? Викарий придумает. У него для этого есть целая ночь»
 
Я заснула под утро. Мы заснули. Ромуальдо в нашем городском доме, а я в деревне, но мы заснули одновременно, пожелав друг другу нового дня.
Мой новый день начался с криков снаружи. Я узнала голос Андрея и подошла к окну. Во дворе у нас стояла повозка, а возле нее – тесть Андрея в доспехах и с мечом. Декарха сопровождал воин, он остался на козлах, а «дед» шагнул к дому.

– Я приехал за дочерьми, -заявил он. – Я их забираю в город.
– Вот как? – резко спросил Андрей. – Они не ручная кладь, чтоб вы их забирали!
– Они через лавочника, вашего родича, попросили меня забрать их!
– Кажется, вы недавно говорили с моим отцом, – напомнил Андрей, как сумел спокойно.
– У него свой взгляд на будущее, а у меня свой! – объявил декарх. – Я не согласен с его взглядом, так что дочек я увожу. В Доросе стены, гарнизон, а здесь что? – обвел он широким жестом наш двор и дом. – Это здесь ты собрался держать оборону? Сам-один? С братьями? С бабами?

– Мой отец сказал…
– Он пророк? – гневно перебил «дед». – Он ничего не смыслит ни в военном деле ни в отношениях государств! Из Ромуальдо стратиг, как из меня богомаз, но я за кисть не хватаюсь, вот и де Кастро пусть не хватается за меч! Не по его руке сковано! И не по твоей. Потому ты и сидишь тут, среди кур!
– Вы не взяли меня в войско, именно вы! – вспыхнул Андрей. – Тогда вы моего отца почему-то послушались!
– Он знает, кого родил! Да и я теперь знаю, за кого выдал дочь, дурак!
– Я, по-вашему, трус?!
– Ты хуже! Ты своевольный балбес! Ты самовольно сбежишь в разведку, тебя поймают, и ты выложишь наши военные секреты!
– Я?!
– Турки умеют пытать пленных!
– Вы знаете?! Вам случалось бывать в плену у османов?!
– Не случалось и не случится, потому что я не балбес! Дорос выстоит, а вот ваша деревня станет могильником! Девочки! – обратился он к дочерям. – Садитесь в повозку.

Три его дочери, уже с увязанными узлами, стояли на крыльце позади Андрея. Четвертая, жена сына Дорофея, не знала, на что решиться, переводила с мужа на отца растерянный взгляд. Вся наша семья от мала до велика столпилась подле дома, но все молчали, предоставив Андрею право самому разобраться с тестем.
– Ты никуда не едешь! – объявил Андрей жене и схватил ее за руку. – Они – пусть, их я удерживать не могу, но ты – моя жена.
– Раз жена, то должна погибнуть рядом с тобой? – рявкнул декарх. – Любишь ты жену, дон Андрес, очень любишь!
– Моей жене безопаснее остаться со мной, чем ехать с вами!
– Ну да, раз так сказал твой отец! Ему было видение?! Или что ему было?!
– Я останусь с мужем, отец, – робко выжала Дорофея.
– Я люблю жену, отец! – в спину тестю крикнул Андрей.
«Дед» подсаживал в повозку трех своих младших дочек. Хмурый воин тронул вожжи, и повозка поползла со двора. Мы все смотрели ей вслед.
– Мы их больше не увидим, – скорбно вымолвил Луиджи. – Ромуальдо не ошибается.

«Тюрьма находилась в двух шагах от административного здания и, конечно, она была темной, грязной и начиненной запахами, которых никогда не бывает в жилых домах. В домах люди жили, в тюрьмах их от жизни избавляли. Даже те, кому не грозила смертная казнь, попадали сюда как на перевалочный пункт между этим светом и тем. Здесь они больше не считались людьми. Им давали это почувствовать сразу, когда запирали в камерах.

Та, куда привели меня, оказалась одиночкой. Мы с тремя солдатами и тюремщик с трудом в ней поместились. Окна не было, но один из солдат, явно сей приют посещавший, открыл вентиляционную заглушку, и вместе с воздухом в помещение просочился свет. Из предметов мебели здесь имелась только кучка гнилой соломы. Где-то я такое уже видел когда-то!

– Этого просто запереть или есть особые указания? – спросил тюремщик угрюмо. Ему очень не хотелось никаких указаний, ему хотелось завершить рабочий день в ленивом спокойствии.
– Ты над ним особо не трудись, даже если прикажут, – попросил один из солдат.– Ты знаешь, кто это? Он отправил в ад красавчика Пепе!
В голосе солдата звучала гордость за меня..
– Знаю, – откликнулся тюремщик. – Все говорят. Вот кого б я здесь подержал, так алькальдова выродка. Ох, как бы я его подержал! – добавил он с мечтательным злорадством.
– Им пусть черти занимаются, а ты дона Ромуальдо не обижай.
Тюремщик кивнул, огляделся и вытащил из угла тяжелый деревянный предмет. Колодки.
– Ты чего задумал, Родриго? – насторожился солдат.
– Вместо стула ему, – успокоил страж застенка. – Сена свежего добавлю, а что еще?
– Хлеба, – подсказал стражник. – Вина дай, пока можно. Мы не знаем, что за муки для него придумает инквизитор, но пока не придумал, отблагодарим сеньора за богоугодное дело!
– Родриго, у тебя в этом покое в стенах есть уши? – справился второй солдат и шутливо, и озабоченно. – А то как бы и нам не стать твоими постояльцами.
– Нечего здесь слушать, – буркнул Родриго. – Кто-то воет, кто-то стонет, крысы пищат.
– Мы твоих женщин и старого сеньора из города уведем, – наклонился ко мне третий солдат. Это он принес мне в кабинет альгуасила чарку вина. – Их кибитку разворовали, хотя там и брать-то было нечего, а животных мы нашли.
– Спасибо, братья! – от всего сердца поблагодарил я.
– Храни тебя Бог! – ответили солдаты. Все вышли, и Родриго запер дверь камеры.
Все-таки, нужного урода я замочил. В смысле, совсем не нужного, вредного. И за это будет мне послабление от нижних чинов.

Я прикинул, где мне удобней расположиться, на колодках или на сене, и выбрал колодки. Сено мне обещали свежее. Принесут – пересяду. Может, даже прилягу. Заодно узнаю, положена ли параша. Вопреки очевидности, настроение у меня улучшилась. Может быть, оттого, что о моих друзьях-актерах позаботились, накидали им денег и вернули мула с осликом. Каудильо и Прима открыли для себя Иху, она им заменит меня в их походно-полевых выступлениях. На гитаре играть научится. Может, еще и пьесу сочинит! Я б, наверное, мог сочинить Владимиру Ильичу монопьесу. Место действия – застенок полтора на три метра. Герой, совсем не лирический, сидит в нём и чешется, потому что на него напали блохи. Герою не до любви. Он молит Бога о скорейшем болевом шоке. У него все в прошлом. У меня. Я не женюсь на Констансе Мартинес, и гитары у меня больше не будет. Не нужна она мне больше. Не с костра же я буду петь романсы. Хотя, кто меня знает! Если и буду, то без аккопанимента, руки мне свободными не оставят, а гитара бы сгорела раньше, чем я. Почему я размышляю об этом так безмятежно и даже весело? Потому что стёб наше всё, а я, в глубине себя, не верю в свой ужасный конец. Верю в своего ангела!

Вместо ангела в застенок вошел Родриго с охапкой сена и заплечным мешком. Сбросил сено на пол, уселся на него и развязал мешок. Вынул лепешки – не иначе, с собственного стола, бутылек вина и две чарки. Я спросил про парашу, и он движением головы указал в угол камеры. Я там ничего не увидел, и он пояснил свой кивок словами: «Место есть, чего еще надо? Будет надо, отведем в умывальную» Интересно, при каких условиях меня удостоят сервиса? Не знаю, как в других тюрьмах Испании, а в этой, похоже, антисанитария сделалась нормой жизни. Мы с Родриго выпили, закусили лепешкой, но он остался все таким же угрюмым. – Указания поступили. От сеньора инквизитора, – мрачно сообщил он. – Он приказывает тебя перековать.

– Зачем? – удивился я. – Разве я смогу куда-то сбежать или стукнуть сеньора инквизитора?
– Ему надо, чтоб ты выл и стонал. Ешь давай, пей, пока кузнец не пришел, потом уже не получится.
– И в умывальную не получится? – уточнил я огорченно. Знал, что отец Доменико будет портить мне конец жизни, и все равно расстроился! Очень мне не хочется умирать грязным, еще и в собственном дерьме! Мои предки перед смертью надевали чистые белые рубахи, а я... Чуть не забыл! Мне подгонят новое чистое санбенито!
– Может, и получится с умывальной, – обнадежил Родриго. – Смотря, как закуют.

Заковали почти, как у консула, когда он применял ко мне воспитательные меры. С той разницей, что я все же мог ходить и не до умывальной, так до угла камеры бы добрался. Кандалы, цепи, наручни, шейная подпорка, все было в ассортименте, и все это плотно подогнали по мне. Правда, цепи подвязали, чтоб я ими не гремел, когда поползу по нужде. Если консул обладал тончайшим нюхом, то у викария слух был, наверное, еще более музыкальный, чем у меня. Или нервы у него были хуже моих, что сомнительно. Хуже моих уже не бывает!
– «Ты идальго, и ты строптивый, – вспомнил я слова Фурио ди Гросси. – Вот и не бегай из битвы, а побеждай». Не дождется гад отец Доменико, что я буду выть и стенать. Орать буду, если меня начнут пытать каленым железом или как-нибудь еще, а в этом мрачном закутке я буду петь. Если судья сообразит, что я не спятил, он сам, первый, изойдет на дерьмо.

Я стал петь Родриго и кузнецу, и они по мне запечалились, потому что не достигли крайней фазы профессиональной деформации. Не закрыли отдушину и напоили вином. А потом, переглянувшись, отвели во внутренний двор тюрьмы с бассейном посередине и выгородкой у дальней стены. Монстр отец Доменико позабыл приказать, чтоб никуда меня не водили. Он забыл запретить мне справлять нужду!»

Софья вошла ко мне с кружкой молока и куском свежего хлеба.
– Ты не выйдешь к завтраку, мама? – спросила дочь утвердительно.
– Не хочется, – ответила я.
– Там печально, – согласно вздохнула Софья. – Андрей с женой заперлись у себя. Дорофея плачет, он старается ее успокоить.
Мы помолчали, а затем дочь спросила: «Почему Луиджи сказал, что Ромуальдо не ошибается?
– Потому что не ошибается,
– Никогда?
– В главном.
– В том, что он видит издалека? – уточнила Софья – Он это прозревает или придумывает?
– В его случае это одно и то же, – призналась я и себе и дочери.
– А он может? – Софья помедлила. – Он может нам создать мирную жизнь?
– Нам, своей семье? – я не хотела ни обнадеживать, ни пугать. – Один из вариантов. Он и пытается, но он всего лишь человек, Софья.

Дочь смотрела на меня требовательно, с мольбой, так, словно будущее зависело от нас с моим Ромульдо, но я не могла врать дочери: «Он описывает то, что уже случилось. То, что было до него и при нем.»
– А то, чего еще не случилось, – не успокоилась Софья, – оно может и не случиться? Вообще, никогда?
– Оно уже есть, но об этом знает только твой папа. Считай, что ему было видение.
– А ему было? – спросила Софья с напором.
– Он был там, где все уже есть. – лишь сильней запутала я свою девочку. – А теперь ему предстоит пережить все это повторно. Уже не пережить. Один Бог знает, для чего Он назначил такое испытание Ромулу, возложил на него такой крест, но теперь, когда все вот-вот закончится…
– Все закончится – повторила Софья без голоса.
– Для тех, кто в Доросе. Мы, Бог даст, уцелеем.
– Папочка ушел умирать, – поняла дочь и закусила губу..
– Для него конец станет избавлением, – произнесла я неожиданно для себя, – Благом. Единственным выходом.

«Монстр Доменико появился у меня ближе к полудню, в окружении светских и духовных особ. Все они в убогий закуток не вместились, так было их много. Почет мне и уважуха!

Почет и уважуху проявили тюремщики. За мерзкого красавчика Пепе! Так что до прихода инквизитора мы с Родриго успели посетить умывальную, где он, как Али когда-то, помог мне привести себя хоть в какое-то в подобие порядка, и накормил. Не помоями! Благодаря ему я немного приободрился, и отца Доменико поприветствовал вежливым «Доброе утро, ваше преосвященство». Он охренел. Бросился ко мне и стал трогать мои оковы. Усомнился, что они настоящие?

– Все в порядке ваше преосвященство, – успокоил я его. – Все, как вы любите.
– Вы Дьявол! – рявкнул он свое коронное.
– Сомневаюсь, что Дьявол согласился бы сидеть в камере с головы до ног в железе. Вот его б вы точно здесь уже не застали, – постарался я его огорчить.
– Это консул ди Монти ценил ваше остроумие – не я. Поднимайтесь! Следуйте за мной!
Он, если и огорчился, то вида не подал. Развернулся и широко зашагал наружу.
– Чуть помедленнее, Ваше Преосвященство! – крикнул я вдогонку. – Вы меня избавили от привычки спешить.
– Замолчите, пока вам кляп не вбили в глотку!
– Ко мне нет никаких вопросов ни у кого?

Он обернулся на ходу, взглядом приказал мне заткнуться, и я подчинился. С кляпом в глотке я ни петь не смогу, ни даже орать, когда отец Доменико за меня примется не по-детски.
Отец Доменико дожидался меня возле кареты, покрашенной в траурный черный цвет. Сам он сел в другую, светлую с позолотой, а меня затолкали в черную. Одного. Ясно было, что я из нее не выберусь, а никому из сопровождающих нас лиц не хотелось трястись в катафалке. Или же отец Доменико заподозрил, что какой-нибудь страж окажется милосердным и даст мне глоток воды?

Окон в моем катафалке не было, и я не видел, кто, кроме Родриго, провожал меня в последний путь. Наверняка, солдаты. Должностные лица провожали не меня, а почетного опасного гостя, а меня могли проводить дружки покойного Пепе. Обломал их и алькальда господин инквизитор! А ведь им так хотелось увидеть меня на виселице! Блин, что за мысли лезут мне в голову?! Никакие это не мысли, дон Ромуальдо, это жалкие попытки отвлечься и от перспектив и от ощущений. Бедные люди семнадцатого столетия! С каким смирением принимают они все эти изощренные методы воздействия! По идее, и я бы должен привыкнуть, и мне уже не впервой подвергаться методам, но какая-то часть меня бурно протестует против железа. А укольчик не желаете, дон Ромуальдо? Сыворотку правды или еще какую-нибудь химическую дрянь в мозг? Вкатать вам в стерильной обстановке пару-тройку доз, и вы сами захотите в средневековые кандалы! Это если сохраните способность соображать!

Человек, как учил Фурио, привыкает ко всему. Если стремится к удобствам. Я устроился в карете поудобней, и у меня получилось задремать. Пробудился, когда движение прекратилось, дверца открылась, и два дюжих монаха меня выволокли на воздух. Мы прибыли на постоялый двор. Пока господину инквизитору с присными готовили комнаты, он решил навестить меня. Пожелал убедиться, что Дьявол не сбежал, или решил все же обо мне позаботиться? Без воды я до Сарагосы живым не доеду.
Мой измученный вид отцу Доменико понравился. Он собственноручно проверил оковы – а вдруг они от тряски ослабли, и велел монахам отвести меня в отхожее место, напоить и накормить. От еды я отказался.

На постоялом дворе тюрьмы не имелось, и на ночь меня заперли в катафалке. Охранять ценный груз-сеньора де Кастро остались два монаха, особи под стать своему начальнику. От кого они меня стерегут? Не иначе, как от Дьявола. Никто другой не полез бы меня освобождать. Монахи бормотали молитвы, перемежая их зевками. Они меня раздражали, и я крикнул им, чтоб шли спать – Дьявол сегодня не придет, у него скопилось много текучки. Они не поверили, стали молиться громче, но к утру все же устали, и я опять немного вздремнул.
День начался традиционно. Появился Преосвященство. Я ему пожелал доброго утра, а он проверил оковы. Мало что садист, так еще и параноик! Хмурые монахи – эти наверняка глаз не сомкнули – вывели меня на прогулку до отхожего места, а затем втащили в трапезную постоялого двора, сбросили за стол. Гостиничный слуга, в тихом ужасе косясь на викария, поставил передо мной тарелку с яичницей. – Ешьте! – властно рявкнул викарий.
– Не могу, – ответил я.
– Я вам не позволю уморить себя голодом, Ромуальдо!
– Чтоб я мог есть, снимите с меня хотя бы подпорку.
– Вас покормят. Они! – указал он на монахов.
– Если вам угодно, чтобы я подавился и умер прямо тут, то я так и сделаю.

Он разозлился, но все же послал за кузнецом, и меня избавили от подпорки. Надеюсь, не только на время завтрака. Очевидно было, что моя беспомощность обременяет подчиненных Преосвященства, как когда-то обременяла гвардейцев Лодовико, и это все, чего викарий добился. Стенать я себе запретил. Зато потребовал, чтобы меня умыли.
– Вы редкостный наглец! – рассвирепел отец Доменико.
– Что такого возмутительного вы находите в стремлении людей к чистоте? – справился я с нарочитым недоумением.

Он ответ не придумал. Подозвал слугу, приказал принести воды, и меня освежили прежде, чем водворить в карету. Будь я наглым, я бы попросил меня расчесать, но я не попросил. Не доверил эту честь подчиненным Преосвященства.
Еще пару раз мы останавливались в небольших населенных пунктах. Меня извлекали из катафалка, отводили в отхожее место, умывали и усаживали за стол. Сеньор инквизитор был очень внимательным: сначала проверял цепи, как будто они могли прохудиться, а потом стоял у меня над душой и требовал, чтоб я ел. Очень ему хотелось взгромоздить меня на костер здоровеньким! Его заботливость побудила меня пожелать гребенку и прогулок. Я и так почти не двигаюсь, а если совсем перестану, в моем организме возникнут необратимые застойные процессы. Отец Доменико глянул на меня подозрительно, и я психанул: «Если вы ждете, что я дематериализуюсь, то я не умею! Я не все умею, Ваше преосвященство!». Он позлился, сколько хотел, но гребенку мне выдали. Под личную ответственность братьев. Я мучительно долго расчесывал свалявшиеся патлы, а они терпеливо ждали. Потом гребенку у меня отняли. Преосвященство вообразил, что я каким-то чудом перережу ею глотку себе или ему? На стоянках меня выгуливали вокруг кареты, но когда я заикнулся об услугах цирюльника, отец Доменико пришел в неистовство.

– Может, вам и женщину?!! – взревел он.
– Я не смогу удовлетворить женщину, – ответил я с достоинством. – Благодаря вам! Радуйтесь и гордитесь!
Мне бы хотелось, чтоб отец Доменико навещал меня почаще – наш обмен репликами отвлекал от мыслей об ужасном. При отце Доменико я становился каким ни есть, а борцом, но наедине с собой плакал. Вспоминал слова консула: если я попаду к лапы к Вешателю, каждый миг моей жизни станет мольбой о смерти. Я уже о ней молил, загодя. Просил Бога ниспослать мне болевой шок. Оставаясь один, я много молился. Как умел, своим словами. А отмолившись и отплакавшись, старался вспоминать доброе. Еще вчера вот по этой дороге – может, и не по этой – мы с труппой плелись в прекрасную Францию. Какие они отважные и верные люди, Каудильо, Прима, Иха! Бог послал мне заботливого тюремщика Родриго и добрых стражников из городка, в котором я совершил свое лучшее преступление. Возможно, и нынешняя моя охрана, монахи, парни неплохие, просто дрессированные. Не находись они под «колпаком» у викария, не отбирали бы у меня гребенку.

Викарий коней не гнал, двигались мы с приличествующей сеньору инквизитору скоростью. Отец Доменико, в предвкушении будущего, удовлетворялся теми страданиями, которые я испытывал в настоящем. Я их испытывал, чем дальше, тем больше, но терпел. Я ведь был строптивой живучей бестией! Всякий раз, ощупывая мои оковы, отец Доменико смотрел на меня так, словно я плевал ему в душу. Мне полагалось молить о снисхождении, но я улыбался. У меня это не очень хорошо получалось, но я старался. Я был отменно вежлив с сеньором инквизитором, а когда он принимался орать, отвечал ему спокойным снисходительным взглядом. Оставалось справиться у монахов, кто из нас, по их мнению, больший христианин, бешеный святой отец или я?

Будучи закупорен в катафалке, я не видел, куда мы едем. А даже если б видел! Не удосужился я выучить географию. Поэтому, когда мы наконец-то доехали, я лишь по восклицанию викария понял, что угодил в как бы в мой родной Арагон. – Радуйтесь, Ромуальдо! Вас приветствует Сарагоса!» – с издевательской ухмылкой выкрикнул отец Доменико.
Приветствовала меня не Сарагоса, а ее тюрьма, внутри которой меня вынули из кареты. Вслед за этим нас поприветствовало должностное лицо, невысокий мужичок с брюшком и одутловатой физиономией. Поприветствовало лицо сеньора инквизитора. Оно его поблагодарило за доставку в Сарагосу беглого преступника дона Ромуальдо де Кастро! Власти Сарагосы забирают меня у отца Доменико.
– Что?! – загремел отец Доменико. – Он еретик! Его будет судить Святой трибунал!
Должностное лицо объяснило терпеливо, что недобрые чувства, которые господин инквизитор питает по отношению к сеньору де Кастро, не должны приводить к сбою правоохранительной системы. Не был сеньор де Кастро уличен в ересях, что засвидетельствовано отцами Церкви рангом выше господина викария

– Мавританка! – грянул отец Доменико. – Он встречался с мавританкой! Он спал с ней!
– С морриской, – поправило должностное лицо. – С нее также сняты обвинения в ереси. Она призналась в грехе прелюбодеяния, но не в преступлениях против Церкви. Сеньорита Агуэро засвидетельствовала клятвенно, что сеньор де Кастро не злоумышлял против нашей святой католической веры.
– Где мавританка?! – не угомонился инквизитор. – Я хочу ее видеть! Предъявите!
Государственный чиновник ответил с прискорбием, что он может предъявить отцу Доменико показания морриски, но не ее саму – у сеньориты Агуэро оказалось слабое сердце.

Я был настолько оглушен происходящим, что слова чиновника до моего сознания не дошли. У моей подруги Мерседес было верное любящее сердце. Это она уговорила меня бежать после того, как я убил на дуэли ее знатного поклонника, по совместительству – брата моей приемной мачехи! Почему я об этом забыл?! Я и о Мерседес забыл. Так меня увлек театр, что я перепутал его с явью? И вот явь меня настигла. Я приговорен к десяти годам на галерах. Получите и распишитесь, дон Ромуальдо. Красавчик Пепе – не первый и единственный ваш трофей. У вас, оказывается, наработан большой опыт поединков со смертельным исходом! Да не может быть! Это какой-то оговор, инсинуация! Но уж лучше такая инсинуация, чем допросы у отца Доменико с аутодафе в последнем акте!
Разъяренный инквизитор таки убрался ни с чем, а меня отвели в канцелярию – знакомиться с приговором. После этого с меня сняли все железо, кроме ручных и ножных кандалов, подвязанных к поясу, и отвели в камеру. В одиночную, уж не знаю, хорошо это или плохо. Наверное, хорошо, потому что мне надо было прийти в себя и вспомнить свою собственную жизнь. Напрочь мной позабытую! Как такое бывает?!»

Ужин мне принесли Георгий и Ипполит. Родные подумали, что я обиделась из-за того, что меня не взяли в Дорос, поэтому ото всех закрылась, и сыновья решили объясниться начистоту.
– Мама, это было бы немилосердно по отношению и к отцу, и к себе самой… – начал Георгий, но я перебила: – Да, это было бы немилосердно, я поэтому не настаивала.
– Но ты рассердилась!
– Я не рассердилась, я нашла другой способ встретиться с Ромуальдо.
– Ты нашла какое-то его сочинение?

Сыновья приблизились и заглянули в рукопись.
– Нам он этого не показывал.
– Он это спрятал. Знал, что я найду это уже без него, что мне будет без него очень больно, и тогда он вернется. Через то, что написал. Знал, что я не все пойму, а поэтому проиллюстрировал текст. Вот смотрите.
Свой текст Ромуальдо снабдил рисунками. Изобразил мужчин в странной одежде, с узкими тонкими мечами – шпагами, и других, больших и угрюмых, в тамошней таверне, по которой ходила простоволосая девчонка со шляпой в руках. Сам он сидел там же, с гитарой, тоже странно одетый, в худых сапогах и в косынке на голове. Здесь он эту косынку называл банданой. Он изобразил актеров Каудильо и Приму возле их повозки, тюремщика Родриго с вином и лепешками, коменданта тюрьмы и капитала галеры. А еще он нарисовал Вешателя. Очень похоже. Такого же, как в Чембало, но еще более самодовольного и свирепого.
– Про что он написал, мама? – спросил Ипполит, с удивлением рассматривая рисунки. – Снова про Севастополь? И там тоже был Вешатель?
– Он, наверное, был везде, но здесь написано про Кастилию.
– Ты нам дашь прочесть?
– Да, конечно.
– А еще, мама, – Георгий посмотрел на меня внимательно. – Ты говорила, что свою книгу пишешь для нас. Ты ее закончила, но нам так и не дала. Почему?

Они глядели на меня вопросительно, и я смешалась.
– Я хотела, хочу, чтоб вы ее прочли уже без меня.
– Мама! – вскричали они разом в страхе и возмущении.
– Я боялась, – попыталась я оправдаться. – Боюсь разочаровать вас. И в книге разочаровать, и в нас с Ромулом. Мы с ним не были правильными людьми! Не всегда поступали, как надо, путались...Мы когда-то были молодыми!
– Почему-то мы в этом не сомневаемся, – ответил Георгий. И они рассмеялись. – Какая ты бываешь смешная!
– Детям их родители всегда видятся взрослыми, – пояснила я. – Вы нас молодыми не представляете, а мы... Пока нас было двое, мы не старели. Не ощущали себя старыми, – поправилась я.
– Вы не старые, – объявил Ипполит. – Взрослые, но не старые.
– А мы хотим увидеть вас молодыми, – улыбнулся Георгий.
– Но отец уже написал...
– Он написал свою версию, она у каждого своя.
– Да, он не написал, как жестоко поступила я со своими родными, но, вы знаете, я и сейчас не осуждаю себя. Очень часто молодость жестока по отношению к старости, потому что ей надо строить свои дни, обживать их, защищать свою любовь…

Я осеклась. Моим сыновьям, и старшему и младшему, нечего было защищать. Старший свою любовь похоронил, у младшего ее не было. Неужто всю благодать, отпущенную нашей семье, присвоили мы с моим Родуальдо, завладели единолично высшей милостью Божьей?!
– Вам будет обидно меня читать, – пробормотала я покаянно. – Я про вас очень мало написала.
– Ты писал о любви мужчины и женщины, – оправдал меня Ипполит.
Оправдал, но не успокоил. Я почувствовала себя виноватой перед детьми. Ни у кого из них, кроме первенца, не было такой любви, как у нас с моим Ромулом. Георгий любимую потерял, остальные просто женились потому что приходило время создавать семьи. Федор и Андрей к женам привыкли, привязались, как привыкла Евдокия к своему Вольфу. Софьин рыцарь, оказавшийся повесой, не успел разочаровать ее и уже не выйдет на стену Дороса, чтоб погеройствовать. На стену – за всех нас – выйдет Ромуальдо.

– Возьмите, – протянула я детям свой роман.
Я с трудом дождалась, когда они выйдут.
– Ромул! – прорыдала я в пространство. – Я не могу так больше! Помоги мне, Ромуальдо!

«Вероятно, деменция бывает не только старческой и алкогольной, но и творческой. Это когда помнишь лишь о том, что у тебя в работе. В голове, в душе, в порах кожи! При таком раскладе реальность предстает выдумкой. Вернуть в нее можно только ударом по башке. Потрясением. Я его испытал, когда остался наедине с собой, на убогом тюфяке, заменявшем солому. Поначалу испытал облегчение – меня не сожгут. Облегчение оказалось столь сильным, что я улыбался, расписываясь под приговором, и лишь теперь осознал, как мне было страшно. Я загнал свой страх в глубину себя и там его надежно закупорил, спрятал даже от себя самого, а сейчас запоздало испытал и его, и освобождение от него. Предстоящая галера мне виделась праздником. Еще бы сообразить, за что меня туда? Неужели дуэльные поединки стали для меня такой нормой жизни, что я тут же забываю, кого на них уложил? Но раз Мерседес убедила меня бежать... У нее оказалось слабое сердце? Почему вдруг? Что это значит? И тут меня ожгло, швырнуло сначала в жар, потом в холод: Мерседес пытали, и Господь послал ей болевой шок. Я просил за себя, но мой шок достался Мерседес! Ее нет больше, такой ласковой, нежной, такой хорошей! Она любила меня, а я... Я любил себя. Любил пьянки, дуэли, театр. Для меня Мерседес была хорошеньким увлечением, и теперь мне полагается отстрадать. Я обязан отстрадать за Мерседес даже если никого не убил! Я ее убил. От нее с подачи монстра Доменико добивались признаний в наших с ней религиозных преступлениях! Я бежал, вступил в труппу Каудильо, тогда у него еще была труппа, я наслаждался жизнью, сценой, собой…
Тюремный страж принес мне баланду, но я попросил ее убрать: к этой блевоте я бы немедленно добавил свою. Страж не заспорил, а вот крыса посмотрела на меня укоризненно.
Я решил, что меня глючит, когда в мою камеру бочком протиснулся Каудильо.
– Вы? – спросил я, не веря глазам своим. – Вас что, тоже?…
– Нет, ихо, нет, мы решили, что Бог с ней, с Францией, и последовали за вами. А здесь я договорился с комендантом тюрьмы – довольно приятный господин, хоть и взяточник, что меня к тебе пустят.
– Боже правый, но откуда у вас деньги?!
– Ромуальдо, мы не такие уж тупые, неразворотливые люди! Мы развлекали народ по пути следования…
– Церковь запретила…
– Мы грамотно развлекали. Перемежали бытовые сценки с мифологическими и религиозными сюжетами. Те и другие входят в список дозволенного. Ну, и песни. Констанса оказалась очень способной девочкой, она играет на твоей гитаре, и они с Кларой поют, а я…
– Почему вы не в Неаполе? – перебил я, занервничав. – Я же просил!
– Мы в Неаполь уйдем все вместе. Морем, – зашептал заговорчески Владимир Ильич. – На твоей галере, Ромуальдо. Мы тебя перед Неаполем с нее выдернем, мы уже все продумали.
– Если б это было так просто, все галерники бы давно разбежались!
– С ними не было нас! – самодовольно заявил Каудильо. И хлопнул себя по лбу. – Ихо, наши девочки собрали тебе покушать!

Полез под плащ и вытащил сверток. В нем оказались две лепешки, два вареных яйца и луковица.
– Чем богаты! – как извинился Владимир Ильич. – Но здесь тебя и этим не попотчуют. Ты плохо выглядишь, ихо. Тебя вообще кормят?
– Инквизитор кормил.
– Да, мы наблюдали за вами с некоторого расстояния. Мы были в ужасе, Ромуальдо! Особенно Клара! Иха все-таки местная, она Кларе объясняла, что в данном мире именно так и поступают с задержанными…
– Минутку! – прервал я. – Как вы оказались в данном мире? Вы здесь оказались раньше, чем я с вами познакомился.
– Знаете... – он подвинулся ко мне ближе. – Кажется, мы перед этим умерли! Мы с Кларой долго размышляли и пришли к мысли, что мы умерли, не успев исполнить свои главные намерения. Наши намерения, пережив нас, вернули в жизнь и наши тела! Эти намерения, Ромуальдо, можно назвать и по-другому – потребностью в самовыражении, в признании, в осознании своей нужности. Держать в себе, взаперти, огромный потенциал созидательной энергии, это же пытка, медленная смерть!
– Нам за этот потенциал, даже запертый, платят! – выразительно подергал я кандалы.– Вот она, высшая награда всех родин!
– Убийство не может быть наградой! – энергично возразил Владимир Ильич. – А убийство художника – это всегда преступление против нации!
– Нация не знает, что я художник. Что мы с вами соль каких-то земель!
– Может быть, мы до тех земель еще не дошли? – по-детски понадеялся Каудильо.
– До Марса? – справился я насмешливо. – Теперь точно не дойдем. После того, как вы лишились кибитки!
– Да отстаньте вы от Марса! – отмахнулся Каудильо досадливо. – Мы с Кларой зря воскресли, по-вашему? Нам продлили шанс, расширили зону поисков, чтоб мы обрели ту точку пространства-времени, где возможно реализовать себя. Других объяснений мы не нашли, ни разумных, ни мистических, ни философских! А ты, ихо? Ты ведь тоже не отсюда?
– Я отовсюду. – мрачно заявил я. – И отсюда, и не отсюда, а главным образом, из Чембало.
– Это в Италии? – живо заинтересовался Каудильо.
– Это в Тавриде. Там теперь Балаклава, а при мне была столица генуэзского капитанства.
– Что-то я такое слышал… Или припоминаю.
И то, и другое. Балаклава тоже при мне была, но уже потом, на пятьсот лет позже. Я уже и сам запутался, что когда было.
– Мы не должны путаться, мы должны думать о настоящем. – назидательно провозгласил Владимир Ильич. – Мы должны спасти тебя, а для этого должны заработать денег.
– В качестве кого вы их зарабатываете? – насторожился я. – Если в качестве театрального коллектива, то мы скоро встретимся здесь! – оглядел я свой сумрачный интерьер.

– Типун тебе на язык! – замахал руками Каудильо. – Какой же мы театр?! У нас нет ни декораций, ни реквизита, ни костюмов! Это и к лучшему, что у нас все украли! Уж теперь-то мы точно не бродячий театр, а группа отверженных. Обломок предыдущей цивилизации! Мы, как и все, кормимся с дороги! Вся Испания вышла на большую дорогу, по-другому не получается! Кто-то грабит, кто-то побирается, а мы спасаем души! Искусством! Да ты и сам в этом убеждался, пока мы шли по Кастилии! Ты же помнишь, как тебя слушали!
– Я помню, как мало нам подавали.
– От каждого по возможностям, Ромуальдо! Но ведь мы не пропали с голоду! Мы и сейчас не пропадаем! Клара и Констанса справили себе по приличному платью и теперь посещают дома зажиточных горожан и даже вельмож. Клара умеет вести светские беседы, а Констанса очаровывает танцами. Наши девочки заработали на взятку коменданту, а потом они заработают на взятку капитану галеры, и мы тебя освободим!
– А если капитан откажется рисковать?

– Тогда мы освободим тебя сами! – очень по-театральному провозгласил Владимир Ильич.
– Замечательно! – оценил я. – Главное, потренируйтесь сбивать с людей оковы. Это не у всех получается.
– Раз у кого-то получается, получится и у нас! – заверил опрометчиво Каудильо, и я предложил: «Попробуйте!».
– Что ты, ихо, здесь этого делать нельзя! – вскричал он в испуге и даже схватил меня за руку. – В тюрьме мы должны соблюдать их правила!
– А галера это свобода? – усмехнулся я против воли язвительно.
– Это путь к свободе! – поправил с пафосом Каудильо.
Тюремный страж прервал наше свидание, и Владимир Ильич метнулся к двери со словами: «Я не прощаюсь!»
– Стойте! – спохватился я запоздало. – Не делайте ничего!
Это только на сцене, в каком-нибудь спектакле бывший режиссер в компании двух актрис может умыкнуть каторжника с борта! Семнадцатый век населяют не идиоты, а Каудильо с Примой вообще не отсюда. Они, конечно, хорошо адаптированы к данной реальности, но лишь ко сценическому ее варианту. По варианту реалистическому они до Неаполя не доедут.

Я подкрепился передачкой Каудильо и улегся на тюфяк с насекомыми. Никуда я от них не денусь, но сейчас не до противного. Я так давно не высыпался, что глаза сами закрывались. Я закрыл их и увидел Мерседес. Тоненькую, черноокую, с роскошными кудрями, в которые я так любил засовывать пальцы. Мертвая Мерседес смотрела на меня сострадательно, без тени упрека. Мерседес меня спасла. Даже думать не могу, чего это ей стоило. Я предам ее вторично, если сбегу от назначенной мне кары. Предам и ее, и Каудильо с актрисами!

Тюремщик принес мне воду с куском хлеба. Хлеб я отложил на потом, и его тут же стащила крыса. Я вспомнил, что с крысами надо дружить, оставлять им часть харча, чтобы они тобой прониклись и не сожрали. Я об этом читал, или во мне говорит мой собственный опыт? В консульском замке крыс не водилось, во всяком случае, в номерах, а в провинциальном застенке просидел я недолго, в таком состоянии, что и динозавра бы не заметил. Надолго ли я здесь?

Ответ на этот вопрос я получил почти тут же, от коменданта, который захотел меня рассмотреть. Он обо мне был наслышан. Да что, блин, я такого насовершал, что обо мне все наслышаны?! Почему не помню?! Комендант был нарядный, ленивый, с нафабренными усами и выражением муки на толстой физиономии. Появился он со стулом, который внес тюремщик. Комендант уселся напротив моего тюфяка, и я сел на тюфяке. Вопросительно на него воззрился.
– Вы, конечно, не довольны своим приговором? – спросил он утвердительно. – Вы, конечно, хотите его обжаловать?
– Нет. – ответил я – Не хочу.
– Как?! – удивился он. – Почему?! Аристократов не отправляют на галеры, с вами произошло какое-то недоразумение.
– Недоразумения меня буквально преследуют! Полагаю, мои родичи, родственники убитого, лишили меня не только наследства, но и титула. С них станется, они ведь не мои родственники!
– Вы можете потребовать, чтоб вас восстановили в правах.
– С галеры?
– Там пока нет свободных мест, поэтому у вас есть возможность позаботиться о себе. Я прикажу подать вам бумагу и чернила.
– Я не смогу отблагодарить вас за любезность.
– Отблагодарите потом, когда все разъяснится. Поговаривали, что господин, с которым вы схватились, домогался сеньориты Агуэро. Он вашу любовницу пожелал сделать своей любовницей, а кто же станет терпеть подобное? Вы не стерпели. Но вы честно дрались, и вы не виноваты, что ваш противник оказался менее ловким.
– Вы искренне так считаете?
– А зачем бы я вам врал? Так я распоряжусь насчет бумаги и чернил?
– Я подумаю.
– Вам не думать надо, а действовать!
– Я сейчас плохо соображаю. Даже не помню, как звать моего соперника, противника…
– Но вы читали приговор, там написано!
– Я не читал, я просто расписался.

– Понимаю, понимаю. После нескольких дней пути в обществе отца Доменико любой бы стал плохо соображать. Отдохните. Соберитесь с мыслями. Время есть. Если потребуется, я задержу вас в Сарагосе на неопределенно долгое время.
– Если б у вас нашлась другая камера…
– Она бы нашлась, но... – он прищелкнул красноречиво пальцами. – Где гарантии, что вы вернете себе не только титул, но и наследство?
– Нет гарантий, – честно признался я.

– Тогда, как ни жаль, вам придется остаться здесь. Это не самое худшее помещение, – взялся он утешить меня. – Здесь сухо, и вы здесь один. Я подумал, что вам мало подойдет общество убийц, воров и насильников.
– Благодарю за заботу, сеньор комендант, но разве, кроме уголовников, у вас тут никого нет?
– Это тюрьма, сеньор де Кастро!
– В тюрьмы иногда сажают и философов, и поэтов, и…
– Было два дуэлянта, но их выкупили, а философов и поэтов у нас сразу же забирают святые отцы. Наши следователи с таким сложным контингентом работать не умеют.
– Жаль! Иметь единственными сокамерниками крыс как-то невесело. Вы не могли бы приказать дать мне книгу?
– Что вам дать?! – он подался ко мне вместе со стулом. Решил, что ослышался.
– Почитать. Что угодно. Это мне поможет восстановить функции мозга.
– Что восстановить?!
– У меня стало плохо с памятью, сеньор комендант.
– Это вследствие поездки. Удивительно, что вас не довезли сюда спятившим. Но вы в себе, я вижу, что в себе. Вашу просьбу о книге я, как ни жаль, вынужден отклонить. Вам книги не полагаются, здесь у нас тюрьма. Не самая худшая! Вы отдохнете,наберетесь сил и напишете ходатайство.
– А можно снять с меня кандалы? Мне в них трудно отдыхать.
– Как ни жаль, но и эту вашу просьбу я вынужден отклонить. Вы у нас опасный преступник, вы скрывались от правосудия, и нет гарантий, что вы снова не скроетесь. Вы сбежите, а у меня начнутся неприятности.
– Да, оно вам не надо.

– Раз вы так прекрасно все понимаете, отдыхайте!
Он вышел, тюремщик вынес стул, и я остался в обществе хвостатых сокамерников. Без мыслей о будущем. Не сумеют Прима, Иха и Каудильо удовлетворить аппетиты коменданта»

– Мама! – закричала из коридора дочь Евдокия и решительно ворвалась в мое пространство. – Мы все очень тебя просим присоединиться к нам в трапезной! Это важно, мама!
– Что-то случилось? – спросила я издали. Нас с моим Ромулом не было сейчас в Феодоро.
– Вольф расскажет. Он только что из Дороса!
– С Ромуальдо что-то? – я рывком выдернула себя из Сарагосы. – Вольф виделся с Ромулом?
– Мама, идем! – потребовала Евдокия, и я подчинилась. Уравновешенная Евдокия не стала бы нервничать без веских причин.

Вся моя семья, кроме самых маленьких детей, уже была с сборе. Все смотрели на Николая.
– Отец мне велел в Дорос больше не ездить, – угрюмо сообщил Николай.
Он был человеком немногословным и неторопливым и надолго замолк прежде чем произнес новую фразу: «Сказал ничего больше не привозить.
– Там всего хватает, или под Доросом османы? – жестко спросил Андрей.
– Турок нет, а люди бегут, – ответил Вольф. – Купцы уезжают.
– Если кто в семье провидец, так твой муж, Гликерия! – язвительно расхохотался Андрей. Глянул на притихших ди Пьетро и укротил себя. – Без него нам как-то лучше, спокойнее, никто не ограбит.
– В Доросе грабят? – спросила Софья испуганно.

– Просто бегут, – ответил Вольф. – Евреи и армяне почти все уехали. Лавки бросили, всякие свои заведения, дома вместе с имуществом. Взяли только ценности и деньги,
– Какие умные люди! – ехидно восхитился Андрей. – И дома они себе построят, и заведения там, куда османы не дойдут. Как кто думает, они дойдут до Германии?
Он оглядел нас по очереди дерзкими – ромуловскими – глазами и спросил, уже озабоченно: – А остальные? Мой тесть? Про отца всем все ясно.
– Отцов я не видел,– признался Вольф. А в городе съестное скупают. Дома брошенные разграбили, но военные, стражники не мешают, даже сами выносят, что им надо. Ясно, что хозяева не вернутся.
– А если вдруг вернуться? – нахмурился Федор. – Если беглецов от границы повернут?
– Да кому они нужны! – отмахнулся Андрей.
– Знают много, – предположил Федор.
– Так они ж не к туркам бегут,от турок! – закричала Евдокия. – Вот и пусть расскажут всем, как нас тут бросили одних против целой империи! Пусть хоть стыдно станет христианским государям!

– Что-то ты не то говоришь, – вздохнул Ипполит.– Вспомни Константинополь. За него кому-нибудь стыдно?
– Нам, – заявил Луиджи.– До сих пор мне стыдно и больно. И Ромуальдо. Он потому и ушел в Дорос. А потом за нас стыдно будет.
– Это вряд ли, – опроверг Георгий. – У монархов найдутся дела поважнее, чем скорбь по маленькому горному княжеству. Они либо воевать будут с османами, либо подружатся.
– Христианские государи?! – ужаснулась Софья.
– Может, мы дослушаем Вольфа? – наступательно справилась Евдокия.
– Да, Вольф, конечно,– извинился за всех Георгий. – Ты хотел сказать, что в Доросе паника?
– Нет паники. – ответил Николай. – Князь велел скот пригнать на плато, на пастбища, наладить производство оружия. Там все готовятся к обороне.
– Кроме тех, кто сбежал! – вставил Андрей.
– Хорошо, что сбежали, – веско заявил Федор. – Такие люди и ворота врагу откроют, и в спину ударят. Лучше, чтоб их не было в городе.
– Потому и решено ворота закрыть. Чтобы вместе с такими, как я, лазутчик не просочился. – хмуро подтвердил Николай.
– Да тебя там все знают! – возмутилась Евдокия. – И тебя, и твою семью!
– А вдруг он продался? – усмехнулся Андрей.
– Еще и веру поменял! – разгневалась Евдокия.
– Главное – продаться. Ясно, что не турка в чалме пошлют в разведку, а такого, как наш Вольф!
– Если мы друг друга будем подозревать, мы пропадем! – предрекла Софья дрогнувшим голосом.
– А если бдительность потеряем, то пропадем еще быстрей! – парировал Федор.
– А когда в Доросе закончатся съестные припасы, что будет? – справилась Евдокия. – Голод будет!
– Дорос готовится, – напомнил Георгий.

– К нам оттуда будут присылать за провизией, – сообщил Вольф. – Отряды воинов будут приезжать.
– А они у нас провизию будут покупать или просто так забирать? – озаботилась Евдокия.
– Даже если просто так. – ответил ей Ипполит. – Мы должны поддерживать наших.
– Бедный папа! – всхлипнула Софья. – Вы так мало всего ему отвезли!
– Достаточно,– заверил Георгий.
– А мой отец, сестры, матушка! -зарыдала жена Андрея. – Им никто ничего не привезет!
 Они-то как будет?!
– Аутент не оставит свою армию голодной, – заверил ее Георгий, а Андрей вскричал со злой удалью: «Вольф! Ты там нигде не видел Ивана Третьего с дружиной?! Может, ты просто не заметил?!
– Перестань! – поморщился Георгий, а Луиджи вздохнул протяжно: «Неизвестно, кто кого будет оплакивать»
– Все под Богом ходим, – одернула мужа Елена.
– Боже, как же я завидую воинам! – исторг мученически Луиджи. – Как завидую моему Ромуальдо!
– Если турки обложат Дорос, а перед этим побывают у нас, то никто никого не будет оплакивать, – предрек Федор.
– Предлагаешь сделать это сейчас? – покосился Ипполит выразительно на детишек и женщин.
– Ничего я не предлагаю, – буркнул Федор. – Говорю, чтоб Луиджи зря не завидовал. Один Бог знает, что с кем будет.
– Помолимся! – призвала Елена.
Все стали молиться, а я тихо возвратилась к себе. В Испанию Ромуальдо.
 
«Комендант был тот еще благородный дон. Аппетиты его росли по мере их удовлетворения. Друзья старались облегчить мое существование, но у них это получалось чем дальше, тем хуже. Каудильо навестил меня еще дважды. С каждым разом он становился все озабоченней, и в конце концов не выдержал. – Ромуальдо! – вскричал в отчаянии. – Так продолжаться не может! Комендант это прорва! Если мы и дальше будем столько отдавать ему за свидания, мы никуда не уплывем. Ты уплывешь, гребцом, а мы останемся здесь и ничем тебе помочь не сумеем!

– Вы мне нигде помочь не сумеете, – выдал я правду-матку.
Выдал я ее и сеньору взяточнику Объяснил, почему не буду писать ходатайства. У меня нет денег на судебные расхода, тогда как у противной стороны деньги есть. Мои ответчики выиграют процесс еще до суда. Нет смысла затеваться. Комендант согласился, что смысла нет, и утратил ко мне всякий интерес. Лицемерно вздохнул, уведомив: «Тогда, как ни жаль, ваш приговор вступит в силу. Я не могу и дольше держать вас у себя, в одной из лучших камер моего заведения»
– Меня когда отправляют? – подумал я о друзьях. С благородного дона станется взять с них плату за свидание, а уже потом вспомнить, что я больше не занимаю лучшее помещение его прекрасной тюрьмы!
– Мы не будем с этим затягивать! – объявил он. – У меня арестантов больше, чем камер! Завтра же вас отправлю! Я бы и сегодня отправил, но у меня ни кареты, ни конвоя. Мы очень бедная тюрьма, Ромуальдо!
– Очень бедная тюрьма очень бедной страны, – посочувствовал я. – Вам приходится самим о себе заботиться.
– И не только о себе, – подтвердил он, не уловив сарказма, – Мы заботимся о таких, как вы, де Кастро, кто сидит здесь сугубо на казенном обеспечении!

– Мне очень жаль, что я объел свою тюрьму и страну! Три ломтя хлеба в день – это для вас полное разорение.
Он не понял, издеваюсь я или и впрямь угрызаюсь совестью, а поэтому уточнил страдальчески: «Три куска на человека! На каждого! А их несколько сотен! Вас, кто ни лепты не вносит в свой рацион!».
– Как, вам разве не передали, что я отказался от вашего фирменного блюда, от супа, он же – второе?! Оцените, какой я правильный арестант! Но все станет еще лучше, когда вы меня снимете с довольствия! – обнадежил я его со всей мыслимой учтивостью. – Вы меня снимете с него прямо сейчас?

– Не сейчас, – проявил он христианское милосердие. Я получил свой хлеб, поделился с сокамерниками и улегся на тюфяк внушать себе спасительную мысль о воздаянии. Я должен был искупить вину перед мученицей Мерседес, хотя вины за собой не чувствовал. На моем месте любой бы, наверное, сбежал от ареста, а о доносе, который сочинил на нас кто-то левый, я понятия не имел. Был уверен, что с Мерседес ничего не случится. Мерседес предпочла умереть, но не оклеветать, а я, пока из нее вышибали признания, во всю наслаждался радостями в Мадриде! Я виноват в том, что я наслаждался! Мне необходимо быть виноватым, чтобы выдержать дальнейшие испытания!

Сеньор комендант раскрутился утром. Раздобыл и транспортное средство и двух конвойных. Они устроились в карете по сторонам от меня, несколько помятые с бодуна, но у них не было нужды напрягаться, и они увлеченно обсуждали события бурной ночи: кто что помнит, и что вообще было? Им хотелось поскорей избавиться от меня, чтобы полечиться, и они буквально внесли меня на борт, почти бегом. Сдали капитану вместе с копией моего приговора. Капитану лень было читать сопроводительный документ. Он спросил у конвоиров: «Это кто?», и они ответили: «Убийца». Капитан, вполне удовлетворенный ответом, передал меня охране своего судна. Кандалы с меня сняли, они помешали бы мне управляться с веслом, надели на ногу толстый стальной браслет, соединенный цепью с плоским брусом на палубе, и усадили на рабочее место – банку шириной сантиметров тридцать. Галера стояла на якоре, поэтому товарищи по несчастью веслами не махали, Тупо смотрели в никуда. Мое появление не произвело ни на кого ни малейшего впечатления. Даже если б вместо меня на галеру привели папу римского, каторжники остались бы безучастны. Через год, а то и раньше, я стану таким же! Овощем!

Со стороны сходней послышались веселые голоса, и мимо наших банок промелькнул капитан. – Позвольте вашу руку, сеньора! – проворковал он. Пассажирка в ответ рассмеялась и восторженно, и кокетливо. – Вы так любезны! – воскликнула она. – Вы не только морской волк, но и галантный кавалер!
Я узнал голос Примы! Приподнялся посмотреть на своих, но охранник сильно надавил мне на плечо. – Говорить-стоять-ходить запрещается, – глухо прорычал он.
– А если по нужде, если надо? – не угомонился новенький. – Если прямо сейчас надо?

Он глянул на меня с ненавистью, заслужить которую я не успел, но все же повел на нос галеры. Сам торчал рядом, но я увидел боковым зрением и Каудильо и Констансу Мартинес, и понял, что они увидели меня. Толку с того! Порядки на галере суровей, чем в тюрьме, а капитан, судя по нему, взяток не берет. Разве что натурой, если донья Клара соблазнит морского волка. Но она мужняя жена, дама порядочная. Вдобавок, капитан на судне не один, есть еще и помощник, и старший охранник, и другие охранники, которые, не исключено, числятся за каким-нибудь другим ведомством. В общем, надо успокоиться, сесть и смиренно превращаться в овощ. Такой у меня нынче сезон! Что бы сказал ди Гросси, к чему я могу стремиться с рабской скамьи? В худшем положении не оказывался я еще никогда уже потому, что никогда раньше никто не запрещал мне говорить! С кем я собрался разговаривать? Со свирепым комитом, который с наслаждением излупцует меня плеткой? Я для него не гранд, а убийца! Я не только не гранд, я вообще не человек.

Я умер в тот момент, когда лишился свободы. Именно так мне прямым текстом объяснил отец Доменико мое новое социально-биологическое состояние. Я – приложение к веслу. Вдобавок, беспамятное. С какой радости инквизитор назвал меня арагонцем? В королевстве Арагонском обретался я какое-то время, еще при жизни дяди? Или уже после его смерти, когда меня выгнали из дому? Видимо, все-таки при дяде, раз у меня водились деньжата! Или я уже тогда зарабатывал на жизнь песнями? Ими покорил сердце Мерседес... У нее оказалось слабое сердце! Вот бы и мое оказалось слабым, но это – хрен тебе, Ромуальдо де Кастро! Ты, на беду свою, сильный тренированный парень. Тренированный! Я убью комита, мне, как оказалось, не привыкать убивать, отниму ключ, сниму обруч и брошусь за борт. Пусть мои друзья спокойно плывут в Неаполь. Сообразят же они, что мы не знакомы?!

Они не сообразили. Они прогуливались по узенькой палубе между банками гребцов, дамы в сопровождении Каудильо и капитана, и дамы щебетали наперебой. А не опасно ли нынче выходить в море? Не нападают ли пираты на мирные суда? А кто будет защищать дам от алжирских морских разбойников, если те вдруг нападут? На галере не так много мужчин, куда меньше, чем гипотетических пиратов! Капитан заверил квочек, что военные корабли христианских государств регулярно патрулируют акваторию, а его бравые матросы сумеют постоять и за себя, и за корабль, и за пассажиров. Целыми и невредимым довезет их капитан до Венеции. Как до Венеции?! Им же надо в Неаполь! Они сели не на ту галеру?! Вот и прекрасно, им еще не приходилось бывать в Венеции. Говорят, там и красиво, и весело!А что делает среди гребцов знатный кастильский дворянин дон Ромуальдо де Кастро? Он убийца? Это нелепая ошибка! Не мог дон Ромуальдо убить кого-то в Арагоне потому что в это самое время он находился в Мадриде! У синьоров из Неаполя там был свой театр, и сеньор де Кастро посещал все их спектакли. Такой приятный молодой человек! Он и сам пишет пьесы! Наверняка, дону Ромуальдо позавидовала какая-то бездарь, вот ему и приписали преступление, которого он не совершал. Мир театра полон интриг!

Капитана мир театра не интересовал. Он получил осужденного вместе с сопроводительным документом и поступил, как предписано. Не угодно ли сеньорам проследовать в его каюту? Там уже накрыт стол! Сеньорам ничего не оставалось, как рассыпаться в благодарностях и проследовать. Вот и хорошо! Обознались сеньоры. Они и сами решили не переигрывать, и Каудильо с показным безразличием закрыл тему меня: «Если тот парень Ромульдо, то его лучше использовать по-другому в битве с пиратами! Он хороший воин, но гребец никудышный. Но если это просто похожий человек, тогда сеньору капитану виднее!».

Сеньоры удалились к столу, и нам тоже разнесли ужин. Не такой, как в лучшей Сарагосской тюрьме! Выдали каждому по миске жирной похлебки и большому куску хлеба. Выдали и по стакану вина. Нас требовалось содержать в хорошей физической форме.
Я свою физическую форму не воспринимал в отрыве от своего демона и обратился к охраннику: «Говорить нельзя, а петь можно?».

Он глянул на меня так, словно я спросил, можно ли устроить бунт на корабле, но не нашел, что ответить. Вероятно, никогда раньше не сталкивался с такими придурками. Он промолчал, и поэтому я запел. С большим чувством и как мог громко. И был услышан.

– Да у вас тут весело, как в Венеции! – восторженно вскричал Каудильо. – Нам повезло, что мы сели именно на вашу галеру!
Они высыпали на палубу веселой толпой – мои друзья и офицеры корабля во главе с капитаном. Женщины подхватили песню, Иха сунула гитару в руки одного из офицеров и принялась танцевать. Молодые офицеры и Клара к ней присоединились. Моряки, люди опасной профессии, обитатели водной стихии, не признавали запрет Церкви на развлечения. По сравнению с законами моря земной закон силы не имел. Поэтому они азартно плясали вокруг Ихи под звон гитары и мое пение, подкрикивали себе и состязались между собой в мужской привлекательности, а Иха в танце превзошла самое себя. Пространство, на котором люди радовались жизни, было слишком узким и тесным для толпы народа. К радости жизни приобщились и охранники, и матросы экипажа. Они собрались посмотреть и на грациозных женщин, и на своих офицеров, не ронявших звание моремана ни в абордажных, ни в амурных сражениях. Публика подхватила мотив, хлопала и топала, а Иха кружилась. Она так закружилась, что не устояла на ногах и свалилась на меня. Я сидел на банке крайним, возле прохода. Офицеры бросились поднимать красотку, но Констанса Мартинес успела сунуть мне в руку ключ.
– О, сеньоры, простите моей дочке ее неловкость! – вскричала Прима. – У нее закружилась голова! Сразу столько прекрасных впечатлений!

Сеньоры и не думали на Иху сердиться – им приятно было к ней прикасаться. Констанса Мартинес их всех по очереди одарила благодарным пламенным взором, и веселье продолжилось. Оживились, насколько это возможно, даже овощи, мои товарищи по несчастью, но так как нас полагалось держать в железной узде, то капитан предложил охраннику солиста заткнуть. Я заткнулся безропотно – у меня во рту был ключ от замка. Капитан предложил гостям вернуться в его каюту, и Каудильо сразу же согласился. Они с капитаном прошли вперед, Клара и Констанса последовали за ними, окруженные завидными кавалерами, а невольникам скомандовали отбой. Проходя мимо меня, умные женщины в мою сторону даже не покосились.
На галере приказы дважды не повторяют. Товарищи по несчастью стали укладываться, кто на узкой банке, кто под ней, у кого как получалось. Они за время отбывания наказания приобрели опыт добиваться хоть какого-то удобства, я – нет, поэтому остался сидеть. Не только поэтому. Определялся с расстоянием от себя до борта и с его высотой. На галере нашей борта были низкие, это радовало. Комит прикрикнул на меня: «Спать!», и я не стал его злить. Сполз со скамьи и стал пробираться к обручу на ноге. Я сниму его ночью, когда все угомонятся. Дежурный охранник, конечно же, останется бдить, надзирать за тишиной на галере. Это вам, ребята, не пионерлагерь! Спать здесь полагается неподвижно, но за всеми под покровом ночи не уследишь. Человек не может не шевелиться, не чихать и не бряцать своей цепью. Если запретить ему даже это, он станет не трудоспособен, а на фиг он такой на весле!

Тьма покрыла море и судно. Товарищи по несчастью, вопреки приказу, и ворочались, и кашляли во сне, и гремели цепями, и надзирателю приходилось мириться с их человеческой природой. Факелы на корабле горели не ярко и не над скоплением нашей плоти. Теперь только бы ключ подошел к замку! Где его взяла Иха? Неужто украла у начальника охраны во время банкета в капитанской каюте? Нет, не стали бы друзья так рисковать! Ключ они уворовали на другой галере, той, что направлялась в Неаполь! Заглянули туда узнать, сколько стоит проезд, прообаяли экипаж и либо стащили ключ, либо сняли слепок. Понадеялись, что замки стандартные. А вдруг они разные? Тогда я пропал! Ключ подошел. Мастера не заморачивались с замками для обручей, чтобы у каждого каторжника он был индивидуальный, и я легко раскрыл свой. Высвободил ногу и по телам товарищей пополз к борту. Движение на палубе дежурный заметил. Привстал, поднял факел, и я вскочил. В два прыжка, наступая на чьи-то руки и ноги, достиг борта, подтянулся, перевесился и ухнул в спасительную черную воду. Вынырнув, чтоб вдохнуть воздуха, увидал и услышал переполох на судне. По нему бегали с факелами, светили ими на воду, кричали. К борту, давя и распихивая рабов, подтащили аркебузу, а группа охранников протопала к сходням. Они решили, что я выплыву на берег, и там они меня быстренько поймают. А вот хрен вам, сеньоры! Я вернулся к кораблю и уцепился за якорь. Шум на корабле продолжался. Через общую какофонию пробились высокие женские голоса. – Мы его не знаем! – стенала Иха. – Мы его приняли за другого!
– Вы передали ему отмычку! – не поверил ей главный надзиратель.
– Что я передала? – истерически завопила Иха. – Я не знаю, что такое отмычка!

– Дон Ромуальдо тоже никогда не видел отмычек! – вмешалась Прима. – Сеньор де Кастро умел обращаться только со шпагой и пером, а значит, ваш беглец – не сеньор де Кастро!
– Я помогла ему бежать, когда упала на него в танце?! – вознегодовала Констанса Мартинес. – Будь у меня выбор, я свалилась бы на более достойного кавалера, но я не видела, на кого я падаю! Если это преступление, выбросьте меня за борт! Убейте меня, но не обвиняйте в том, в чем я неповинна!
– Иха! Иха! – возопила донья Клара. – Очнись! Дайте же воды! Позовите врача! Она такая нежная, такая впечатлительная! Она умрет!
Иха, как я понял, изобразила обморок.
– Вероятно, ваш преступник из тюрьмы пронес какое-то приспособление для побега, – высказал здравое предположение Каудильо. – Вероятно, его плохо обыскали.
– При нем была его охрана, – оправдался комит, который не удосужился меня обыскать.
– О, сеньор, преступники такие хитрые люди! – посочувствовал ему Каудильо. – А сидя в тюрьмах, они только усовершенствуют свои навыки.
– Вы откуда знаете? – нелюбезно справился капитан. – Сами сидели?!
– Господь с вами! – возмутился Владимир Ильич.– Но я изучал этот вопрос, чтобы образы преступников сделать достоверными, если они окажутся в какой-нибудь пьесе!
Палуба надо мной задрожала – на нее бегом вернулись охранники.
– Где он может прятаться?! – яростно орали они – Куда он мог подеваться?
– Вы меня спрашиваете?! Нас?! – завопила с возмущением донья Клара. – Поищите его под нашими юбками, если ничего другого вам в головы не приходит!
– Да, сеньоры, как вам только на ум взбрело, что мои супруга и дочь, утонченные дамы, будут добывать какие-то железяки, чтоб устроить побег совершенно им незнакомому мужчине! – произнес Каудильо с глубочайшей обидой.
– Это мы в первый миг решили, что он знакомый, но тут же поняли, что нет, – поддержала его Прима со слезами в голосе. – Мы уже и думать о нем забыли! Боже мой, да что ж вы столпились над телом нашей дочери, как какие-то истуканы?! Помогите!

Вероятно, на этот вопль души кто-то откликнулся, потому что Иха вопросила страдальчески: «Матушка, меня убили?»
– Пока еще нет! – бросила Прима обличающе. А один из офицеров как извинился перед Констансой Мартинес. – Вас никто ни в чем не обвиняет, но все мы крайне возбуждены. С нашей галеры еще никто не убегал!
– Он как сквозь землю провалился! – прорычал один из преследователей.
– Он провалился под воду! – заявил Каудильо. – Сеньоры, разве он не мог утонуть?
– Если б мог, не сиганул бы за борт, – опроверг капитан.
– Может быть, он предпочел умереть на свободе? – предположил Каудильо. – Или же не рассчитал свои силы? Он мог удариться о воду и потерять сознание. А возможно, им как раз сейчас ужинают акулы. Они ведь здесь водятся? Будь я режиссером... я хотел сказать капитаном этого корабля, я бы просто вычеркнул его из списка участников. Люди имеют привычку умирать.
– Люди по себе оставляют труп, – буркнул капитан.
– На земле, – сразу же согласился Каудильо. – В море похоронный обряд проходит, насколько мне известно, попроще.
– Вы нам предлагаете искать тело? – справился сердито комит.
– Если оно вам так уж необходимо… Вы все взрослые грамотные люди. Сеньор капитан, вы что предпочитаете делать утром, отчаливать или заниматься поисками утопленника?
Владимир Ильич меня сглазил. У меня начались судороги. Я выпустил якорь и стал тонуть.
– Что же ты все время теряешься! – услыхал я, уже почти захлебнувшись, и руки-крылья Георгий извлекли меня из пучины вод многих. Оказалось, я еще не завершил перелет из Севастополя в Дорос. Я, похоже, еще и до Тисы не долетел. Или я в Мадрид попал с Тисы? Выписываю круги, теряюсь и пропадаю, развивая себя не самым приятным образом. Необходимое не всегда бывает приятным.

– Погоди! – попросил я Георгия. – Я хочу убедиться, что с моими друзьями все в порядке.
– Хорошо, – согласился он. – Убедись.
И мы с ним зависли над Венецией, над мостом, на котором стояли рядом две пары – Прима с Каудильо и Констанса с молодым офицером с галеры.
– Быстро же она меня разлюбила! – оценил я улыбку Ихи.
– А она тебя любила? – засмеялся Георгий. – Она тебя спасала.
– В законах жанра! – подтвердил я не без обиды: слишком уж была убедительна Констанса в роли моей верной невесты!
– Ты хочешь к ней вернуться? – подначил меня Георгий.
– Нет, конечно. Комплекс неотразимости сработал! Раз уж в меня нищего, голодного, измученного влюбились, значит я крутой мачо!
– Тебе уже не надо им быть.
– А я вообще-то был? Там? Тогда?
– Ты всегда сочиняешь правду.
– А правду про Феодоро я могу пересочинить? – спросил я с надеждой.
– Нет, – ответил он грустно. – Ее уже создали. До тебя. В ней ты можешь лишь поучаствовать.
Констанса Мартинес и офицер сели в гандолу. Прима и Каудильо с моста любовались молодой парой.
– Ромул! – окликнул меня Георгий. – Ты не забыл, что тебя ждут?
– Не забыл. Просто я еще не совсем вернулся.
Я тонул, выпустив спасительный якорь Я горел посреди Сарагосы, в которой я кого-то убил.
– Никого ты не убил, – успокоил меня Георгий. – Тебя ранили, но Мерседес тебя выходила.
– Почему же я бежал?
– Твой противник стремился завершить начатое, и не только шпагой, но и доносами.
– Гнусно, что они всегда берут верх!
– Лишь на пару минут. Ты сам в этом убеждался, и еще будешь убеждаться.
– Я убедился, что моим друзьям хорошо. Я рад. Ну, что, полетели?
– Сделай так, чтоб мне не пришлось выдирать тебя из пасти саблезубого тигра! – попросил Георгий шутливо.
– Постараюсь. А ты не бросай меня одного. Я нигде не могу один!
Констанса Мартинес и офицер влюбленно смотрели друг на друга. Каудильо взял Приму под руку, и они медленно пошли по мосту. В Неаполь?»

Мой Ромуальдо из комнаты с диванчиками возвращается на дороги своей истории. Он казнится из-за Мерседес Агуэро. Если ее и не было, она появилась, и он ее нарисовал. Он ее нарисовал рядом с собой, на фоне собора. Расскажи он мне о ней раньше, я б его успокоила: никто не повинен в своем неведении. Мы не знаем, что сейчас с нашей Марией, с Александрой ди Пьетро, с Лесей и Эстаном. Они есть где-то, но – не для нас. Про Эстана и Лесю Ромул написал, что они остались в стране, которую, по убеждению детей, он придумал. Жаль, что нет рядом Никоса. Никос бы, наверное, что-то понял. Я предпочитаю просто верить, так что пусть существуют и Мерседес, и Констанса Мартинес! Картинку, на которой Ромуальдо изобразил себя рядом с Мерседес, я сыновьям не показала – они могли обидеться за меня, а я ничего бы не объяснила. Раз уж сам Ромуальдо не сумел объяснить им про Севастополь! Сказал, что машина это карета без лошади, которая работает на особенной жидкости и требует не меньшего ухода, чем лошадь. Для чего люди ее придумали? Люди научились жалеть коней! Ромуальдо не рисовал машины, а вот Мерседес и Констансу нарисовал. Кого еще он нарисовал? Многие женщины влюблялись в моего Ромуальдо, и он увлекался ими, но по-настоящему нас у него было только две – Антонина и я, Андромаха. У меня нет ни права, ни причин оскорбляться: мы с с моим Ромулом стоим, взявшись за руки, над бездной. Скоро мы в нее упадем. Если ангел-Георгий и протянет нам крылья, то не для того, чтобы вернуть в дом, в семью, к детям.

Я должна вернуться к детям на то время, что нам оставлено. Я должна их успокоить. Как я их успокою, если им так хочется жить? Жить здесь! Рассказать им о моем брате Георгии, что он светлый и улыбается? Это может утешить сына Георгия в его стремлении соединиться с возлюбленной на том свете, остальные, если и поверят, то не утешатся. Им тревожно, им страшно, но у них еще есть мы с Ромуальдо, родители. Наши слезы пусть останутся в нас.

«Я успею увидеть лазурную даль,
Пробуждение пчел и цветущий миндаль...»
Все фруктовые деревья отцвели, Ромуальдо. Неизвестно, кто сорвет с них плоды, сорвет ли хоть кто-нибудь…
«У живого огня посижу в тишине,
Напою пару песен и лягу к жене.
Мне еще не сейчас умирать».

Он улыбался нам, шутил, пел песни и вникал в мелочи быта и при этом знал, когда ему умирать. Я должна поступать, как он.
День был тихий, солнечный, добрый. Я вошла в него и увидала на скамеечке у стены Софью. Елену и Луиджи. Софья читала вслух мою книгу. При виде меня она растрялась.
Елена посмотрела на меня с удивлением, Луиджи – восторженно.
– Ты пишешь, как Ромуальдо! – вырвалось у него.
– Так, а кто ее обучил? – не прониклась мною Елена. – Как научил, так и пишет.
– Не совсем так! – заступилась за меня дочь. – У мамы по-другому. Например, папа их свадьбу просто обозначил, что там было, кто был, а мама описала подробно.
– Ромул не мог подробно, – вздохнула Елена. – Ромул на своей свадьбе как не присутствовал. Такой был, словно ждал удара.
– Так и дождался! – вскричала Софья. – От консула!
– Да, если б не мой крестный, капитан Фурио, неизвестно, чем бы свадьба закончилась, – опечалился, вспомнив капитана, Луиджи. – Может мы бы здесь уже не сидели.

– И я бы тогда не родилась, – подхватила Софья – Никто б не родился.
– «Кроме Георгия», – хотела сказать я, но промолчала.
– Мамочка, нам понравилась твоя книга! – объявила Софья, – С нее тоже надо снять копию?
Я свою книгу писала не для будущего, которое должно появиться у нас в облике Ариадны, поэтому ответила: «Нет. Ничего не надо».
Возвратилась к себе. Достала из папки Ромула несколько согнутых пополам страниц. Прочитала заголовок « Тракторист, Кассирша, Инфанта»
– Ромул! – обратилась к пространству. – Я надеюсь, у тебя здесь нет отца Доменико? Так не хочется к нему возвращаться!

«Эту историю мне рассказал наш барабанщик Вадим. Он на лето устроился официантом в придорожный ресторанчик. Место было тихое, посетителей не густо, платили мало, но и копейки все же лучше, чем ничего. Чаевые Вадим никогда не брал, он был гордый молодой барабанщик, и «шубу с барского плеча» полагал подачкой, унижающей его человеческое достоинство. Официант он, а не лакей! И такие водились парни на советском пространстве!

В тот, почти что исторический день, знойный и пыльный, придорожной корчме сказочно повезло. На стоянку с трассы съехало три машины. Из одной резво выскочили добры молодцы в классической экипировке телохранителей, обследовали таверну, не обнаружили в ней никого, кроме обслуги и парочки в углу, и вернулись к центральному авто, возле которого их поджидали в позе «товсь» товарищи по оружию. Разведчики отменили «товсь», доложили обстановку, и тогда случилось невероятное. Тот, кого они берегли, велел им оставаться при машинах. Он знает свой народ, он верит в свой народ, он своего народа ни капельки не боится! Смелый человек именовался Президентом, но народ его прозвал Трактористом. Не столько за трудовые свершения, если он вообще свершал что-то на полях родины, сколько за условную эрудицию, назойливый популизм и путаную речь. Тракторист говорить мог часами, но никто у него ничего не понимал. Кроме жены, которую злые языки прозвали Кассиршей. Она ею и была, если не заморачиваться и бюджет государства назвать по-простому – кассой. За ней жена Тракториста считала выручку и раскладывала ее по ящичкам. Надо отдать монархам должное – они были прекрасной парой: верными, надежными, любящими партнерами, и за это им страна должное отдавала. Хотя и злилась, сознавая себя падчерицей вельмож! В их тандеме, как и всегда в истории, ведущая роль принадлежала женщине. Но если императрицы, фаворитки и другие коварные интриганки прошлого обладали утонченностью, манерами, вкусом, были не только целеустремленными, но и отлично образованными особами, то |Кассиршу от излишеств Бог миловал. Королева соответствовала королю стопроцентно!. Наглый внешний мир подсмеивался над правящей парой, а заодно и над нами, их подданными, и нас это возмущало. На хрена они к нам лезут с кувшинным рылом?! Над своими владыками стебемся мы сами, без вражьей помощи, и у нас это лучше получается – и ехидней, и остроумней!

Правящая пара, как и все представители высших человеческих категорий, не слышала, как мы шутим, и пребывала в примитивном заблуждении на свой счет. Президент с супругой и внучкой, девочкой лет восьми, прошествовали в корчму – отведать того, чем питается их электорат. Пусть народ убедится, что императорская чета – такие же люди, без завышенных запросов и заморочек! Они уселись за столик и, надо признать, повели себя демократично: не потребовали чего-то, чего нет и быть не может в меню. Они -да, но не внучка в роли принцессы!

Вадиму выпала честь обслуживать президентский столик. Не потому что он был лучшим официантом трактира, а потому что он был единственным. При почти полном отсутствии посетителей не имело смысла держать на смене несколько человек. Кто ж знал, что белые люди так проголодаются по пути в свой особнячок у моря, что решатся перекусить в без пяти минут общепите?!
Кассирша, с выражением средней степени недовольства на энергичном, лице уточнила у владельца заведения, все ли у них свежее, качественное, съедобное, получила заверение в отменности пищи и сделала заказ. Тракторист целиком полагался на свою половину, а поэтому был душевней в обращении с работниками подноса. Плоть от плоти, кровь от крови обычного населения, он и сам, случалось, ел что попало на полевом стане юности, и никогда не забудет те прекрасные героические минуты!

Зато внучка до полевых станов не доходила. Внучка корчила рожи, достойные инфанты в сто двенадцатом поколении.
Вадим культурно обслужил императорскую чету с их чадом, отошел от столика, и тут инфанта гневно крикнула ему в спину: «А воду?! Где моя минералка?!».
Минералку Кассирша не заказала, но Вадим не полез в бутылку. Молча принес бутылку, стакан и поставил перед инфантой.
– А открыть?! – возмущенно возопила инфанта и посмотрела на официанта так, словно перед ней стоял не человек, а таракан – с показательной сановной брезгливостью.
Вадим бутылку открыл.
– А налить?! – не угомонилась принцесса.
– У тебя ручки есть? – стал накаляться барабанщик группы «Бунтари». – Сколько тебя лет, что ты себе воды налить не можешь?
– Ты обязан меня обслуживать! – объявила принцесса с вызовом. – Ты обязан делать то, что я требую!
– А тебя дедушка и бабушка не учили, что к взрослым людям обращаться надо на вы?

Тракторист и Кассирша переглянулись. Тракторист озадачился, а Кассирша грозно нахмурилась. Видимо, все же отвыкли от народа или придумали его себе раболепствующим, приученным славить и пресмыкаться?
– Бабушка, дедушка! Меня прислужник оскорбляет! Пусть его выгонят! – заверещала инфанта. – Он обязан…
И тут Вадима прорвало. Он был не только гордым, но и вспыльчивым человеком.
– Я ничем вам не обязан! – грянул он, глядя на Кассиршу. – та приготовилась вступиться за внученьку. – Спасибо скажите, что я вообще вас обслуживаю! Вы мою страну уничтожили, а я вам чем-то обязан?!

Он сдернул с себя куртку, швырнул на столик императорской четы и вышел из заведения.
Никто не задержал его. Ни тогда, ни потом. Страна голодала, но отдыхала от инквизиции.

П.С. Это мое изделие заинтересовало бы Никоса! Он мог решить, что Атлантида, названная впоследствии Севастополем, Украиной, Россией, утонула от того, что ее знать разучилась пользоваться собственными руками! Никос предположил бы, что Тракторист и Кассирша – титулы выше графских, и был бы немножко прав. При зарождении Атлантиды так и было задумано, но потом все пошло наперекосяк. Никос бы меня забросал вопросами о быте и нравах Атлантиды, но быстро бы понял, что ничего в мире не изменилось. Только интерьеры пещер и язык. Его бы это и огорчило, и успокоило. Наших детей я не вправе выбивать из потока Жизни, пусть и дальше считают своего отца выдумщиком, а ты, Сонька, мне на радость, никогда не ломала мозг о тайны мирозданья, для тебя невероятное сделалось заурядным, так что тебя ничем я не ошарашу! Мне с тобой очень повезло, Андромаха!»

Дети, папа сегодня пьяненький, но сказку на ночь я вам все-таки расскажу. Я расскажу вам сказку про себя! Я потом и другую расскажу, если вспомню, но в жанре стёба. Это любимый папин жанр. Вы не поймете, но папа выговорится, и ему полегчает. Но сначала я вам сыграю. «Прощание славянки». Это марш, который любила вся стана, из которой я сюда взялся. Будь моя воля, я бы его сделал государственным гимном, но тогда б его испортили патетическими словами! Там такая музыка, дети! Офигеть! Такая героическая, трагическая, такая великолепная, что на эту музыку народ насочинял много текстов. Под эту музыку у нас в Севастополе провожали поезда, она звучала им вслед. Поезда это такие длинные-предлинные кареты без лошадей, которые ходят не по земле, а по рельсам, но вам не надо себе это представлять, бесполезно.

Гениальную музыку написал Василий Агапкин, руководитель тамбовского духового оркестра. Ему было 28, как мне сейчас. За одну ночь написал. Россия тогда впряглась в балканские войны за братушек, – болгар, сербов, хорватов, за греков, за всех единоверцев, которые восстали против турок. Они пятьсот лет под игом парились, представляете?! Тогда тоже турки… Не тоже! Главное, народы восстали, а русские добровольцы пошли за них воевать. Под свой лучший марш! Под « Прощание славянки» уходили и на первую мировую и на вторую, но про это я ничего вам не расскажу. Считайте, что сам не знаю. Знаю только кусочек текста времен первой мировой. Он мне очень понравился. Мне его Зинка пела, а ей – ее бабушка, но то ли Зинка, то ли бабушка запомнили всего несколько строк:

«По спаленным дорогам Галиции,
поднимая июльскую пыль,
эскадроны бредут вереницею,
приминают дорожный ковыль.
Прощай, Россия-мать,
уходим завтра в бой,
идем мы защищать
твои границы и покой!».

Когда я это пою, я становлюсь лучше, чем есть. Сажусь в седло и начинаю защищать! Кто такая славянка? Женщина, которая провожает своих мужчин на войну. Вы, дети, по мне тоже славяне, так что слушайте нутром. «По спаленным дорогам Галиции..» Я вам сказку обещал? Да, сейчас. Моя сказка очень бы понравилась вашей маме, а вам рано проникаться сказкой про Зинку. Зинка это моя бывшая одноклассница, она захотела, чтоб я научил ее играть на гитаре. Она не только этого хотела, а я ее обломал. Жестко. Софья, ты слышишь?! Разомкнул Зинкины объятия и сказал: «Побереги себя для другого. Тебе еще замуж выходить, а я не тот герой, не того романа, нельзя тебе связываться со мной». Сонька, Зина хорошенькая была, не какой-нибудь крокодил, но благородный дон не может обижать одноклассниц! У меня тогда Тончи не было, так что не из-за Тончи я устоял, из-за себя! Знаю, Софья, почему ты на меня злишься, но я, черт возьми, был молодой! Я был свободен!

Я и сейчас свободен, но не от себя, так что спите спокойно. Папа потом уйдет на свою троянскую, балканскую...на свою, короче, войну, но еще нескоро. Папа вам успеет рассказать много сказок и спеть...» Прощай, Россия-мать, прости сынам долги. Опять мы умирать идем за чьи-то кошельки». Это уже мое. Память о прародине. Она столько раз предавала нас в разных войнах... Те, кто себя ею назначал, Трактористы, Кассирши и кухарки. Они нашу мать подменили собой, а мы, если и не тупили, то ничего не могли поделать. Только прощались.

Пьяный отец не украшает детскую, но я не окончательно пьяный, и такой я себе нравлюсь больше, чем в обремененности знанием. От него необходимо передыхать, а у меня на сухую не получается! Я умею либо творить, либо передыхать, но вы, дети, сотворены не на отдыхе! Сказка! Сказка, сказка… Жил-был в далекой Туркмении...Она такая далекая, что я вам про нее не расскажу ничего… Но там жил сын кузнеца Халим! Кажется, он так звался. А поскольку он был богатырем, то ему, для поддержания себя в богатырстве, требовалось много-много еды. Так много, что отец отчаялся его прокормить, а ему стыдно стало объедать стариков-родителей, и отправился он шастать по белу свету. Хорошо ходил, пока не напоролся на другого богатыря, Садакана. Тот считал себя самым сильным не только в Туркмении, а увидев паренька с многотонной цепью на шее, пожелал помериться силой. Цепь Халиму отец выковал, по его личной просьбе, и как оружие, и для устойчивости. Халим грузом увеличил свое немалое притяжение к Земле, так что Садакан его и с места не сдвинул. Признал себя побежденным и затаил на победителя зло. Вида не подал, притворялся надежным другом, а Халим, как положено народному герою, был парнем доверчивым.
Шли ребята по Туркмении, а там не только пустыни были, там имелось много разного, даже див, прообраз современного феодала. Обитал он не в исаре, а в глубоком ущелье, и оттуда регулярно нападал на трудящихся. Все у них отбирал, в том числе красивых женщин. Пленниц див содержал гуманно, не в бараке, а в саду позади ущелья, но им от этого веселее не становилось. Богатыри про дива знали, церемониться с ним не стали, пришибли цепью Халима, а девчонок освободили. И вот тут-то сработал принцип «шерше ля фамм»: Халим и Садакан влюбились в одну красотку. Девушка выбрала Халима, и Садаканово желание товарищу навредить сделалось неутолимой потребностью. Халим, чтоб им выбраться из ущелья, зашвырнул наверх свою универсальную цепь. Там она зацепилась за чинар, и по ней вскарабкался Садакан с невестой Халима. Маху дал неосторожный Халим. Садакан его же цепью проломил ему башку и бросил в ущелье помирать. Моменто, детишки, папе надо промочить глотку...Софья! Мы же знаем, что ты за дверью! Присоединяйся к нам, а вещателю дай глоточек, чтоб у меня сказка сказывалась. Класс! Теперь скажется, а то я уже, как тот Халим, который чуть не загнулся от голода, жажды и черепно-мозговой. Спасибо птице Сигург, спасла в благодарность за уничтожение дива – он, урод, даже птицу достал!

Сигург оказалась такой же хорошей, как мои друзья Али и Фурио в замке, как мой тюремщик Рикардо и солдаты, она и выходила героя, и выдернула из бездны, и пошел он возвращать себе невесту. Не в больничку пошел– на подвиг! Вот какие люди водились раньше в Турмении и не только там! Богатырями мир полнился! Понятно, что Халим еще не совсем оправился от травмы, поэтому прилег отдохнуть под огромным чинаром. В нем, в дупле, пищали птенцы птицы Сигург, каждый – величиной с верблюда, а к птенцам полз громадный змей. Этот гад терроризировал падишахство, по которому ползал, каждый день ему на прокорм полагалось доставлять по барану, по верблюду и по девушке. Девушек пожрал всех, оставалась последняя, падишахова дочка, ее змей задумал употребить в пищу вечером, а на обед решил схарчить птенцов птицы Сигург. Халим проснулся от их истерического писка, птичек защитил, змея пришиб надежным отеческим изделием, а тут и Сигург прилетела, стала благодарить. Против такой нечисти как див и дракон даже волшебная птица оказывалась бессильной, только человек и мог победить уродов! Он и побеждал, и на Востоке, и на Западе, где драконы тоже лакомились девицами. Про рацион Чуда-Юда Поганого сказочники умалчивают, но суть важно, что на всякого поганца всюду находился отважный человек – Святой Георгий, Халим, Иван-крестьянский сын! Победитель! Ивану братья все же подмогли, когда его Чудо по плечи в землю вогнало, а Халим одним ударом порешил змея. Хотя и плохо себя чувствовал. Цепь это не меч, это круче! Против цепи не попрешь с копьем и острыми зубами. Супероружие! Если драки кандальников, я читал, для кого-то заканчивались смертельным исходом, то что говорить о свободном герое-богатыре!

Софья, не смотри на меня так! Я не герой, я не дорвался до консула! Но именно поэтому я сейчас рассказываю детям героическую сказку! Местный падишах так обрадовался спасению дочери, что пожелал сделать Халима зятем, но Халим отверг это выгодное предложение, он остался верен возлюбленной. Падишаха отказ героя не огорчил – хоть и герой, но не ровня, и они вежливо расстались. Птица с высоты видела, где находится невеста Халима, и взялась доставить его на место, если он обеспечит ее провизией. Ей в полете надо хорошо питаться. Халим по себе знал, как это важно, затарился сорока бараньими тушами, сел на птицу, и они полетели. Пока летели, герой скармливал Сигург по барану, но дней полета оказалось больше, чем туш. Не хватило барана для завершающего рывка, возник риск воздушной катастрофы, и тогда Халим отхватил кусок своего бедра, сунул птице в клюв, и Сигург дотянула до посадочной полосы. Зато сам он до местожительства Садакана не дохромал бы. Повезло, что птица умела не только летать, но и лечить. Птица клюнула Халима в пораненное бедро, и рана тут же затянулась! Мне б такую птицу в консульский замок! Каждому бы такую! Халим быстро достиг сада, в котором плакала его девушка – Садакан требовал, чтоб она стала его женой – разобрался с плохим парнем, и они с девушкой пошли к нему домой. Через ущелья и пустыни, к папиной кузне. С тех пор, как свидетельствует первоисточник, свою силу Халим употреблял только на полезные для людей дела! Как будто победа над злом не считалась полезным делом! Дети, вы не устали? Тогда мама плеснет папе еще чуток вдохновения, и папа еще немного вас погрузит!

Я что хочу сказать? Что сказки и легенды разных народов похожи. Софья, помнишь я тебе рассказывал о Кроне, который убивал своих детей, чтоб сохранить власть? Он их пожирал, Софья. Такая вот патология! Зато время его правления и у греков, и у римлян считалось золотым веком. Народ классно жил при Кроне, потому что Крон личному предпочитал общественное? А вот когда Зевс сверг папашу и воцарился, народ оказался в зад... Очень плохо стал народ жить! Дети, честно, я вам уже надоел? Если нет, тогда еще минутку внимания! Я вот-вот заткнусь, Софья! Просто завтра я вам ничего такого уже не поведаю. У народа, который жил, наверное, хуже прочих, у русских, тоже есть сказка про волшебную птицу. Там она звалась птицей Нагай, но к Ногайской орде вряд ли имела отношение. К ней могла иметь отношение богатырка Синеглазка, но не факт, раз она была синеглазой! У царя из сказки, было, как полагается, три сына, Федор, Василий, Иван царевичи, а когда папаша почувствовал, что сдает, он стал искать что-то вроде элексира бессмертия. Ему, как и Крону, не хотелось терять власть! До царя дошел слух о молодильных яблоках, живой и мертвой воде, и царь этим слухом так вдохновился, что отправил старшего сына на поиски чудодейственных средств. Царевич Федор пошел, но угодил в сети коварной женщины и оказался в глубокой яме. Бывают такие ямы, из которых самостоятельно хрен выберешься, и бывают такие женщины, к которым лучше не попадать.

Вы меня хорошо поняли, сыновья? Царь, не дождавшись яблок, отрядил за ними среднего, Василия, но и этот напоролся на ту же женщину и очутился в той же яме. Следующим за панацеей для отца пошел Иван. Младшенький мыслил не стандартно, он пошел другим путем. Вероятно, старшие братья обижали его в детстве, вот он и вырос сообразительным. А еще он был обаятельным, вежливым и так расположил к себе бабу-Ягу с сестрицами, что они не только не запекли его в печке, но помыли, накормили, спать уложили, а наутро снарядили к своей племяннице Синеглазке, отважной, победоносной воительнице. Вот как это важно – быть обаятельным! Синеглазка с яблоками Ванечке помогла, но когда он в знак признательности ее поцеловал, возмутилась, обнажила меч и чуть не зарубила царевича. Она была богатыркой, а он третьим сыном заурядного феодала! Но он был хитрый. Стал молить о пощаде, попросил не убивать его, а поцеловать. Почему-то она на это согласилась. Наверное, потому что он был обаятельный, а в ее окружении таких не водилось. Она его поцеловала, и так ей это понравилось, что она тут же с Ванечкой обручилась. На радостях они освободили его братьев, а потом Синеглазка занялась военно-политическими делами, а царевичи потопали к папе. Старшие – униженные и оскорбленные, а младшенький, которого они всю жизнь щемили – на коне, при трофеях. И не важно, что не сам он их добыл – он добыл Синеглазку! По итогам экспедиции, ему все, а Федору с Василием – ничего. Их отец родной по прибытии наследства лишит, и, чтобы этого не случилось, они младшенького угрохали. Да, это по-кастильски. Сбросили братья Ванечку в пропасть, а пропасть – понятие емкое, от слова «пропасть»!

Но вот тут-то и появилась на горизонте птица Нагай, то ли вассалка, то ли союзница, то ли дружинница Синеглазки. Сама Синеглазка на поиски мужа отправиться не могла – она двойню в это время рожала, чудо-богатырей, которые не по дням, а по часам росли и мужали, но птица Ногай свое дело знала, спасла Ивана-царевича. Вернулся он в родное царство, но к отцу не пошел. Выяснил, что братья приписали себе его заслуги, и отец на них нарадоваться не может. Им почет и уважуха, а про Ивана все и думать забыли. Это так его расстроило, что забурился он в кабак. Кутил сутками напролет с голью перекатной. Вероятно, монетой его через птицу жена снабдила. Была она женщиной и состоятельной и решительной. Не дождавшись Ивана, пошла в боевой поход на царство его родителя. Послала к царю гонца с требованием отдать ей мужа, не то она с дружиной разнесет его царство до основания: «все потопчу, пожгу, тебя в полон возьму». Угнездилась с детишками в белополотнялом шатре, настелила к нему дорожку из дорогих ярких сукон и села ждать. Перепуганный царь к ней послал Федора. Тот, хоть и боялся Синеглазку, понимал, что на кону безопасность государства. Пошел. Из шатра ему навстречу выскочили два мальчугана, закричали: «Матушка, это наш батюшка пришел?» Матушка ответила: «Нет, это ваш дяденька. Поприветствуйте его, как положено!». И племянники поприветствовали дядю тростями с таким гостеприимством, что он насилу ноги унес. Та же участь постигла Василия, и тогда царь, у которого уже и чистых порток на смену не оставалось, отрядил старших искать по кабакам младшего. Те ужаснулись, пали папе в ноги и признались в злодействе.

Меж тем Иван, врубившись в сложную международную обстановку, пошел к жене. Круто пошел, эффектно, с толпой собутыльников. Был и сам, наверняка, в пополаме. Все ковровые дорожки они с братвой в хлам изорвали, но Синеглазка не рассердилась, объявила детям: «А вот это ваш батюшка пожаловал! Он три года страдал безвинно». Кто б еще, кроме пьяного страдальца, мог так пожаловать?! Это не национальная особенность, не визитная карточка народа – это большая обида, а свои обиды люди проявляют по-разному! Синеглазка все поняла правильно, мужа обласкала, отмыла и переодела в чистое, а его товарищам по запою поднесла по чарке на опохмел. Может, и грошей каких им выдала на «продолжение банкета». Хоть и правительница, воительница, но русская баба! Товарищи весело умчались, а когда Иван оклемался, они с Синеглазкой отправились во дворец его папочки. Закатили пир на весь мир. Правда, Федора с Василием изгнали не только с пира, а отовсюду, и стали они бомжами. Так восторжествовала социальная и семейная справедливость! На престол родительский Иван взойти отказался. За три года, проведенные среди голи, постиг, вероятно, и природу власти, и потребности масс, понял, что одно с другим не стыкуется. Правильно себя оценил, удовольствовался ролью отца и мужа! В эмиграцию подался, в державу жены. Под вооруженной Синеглазкиной рукой не страшны ему были ни царедворцы, ни оккупанты, ни братья. Супруги, как положено в сказке, стали жить-поживать, добра наживать, а вам, мои хорошие, давно пора баиньки.

Стоп! Как-то я сумбурно мыслю, говорю обо всем сразу, как старики!! Я ж о чем хотел сказать? Что легенды о Кроне и царе Ироде похожи! И там и там во главе угла – власть! А у индейцев Америки есть своя легенда о подвиге по обретению огня. И там люди без него мерзли и умирали, но там подвиг совершили койот и отважный юноша. Не устрашились злобных духов!.. Где там, у кого? Ни у кого! Это у меня плохо с дикцией! Но ведь и у нас, наверное, был в древности эпос на ту же тему! Не у этих нас – у тех, от которых я сюда взялся. Но у нас все истребили! Не осталось почти легенд и былин! На фольклор попы обрушились, а историю нам немцы сочинили такую, чтобы мы себя в ней чувствовали ущербными. Вот у южных славян сохранилось их наследие, потому что турки – не германцы, не нагнали умных профессоров доказывать сербам, что до османов они ходили на четвереньках и жрали друг друга... Мы все друг друга жрем, но иносказательно, это у нас общевидовое, с этим не поработаешь!... Как мои славянские корни сочетаются с кастильским происхождением? Да легко! На уровне вида! Софья, всё, забирай меня отсюда, от меня одни кошмары! Дети, я так больше не буду! Я вам приснился, но я уже ухожу!
 
Пьяненький Ромуальдо с его путаными рассказами – это вам от меня, дети, в дополнение к роману. Я рассказы Ромула тогда записала. Не для того, чтоб пристыдить его утром – для памяти, расспросить о том чего я не поняла. Я всегда его расспрашивала. Как-то он мне сказал: «Я не энциклопедия, я носитель смутных и отрывочных знаний», но для меня он был энциклопедией. Теперь-то, когда вы знаете, что за тайна столько лет обременяла отца, вы поймете, почему он иногда напивался. Редко да метко, по его выражению. Не так уж и метко, потому что не хотел выглядеть непристойно. Вы же помните, как он следил за собой. Мне он пьяненький нравится больше, чем напряженный, ушедший в свои мысли, отдельные от моих – он становился трогательным, открытым, тем пареньком, которого я когда-то встретила за поселком. Консул Лодовико его озлобил, но злым не сделал, и Ромуальдо, вырвавшись из опасности, тут же возвращался к своему естеству. Нам всем очень с ним повезло, особенно мне! Я его не осуждала никогда, ни за что. Верю, что и вы не осуждаете. Нам, как сказал бы Ромул, поздно заниматься глупостями.

В доме закричали испуганно, заплакали дети. По дому забегали. Хлопнула раз за разом входная дверь, и я оторвалась от бумаг. Неужели?…

Вся наша семья сгрудилась у дома. Женщины прижимали к себе малышей, а впереди них стояли мои сыновья, зять и внук. Федор с топором, Андрей с молотком, остальные с кухонными ножами. Все смотрели на дорогу, по которой неспешной рысью приближались к нам всадники. Солнце отражалось от их доспехов, слепило глаза, но Ипполит все же определил: «Их трое».

– Вооруженные, – процедил Федор.
– Разведка? – предположил Андрей.
– Из них первый – женщина, – сообщил Ипполит.
– Женщины тоже бывают всякие, – не успокоился Федор,
Передний всадник снял шлем, приветственно вскинул руку, и Георгий узнал его – по пепельным кудрям, рассыпавшимся по латам: «Мария!».

И все сразу ожили. задвигались, зашумели, поспешили навстречу верховым.
Всадники въехали во двор, спешились, и Мария бросилась к нам.

– Слава Богу! – закричала она. И все наши, окружив ее, загалдели наперебой.
– Ты откуда?
– Ты надолго?
– Ты вернулась?
– А где Василий, он жив?
– Почему ты в доспехах и с оружием?
– Что это за люди с тобой?!
Мария расхохоталась и взмолилась; «Тише, тише, не все сразу, я не знаю, кому первому отвечать!».
– Всем сразу, – ответил Георгий. – Рассказывай.

– Василий жив, – начала Мария. – Он при господаре, воюет, а сейчас война доползла до вас, вот я и приехала повидаться, пока это еще возможно. – Она посуровела, погрустнела, стиснула брови. – Воины, что со мной, это рыцари Василия. он мне их выделил для сопровождения и защиты.
Воины остались возле коней, от нас в стороне. Вероятно, не понимали нашу речь и не хотели мешать Марии прощаться.
Я смотрела на свою дочь и не узнавала ее. Кокетливая девушка, любительница романов, превратилась в решительную и смелую женщину.

– Почему ты в доспехах? – повторила свой вопрос Евдокия. – Ты воин?
– Жена воина обязана быть воином, – небрежно ответила Мария. – Случись что с нашими мужьями, нам придется защищать и замок, и своих детей, и себя. Мы не пойдем в турецкие гаремы, – объявила она жестко и тряхнула головой.
– Ты, сестренка, слишком хороша для гарема! – вскричал Андрей. Он смотрел на Марию и с восторгом, и с завистью. – А вот нам отец никакого оружия не оставил. Может, ты меня выручишь?
– Самой надо, – засмеялась Мария. – А раз тебе отец не оставил... Так, а где он?!
– Папа в Доросе с начала весны, – сообщила Софья. – А ты разве не из Дороса, Маша?
– Нет, – посуровела Мария. – Я думала, вы все здесь… Но мы сейчас туда заедем, к отцу…
– Вас не пустят. – предрек Николай. – Меня вчера отвернули.
– Нас – пропустят! Мы союзники, люди Стефана Великого.
– Маша, Стефан придет к нам на помощь? – озарилась Софья надеждой.
Ей ответил Георгий: «Как же он придет, когда он сам на войне?
– Но раз он союзник...
– Мы ему бойцов не посылали, союзники! – передернул ртом Андрей.
– У нас их у самих мало...
– А за Стефана крестьяне воюют! Я прав, Машка? Крестьяне? – требовательно воззрился брат на сестру, и Мария кивнула: «И крестьяне, и горожане, и господа. Все воюют, Андрей, все бьем османов.

Огляделась, помрачнела, спросила резко: «Где мама? И мама в Доросе?»
– Здесь, – ответила я из-а спин родных, и Мария ко мне пробилась, обняла руками в железных наручнях, прижала к железной груди. Моя кокетливая капризная девочка!
– Мама! Мы не можем задерживаться, мама. Мы сегодня же возвращаемся, я Василию обещала, но раз нам еще надо в Дорос...
– Папа будет рад тебя видеть, – заверила я. – Вы обязательно должны повидаться.
– Обязательно, – повторила Мария, как поклялась.
– Но мы вас так не отпустим! – заявил Луиджи. – Зови своих в дом, Мария. Не положено гостей без угощения оставлять.
– Девочки! – скомандовала женщинам Елена. – Накрывайте на стол! Парни, вина хорошего принесите! Не каждый день такие гости.
Она хотела еще что-то добавить, но оборвала себя. Скрылась в доме. Родные потянулись за ней. Мария что-то сказала своим рыцарям на их языке, и они тоже вошли в дом. Мы с Марией и Луиджи задержались на крыльце.
– Как ты думаешь, Машка, чем война закончится, и когда? – Спросил Луиджи тоскливо.
– Которая?– уточнила Мария. – Ваша или наша?
– Разве она не одна и та же?
– Нет, – ответила Мария уверенно. – Враг один, Луиджи, а войны разные. Вам трудней придется, вы на полуострове.
– Разве это на что-нибудь влияет? – вздохнул понуро Луиджи.
– На все, наверное, – ответила за дочь я. – Обложить нас с моря и с суши, и куда нам бежать7 На небо?
– По нашим сведениям, татары не выступят на стороне османов, объявят нейтралитет, так что бежать можно через их земли. Хотя...

– Это я – так, – смешалась я. – Дорос очень хорошо укреплен. Там все готово к длительной осаде, а когда османы выдохнутся, то просто уйдут.
– Выдохнутся – получат подкрепление морем, – обреченно предрек Луиджи. – Не для того они пришли, чтоб уйти.
– Да, мама, – поддержала его Мария, – Прости мне мою безжалостность, но раз они пришли, то не уйдут. Мы, наверное, видимся сегодня в последний раз. Дай-то Бог, конечно, чтоб не в последний, но…
– Дай-то Бог! – перебил ее Луиджи.– На Него все упования наши!
– Если только уповать, перебьют, – очень по-ромуловски ответила Машка, и на крыльцо к нам вышла Елена.
– Ты чего, Мария, бросила свою свиту? – справилась она осуждающе. – Мы их не понимаем, они – нас, а поговорить с людьми надо.
– Мы уже идем, тетя Лена.
– Да уж ладно, побудь с матерью, – смягчилась Елена. – Я Луиджи заберу, чтоб не мешал... Мария, а у тебя дети есть? – спросила она, словно спохватившись.
– Трое, – улыбнулась Мария. – Две девочки и мальчик.
– На кого ж ты их бросила? – как упрекнула Елена.
– Не бросила, – оскорбилась Машка. – Оставила с родными Василия. Мой муж, тетя Лена, не сирота, у него и отец с матерью есть, и сестры, и дальних родственников немало.
– Они все живут с вами, в вашем замке? – уточнила Елена подозрительно.
– Он большой, тетя Лена, а сейчас такое время, что лучше держаться вместе. Вы, вот, тоже держитесь вместе, все правильно.

– Ромуальдо нет с нами, – начал было Луиджи, но Мария перебила, сверкнув глазами: «Я знаю, почему!». И я решилась. Подчинилась порыву. Вбежала в дом, схватила свою рукопись и вынесла Машке» Вот. Это мой роман. Папа просил... Ты ему покажешь, а потом заберешь с собой. У тебя он сохранится, я тебя – замок.
– Мама, – пробормотала Мария потрясенно и даже отступила от меня. – С чего ты взяла, что мой замок неприступен?
– Да уж понеприступней нашего дома, – указал Луиджи на дом. – В твоем замке наверняка имеются тайники.
– В замках всегда бывают подземные ходы, ловушки и тайники, – заявила Елена так, словно это она зачитывалась рыцарскими романами.
– Вы на материке, – добавила я. – С материка, если что, можно успеть…
– Мы никуда не побежим! – прервала Мария резко. – Никто никуда не побежит!
– Но ты все-таки возьми, – попросила я. – Сохрани, если получится.

Мария смягчилась, взяла у меня папку с рукописью, отошла к коням и засунула мою книгу в седельную сумку.
– Если получится, – проговорила неразборчиво. Тряхнула головой, вскинула голову и решительно пошагала к дому. Вошла, что-то крикнула своим рыцарям, и они расхохотались все трое. Георгий наполнил бокал Марии, и она воздела его. Стоя.
– За победу! – провозгласила Мария. – Чего бы она ни стоила!..
– За Константинополь!! – подхватил Луиджи.

За столом все старались вести себя непринужденною но, кроме Марии и рыцарей, ни у кого не получалось. Кажется, Мария и рыцари привыкли к войне. Привыкнем ли мы, успеем ли? Будь с нами Ромул, он бы всех переселил в данный миг, не дал его омрачать, но мы и сами, как могли, следовали этому правилу. Мы болтали, мы пели, а мужчины, включая и молдаван, отбивали по столу ладонями ритм. Мы пели свои песни, молдаване – свои, а Машка им подпевала. Дочь Ромуальдо. Им будет, о чем поговорить.

Гости уехали, когда солнце еще стояло высоко. На сей раз все обнялись со всеми, молдавские рыцари стали для нас родными. Обнимались, улыбались, даже смеялись, но от напутствий и пожеланий отказались, не сговариваясь, и мы и воины. Единственно, что сказали друг другу, «Храни вас Бог!».
Мария, перед тем, как вскочить в седло, убрала волосы под подшлемник, надела шлем и подмигнула Андрею: «Братка, за мной не заржавеет! За тобой – тоже!».

В Дорос молдаване прибудут засветло, у Марии и Ромуальдо впереди целая ночь, чтоб вволю наговориться. Мы с собой дали рыцарям лучшего домашнего вина, побольше, насовали еды, так что их застолье не окажется убогим. В дом, конечно, набьются и соседи, и знакомые Ромула – всем захочется из первых уст узнать про османов. Все всё узнают, посидят за трапезой и приободрятся: раз Стефан Великий бьет турок, то и князь Александр побьет, он тоже воин от Бога! Правду будет знать только Ромул, но даже Машке он ее не откроет. Ближе к ночи соседи и друзья разойдутся. Машка их попросит оставить их с отцом наедине. Ромул бы постеснялся, но Машку жизнь на войне отучила от деликатности. Рыцари беседе отца с дочерью не мешали, расположились в стороне, на диванчиках. Они пообещали Василию глаз не спускать с его любимой жены, но все-таки задремали. В доспехах, с мечами под рукой. Знали, что Ромуальдо сумеет постоять за дочь, если кто вдруг ворвется. Знали, что не ворвутся, но привыкли быть во всеоружии. Мой Ромуальдо тоже не расставался с кинжалом. Кинжал у него отняли в Испании, другой кинжал...

Молдаване давно скрылись из вида, а мы все еще стояли во дворе. Смотрели то на дорогу, то на Андрея – с ним творилось неладное. Он подходил к Ромуальдову коню, отскакивал от него, вновь подходил, обнимал коня за шею. Он хотел, чтоб за ним «не заржавело» рядом с отцом или сестрой, но не мог нарушить волю отца. Когда он уселся возле коня и обхватил руками голову, мы с его женой и дочкой все-таки к нему подошли.

– Я сам знаю, что нужен здесь! Вам! – не дал он нам заговорить. Да мы бы и не сказали, ничего. Прихромал Луиджи с чаркой вина. Чарку сунул Андрею, а коня увел в стойло.
– Я б и сам.. .– пробормотал в сторону.
И тогда я возвратилась к себе. К своему Ромуальдо, который был и с Марией в Доросе, и со мной. Со мной – в невесть где.

«Опять я потерялся! Либо Георгия отвлекли от моей особы, либо я засмотрелся на соседнее измерение, вообразил его пригодным для проживания? Не мог я себе такое вообразить, имел случаи убедиться, что нигде ничего по-божески не устроено. По крайней мере, в моем родном измерении.

Там, куда я вляпался, царила зима, а я стоял на снегу босой и почему-то голый. Под скалой. На ней висел Прометей. Тоже голый, синий от холода и нарушенного кровообращения, прикованный к скале крепко-накрепко. Я давно мечтал к нему попасть, чтобы он не был так одинок, и моя мечта исполнилась. Или это была наша общая с ним мечта? Он висел на скале, плотно к ней притертый, в оковах из нержавейки, а кавказский ветер со снегом усугублял его страдания. Наши. Но я мог попрыгать, поколотить себя руками, а он не мог даже пошевельнуться. Мне до такого доживаться не приходилось, но я понимал его. Чувствовал. Он оторвал от груди голову и посмотрел на меня с вышины своего распятия усталыми, измученными глазами. Он был такой, каким я его нарисовал в консульском замке. Нарисовал или нарисую? И на моей картинке, и здесь выглядел он пристойно, на неандертальца не походил. Получается, кто-то за ним ухаживал, подстригал ему волосы, бороду и усы?

– Гесиона залетает, – сообщил он. – Зевс запретил меня навещать, но она все равно ко мне залетает.
– Тебе повезло, – пробормотал я. Спохватился и поправился торопливо. – С ней повезло.
– Тебе тоже повезло, – сказал он.
– Да, – подтвердил я. – С детства мечтал тебя увидеть.
– Ты и видел меня с детства.
– Я мечтал убить орла!
– Забудь. – он посмотрел на меня и благодарно, и снисходительно, он даже попробовал улыбнуться. – Не твоя прерогатива.
– Да, я смертный, – заупрямился я. – Но и от нас бывает польза, и мы способны на подвиги!
– Вы на многое способны, – заверил он. – Я вас такими сотворил на далекой заре. Героями.
– А потом что случилось?
– А потом я попал сюда, а вы оказались предоставлены самим себе. Зевсу! – с ненавистью выдохнул он.
Порыв ветра окатил нас острым, мелким градом. Я забегал по подножию скалы, а он закрыл глаза.

– Научи меня своей ненависти, – попросил я. – Она согревает.
– У тебя есть многое другое, что согревает, и гораздо лучше, – ответил он. Как мне послышалось, обреченно. Он безмерно, бесконечно устал от неподвижности, непогоды, оков.
– Я надеялся, что твои цепи проржавеют, и ты освободишься сам, еще до Геракла. Я на это часто в детстве надеялся.
– Я и сам надеялся, первые лет двести, – обронил он с усмешкой. – Знал, что цепи мне сковали из метеоритного железа, оно не ржавеет, но все же надеялся.

– А до Геракла еще долго… – сообщил я самому себе, тоже обреченно. И разозлился на себя за свою никчемность. – Знаешь что! – загорелся я желанием хоть как-то Прометею помочь. – Хоть я и обычный смертный, я сочинитель! Я сейчас немножко пересочиню настоящее. Я тебя отпущу домой, к Гесионе, а сам повешу вместо тебя. Зевсу явно без разницы, кто у него здесь висит, да он в такую погоду и носа со своего Олимпа не высунет!
– Не получится! – он засмеялся через силу. – Ты не Гефест и не Геракл, ты меня отсюда не снимешь, не говоря уже о том, чтобы занять мое место.
– А ты помоги! – потребовал я. – Бог ты или не бог?
– Я, как ты сам видишь, преступник, приговоренный верховной властью к такой вот пытке. Я бог лишь в том смысле, что не могу умереть, а вот ты умрешь очень быстро, тебе даже орел не понадобится.
– Я и не вызывался висеть тут долго! – строптиво возразил я. – Часа тебе хватит, чтобы восстановиться, навестить родных? Может, я и два часа продержусь, если не околею от холода. Постараюсь не околеть.
– Ты уже околеваешь,– вздохнул он сочувственно. – Но сейчас ты шевелишься, а если закрепить тебя здесь... Нет, и думать забудь. Я знал, что ты предложишь что-то подобное. Я тебе очень благодарен за милосердие, но я не согласен…
– Зато я согласен! – дерзко перебил я. – Ты не только сам мучаешься, ты и меня мучаешь, Прометей! Думаешь, мне не больно на тебя смотреть?! Я не могу просто стоять и смотреть!
– Смирись, – посоветовал он.

– Кто б меня учил смирению! – огрызнулся я. – Ты, уже здесь распятый, проклинал Верховного, еще и поиздевался. Вспомни, что ты сказал Меркурию! Он справился дежурно, холуй: «Отцу, я вижу, отвечать не думаешь?», а ты выдал с усмешкой; «Я так ему обязан, так признателен!». Если Верховного перемкнет проверить, тут ли ты, я ему нахамлю достойно, не сомневайся. Это я умею! Не только это! Подключись к моему воображению! Ты стоишь на выступе скалы. Ты свободен. Поведи плечами, разотри руки и ноги, вдохни поглубже, а теперь – спускайся! Тебя ждет Гесиона! Через пару часов сменишь меня, а сейчас иди к жене, отогрейся. Иди, иди, я нормально потерплю, раз уж ты меня сотворил по своему образу и подобию!

Терпеть было невыразимо трудно. Гефест по приказу Власти так сковал Прометея, что я и пальцем не мог пошевельнуть. Я дышал с трудом из-за обруча, которым стиснули Прометею грудную клетку. Прочнейшее космическое железо въелось в кожу, усугубляя мучения, и было холодно. Очень холодно. Ветер усилился, сек мое голое тело градом, а я мог лишь утыкаться себе в грудь подбородком, чтобы предохранять глаза. Не слишком ли я погорячился, отпустив Прометея передохнуть? Нисколько! Как его согревала мысль о людях, которых он спас, так и меня грела мысль о том, что он вернулся домой. Пусть только на побывку, но вернулся, и сейчас ему хорошо. Он, впервые за тысячелетия, и походит, и посидит, и приляжет, его приласкают. Сбегутся сестры Гесионы – океаниды, придут тесть Океан и сын Девкалион, они все соберутся вокруг Прометея и будут за ним ухаживать. Помоют, укроют чем-нибудь теплым, подравняют бороду, которая опять отросла. А главное, он будет слышать не только свист ветра и клекот орла, но и живые голоса. Он встретит тех, кого любит, кто любит его, он сумеет с ними поговорить. Уже только ради этого я готов безропотно страдать на скале! Страдать с радостью от сознания своей нужности. Моя радость станет сильней боли. Уже с
тановится.
Я вспомнил, что кричал Прометей, когда его приторочили к утесу: «О да, о да, прекрасно знал, что делаю и, людям помогая, сам на пытку шел». Я, один из тех, кому он помог, обязан хоть немного помочь ему. В меру малых моих сил человеческих, потому что такую пытку смертный не выдержит. Я так замерз, что утратил способность воображать. Даже если орел пренебрежет погодными условиями – не летными! – мне это будет по хрен. Как должно быть удивится орел, увидев меня! Согласится ли он жрать мою печень? Она у меня не в идеальном состоянии, птица может и отравиться или даже заразиться каким-нибудь видом гепатита! Болеют ли орлы гепатитом? Это их проблема! Моя – не превратиться в сосульку. Если превращусь, бедный мой Прометей все оставшиеся века будет каяться, а оно мне не надо. Мне надо возродить воображение. Представить себе, что я не над пропастью вишу, а лежу на золотом песке пляжа, а у ног моих плещется море. Это не орел ко мне приближается, а судно под парусом...

Прометей появился раньше орла. Как ему удалось поменять нас местами, не знаю, я помочь ему не сумел бы. Но и он ведь обладал могучим воображением, куда более мощным, чем мое! Он немного отдохнул, и к нему вернулись силы. Я его увидал уже над собой, прикованным к скале, а себя – на ее выступе, под орлом, который кружил над нами с негодованием. Сейчас он помчится к Зевсу, заложит нас, и Верховный изобретет для Прометея новую кошмарную кару! Нет уж! Переглючило твою птичку, Зевс, что-то он не то склевал по дороге. А возможно, у вас прокисла амброзия! Срок хранения вышел, а трубы горят! Вы ж – по нашему образу и подобию! Глотанули, не понюхав, вот и поехали крышей всем Олимпом! Как бы смертный, да еще из другой эпохи, освободил Прометея?! Я ухожу, Прометей, сползаю с утеса, но я с тобой не прощаюсь. Ободрись, уже родился Эсхил. Он опишет подробно, что здесь делалось, когда тебя распинали, и как ты себя вел. Ты всегда себя вел достойно, вся античная Греция гордилась тобой, а потом ты стал легендой целого мира. Но ты славы не домогался. Ты делал, что должно.

«Не думал, правда, что такая выпадет
Мне пытка – чахнуть на утесе каменном.
Над пропастью повиснув средь пустынных скал»

«Дорогая жена! Ну, привет, голубка! Ты еще никогда не получала от меня писем, это станет и первым и последним. Когда ты найдешь его, меня рядом уже не будет, меня, возможно, вообще уже не будет, но ты сможешь слышать мой голос. разбирая мои каракули. Ты сможешь видеть меня, как я сижу на вершине холма над долиной и смотрю на наш дом. Помнишь, как мы там сидели вдвоем, над склоном? Трава тогда колосилась, а сейчас она юная, пересыпанная простенькими цветочками, и еще не выросло дерево, под которым я сегодня сижу. Тогда по двору бегали наши дети, теперь бегают внуки, а дети занимаются взрослыми делами. Мы много чего успели в жизни, голубка! Разное приключалось, но я ни о чем не жалею, и если б мне предложили что-нибудь изменить, я бы отказался. Думаю, и ты тоже. Мы с тобой были красивой парой, Софийка. во всех отношениях красивой, потому что мы были счастливы. Хочешь спросить. мог ли я ощущать себя счастливым, зная, что мой мир обречен? Мог. Ужал время до конкретного мгновения, и в нем жил. Готовился к последнему мгновению как к битве, в которой должен победить.

Трагик Эсхил изрек: «Нельзя преодолеть необходимость», но ее и не надо преодолевать – ее надо принять как должное. На то она и необходимость! Но! У нее есть варианты! Я сейчас даже и не пытаюсь тебя обнадеживать, жена, ты меня обратно не жди. Я имею в виду детей и внуков. Тот вариант, что я придумал для вас, мне кажется оптимальным. Вам необходимо остаться здесь. Логика мне подсказывает, что огромная турецкая армия не станет резвиться в мелких деревушках, это как-то не достойно могучей армии! Их необходимость – завоевание Феодоро, штурм столицы, и вот тут-то их необходимость столкнется с нашей – защищать свою страну и себя. Можешь мне поверить, что драться мы будем, аки львы! Мы все там поляжем, Сонька, но именно мы и победим. И Константинополь еще дерется, и Константин, и наш князь Александр примут свою смерть победителями, потому что никакой расчет, никакой страх не способен одолеть доблесть обреченных.

Я спокоен, Софья, и за себя и за вас. За вас еще и потому что все вы верующие, а для верующих смерти не существует, зато вполне реальна встреча со Всевышним, Его милосердие, Его царство, вечная жизнь. Со мной сложнее. Слишком я самоуверен и насмешлив, чтоб ждать прощения. И раз уж я себя за многое не прощаю, почему Господь должен быть ко мне снисходительней? Я ведь Его так и не обрел, такого, как у вас, цельного! Моя вера фрагментарна, феерична и мозаична! Но все мы дети, даже когда мы старые, а сын всегда нуждается в отце. Ну, и в маме. В защитнице доброй, как Святая Мария. Из всех млекопитающих Земли только человек окружил себя святыми и духами, потому что без их помощи на своих двоих устоять не чаял. Он не только небо – он себя ими заселил! Может быть, наш ангел Георгий – моя суперсущность, живущая отдельно от меня? Моя, твоя, общая?! Я плохой христианин, Софья, и совсем не атеист! Элементы язычества мы все носим в крови, в природе, но от язычества как мировозрения новый мир нас избавил.

Зачем я все это тебе пишу? Я тебе это пишу или себе? Мне бы меньше всего хотелось заражать тебя своим скепсисом, тем паче теперь, когда он стал опасен. Мне бы взять и поверить маленькой Софье, заявившей с радостной убежденностью, что мы с ней не разлучимся ни на земле, ни на небе. На земле мы разлучимся, Софийка. Телами. Мы не сможем взяться за руки, но будем чувствовать друг друга. Может быть, мы и Потом, Там сможем чувствовать тех, кого покинули? Чувствовать и оберегать. Хорошо бы! Я пишу тебе все это в надежде, что ты меня вразумишь. Приласкаешь и отведешь домой! Ты бессильна повлиять на меня в нашем сейчас, я строптивый, упрямый, я сопротивляться начинаю на автомате, когда на меня влияют, но мне надо, очень надо, чтоб меня вразумили! Сделай это через Вселенную! Про нее я много тер всякого, Адка даже спросила, в кого я верю, в Космос или в Бога, и я опять что-то протер. Что-то, в чем тогда был уверен. Поменялся миг, и мне тяжко. Страшно мне переправляться в неведомое.

Ты заметила, что я давно не любуюсь звездами? Меня пугает ночное небо. Там, над нами, тоже очень неспокойно и ненадежно. Там полным -полно хищников, черных дыр или черных звезд, которые пожирают целые созвездия. Пара-тройка таких тварей крутится вокруг нашей Земли, и мне страшно за нее. С такой дрянью ни один богатырь не сладит. Только Бог. Вот и надо, чтоб Он был! Необходимо! Всякий нормальный человек, каждый на своем уровне, закрывается от вопросов «Зачем всё?», «Зачем я?». На такие вопросы нет ответов на нашем уровне, а прыгнешь за уровень – угодишь в черную дыру. Как это классно, когда ты лежишь в высокой траве, обнимаешь любимую, а тебя бережет бог Ра, батюшка-Солнце! Над тобой синий свод, а в низине – дом, двор, в котором резвятся твои дети! Это так по-земному, так просто, так радует, что хочется творить! За это не страшно умереть, отстрадать миллионы лет на скале или шесть часов на кресте. Протяженность пытки значения не имеет – лишь сама пытка, она всегда бесконечна. Я б еще до ее начала молил о болевом шоке, но такая роскошь – не для распятых. Большинство из тех, кто страдал над Аппиевой дорогой, не знали, за что страдают. Это хуже всего – когда не за что! Мои товарищи в Доросе погибать будут за Бога и родину, за свои дома и детей в убежденности, что попадут в рай. Убежденность предаст им мужества. У меня хватает дерзости, Софья, а вот мужества кот наплакал, потому что мне не хочется в черную дыру. Может быть, она и есть ад? Сумеют ли спасти нас наши спасители? Неужели жертвы напрасны? Как я здорово жил без лишних вопросов! Но я был молодой, а молодые не думают о дырах. Я был веселым, неугомонным и так верил в себя, что, наверное, и на плахе орал бы свои канцоне! Каково мне сознавать, что все, мной созданное, погибнет?

Мне это очень тяжело сознавать, сколько бы я ни утешал себя примерами многих. От огромного наследия Лопе де Веги – более двух тысяч пьес – сохранится порядка двухсот пятидесяти, уже прилично, от восьмидесяти творений Эсхила только семь, но Эсхил творил еще в прежней эре! Как бы они сами оценили «сухой остаток»? Может статься, до потомков не дошло именно то, что было им особенно дорого? Кто оценит ущерб от уничтожения Александрийской библиотеки? Древний мир гордился, восхищался, просвещался, но примчались лихие парни на горячих конях, и разгромили все, что не вписывалось в их уровень! А сколько раз эта история повторялась?! Мне ли быть в печали, короче! Я, короче, допишу завтра, потому что не хочу тебя отягощать, Софьюшка, а сегодня я тягостен и для себя самого! Нельзя сеньору де Кастро уходить на подвиг с таким настроением. Наведаюсь-ка я к нашему отче. Вразумить он меня не вразумит, но, Бог даст, укрепит мой дух и повысит мне настроение, чтобы я мог вам улыбаться. Еще с месяц я буду вам улыбаться»

Святой отец был смиренен, задумчив, но так печален, так переживал за паству, что это мне пришлось его утешать. Я ему внушал, что вряд ли османы учинят погром и лютую резню в деревеньке. Что им тут брать, кого резать?! Да они к нам и не влезут всей армией, если им захочется встать здесь на постой! Наша маленькая церковь повторит судьбу Святой Софии? Но сравнима ли столица Византии с захолустным селом? Спасет нас наша захолустность, должна спасти! Ну, а если нет...Для невинно убиенных хватит места в раю!

Я читал в Интернете, в двадцать первом веке, что сельскую местность турки не изничтожат, она им и самим пригодится, и христианские святыни здесь не порушат. Понятно, что историки тоже люди и тоже ошибаются, и неизвестно, что за османы нагрянут к нам, но я старался быть убедителен. Спросил, очень ли я озадачу падре, если принесу ему тексты своих стихов? Пусть хранятся в церкви, под защитой Творца, мне так будет спокойней. А еще я хотел бы, чтоб священник меня помянул моими стихами. Мне на том свете будет приятно. Я завтра принесу в храм стихи, сам их прочту святому отцу, переведу, потому что сочиняю я не по-гречески, и святой отец решит, насколько моя просьба правомерна и выполнима. Я решил так поступить, Софья, не потому, что опасаюсь разграбления своего дома или не доверяю вам – мне потребовалось соединиться с Богом. В Его доме через то, во что я вкладывал душу. Мои стихи – это мои исповеди, Софийка. Я такой грешник, что меня Бог, возможно, проигнорирует, но отца Феофана, человека специально обученного, Он услышит, а через него услышит и меня. И тогда, быть может, простит. Не за жизнь, так за смерть. Там, где она меня накроет, некому будет нас поминать и оплакивать, вот и надо все сделать заблаговременно. Самому позаботиться о себе! Я и забочусь.
Мы со святым отцом расположились у него дома. Я выложил на стол все, что вы мне для отца насовали – горшочек с тыквенной кашей, соленые огурцы, квашеную капусту... Софья, а ведь это я научил вас квасить капусту! Вспомнил, как это делала бабуля. Мы с братом приволакивали с рынка кочаны, а потом их крошили. Брат шинковал, я – кромсал, но бабуля не ругала меня. Убедившись, что не выйдет у меня резать мелко, поручала тереть морковку. Оцени, какая от меня польза!

Понадеявшись, что польза продолжится, я разлил по чаркам вино. Отец Феофан попробовал отказаться – ему надо молиться, но я ответил бесшабашно, что одно другому не помеха. Христос бухал и нам велел. Так я, конечно же, не сказал, сказал, что мы не мусульмане, вот и не будем уподобляться. Нам Бог пить позволяет, а иногда и рекомендует. Не к лицу священнослужителю пугать паству своим обреченным видом. Он ответил, что готов к мученической кончине, но переживает за прихожан. Особенно, за детей. Если турки заберут наших детей и вырастят их слугами султана, а женщин запрут в гаремах, чтобы те рожали им новых янычар, христианский мир погибнет. Я заверил, что не погибнет. Султанату нужны не только воины, но и люди мирных профессий, без них султан не прокормит ни воинов, ни себя, а в гаремах скопилось так много женщин, что и у Мехмеда, и у визирей мужской силы не хватит, чтобы каждой сделать по полутурку. Ясно, время на дворе страшное, но не надо так уж мрачно смотреть вперед. И я падре улыбнулся, как в лучшие времена.

Он спросил с упреком, чему я радуюсь, и я ответил беспечно: «Жизни! Вам, погоде, даже тыквенной каше! На том свете меня ею не угостят, а питаться всю вечность одними яблоками как-то скучновато... – И не дав ему меня осадить, воскликнул. – Отче, мы знаем, какой я еретик, но это никогда нам не мешало общаться. Вот и сейчас мы хорошо сидим, а жизнь продолжается». Он спросил, удастся ли мне перед концом исповедаться и причаститься. Я ответил: «Вряд ли», и он предложил перейти в храм, чтобы душу мою подготовить к встрече с Богом заранее. Он-то у нас – один! Я поблагодарил и отказался: умирать мне еще не завтра, я еще успею так нагрешить, что душа моя опять замарается!

Моя душа изнемогала от страха попасть в черную дыру, но про дыры я не рассказал бы отцу Феофану. Он должен верить в сад, полный фруктовых деревьев! Ни одному из известных мне священников, я бы не рассказал про космических чудовищ. Только старцу Феодосию. Но он и сам про всё знает, а сыпать соль друг другу на раны не гуманно!

Отец Феофан выслушал мои вирши, вник в смысл и пообещал мою последнюю просьбу выполнить. А я объявил: «Вы не погибнете уже просто по тому, что дали мне слово! Бог не допустит, чтоб вы нарушили слово, данное обреченному!». Он посмотрел на меня с черной тоской во взоре, но ничего не сказал, и я унес от него мою черную тоску. Ты за меня не переживай, Сонька: в битве я буду буйным, азартным, я умру легко. Но пока этого со мной не случилось, я горевал. Поднялся на холм, прощаясь с пейзажем, и сел грузить тебя исповедью…
Софья, парус все-таки был! Парус, а не орел! Орел – тоже, но до меня он не добрался, потому что я уже не висел на скале, а валялся под Прометеем. На скале я выдержал часа два только потому, наверное, что промерз насквозь и не чувствовал свое тело. Я и под скалой его плохо чувствовал, но думать не разучился. Подумал, захочется ли орлу поживиться еще и мною? Печень бедного Прометея – не полноценный обед для такой крупной птицы, его печень птица жрет по приговору суда, а вот мороженая человечина – очень кстати! Как внушить орлу, что мной можно отравиться?! Я долго вел неправильный образ жизни! Орел, если и заприметил меня, то не отвлекся от исполнения функциональной обязанности – вогнал когти в мученика и принялся его рвать. Я не мог на это смотреть. Попытался закричать, запустить в орла камнем, сделать хоть что-нибудь, но мое тело меня не слушалось.

Я обрел его вновь уже под парусом, на триере. Парус, правда, тут же спустили – мы потеряли ветер и дальше пошли на веслах. Я сидел на скамье гребца и даже не пытался понять, как я здесь оказался. Главное, что я был свободным. Все на нашей триере были свободными. Воинами. Те, кто не трудился двигателем, оставались во всеоружии, но те, кто греб, амуницию с себя сняли. Поэтому никого не удивило, что я голый. Орудовать двенадцатиметровым веслом в 130 кэгэ веса, имея на себе еще и кучу металла, обременительно. Гребцы успеют влезть в доспехи, когда по курсу окажется вражеский корабль. Из огня да в полымя вы попали, дон Ромуальдо, со скалы на античную войнушку. Кто тут с кем воюет и почему, разберетесь по ходу пьесы. А сейчас ваша задача – налегать на весло. Очень даже с непривычки непростая задача! Но я налегал, что сил есть, и за этим делом оттаивал. Я так старательно, можно сказать патриотически налегал, что никто не спросил, откуда я взялся. Доброволец, приблудившийся в порту! Такие всегда встречаются, особенно, среди молодых. А я там был молодой, каким отбился от Георгия в перелете. Опять я не долетел до тебя, Софья, без приключений! Долечу ли? В ходе упражнений с веслом легко душу отдать Богу. Богам. Соберитесь, Ромуальдо. Вы, конечно, не Геракл, но и среди команды не все атлеты. Большинство – не модели для скульпторов, просто сильные, тренированные парни, которых война отвратила от обыденных занятий. Вот и вас отвратила, так что будьте, как все, гребите! Я старался, и все же мой сосед по скамье на меня косился неодобрительно, и даже с презрением. Сам он был дядька мощный. Я его узнал и, кажется, понял, каким вихрем занесло меня на триеру. На одном весле со мной сидел трагик Эсхил! Я когда-то о нем читал, что он не просиживал-пролеживал хитон, сочиняя пьесы, но активно участвовал в общественно-политической жизни и служил в афинском флоте во время греко-персидской войны. Значит, война здесь у нас греко-персидская! Вспомнить бы, сколько она длилась! Доживу ли я до победы эллинов?! Эллин Эсхил греб легко, умело, а я, похоже, мешал ему, тормозил процесс. Поэтому он осведомился сурово: «Ты кто?». Я не нашел сразу, что ответить, замешкался, а потом выдохнул правду: «Я с Кавказа. Виделся с твоим Прометеем». И поправился тут же: «С нашим». Он глянул на меня подозрительно, и я поспешил заверить, что не персидский я разведчик, а поклонник его творчества.

– Ты эту трагедию еще не написал, но напишешь! – объявил я тоном оракула. В оракулов греки не только верили, но и ездили к ним на собеседования, когда требовалось узнать про будущее.
– Ты напишешь трилогию, но до потомков дойдет лишь вторая часть – «Прометей закованный», – предрек я будущее. – Но и одной этой трагедии хватит, чтобы мир тобой восхищался. Веками!
– Ты кто? – повторил он свой вопрос, уже не так жестко.
– Оракул, – соврал я, чтоб спастись. – Я еще молодой, поэтому не все знаю, но я всегда интересовался тобой…
– Я погибну в бою с персами? – прервал он. Деловито, без тени страха.
– Ты – нет. Тебя боги сохранят, но твой брат погибнет.
Стоило ли говорить ему об этом, не знаю. Он сразу стал мрачным, сосредоточенным. Но все же задал новый вопрос: «Кто победит при Саламине?»

Я понял, что мы идем в морское сражение, нападем на персидские корабли, захватим их, но не понял, стоит ли сообщать об этом до битвы. Эсхил, не переставая работать веслом, на меня смотрел требовательно, и я все-таки ответил: «Вы. Мы».
Он успокоился, расправил складку меж бровями, а взгляд из грозного стал грустным.

– Смерть в бою – смерть, достойная воина, – проговорил он для себя и перевел взгляд на брата – попрощался с ним любящим, страдающим взглядом. Эллины оракулам верили!
– Что еще ты знаешь? – справился он без любопытства, только чтобы не переживать за брата.
– Многое, но сейчас об этом спрашивать преждевременно, – ответил я. – Сейчас надо готовиться.

Я указал подбородком вперед, на строй кораблей, выдвигавшийся навстречу нашему флоту, и Эсхил потянулся за своим снаряжением. Его товарищи сделали то же самое. У меня ни доспехов, ни оружия не было. Каковым окажется мое место в битве? Может, ну ее? Никогда я в морских сражениях не участвовал, но не поучаствовать – стыдно. Что я сам о себе подумаю, если забьюсь в трюм, как крыса? А если персы потопят мою триеру, то я, в отличие от крыс, не спасусь! Уж если помирать, так средь людей. Вспомнился некстати граф Лодовико. Это он мне обещал смерть на свежем воздухе, на галере, но и тогда и потом от галеры Бог миловал. Может, и здесь помилует, заодно с великим трагиком?

Корабли сближались. Вокруг меня все орали, воодушевляя себя ревом и криком. Воины разминались, прыгая по палубе, размахивали мечами. Кто-то бросил мне меч и щит. У кого-то оказалась «запаска»? Те, кто сидел на веслах, направляли нашу триеру на флагман персов. Наша триера была мобильной, а команда обученной непростому морскому делу. Греки, насколько я помню, славились как классные мореходы. Про персов, насколько мореходы они, я сейчас сам все узнаю. Наше судно было ниже персидского, и экипаж вооружился абордажными крючьями. Мы столкнулись бортами. Послышался треск, триеру сильно качнуло, но бойцы уже забросили крючья на вражеский борт. Персы рубили их, посыпали нас стрелами, и я, чисто инстинктивно, прикрылся щитом, как зонтиком.

Увидел Эсхила – яростного, могучего. С тяжелым, длинным мечом он управлялся так же легко, как с веслом. Он рубился с теми, кто спрыгнул на нашу палубу, и я поспешил к нему. Он меня заметил. Даже в безумии абордажной сообразил, насколько я уязвим, толчком отбросил за себя от устремившегося к нам перса. Тот, похоже, нацелился именно на меня и зарубил бы на не хрен делать, кабы не трагик. Значит, надо мне держаться его. Насколько это возможно в полной неразберихе, где никто никого не слышит и никем не командует. Гвалт над флотами стоял невообразимый. На меня навалился перс в ярком халате, рухнул мне под ноги, рядом рухнул эллин в помятом нагруднике. У обоих из животов торчали мечи. Оба пытались их вырвать, добить друг друга, они еще не осознавали, что умирают. Я не осознавал себя, когда щитом отбил удар сверху, а потом бросился вперед, вслед за мечом. Услыхал скрежет и вой, и завыл, и замолк только на асфоделиевых лугах...

Я лежал в траве, среди высоких неподвижных цветов, а тени героев шагали мимо меня. Они шли не строем, а группами, но старались чеканить шаг. Они высоко держали свои призрачные головы в шлемах, они были при мечах, иные – при копьях, но и помятые их доспехи, и оружие были такими же призрачными, как они сами. А вот лавр был живой, зеленый, и асфоделии – настоящими. Впрочем, о настоящем и ненастоящем здесь рассуждать не полагалось. Здесь настоящим было все, просто – другим. Поэтому мертвые герои не только не утратили выправки, они – пели! С песней веселей было бродить бесцельно по лугам взад-вперед! К их толпе присоединялись новенькие. Подходили со стороны развилки, подстраивались в хвост марширующим. Я увидел нескольких наших, с триеры, в их числе и паренька с мечом в животе. Теперь меч у него был в руке, а перса и близко не было. Персам вход сюда возбранялся, их ждало другое посмертие. Призрачный паренек еще не утратил сходство с оригиналом, сохранились четко черты лица, взгляд и мимика. Он посмотрел на меня с недоумением, и я врубился, что веду себя странно.

Здесь нельзя лежать – здесь надо ходить и петь, прославлять свои подвиги. Как будто кто-то из живых оценит и подхватит песнь призраков! Может статься, они верили, что подхватят – на то они и герои, а, возможно, им было скучно век за веком топтать аидовскую траву. Когда я сбегал сюда из консульского замка, я совсем иначе воспринимал эти луга. Тогда я здесь отдыхал от боли, от бессилия и отчаяния, но сейчас я поступил сюда почти целеньким – с ранами бедра и плеча. Как почувствовалось мне, не смертельными. Меня, что ли, погребли по ошибке? Даже если так, придется встать в строй! Я зашевелился, приподнялся, и луга передо мной закружились. Асфоделии и призраки смешались в тумане, а когда снова стало светло, я себя увидел на палубе триеры. Мне перевязывали раны. Эсхил, стоя надо мной, объяснял, что я оракул с Кавказа. – Что ж ты, оракул, себе не предсказал ничего? – как упрекнул он.

– Себе – запрещается, – выдохнул я.
– Брат мой погиб, – произнес он так, словно в смерти его брата виноваты были мы с ним.
– Я его видел. Только что, – вспомнил я тех, кто при мне прибыл на асфоделивые луга. – Он присоединился к героям древности.

Эсхил кивнул. И удовлетворенно, и скорбно. Я сел. Осмотрел палубу, с которой уже убрали тела, валявшиеся там вперемешку, своих отделили от чужих, но еще никого не проводили в последний путь. Праздновали победу. Меня не только полечили, но и приодели, намотали мне на чресла кусок ткани на манер набедренной повязки, поднесли мне сосуд с вином. Если я и не показал себя героем, то в грязь лицом не ударил – вышел на бой, в чем мать родила!

Общая радость подействовала на меня возрождающе. Я тоже стал радоваться. Я радовался, пока людское любопытство не сделалось назойливым и опасным. Меня окружили, расспрашивали, на чем я гадаю, и что мне нужно, чтобы предсказывать судьбы? Потроха жертвенных животных, огонь, угли, птицы? Ничего мне не нужно. На меня находит, накатывает по воле богов! Не постоянно! Победят греки персов, но кто из здесь присутствующих вернется к родным очагам, того боги не желают открыть мне. Значит, нельзя. Почему для Эсхила боги сделали исключение? Так он гений всех времен и народов, современники должны заценить! Что известно мне про все века и народы? Немного. Только в связи с Эсхилом. Мне ведь даже про себя ничего не известно, братцы! Например, мне не известно, почему мы понимаем друг друга. Это с каких пор я владею древнегреческой мовой?! Прометей научил? Он мог. Он, возможно, и сейчас не теряет меня из вида. Я, возможно, оказался единственным за тысячелетия смертным, который добрался до него и посострадал. И он проникся, он наделил меня даром античной речи! Он и на скале – бог!

Ликование на палубе стало злобным. Это меня насторожило. Я ненароком оскорбил чувства афинских моряков, противопоставив всем им гребца Эсхила? Оказалось, дело не во мне. Моряки нашли под скамьей раненого перса. Он туда забился во время сражения. Перс был совсем молоденький и страшно испуганный. С ужасом смотрел на окруживших его греков. Попытался объясниться с ними, но ни они, ни я не понимали несчастного, а толмача на триере не оказалось. Не иначе, и на сей раз выручил Прометей. Я вдруг понял юного перса. Сообщил, обращаясь к Эсхилу: «Он не хотел воевать, его заставили. Он обычный пастух, сын пастуха, но Дарий объявил мобилизацию, и в войско замели всех. Прямо на дорогах отлавливали. Он просит его не убивать». Эллины не прониклись, остались злыми. Эсхил тоже помнил о погибшем брате. Спросил, всех перекричав, скольких их товарищей уложил пастушок? Он никого не уложил, его сразу ранили, и он спрятался. Кто это может подтвердить, почему афиняне должны верить ему? И вообще! Раз он перс, то собаке собачья смерть! Я от греческой потребности убивать испугался не меньше, чем пастушок. Вскочил, воздел руки к своду и закричал на всю триеру: «Боги не велят! Боги против! Вы на себя навлечете гнев богов, если умертвите мальчишку! Он безоружен, ранен, он не боец! Достойна ли эллинских героев расправа над столь несчастным созданием?!» Эллинские герои от моих воплей обалдели, замолчали, но остались неумолимыми. Мало им было битвы?! На фиг после битвы, после победы отыгрываться на ком ни попадя! На мне тоже могли они отыграться. За заступничество от имени высших сил. – Ты откуда знаешь персидский? – справился сурово. Эсхил.
– Не я знаю – боги! – выдал я первое, что пришло на ум. – Они знают всё, и персидский. Я лишь немножко понимаю, потому что по матери я алан.

Оставалось надеяться, что афинские мореходы об аланах слыхом не слыхивали, кто это такие, где водятся, и какое отношение имеют к враждебным персам, но, на всякий пожарный, я мореходов немножечко просветил. – Аланы обитают в горах Кавказа. Это они меня вывели к Прометею, – обернулся я к великому трагику. – А Прометей, ты сам потом об этом напишешь, призывал к милосердию! Знаете, что он, уже прикованный к утесу, сказал океанидам? «Молю, молю вас, будьте сострадательны, беду чужую видя...» Он не только к океанидам обращался – ко всем!

И я осмотрел всех вокруг себя. Кажется, заветом Прометея афиняне прониклись. Тем паче, в сочетании с приказом богов. Они расслабились, наполнили чары и принялись обсуждать, уже спокойно, чьим рабом сделать пленника. Жребий кинуть, чтобы не выяснять, кто из них в схватке был смелее других, и не переругаться между собой из-за лавров? Будут у вас лавры, ребята, даже с избытком, только что это вам даст? Никакого от них нет удовольствия там, где их носят поверх доспехов! Посовещавшись, мореходы решили перса отдать Эсхилу. Эсхил подумал и подарил раба мне: «Ты по воле богов его защищал, ты и владей им!». Мне никем владеть не хотелось, но я не мог нарушать обычай. Может, и нарушил, поделившись с пленным вином, но тут же объяснил свой, не слишком рабовладельческий поступок: «Он мне мертвый не нужен». Мореходы согласились, что от мертвых проку нет и, в соответствии с пожеланием Прометея, осмотрели и обработали персу рану. С наступлением ночи, назначив дозорных, все мы улеглись спать, Я – вблизи Эсхила, перс возле меня. Вот тогда-то и явился Георгий.

– Ну, и как я тебя такого доставлю к Софье? – укорил он. – Твои раны вызовут множество ненужных вопросов.
– Я, по-твоему, не придумаю, что ответить?
– Ты, по-моему, никого не убедишь.
– Это я-то?!
– Ты же сам недавно посоветовал Лодовико не считать людей идиотами. Тебе придется немного задержаться.
– Здесь?!
– В Афинах.
– Я не хочу! Судя по тому, что мы знаем, греко-персидские войны еще не кончились, и у меня есть шанс остаться тут навсегда!
– Не останешься.
– Потому что на мне все заживает, как на собаке?! А с ним я что делать буду? – указал я на своего раба.
– Отпустишь.
– И куда он пойдет? Ему, как и мне, идти некуда! У меня в Афинах, да везде здесь, ни кола, ни двора!
– Твой отец геройски пал за Элладу, а мать вернулась на свою родину...
– Давай найдем маму!
– Успокойся. Тебе положены деньги за участие в сражении…
– Меня нет в списках личного состава!
– Твой покровитель. – указал Георгий на великого трагика, – очень известный человек, аристократ…
– Он не мой покровитель!
– Полагаешь, он бросит оракула на причале в одной набедренной повязке? – Георгий ободряюще засмеялся.
– Полагаю, все решат, что я раскручусь! Продам раба!
– Кое-кто учил не думать и не решать за других. Поогрызайся, если хочешь, – он вновь засмеялся. – Я бы тебя здесь не оставил, не будь я уверен, что с тобой ничего не приключится.
– В этом никто не может быть уверен, – заявил я, злой и сильно расстроенный.
– Отдохни, – посоветовал он. – Уже скоро ты будешь дома.

Он исчез, а мне стало так паршиво, что я выругался вслед ангелу. На родном языке. Я, как выяснилось, разговаривал с Георгием на своем родном языке, который Эсхил принял за аланский. Но Эсхил не только слушал нас – он видел Георгия!
– Кто это был? – спросил он со спокойным интересом.
– Дух, – ответил я. – Мой покровитель. Он ко мне слетает, когда я нуждаюсь в помощи.
– О чем вы говорили?
– Он велит мне задержаться в Афинах, но мне там жить и негде, и не что. Мы с ним чуть не разругались из-за этого.
– С духом? – уточнил Эсхил осуждающе. – С экстраординарной сущностью?
– Экстраординарная сущность это ты, – заявил я непочтительно. – Ты не мог его видеть, но увидел.

– Я – мог! – объявил он горделиво, и я заткнулся. Вспомнил, что Эсхил перебрался в Афины из мелкого городишка Элевсин, где в большой чести был культ Деметры, а в Афинах открыл для себя культ Диониса. Вакханалии, которыми тогда увлекались все поголовно. Люди напивались не для удовольствия напиться, а чтоб заглушить рассудок, растормошить подкорку и погрузиться в видения. Люди к ним стремились, люди их обсуждали, люди жизнь в видениях, считали истинной жизнью. Мне, чтобы вписаться в такую жизнь, и напиваться нужды не было. Эсхилу – тоже. Уж такие мы создания, драматурги, и неважно, что я так и не изваял пьесу для Каудильо. Настроения не случилось!
– Тебе есть, где жить в Афинах,– объявил Эсхил твердо. – Тебе многое открыто, а я любознателен.
– Не только, – выдал я как собрату. – Ты увидишь, как Прометея приковывают к скале. Сам все увидишь, услышишь и опишешь.

– Это случилось задолго до меня, – усмехнулся он недоверчиво и даже сердито.
– Тебя время не остановит, – возвестил я. – Твой талант сильней всякого времени, а твои желания преобразуют реальность.
– Ты сможешь оставаться в Афинах, сколько пожелаешь. Вместе со своим рабом.
– Я бы предпочел сделать его вольноотпущенником.
– Поступай с ним, как хочешь, а мне назови свое имя.
– Ромул. У меня есть и другое, но я предпочитаю зваться тем, которое мне дала мать.
– Я согласен звать тебя аланским именем. В этом есть нечто от мифологии. Тайна. Твой народ – варвары, он еще очень молод?
– Он древней твоего, – заступился я за народность, заселившую пространства от Кавказа до Буга, в том числе, и мою родную Тавриду. По огромным территориям они распространялись заодно с другими индо-иранскими и прочими племенами, но я плохо знал географию. Этнографию я тоже не знал, но совсем не страдал от этого. Как изрек все тот же Эсхил: «Мудр тот, кто знает не многое, а нужное». Я не мудр, мне невежественность простительна.

– Мой народ не увлекался строительством городов и сочинением культурного наследия, он разводил коней, скот, ковал мечи и ювелирные украшения, воевал за свои пастбища. В общем, просто жил, но я недолго пробыл среди него и не смогу удовлетворить твою любознательность.

– Я не историк, – объявил он с достоинством. – Меня не интересуют дикие и полудикие племена.
– Тебя интересуют соотношения свободной воли и рока, – подхватил я. – Долг и чувства, Преступление и воздаяние, внутренний мир человека во всей его противоречивости. Личность и власть... Все это интересует тебя в сценических картинах и образах.
– Тебя тоже? – спросил он утвердительно.
– Да, но я пока что все это ношу в себе.

Было бы непростительным нахальством сравнивать свои стихи с его трагедиями в стихах! Я б и под угрозой смертной казни не сочинил пьесу в стихах! Хотя, кто меня знает, может, и сочинил бы. За помилование! На адреналине! Что-то такое я попытался сделать, Сонька, но не хватило адреналина. Я опять прервусь. Я устал. Попытался отвлечь нас от грядущего и загрустил-затосковал еще больше. Я недолго прожил в Афинах. Дал персу вольную и денег на обзаведение хозяйством – мой покровитель добился, чтоб мне заплатили за участие в боевом походе; посетил спектакль по пьесе Эсхила и меня это, скажу честно, утомило. Не создан я для древнегреческого театра! Разумеется, Эсхилу я настроение не испортил. А потом за мной вернулся Георгий... Софья, солнце, и у тебя бывают видения! Не такие, как мои! Присмотри мне на том свете местечко, где бы я жил по-земному! Чтоб и друзья у меня были, и конь, и собака. А еще я хочу кошку! Я хочу в такое место, где бы мы с тобой встретились!»

Письмо Ромуальдо так разбередило мне душу, что я и об османах забыла. Представляла себе своего Ромула, как он сидит на холме, один, а над головой у него – черные дыры. Почему он решил, что они там есть, что на небе – страшно? Оттуда к нему прилетает мой брат Георгий. Не из дыры же он выпадает?! Почему не Георгию поверил Ромуальдо, а каким-то ученым? Они были на небе, всё сами видели? Написать что угодно можно. И про дыры, и про Карфаген! Уж кто кто, а мой Ромул это знает! Он сейчас ничего не знает. Ему сделалось так жутко, что он воззвал ко мне, попросил вернуть ему веру! Если бы чуть раньше, пока мы были рядом! Но и тогда… Никос мог бы указать ему райский уголок, но мы Никоса больше не увидим. Никого не увидим, кроме османов. Ангела Георгия! Он опекает Ромула. Ромул решил, что он Георгия выдумал?! Но ведь Георгий и ко мне приходил, правда, только во сне, и редко. Брат не в праве отлучаться от Ромуальдо до последнего его часа! Того, скорого, над которым не властны ангелы. Ромуальдо все еще сидит на холме, пишет мне свою исповедь. Я должна пойти к нему.

Во дворе резвились наши внуки, как совсем недавно резвились дети, а в стороне Вольф копал землю под огород. Ожесточенно выдергивал пырей. Никогда раньше Николай этого не делал, он успешно занимался коммерцией, но теперь изгонял из себя потом тревогу за родных в Доросе и за нас.

– Ты куда, Софья? – спросил с тревогой. – Говорят, они уже близко.
– Я вернусь до них. Схожу к Ромульдо.
– К Ромуальдо?! – он оперся на лопату и заморгал. – В Дорос?! Туда не пускают, и как ты пойдешь одна?!
– Я на холм, Вольф. Ромул часто там сидел, и природа его запомнила.
Я легко нашла то место, где он сидел. Под деревцем, которого не было, когда мы с моим Ромулом смотрели на мир вдвоем, и Ромуальдо мечтал Жизнь защитить, спасти на веки веков, и никаких дыр над ним тогда не висело... Он уже тогда признался в своем бессилии, но тогда я не поняла, насколько ему плохо.
– Здравствуй, Ромул, – сказала я в небо и опустилась на траву. Деревце давно отцвело, а трава заколосилась. – Прости, но я не знаю других райских уголков, кроме этого.

Я не могла увидеть Ромула рядом, потому что он был живым, что-то сочинял или играл на гитаре в комнате с диванчиками. Увидела я Луиджи. Он подъехал ко мне на Ромуальдовом коне, окликнул меня, но не спешился. Ему стало трудно забираться на коня и слезать без посторонней помощи, а помощь он женщины Лука бы не принял.

– Я нашел в лесу мальчишку. Отправил к нам, – сказал он. – Мальчишка из Солдайи. Как оттуда сбежал, сам не помнит. Рассказал, как турки с воинами расправились, с солдатами гарнизона. Обещали пощадить, а когда те сдались, пригнали на побережье и на куски изрубили. Нельзя верить османам.
– А с жителями что? – спросила я у пространства.
– Не знает мальчишка. Я его полуживого нашел, голодного. В ближних сёлах от него шарахались, боялись, что он чумной. Сразу две беды на нас обрушилось, Софья, и турки, и чума. Не одни только пушки притащили к нам османы.
– А ты парня к нам отправил... – вздохнула я – А там дети..
– Был бы он больной, давно помер бы, – успокоил Луиджи. – Чума быстро убивает. Но я б, чем от язвы, лучше б от меча умер. Не так противно.
– Даже если разрубят на куски? – обернулась я к Луиджи. Он сидел в седле сгорбившись, теребил поводья.
– Я-то этого уже не увижу.
– А с неба?
– Мне там будет хорошо. Уж скорее бы. Стыдно жить таким бесполезным!
– Ты нам нужен, Луиджи, а полезность человека не сводится к работе на земле.
– Я вам нужен, как память о Ромуальдо? – спросил он утвердительно, с горечью.
– Ты нам нужен, как Луиджи ди Пьетро.
– Я не смогу вас защитить.
– И Ромуальдо не смог бы.
– Он – защищает. Будет защищать. Там.
– Мы не увидим этого, даже если уцелеем.
– Мы это знаем.
– А что еще мы знаем? Ты? Он тебе рассказывал про Космос?!
Луиджи задумался, стал перебирать коню гриву.
– Я у него не все понимал, – признался он сокрушенно. – А чего не понимал, то не запоминал. Я простое запоминал, понятное, а Космос...Не мой уровень, как сказал бы Ромуальдо. И, ты знаешь, это, наверное, вообще ничей уровень, нам туда соваться нельзя. Запутаемся в собственной глупости, и станет нам совсем худо.

Луиджи всегда умел меня успокаивать. Там, где есть наш ангел Георгий – улыбающийся, светлый, умиротворенный – не может быть черных звезд. Звезды черными не бывают! Поэтому люди верят в них, каждый ищет ту, под которой родился. Черным бывает страх перед неотвратимым – до тех пор, пока человек не укрепляется в мысли, что «нельзя преодолеть необходимость».
– До свидания, Ромуальдо, – молча сказала я цветущей траве. – Не печалься, наш Георгий уже присмотрел для нас уголок, где у тебя будет и бумага, и гитара, и кошка. Мы там встретимся, чтоб никогда больше не разлучаться.

«Я с ним встретился еще раз, через много лет. Правда, это для Эсхила их прошло много – не для меня. Я остался молодым, каким Георгий меня забрал из Афин. Я Георгия попросил не торопиться, дать мне шанс продлить дни Эсхила.
– Невозможно. – заявил Георгий.
– А если очень постараться? – заспорил я. – Очень многое лишь кажется невозможным, а когда мы преодолеваем иллюзию…
– То, что хочешь преодолеть ты, не иллюзия – факт, который изменить невозможно. – постарался он меня вразумить, но я не смирился.
– Ты сам столько раз переделывал факты моей биографии, что не тебе меня отговаривать! – напомнил я, а он напомнил мне: «Я твой хранитель, Ромуальдо, но и я могу лишь перебирать варианты. Пока они есть. Но когда останется последний, я смогу только сопроводить тебя на небо»
– В черную дыру?
– Как захочешь.
– Я не захочу! Но у меня уже не будет ни свободы воли, ни желаний, ничего!
– Ты в себе сохранишь все, что наработал, но большего я тебе не скажу, это запрещено. Так ли нужно тебе увидеть, как погибнет Эсхил?
– Я не верю в легенду про орла, который сбросил ему на голову то ли камень, то ли черепаху! Я хочу увидеть орла!
– Тебе мало Зевсова? – спросил он и насмешливо, и участливо.
– Мне бы его мало не показалось, если б он за меня принялся, но я в его программу действий не вписывался, а у него был развит инстинкт самосохранения. Мне нужен обычный сицилийский орел, принявший лысину Эсхила за камень, о который можно расколоть панцирь черепахи, либо за яйцо, которое можно разбить камнем. Странно, что он выбрал Эсхила. Рядом было множество валунов. Лысина блестела так привлекательно?

– Ты собрался в античность, чтобы надеть на Эсхила шляпу? – поддел меня Георгий с улыбкой в голосе.
– Я хочу опровергнуть римских историков. Пусть только для себя. Римские историки любят сочинять небылицы. Вот не говори только, что не моя бы телка мычала! Я своими придумками никого не оскорбляю!
– Раз только для себя... Я дам тебе возможность побывать в Геле, но как наблюдателю. Предпринять что-либо ты не сможешь, иначе нас обоих тут же изымут с места действия.
– И тебе за меня влетит! – догадался я.
– Меня отстранят от должности твоего хранителя. – подтвердил он. – Тебе назначат другого, жесткого, который тебя и слушать не станет.
– Не надо мне жесткого, – подчинился я. – С жестким я буду сам не свой.
– Помни о Софье! – как приказал Георгий.

Он не дал мне полюбоваться Сицилией с высоты ангельского полета – слишком часто мы с ним застревали в разных точках пространства–времени. Высадил меня в городишке Геле, на самой его окраине. Там я и увидел трагика. Он был немолод, но по-прежнему крепок. Шагал по улочке со свитком и стилосом. Собирался поработать. Вероятно, люди стали раздражать его, мешали сосредоточиться, вот он и пошел на природу. Он остался верен и партии аристократов, к которой принадлежал от рождения, и политической направленности своей партии, но характер у него был не сахар, и это сильно портило его отношения не только с оппозицией, но и я демосом, принявшим сторону оппозиции. Будучи творцом, а не демагогом, он не снизошел до противостояния афинянам, он просто убыл на Сицилию, чтоб заниматься своим делом. Он сочинил еще не все, что задумал. Не сочинил – рассмотрел воображением. Но его недруги не поняли этого! Те, кто повернут на политике, всегда себе воображают что-то не то! Правда, Эсхил посодействовал своему самоизгнанию. В одной из пьес придал огласке таинства культа Деметры. Он ей поклонялся в юности, участвовал в таинствах, а в старости себя ощутил великим до неуязвимости. Но – просчитался: никто не вправе придавать себе чрезмерно много значения.

Он шел за город в задумчивости, погруженный в свой мир, творил на ходу, а потому в реальности почти не присутствовал. Не замечал ее, а значит, и того, кто за ним следовал на небольшом отдалении. Целенаправленно следовал! Мне этот кто-то решительно не понравился. Там, где я жил давно, таких называли киллерами, они были профи. Эсхил должен был почувствовать опасность, он ведь даже моего Георгия умудрился и услышать и увидать! Неужели старость так корежит человека, что мы утрачиваем суперспособности?! В таком разе я желаю умереть молодым! Но не сейчас. Сейчас я должен предупредить Эсхила. Я хотел его окликнуть, но меня лишили голоса, и тогда я прибавил шага. Прибавить прибавил, но трагика не догнал – мне и это запретили, вот горе-то!

Я влачился в пяти метрах за наемником, совершенно бесполезный,может, и бестелесный, а Эсхил жил в своих видениях. Ему недолго осталось жить. К счастью для себя, он об этом даже не догадывался, расположился поудобней среди камней и углубился в работу. Все было здесь, как на гравюре пятнадцатого века, за исключением одной детали – орла. Вот его я над Эсхилом не пронаблюдал. Зато пронаблюдал человека. Тот неслышно приблизился к трагику и с силой ударил его камнем по голове.

Теперь никто и никогда не узнает, что не успел досочинить классик! Тамошним его современникам было не до шедевра – им срочно требовалось закрыть дело о гибели великого мужа. Висяки, или же глухари, и в ту эпоху портили жизнь работникам правоохранительных органов. Ладно бы, отоварили по кумполу какого-нибудь пьяного матроса, так нет – покусились на гордость нации! И ведь хрен найдешь злодея! Не снимали в античности отпечатки пальцев с камней. Свидетелей ноль: трагик облюбовал безлюдное местечко. Выбирал для работы, получилось, что для кончины. Я в свидетели не гожусь. По серьезному счету, я еще не родился. Римские историки – тоже. Так кому из должностных лиц пришла в ум идея крайним сделать орла?! Я успел услышать вопли членов городского совета. Они наперебой обсуждали происшествие. Весть о смерти драматурга, произведения которого представлены на всех состязаниях поэтов, всколыхнет культурную Грецию! Общественность потребует предъявить и покарать виновного, а где его взять?! Схватить первого встречного и выбить показания? Не прокатит. Птицу такого полета как Эсхил не мог прибить случайный забулдыга. Недостойно Эсхила. Птица! И не какой-нибудь там зяблик – орел! Принять смерть от орла не унизительно, не позорно!

Под гвалт членов тутошней курии я Гелу покинул. Георгий ждал меня в небе. Сидел на облаке, свесив над Сицилией босые ноги. Я хотел присоседиться к нему, но он не позволил. – Тебя не выдержит, – объяснил. – Ты, Ромул, материальное тело.
– Как же ты меня такого таскаешь туда-сюда? – искренне удивился я. Так изумился, что думать забыл о классике.

– Материальных частиц в тебе немного, – просветил Георгий – В основном, ты состоишь из энергии, но она так уплотнилась, что стала материей. Ты в стабильном состоянии энергии слишком тяжелый, чтобы летать или качаться на облаках. Всему свой черед! – обнадежил он.
– А вот не надо! – запротестовал я и – перекрестился! – Чур меня, я никуда не спешу!

– Спешишь, – возразил Георгий, – Но в объятия Софьи, а не смерти. А вот он... – указал ангел на бурлящий городок Гела. –он уж точно никуда не спешил. Пал жертвой рока по его разумению. Да! – ангел снова указал вниз. – То, что ты видел, это лишь твое допущение. Имей это в виду. Ты ничем не отличаешься от римских историков.
– Ничем-ничем? – я обиделся. Почти оскорбился.
– Все люди очень похожи, – постарался он утешить меня. – Просто одни сочиняют сами, а другие довольствуется тем, что сочинили для них.
– Я буду очень недоволен, если ты окажешься моей выдумкой, – признался я в надежде, что на свой счет он меня убедительно успокоит. – И я стану совсем несчастным, если Бог окажется выдумкой. Я тогда, пожалуй, даже расхочу жить!
– Делай, как все. Просто верь. – посоветовал он и сострадательно и покровительственно. – Раньше ты не боялся верить.
– Я и сейчас не боюсь, но мне очень нужна уверенность.
– Картинка, – подсказал он, – Яркая, подходящая. Знание в форме образов. Нарисуй.
– Вымысел? – усмехнулся я горестно.
– Допущение, – поправил Георгий. – Для тебя оно станет правдой. Вспомни, сколько раз ты ее себе рисовал, а потом переводил на уровень бытия.
– Разучился. – буркнул я мрачно. Я болтался близ его облака, переступая с ноги на ногу. Разуплотнился!

– Ты разучился быть собой? – ангел мой засмеялся.– Тебе напомнить, чему ты учил Софью, детей, Луиджи? Чтобы что-то понять, надо солнечным сплетением подключиться к Солнцу а чтоб что-то разглядеть – сфокусировать третий глаз на нужной точке пространства-времени. Из совокупности того и другого придет ответ.
– Я был самодовольный кретин!
– Самодовольный кретин не захотел бы увидеть гибель Эсхила.
– Я не увидеть хотел.
– Предотвратить. Но я сразу сказал тебе, что это невозможно.
– Ты себе противоречишь, Георгий. То побуждаешь меня совершать невозможное, а то препятствуешь.
– Не я. Ты не можешь погибнуть здесь, где тебе и быть не положено.
– А где положено? На галере? На скале?
– Там ты находился в границах своей судьбы, а здесь бы влез в границы чужой.
– То есть, выручать, спасать кого-то – нельзя?! – я разъярился так, что чуть не свалился с неба.
– Можно, нужно, – ответил терпеливо Георгий. – Но в своем диапазоне, где ты – полноправный деятель.
– А сейчас я кто? – я осмотрел себя и даже ощупал. Я – был, но чем или кем? На облако мне не сесть, но земное притяжение на меня не действует. Почему?!
– Потому что я тебя держу. Своим полем, – устало вздохнул Георгий. – Но я очень тебя прошу – не подвергай меня перегрузкам. Если ты хочешь увидеть Софью…
– Очень!
– Тогда не отвлекайся на постороннее. Дай руку.

И я вложил свою руку в его пернатую, и прошлая эра скрылась из наших глаз вместе с островом Сицилия, который я так и не рассмотрел. Значит, ну его!»

Мальчик, спасшийся из Солдайи, сидел в нашей гостиной, в окружении всех взрослых членов семьи. Он был очень худой, с ввалившимися глазами и щеками и, кажется, до сих пор не сознавал, что оказался в безопасности. Надолго ли? Его звали Антонио. Он был генуэзцем, его отца казнили вместе с теми, кто поверил туркам и сдался. Он видел, как убивают отца, а что было потом – не помнит. В себя пришел близ какой-то деревни, откуда его погнали едва ли не каменьями. Он всего лишь попросил пить и хлеба, а его чуть не убили. Мои родные отмыли мальчугана, переодели в чистое, стали кормить.
– Ты особо не налегай, – посоветовал Георгий. – Ешь по чуть-чуть, чтоб тебе не стало плохо.

Я не спросила, откуда это знает Георгий. Возможно, от Ромула.
Христианский мальчик, спасшийся из Солдайи, был латинянином, но его вероисповедание ни для кого из нас значения не имело. Турки нас превратили в один народ.

Мальчик уснул прямо за столом, и Андрей на руках перенес его на постель. Вернулся, оглядел строго всех нас и проговорил так, словно оглашал приговор: «Раз они разбили генуэзцев, то вот-вот будут здесь.
– Солдайя маленькая... – пробормотала Софья. Ждала, что старший брат ее успокоит?
– Парень слышал, пока шел, что и Кафа пала, – не пощадил нас Андрей. – Кафа неделю продержалась.
– Константинополь – два месяца, – вставил Дуиджи.
– Ну, ты сравнил! – раздраженно бросил Андрей. – Ты еще Чембало сравни с Константинополем!
– А про Чембало мальчик что-нибудь слышал? – спросила напряженно Елена
– Ничего. Но уж если Кафа пала... – Андрей не договорил, но все всё поняли.
– На пути у них теперь одно Феодоро, – самому себе сказал Николай
– Дорос – крупный, хорошо укрепленный город! – объявил Ипполит. Обращался он к женщинам и очень старался быть убедительным – Дорос стоит на неприступном плато, и гарнизон там – не сорок человек, как в Чембало!
– Не труди язык! – потребовал Андрей зло. Злился он не брата – на свое бессилие.

– В Доросе наш папа, – шмыгнула носом Софья.
– И мой, – всхлипнула жена Андрея. – Мама, сестры, все– все…
 Я ждала, что Андрей выскажется резко в адрес тестя, но он лишь передернул щекой.
– Наших в Доросе полно, – хмуро обронил Вольф.
– А синьора Мариучча, Леонардо, они в Чембало! – выкрикнул Луиджи страдальчески. – Если есть еще Чембало! Если есть еще они!
– И мои, наши, – добавила Елена без голоса. – Мы не узнаем. Мы ведь даже не узнаем...
– Оно и к лучшему, – тихо проговорил Георгий. – Пока не знаем, можно верить, что все живы.
– Долго ль нам осталось верить? – выдохнула в стол Евдокия.
– Не гневи Господа, не посягай на волю Его, смирись, – попросил Георгий.
– Тебя послушать, так это Господь и навел на нас османов! – не смирилась Евдокия.
– Он защитит нас! – пообещала Софья.
– Османы расшибутся о Дорос, – понадеялся Вольф. – Они от него откатятся.
– Куда?– усмешливо справился Андрей и свел брови. – Мехмед рвется покорить мир, но у него ничего не выйдет, пока он не захватит нас. Крым у него, как кость в горле, мы и Молдавия, так что никуда никто не откатится. Не оставит Мехмед нас в своем тылу! Нам готовится надо! – объявил он без перехода, по-командирски. – Продумать, где мы спрячем припасы. У них будут специальные фуражные команды, не сомневайтесь, никто армию под Доросом голодной не бросит, и никто им из Порты не будет поставлять продовольствие. У нас отберут. Вот и надо что-то на виду оставить, чтоб их не злить, а большую часть продуктов сохранить для себя. Детей я бы прямо сейчас отвел к караимам.
– Сейчас? – переспросила тускло его жена.
– Завтра! – отрезал Андрей. – С утра. Но можно и сегодня.
– Их же надо собрать…
– Вот и займись. Займитесь.
– Он прав, – поддержал Андрея Георгий. – Когда они здесь появятся, мы ничего уже не успеем.
– А вы это с чего взяли, что у караимов детям безопасней, чем с нами? – осведомился Вольф мрачно. – С чего вы решили, что турки пощадят караимов? Они им не единоверцы.

– Турки горы обшарят и детей заберут. – подхватила Евдокия. – Как они с караимами поступят, не знаю, но наших детей они у них заберут и увезут на тот берег. Я своих детей не отправлю к караимам. Вольф? – воззрилась она на мужа, и Вольф с ней согласился: «Если уж погибать, то всем вместе. Всей семьей попадем на суд Божий».

– Рановато детям туда, – попытался возразить Ипполит.– Им еще здесь срок не вышел.
– Все уходят в свой срок, – сообщил Георгий спокойно. Из всех нас он единственный был спокоен. Предвкушал встречу с Ксенией? – И погибшие в бою, и самоубийцы все уходят в свой срок.
– Наши сроки нам знать нельзя, – поддакнул Луиджи.
– А сокращать их себе мы вправе? – закричал Андрей бешено. – Сами?! Это нам дозволяется?! Нам положено горло подставлять под меч оккупанта, а не отбивать его меч своим?!
– У нас нет мечей, – напомнил Георгий.
– У нас есть серпы! Вилы! Молот! Мы наточим ножи…
– Андрей! – взмолилась его жена, а Федор спросил угрюмо: «Ты с ножом собрался выйти против меча?!»
– Раз уж мой отец мне меч не оставил, раз он решил, что я недостоин славной мужской смерти…
– Папе меч и самому нужен… – вставила Софья робко. – Папа сказал…
– Ты бы мог себе и меч купить, и кинжал, – перебил Николай. – Через меня, моего отца. В Доросе купить можно все. Ты не сделал этого. Почему?
– Потому что дурак! – выдохнул Андрей. – Послушный сын! Идиот!
– Значит, не идиот, – улыбнулся ему Георгий.
– А ты у своего сына спроси, хочется ли ему умереть, как барану или стать рабом в Порте?! – не внял Андрей и указал широким жестом на Алексея. Алексей, очень бледный, тихий, сидел в дальнем углу столовой, рядом со своей женой-караимкой, и Катерина их обнимала.

– Ему не хочется, – ответила Катерина за Алексея. – Но на все воля Божия. Его, а не твоя, Андрей.
– Умирают достойно, брат, не только в бою, – добавил Георгий примирительно. – И давай ты не будешь изображать здесь османа, кидаться на нас…
– Я кидаюсь?!
– Гневными словами, Андрей. Из нас никто не помешает тебе отправить семью в горы прямо сейчас, но мой сын останется со мной, Евдокия и Вольф тоже за себя все решили…
– И я решил, – подал голос Луиджи. – Мои Гликерия и внучка будут при мне. Я хоть и старый, но когда-то был воином. Мне тогда ни с кем сразиться не удалось…
– Но ты был воином, Луиджи, – веско подтвердила Елена.
– Мне подумать надо, – признался Федор. – Я подумаю хорошенько, потом скажу.
– А ты что скажешь, мама? – обернулся Андрей ко мне.
– Ничего, – ответила я. – За меня вам всё сказал ваш отец.

«Софья, ангел мой хороший, Андромаха, прости!
Я хотел порвать свое письмо, но передумал: через него ты вновь увидишь и услышишь меня, а нам обоим это необходимо. Утешает, что ты знаешь, какой придурок твой муж, и мои откровения не воспримешь, как истину в последней инстанции. Я ее не знаю даже в первом приближении, Сонька, и я не энциклопедия! Помнишь, я тебя отговаривал выходить за меня замуж? Я лукавил! Знал, что ты меня предпочтешь кому-нибудь умному, и хотел этого, и радовался. Я тогда умел радоваться, а сейчас пытаюсь воссоздать эту способность. Природную! На кастильской дороге и в арагонском застенке я почти преодолел свою аристократичность – примирился с невозможностью помыться, пылью, грязью, насекомыми и постелью, которую этим словом называть нелепо. А вот на смрадную пищу даже смотреть не мог, у меня от одного ее вида начинались рвотные спазмы! Как бы я с собой ни боролся, но так и остался капризным. Брезгливым и привередливым! Нельзя победить привычки, когда они сложились в натуру.

В защиту себя, добавлю, что я и других не пытался переделать. Я тебе не дал себя переделать! Ты хотела стать рачительной и хозяйственной, но все равно бы не превратилась в оклушевшуюся бабу, и мне это сразу в тебе понравилось! Еще в поселке, когда ты меня завлекала, а я притворялся безучастным. Ну, не мог я, чужак, посягнуть на законы гостеприимства! Все за нас решил Лодовико. С нашей подачи, но решил! Аве, консул! Он был очень симпатичный мерзавец, и пребывание в его замке я бы назвал курортным. Так я его оцениваю теперь, с верхушки прожитых лет и в сравнении с другими «курортами». Если б ди Монти снял меня кандалы и позволил мне прогулки по капитанству, я б его вспоминал с большим удовольствием. Собственно, я его так и вспоминаю, несмотря на крутые воспитательные меры, которым он меня подвергал. Я и падре с удовольствием вспоминаю, хотя был он не прост, а вот на викария у меня сыновних чувств не хватает. Даже теперь, когда его уже нет, а я стою над своей могилой... У меня ее не будет, индивидуальной, но это и к лучшему, не так скучно! Предполагаю, что наши чувства, эмоции и привычки переживут нашу плоть, и на том свете я окажусь в гурьбе себе подобных! Уж с товарищами-то по оружию точно и отчалим и причалим, куда надо одной командой. Мы немного порезвимся, попьянствуем, и отправлюсь я искать садик, который ты мне присмотрела. Ты ведь мне его присмотришь, Софийка, чтоб тебе было, где меня потом отыскать? Тот свет, он думать надо, большой! А уж народа там!… Затеряюсь, как иголка в стоге сена средь большинства человечества, если ты не подсуетишься! Я в наш садик приведу Фурио, Али, Джино, твоих родных и... не удивляйся! – декарха, Андрюхиного тестя, он ведь тоже героически погибнет за Дорос!

Посидим мужским коллективом, погремим чарами, поорем бравые песни, и свои, и призраков с асфоделиевых лугов! Тоже были парни не промах! Может, их удастся высвистать к нам?! Они бы нам расширили кругозор, я про Трою бы узнал не только через Гомера!.. Андромаха моя любимая, тебе не придется смотреть со стены, как я бегаю вокруг Трои! И природные условия не позволят, и я б себе не позволил нарезать круги вокруг Дороса. Даже если б сильно перепугался! Мой страх перебраживает в ярость так быстро, что я теряю башку и ничего уже не боюсь. При условии, что руки свободны, и в руке имеется полезный предмет! Не подумай, что я осуждаю Гектора, отнюдь! Гектор понял, что поединок проиграет, но как воин еще может послужить Родине! На хрен бездарно погибать, когда можно послужить?! Ты-то знаешь, что я не люблю оружие, никогда не мечтал кого-нибудь им увечить, а, тем более, убивать, но по пути домой поучаствовал в двух войнушках – антифеодальной и с персами, и понял, что против необходимости не попрешь. Вот и сейчас, когда назрела необходимость послужить своей стране – а она уже давно наша! – я послужу. «А дорогая не узнает, каков танкисту был конец». Я погибну хорошо, Сонька! Заслужу свой тихий садик с застольем, конем и кошкой! А может, и с жареной картошкой! Я потом, когда мы вновь встретимся, покажу тебе картошку и научу ее жарить! Видишь, я опять веселый, такой, каким ты меня полюбила! Пусть о черных дырах думают те, кому не надо выходить на битву! Извини, что я про них написал. Очень мне хреново было, а вербально я бы себя не выразил. Пришлось бы что-то перед вами изображать, но я не мог. Лично я не видел черные звезды, это нас должно утешить и успокоить!

Ты идешь, Софийка, по цветущей траве, у тебя в руке белеет мое письмо. Улыбайся. Пожалуйста, улыбайся! Я ухожу от тебя, каким пришел – неугомонным, дурным, но лиричным! Я никуда не ухожу, Андромаха, я отлучаюсь!
Звезд не видать над заросшей могилою,
Ветер затих, и свеча оплыла.
Не занавешивай, милая,
Зеркала»

Я вспомнила, как спросила у Ромула, почему в доме умершего надо завешивать зеркало. Он подумал и ответил: «Не знаю. Когда я был маленьким, бабушки говорили, что душа покойного, пока не отлетела далеко, возвращается домой и отражается в зеркале. Живых это пугает, а душе грустно осознавать, что она лишилась плоти. Как-то так».
Он просил не занавешивать зеркала. Я не буду.

«– Ты очень изменился, – сказал я Георгию, когда мы с ним где-то притормозили.
– Я давно уже не парень из рыбацкого поселка, – ответил он.
– А я тоже потом стану таким? – спросил я с интересом.
Он помолчал, прежде, чем ответил: «Ты – нет. Ангелы – это сущности не только сострадательные, но и кроткие. Тебя кротким я себе не представляю.
– И что со мной будет?
– С этим – не ко мне, Ромул. Я забочусь о тебе, пока ты живой.
– Тогда большая просьба. Последняя. После меня позаботься о моих, о Софийке.Это возможно?
– Почему ты не заметил, как о вас заботятся свыше? И о Софье, и о тебе. Много раз ты был на грани гибели, Ромул, но спасался не одной своей силой. Тебе помогали.
– Я это чувствовал.
– Но тебе мало – чувствовать? Ты меня и видишь, и осязаешь, ты со мной говоришь, но тебе и этого мало. Почему?
– Я боюсь, что выдумал тебя.

– Даже если б так. Я реально существую в твоем внутреннем мире, а из него переселяюсь во внешний. В ваш с Софьей мир любви, о котором я вас просил. Вы его создали. Не тревожься за свою Андромаху, она отыщет тебе тихий уголок, в котором ты вволю побуянишь. Уходи спокойно, с мыслью, что сдержал свою клятву. Ты еще не уходишь, и я еще рядом, а Софья сейчас читает твое письмо. Как ты сам понимаешь, Софья не улыбается.

Под небом, издревле моим,
Трава на склоне колосится.
Родимый дом, родные лица…
Я Небу здесь необходим.
Пока есть я, мой край живет,
Его родник, ромашки, туи,
Любви воинственный оплот,
Я не растрачу пыл впустую.
Я смерть. Мне быть нельзя другим
В стране бестрепетных героев:
Когда в мой край придут враги,
Я вороньем их прах покрою.
Здесь, угодив под арбалет,
За Солнца луч приму стрелу я,
Припав последним поцелуем
К заколосившейся земле».

Паренек из Солдайи все время спал. Просыпался, чтобы поесть, и тут же вновь засыпал. Он во сне кричал, плакал, и тогда к нему входили Софья с Гликерией. Жалели его, гладили по голове, утешали: «Тише, тише. Все хорошо!». Так же точно они утешали своих детей.

К караимам малышей отвез только Федор. Остальные не пожелали разлучаться на границе жизни этой и вечной. Андрей попытался переупрямить жену, но она заявила, что итак уже всех лишилась, кроме дочери, Андрея, его семьи. Никуда от нас не уйдет, и дочь в чужой уклад, в чужой быт не пустит.

Софья и Гликерия с Катериной сделались няньками и сестрами милосердия, а мы, остальные, принялись прятать то, что мой Ромул называл продуктами харчування. Выкопали на отшибе двора новую зерновую яму и старательно ее замаскировали, обустроили тайники в подполе, в сарае, в конюшне. Часть нашей птицы Федор отвез к караимам. С ним же мы доставили мед и вино, наказав, чтоб они всем пользовались. Сможем ли мы воспользоваться содержимым своих схронов? Все пропадет, если нас убьют или увезут за море. Но, согласно кастильской поговорке, теряя голову, по волосам не плачут!
Меня подготовка к османскому нашествию отвлекала от мук, что заполнили меня после прочтения прощального письма Ромула. В нем он не только мне исповедался, но попытался меня приободрить. Он сочинял. Даже придумал для нас посмертие с домиком, двором, живностью! Я уже там жила. Ждала дона Ромуальдо с войны.

На него, как он и предполагал, война пошла через нас, по нашим сельхозугодьям. Первым ее заметил Вольф – он продолжал возиться на огороде. Разогнулся и увидел пыль в отдалении, а затем – бесконечные ряды воинов. Их было несметно много. Генуэзцы и чума не нанесли турецкой армии существенного урона, или морем к ним прибыло пополнение?
Они шли сквозь нас. А мы смотрели с крыльца на их доспехи, оружие, их штандарты. Слышали, как земля гудит под их сапогами. Мы видели свою смерть, и она нас повергла в оцепенение. Никто не кричал, не плакал, даже детишки. Закричал, бросаясь к нам. Николай: «В дом! В дом идите!». Как будто дом мог укрыть нас от гибели! Но мы послушались. Попятились и вновь сбились в кучку в гостиной-трапезной. От кучки отбились и припали к окну я и Андрей.– Понятно,– выдохнул он. – Отец говорил, что у них есть отряды особого назначения. Он так их называл.

От огромного массива шагающей вперед армии отделилось человек двести конных. Эти спешились и принялись обходить дома. Деревня наша, как вымерла, но турки знали, что она не покинута, и не собирались оставлять у себя в тылу партизан. Воины, разбившись на группы, вламывались в жилища. Мы не видели, что происходило внутри, но наружу никого не выволакивали. Прямо сразу убивали, на месте? Не нужны были османам лишние хлопоты – ни грабеж нашего имущества – куда его деть? – ни доставка рабов в зачумленную Кафу. Вероятно, там и сейчас разлагались повсюду трупы защитников и захватчиков. Кто б рискнул сунуться в гнездовье черной смерти? Если и на флоте, доставившем чуму в Таврику, она уничтожала экипажи, то османам точно было не до рабов. Им полагалось взять – любой ценой – столицу княжества Феодоро. Своего султана боялись они сильней, чем чумы и воинов неприятеля.

Андрей рассматривал турок. Казалось, им конца края не будет, но сын проговорил: «Пушки», и я увидела, как следом за пехотой на Дорос пошла артиллерия. Ее везли на повозках, запряженных мощными лошадьми. А потом мы разглядели их главного, Он не шествовал впереди войска, он его объезжал. Он его устрашал одним своим видом.
– Гедик Ахмет-паша, – пробормотал Андрей.
– Откуда ты знаешь?…
– От отца.
– А он?…
– Я не знаю, откуда он все знает!
– Что там? – спросил Вольф.
– Сейчас сам увидишь, – ответил Андрей на придыхе.

Человек пять османов приближались к нашему дому. Они были шагах в трех, когда Андрей метнулся в угол, схватил заранее припасенный топор, и с рыком выскочил наружу, загородил собой дверь. Он успел только замахнуться. Отсеченная рука упала под ноги туркам, а следом свалился и сам Андрей. Турки спихнули тело с крыльца, ворвались в дом, сверкая оружием, отшвырнули обезумевшую, вопящую Дорофею, и она, достигнув двери, выскочила и пала на тело мужа. Их дочь попыталась выбежать следом, но Елена перехватила ее и крепко к себе прижала.

А я как умерла. Видела всех и слышала, но не в силах была сдвинуться с места. Впрочем, кроме воя вдовы, ничего слышно не было. Хорошо, что спал наш найденыш. Он бы наверняка закричал, а крик с людях пробуждает жестокость, желание поскорее прервать его… В доме молчали, парализованные неодолимым. Детишки вцепились в юбки матерей, а мужчины заслонили собой жен и детей. Все они были безоружны. Женщины отодвинули мужчин и встали напротив турок. Луиджи, скрючившись в три погибели, уронив бессильно голову, ломал тонкие пальцы. Он казался совсем старым, старее, чем был, а Елена с придавившейся в ней девчушкой, утвердилась между ним и османами. Смотрела на османов в упор, в ожидании смертельного удара. Елена пожелала погибнуть раньше мужа. Позади нее Гликерия, обхватив за плечи отца, тихо бормотала молитву. Бормотали молитву Катерина, Евдокия и Вольф, одними губами. Ипполит и Софья схватились за руки, а Георгий, приобняв сына, улыбнулся османам. Приглашающе. Так, словно сам Бог их привел, чтоб они избавили его от бремени земной жизни. Может быть, улыбка Георгия османов обезоружила? Старший над ними, немолодой турок, отвернулся от наших и огляделся. Отошел к картинам Ромуальдо и принялся их рассматривать. Поцокал языком, потеребил ус, сказал что-то своим приличным человеческим голосом, и все они переключились с людей на полотна. – Чье? – спросил пожилой турок и указал пальцем на Георгия. – Ты работал?

– Мой отец, – ответил Георгий так, словно вместо вооруженных османов перед ним стояли тонкие ценители живописи.
– Он здесь? – справился старший группы.
– В Доросе, – не соврал Георгий.– Здесь только мы и его картины. Они тоже его дети, он их тоже старался уберечь.
– Будь за них спокоен, – объявил осман. – За других его детей тоже.
Они вышли, никого из нас не тронув, и Софья осела в изнеможении на пол, увлекая за собой Ипполита. Евдокия и Вольф обнялись, а Георгий произнес непонятное: «Отец именно так и думал». Обратился он к Алексею, но объяснения потребовал Федор. Федор горбился под иконами, в той позе, в какой собирался отбыть к Господу, с полузакрытыми глазами, с руками, сложенными крест-накрест, на груди.
– Что отец думал? – глухо спросил он.
– Неважно, – ответил Георгий. – Важно, что он не увидел и не узнает…

Он шагнул наружу, и Федор последовал за ним. Попытался отодрать Дорофею от тела, но она, растрепанная, перепачканная кровью Андрея, отталкивала его, цеплялась за убитого, заклинала: «Встань! Встань! Ты не можешь нас бросить!» Евдокия. Вольф, Катерина, кто-то еще окружили вдову и тело, принялись поднимать обоих, и живую и мертвого, чтобы убрать со двора. Софья и Гликерия удерживали их дочь, бормотали наперебой: «Тебе не надо смотреть! Нельзя!». Все двигались, говорили, причитали, и только я стояла столпом в прострации, в межзвездном пространстве. Я сейчас понимала только одно: «Мой сын уцелел бы, выжил, не будь он так похож на отца!».

Я почти не помню дальнейшее. Фрагменты, не объединенные сквозным действием, как сказал бы мой Ромул. Кто-то надел на меня черное платье и траурный платок. Меня вывели под руки из дома, повели на отпевание. Османы не тронули ни церковку, ни священника, и возле храма собрались все жители деревеньки. Мой сын стал первой жертвой захватчиков и, прощаясь с ним, каждый загодя прощался с собой, с близкими, со своей прежней жизнью.

Толпа расступилась, и меня ввели в церковь. Там людей тоже было много, а над гробом склонились Дорофея и дочь. Дорофея выть уже не могла, тихо поскуливала, что-то бормотала, обращаясь к усопшему, а дочь словно окаменела. Меня подвели к моему сыну, и я увидела Андрея в последний раз. Он и в смерти не казался спокойным. Он казался таким сосредоточенным, словно собирался покинуть гроб и кинуться вдогонку за турками. Уже и без руки, и без топора… За него отмстит наш Ромул, который не узнает о его гибели.

Я поцеловала Андрея в холодный лоб. Провела ладонью по волосам, по лицу в попытке сгладить выражение суровой решимости. Андрей не выскочит из гроба, ни за кем не погонится. Его больше нет... Уловила взгляд отца Феофана. Он смотрел на меня с таким состраданием, так по-отечески! Мне захотелось плакать, но я осталась такой же каменной, как моя внучка Ирина по другую сторону от Андрея. Если б я разрыдалась, я б так ослабла, что не дошла бы до кладбища.
Я доплелась. Меня довели. Могила уже была вырыта, и от нее поднимался к небу запах свежевскопанной земли и травы. Могила моего Андрея пахла весной. Гроб опустили внутрь весны, в ее недра. Я и сама чуть в них не упала, оступившись на краю, но меня держали. Молчаливые мужчины заработали лопатами, и на месте ямы вырос холмик. Курган. Мой Ромул рассказывал, что его древние предки насыпали над умершими курганы, а потом на них пировали. Радовались за умершим, что те отошли к богам, в непрерывное веселье и безопасность. Как бы вел себя мой Ромул сейчас? Стал бы он пировать? Он себя к богам проводит заранее. Все-таки, к богам или к Богу, единому в трех лицах, единственному? К Нему. Ромул зря себя считал плохим христианином, к плохому Бог бы не приставил такого верного хранителя, как Георгий! По отношению к себе Ромуальдо поступит, как привык, не перенесет на потом то, что делать надо немедленно. У него никакого потом не будет, он поэтому и отпоет себя и помянет прежде, чем возьмется за меч. У Андрея нет больше никакого сейчас. Гроба тоже больше нет, он зарыт вместе с моим непокорным, горячим сыном. Холодным. У меня нет больше сына. У меня нет больше меня. У меня остался лишь Ромуальдо, которого тоже вот-вот не будет. Ромуальдо, Ромуальдо, Ромуальдо!!! Ромул, отведи меня домой, в прошлое!..

Он меня не отвел в наши лучшие с ним дни. Он мой вопль не услышал, сидел в комнате с диванчиками и грыз веточку. На полу возле него стояло два полупустых бочонка – с вином и с медом, на столе перед ним лежал сухарь. Он был таким же, как на своей картине «Повстанцы». Он – готовился. Я себя не могла перенести в светлые мгновения жизни – я вернулась с похорон сына, поэтому вспомнила не ласки, а смятение Ромуальдо. Он метался ро комнате, как по камере и говорил сам с собой. Не надеялся, что я пойму его речи, да и не хотел, чтобы поняла. – «Пушки решили все» – сказал греческий историк Критовул. Уже после Константинополя сказал, в связи с ним, или раньше – не помню. Не суть важно. Решили. И опять решат! Ядра от 65 до 100 кэгэ весом! Не слабо! А руководство, как обычно, не телится! Вообразили себя непобедимыми! В ветхих стенах! Благоденствуют они всей правящей кодлой! Очень верно выразился Эсхил: «Преуспевающие негодяи невыносимы», а «Удачливый глупец – большое бедствие»!

– Ромул! – попыталась я его успокоить. – Но раз уж ты, мирный человек, понимаешь…
– Да, я мирный человек! Был! – перебил он яростно. – Но я видел, как бьют пушки!
– У тебя на родине? – решилась я уточнить.
– И на родине! Остатки Приморской армии, Чапаевская дивизия Коломийца, отходя через яйлу к Севастополю, на себе тащила по горам пушки! Я там не был, но я это вижу! Как солдатики их тащат, такую тяжесть! Сами еле идут, но тащат! Горстка изнуренных людей, казаки Ермака, через всю Сибирь волокли орудия! Потому и разбили, разогнали многотысячную конницу Кучума! Дали пару залпов, и всё.
– Ты и это видел?…
– Забудь! И про Приморскую армию! Я пушки видел у османов и скоро снова их увижу, но ничего, ничего не смогу поделать!
Он добрался до окна и замер, прижав пальцы к вискам.

– Я не по своей воле, Софья, перестал быть мирным человеком, – проговорил очень тихо. – По воле необходимости. Как-то вдруг. Стал тем бесом, который прежде только насмешничал, но потом выскочил наружу и схватил меч. Я теперь и сам не знаю, кто я, какой... Мне от этого страшно.
– А мне нет, – заявила я беспечно и засмеялась. Мне не важно было, каким он вернулся, главное, что он вернулся, и теперь мы до конца дней будем вместе.– Я знаю, какой ты. Верь мне, женское сердце не ошибается!
– Всякое ошибается, – хмуро заявил он. – И женское. Мы друг от друга не так уж и сильно отличаемся. Лишь некоторой спецификой, необходимой для размножения.
– Мы сильно отличаемся, Ромул, – опровергла я убежденно. – Нас для разного сотворили.
– Тебя – из моего ребра? – подхватил он насмешливо. – Бог не фраер, Софья, чтобы мастерить женщину из такого непрочного материала. Ребра, Сонька, легко ломаются, а вас хрен сломаешь. Мы можем пушки волочить по горам. махать мечами и таскать на себе тонну железа, как катафракты, но не такие живучие. И болевой порог у нас выше, и болезни мы переносим хуже, а если б нам пришлось еще и рожать...Ни один бы не справился, все бы поумирали!

Мне удалось переключить его на себя, на нас, отвлечь от пушек и чего-то еще, и я ласково улыбнулась Ромулу.
– Вам не надо делать то, для чего существуют женщины, а нам не надо делать то, для чего есть вы!
– Ой, Софья! – он тоже мне улыбнулся. – Чтоб я без тебя делал!
– Ты бы бражничал, – засмеялась я, – А потом махал мечом, а потом опять бражничал. А потом ты нашел бы женщину!
Я и сама не ожидала, что меня мои слова не заденут. Он бы нашел другую женщину, но он уже нашел меня.
– Может, пображничаем? – предложил Ромуальдо.
– Да, – сразу же согласилась я. Вынула вино и наполнила бокалы. А потом спросила, не без лукавства: «Ты ведь к нам не пустишь своего двойника, чтобы он махал мечом?»
– Третий лишний! – объявил Ромул. – Да и мне не до экстремизма. Мне предстоят очень урожайные дни: мне надо выучить два иностранных языка. Три. Дерьмом я буду, а не доном Ромуальдо, если не выучу испанский. Впрочем, его мне надо лишь вспомнить. Его я, оказывается, знал. Школьный французский восстановлю. А вот готский, итальянский…
– Итальянский зачем? – спросила я, уже зная, что он ответит. То же, что в свое время я ответила Елене.
– Для комплекта! Чтоб петь! Ну, и читать! Что, кроме рыцарских романов Луиджи, у нас имеется?
– Ты будешь читать рыцарские романы?! – воскликнула я с преувеличенным изумлением и засмеялась.
– Я не одолею философский трактат или книгу религиозного содержания, а развлекательное чтиво уж как-нибудь. Раз другой классики пока не насоздавали! Или – насоздавали? Выучу языки – узнаю. Софья, в Доросе есть приличная публичная библиотека? Если да, я там проабонируюсь.

Вряд ли он сейчас читал. Запивал сухарь вином и – готовился. Или он уже стоял на стене, отражал атаки османов? Ведь они уже под Доросом. Если Ромул мой на стене, среди лязга, воя и грохота, то мой крик о помощи он не слышал. Мне нельзя взывать к Ромулу. Я должна помилосердствовать. Надо ли завесить зеркало? Ромуальдо мой в стихах попросил не завешивать. Пусть приходят и сын, и муж, и другие. Я не испугаюсь – обрадуюсь. Раз уж я себя не испугалась, когда глянула в зеркало и узнала ту, кто в нем отразился: Андромаху, которая не сможет оплакать Гектора!

Я стянула платок, распустила седую косу, стала переплетать. Я мгновенно поседела, под звериный вой Дорофеи. Раньше, когда увидела в окно, как убивают Андрея, но не бросилась наружу, не подставилась под ятаган – вросла в пол. Поняла, что не успею? Испугалась за других детей и внуков? Ничего я не поняла и не испугалась – провалилась в отсутствие. Я и сейчас в нем. Жду вестей из Дороса, о Доросе, о моем Ромуальдо. Вести нам принесут османы, когда возьмут столицу Феодоро. Я прощальный привет от Ромула уже получила, но никак не решаюсь прочесть его. Малодушно оттягиваю прощание. Пусть сначала дети погорюют и помянут. Может, и поймут, почему я – отсутствую.

«Неудачка
Получайте, Каудильо! Все, что могу!
Едва я вышел из таверны,
Как тут же бросился назад.
От взгляда! Пылкий женский взгляд
Прожег меня и сквозь мантилью,
Вознес над одноцветной былью
Вихрь с обещанием услад!
Он знаком путеводным, верным
Повлек меня. В рай или в ад?
В дурман, растекшийся по венам!
Меня святые не спросили,
Куда мне надо. Я б и рад
Сломать молитвой страсти крылья,
Ветрила будущих утрат
И бед. Но слишком я крылат!
В своем любовном изобильи
Пред Небом в том лишь виноват,
Что не старик и не святоша,
Не импотент и не кастрат,
Что я идальго, а не лох,
И что собой совсем не плох,
И для дуэли, и для ложа
Сгожусь вполне, свидетель Бог!
Меня таким ты создал Боже.
Молю, не будь суров со мной,
Ведь я, какой ни есть, а тоже
Твой благодарный сын земной.
Позволь, Отец, по следу взгляда
Найти ту, с кем мне нынче надо
Средь роз обняться под луной!
Такой вот парень я дурной!».

Я то лежала, глядя в потолок, то вставала. Молилась, а потом садилась писать. У меня появилась такая привычка. Или – потребность? Ромул говорил, что это помогает. Свой роман о любви я отдала Марии, которой тоже, может быть, уже нет... То, что напишу сейчас, останется тем, кто есть, вместе с бумагами Ромуальдо. Они решат, как с этим поступить. Только бы осталось у них право решать, ходить по колосящейся земле под издревле родным небом!

 Они набились в мою комнату всей семьей. Смотрели и с состраданием, и с укором. Заговорил Георгий.
– Мама! – оторвал он меня от записей. – Гибель Андрея это и наше горе, мама, и мы должны претерпевать его вместе, не запираясь друг от друга...
– Я не запираюсь, – то ли соврала я, то ли не соврала. – Я пишу. Так меня учил ваш отец.
– Мы все понимаем, Софья, ты мать, тебе тяжелее всех.– вступила осторожно Елена. Но ты вспомни, что сама ты мне говорила, когда ушла моя Ксения!
– Это мне тяжелее всех, – объявила Дорофея. – Вы семья, вас много, а у меня был только он.
– Ну, что ты говоришь! – вознегодовала Елена, а Луиджи подхватил с горячим участием. – Ты наша дочка, Дорофея.
– Была. Пока не стала вдовой. А теперь я вам чужая.
– Как может быть чужой мать нашей девочки, дочери Андрея? – мягко упрекнул Ипполит, а Евдокия выдохнула угрюмо. – Неизвестно, что с нами будет, когда османы вернутся.
– Федор поехал за детьми. Решил, что все обошлось, – обнадежил ее Вольф. – Раз тогда не тронули…
– Это еще ничего не значит, – возразила Евдокия. – Тогда они спешили, а когда их побьют под Доросом…
– Их под Доросом побьют, – заявил с удовлетворением Николай. – Побегут они оттуда.
– Через нас побегут и на нас отвяжутся, – предрекла Евдокия.
– Не побегут они, – возразил Георгий. – Не та это армия, чтобы бегать, а султан их не из тех, кто ведет переговоры. Но мы не о султане говорить пришли, а о маме. Мама, ты когда в последний раз ела?
Я пожала плечами. Раз не голодна, значит, ела, а когда, что – не все ли равно?
– Мамочка! – взмолилась Софья. – Мы ведь тоже твои дети! Вернись к нам!

– Я от вас не уходила, – теперь уж точно соврала я своим детям. – То, что я сейчас пишу, я пишу для вас. – И, решившись, протянула Георгию листы со стихами Ромула. – Я Луиджи обещала, что прочту ему первому, но лучше, если вы прочтете все вместе. Только... – я помедлила. – Эти стихи Ромульдо посвятил мне.

– Мужчина всегда посвящает стихи своей женщине. – объявил Луиджи. – На него нельзя за это обижаться.
– Мы понимаем, – заверил Ипполит. – Никто не обидится.
– Ты когда придешь к нам, мама? – спросила Софья настойчиво.
– Скоро, – пообещала я.
Я себя не чувствовала виноватой перед родными. Я себя чувствовала их прошлым.

Кажется, мы стали привыкать к туркам. Их фуражные команды, как назвал их Андрей, наведывались к нам часто, но все подряд не выгребали и не учиняли резню.
– Может, они устали быть свирепыми? предположила Гликерия. – Тоже люди.
– Мы их кормовая база, – ответил Георгий. – Был, наверное, приказ нас не истреблять.
– А в Молдавии истребляют! – вздохнула Софья. – И скот берут, и зерно, и женщин, и детей увозят к себе… Помните, рыцари рассказывали?
– Они с турками воюют, – процедил Федор. – Мы – нет.
– Почему мы не воюем? – сверкнул глазами Антонио.
– Потому что не хотим, чтоб вас вырезали. Потому что нечем. Потому что… – Федор махнул рукой раздраженно, и Георгий закончил за него. – Наш аутент не объявлял мобилизацию.

– Я, когда вырасту, уйду в горы, – пообещал Антонио. – Буду с них спускаться и убивать османов по одному.
– Вот тогда они всех здесь поубивают! – предрек Федор.
– Им ничто не помешает сделать это сейчас, – обронила Евдокия угрюмо. – В отместку.
Со стороны Дороса в сторону побережья проходили мимо нас подводы с ранеными, с теми, кто больше не годился для битвы.
– Я думал, они их добивают, чтоб не возиться, – провожая взглядом обоз, высказался Антонио. – Они же бесполезные для своих!

– Мы не знаем, насколько они полезны.– вздохнул Луиджи. – Может, не последние у них люди.
– Чтоб вести такие войны, нести такие потери, держать в ярме столько разных народов, требуется очень много людей. – заговорил Георгий раздумчиво, – Население Турции не так уж велико, а не все завоеванные народы согласны терпеть ярмо, это значит…

– Что это значит? – подстегнул его Ипполит.
– Это внушает нам надежду на жизнь, – закончил Георгий.– На то, что турки не смогут продвигать свою империю на все стороны света и где-нибудь остановятся.
– Уже остановились. – буркнул Федор, – У нас.
– Пока Дорос не взят, не остановились, – опроверг Вольф. Николай продолжал копаться на огороде. Вымещал на сорняках свою ненависть к османам. – С лета лезут и отлезают!
– Вы заметили, что подводы идут только от Дороса? – справился Ипполит многозначительно. – Раненых увозят, а пополнение не шлют. Нет у них под Доросом свежих войск.
– Зато пушки есть. – напомнил Федор. – У нас нет, а у турок есть.
– Константинополь взяли с помощью пушек, – подтвердил Луиджи.
– Константинополь на равнине, – не смирился Вольф-Николай. – Дорос – на вершине скалы. Даже если ядра долетят, они силу потеряют, а пробоины заделать наши смогут. Все выйдут заделывать, все население.

Мы бродили по саду группами, собирали груши и яблоки и косились на дорогу. С час назад по ней проехали две открытые повозки, в них лежали люди в окровавленной одежде, в повязках. Потом дорога опустела, и все равно мы на нее поглядывали тревожно.

– Мы не можем ни о чем рассуждать, – как успокоил нас Георгий. – Мы отрезаны от событий.
– А если спросить? – предложил Алексей. – У тех османов, что забирают еду? Когда они опять здесь появятся. Они-то знают, что у них происходит.
– Ты на пальцах их расспросишь?– уточнил Георгий с улыбкой.
– Почему? Я уже знаю некоторые слова. Я учу.
– Это правильно,– похвалил Ипполит. – Язык врага надо знать.
– А они знают некоторые наши слова, – сообщила Софья. – Я слышала, как они с Луиджи говорили. Не всегда по-своему и на пальцах.
– Ты бы не высовывалась! – напрягся Федор. – А то закончишь жизнь в гареме! Уж там ты много слов выучишь!
– Я не высовывалась, – обиделась Софья. – Я из дома слышала.
– Даже если мы выучим их язык, ничего они нам не расскажут. – предрек Ипполит. – Для них это то же, что раскрыть врагу военную тайну. Мы для них враги. пусть и пассивные.
– Если не хуже, – бросил Федор.
– А кто может быть хуже? – удивился Алексей.
– Шпион. Отойдите. – Федор сильно тряхнул яблоню, осмотрел ковер из яблок и потер удовлетворенно руки. – Собирайте. Что побилось, то туркам.
– Я б еще и понадкусывал, – процедил сквозь зубы Антонио.
– Вот бы папе передать хоть немножко! – опечалилась Софья. – У него, наверное, уже все закончилось…
– Не рви маме душу, – шепнул ей Ипполит и возвестил с наигранной убежденностью. – Наш отец человек щедрый и отзывчивый, он бы твои яблоки раздарил соседским детям, а сам ел бы, что все.
– Тыкву, – подсказала я с усмешкой и села под яблоню. Быстро я стала уставать.
– Да, наверное, – воодушевился Ипполит. – Тыква долго хранится, должна остаться. Это если мы ее ему привозили. – озаботился он.
– Не привозили, – вспомнила я о содержимом возка. – Он ее не любит, хоть и не привередливый. – Помолчала и добавила с сожалением. – Теперь бы, наверное, полюбил, да нет ее.
– Он и без тыквы держаться будет, как Дорос! – провозгласил Алексей, и все засмеялись. Все до смерти устали страдать.

«Донья Клара! Убедитесь, что я не Кальдерон! Убедите в этом Владимира Ильича! Когда он признает меня бездарностью, я вздохну с облегчением! То, что у меня изваялось, это даже не плагиат, это хуже, чем пародия на плагиат! Пожалейте меня, Клара Петровна!

Явление Первое. Дон Ромульдо, Дама, Служанка.

ДОН РОМУАЛЬДО

Не подавайте мне карету!
Я слег! Все остобрызгло мне!
Как можно проживать в стране,
Где наслажденья под запретом?!
Любви свободной быть нельзя,
Она рабыня жестких правил,
Но крови зов людей заставил
Амура записать в друзья,
С ним потакать природе генной –
Ее попробуй обмани! –
А дамы лишь на вид смиренны,
Изобретательны они!
Полно в литературе всей
Ума и хитрости примеров.
Коль дама хочет кавалера,
Она получит свой трофей!
Скрывают жен, сестер и дочек
Не от одних лихих повес,
Чтобы мужской к ним интерес
Не дал плоды под кроной ночи,
Но прежде них мы рвем цветы,
В раю катаясь по перинам,
В летах сеньора иль невинна –
Она здесь ангел красоты!
Блаженство тайное познать
Рискну я. К лону дамы ловкой
Взметнуть по шелковой веревке,
Что ночью скинем мне она.
Лишь так и можно жить поэту –
Всей силой прорываться к свету
Из заколоченной тюрьмы,
Где изнывать устали мы
От сердца мук и воздержанья.
Исполнит Бог любви желанья,
Путь к цели сделает прямым,
Стреле под стать. За ней, кометой
Ворвусь в альков я дамы той,
Что представлялась лишь мечтой
Больного, пьяного поэта!
Я отменяю право ветто,
На века нрав кладу большой.
Как вольно мне, как хорошо!...
(О дайте, дайте сигарету! )

ДАМА

Кто б ни был тот роскошный дон,
Что взор мой так нахально ловит,
Достоин он моей любови,
Ее наградой станет он!
Но как мне указать ему
Дорогу, что ведет к балкону
Затворницы, приговоренной
Терзаться в пекле плотских мук?
Меня избавит в миг от них
Тот незнакомый рыцарь славный.
Я б не была такой коварной
Вне власти церберов своих!
Угодно им, чтоб чахла я
Во цвете лет под их надзором,
Я даже в храм хожу с их сворой,
И там вокруг они стоят
Сосредоточенно и хмуро,
Чтоб мне не встретиться с Амуром,
Ему сломать готовы лук!
Но мир сей не без верных слуг!
Записку передам я дону,
И он отыщет путь к балкону,
Полночный сад пересечет,
Как ангел светел, смел, как черт!
Какое счастье, что письму
Обучена я и манерам,
Над благородным кавалером
Не подшучу, прильну к нему!
Пусть он не герцог и не граф,
В нем гордый чувствуется нрав,
Мне кажется, он из военных,
Он и пешком, как на коне,
Он обеспечить сможет мне
Судьбы благие перемены!
Я жду их. Всё. Конец письму,
А там и горю моему,
И всевозможным передрягам.
Пока не скрылся с глаз идальго,
Беги, служаночка, к нему!

Явление Второе. Те же и Автор.
АВТОР

(В этой роли пусть выступит Каудильо!)
В законах жанра и души,
Не поскупившись на лобзанья,
Как то положено, венчаньем
Комедию мы завершим!
Здесь все приемы хороши,
А все герои бесподобны.
Адьос! Не сильно ль согрешил
Своим невнятным грубым словом
Пред корифеями былого
Поэт бездомный и голодный?»

Дорос пал в декабре. Теперь мимо нас по скользкой дороге не только везли раненых и трофеи, но гнали пленных. Их было мало, и ни одного мужчины среди них не было, ни старика, ни подростка. Дети и женщины, пропитавшиеся насквозь пережитым ужасом, примирившиеся со злой судьбой, изможденные. Изможденными выглядели и воины. Поредевшая армия потянулась к морю.

Мы за движением на дороге наблюдали со стороны, из укрытий. Мы ничем не могли помочь несчастным рабам, не решались к ним приближаться с водой и хлебом, чтобы нас самих не затолкали в колонну. Вся колонна, и невольники и армия, сбилась к обочинам, когда на дороге показалась группа всадников, окруженных охраной, под флагами.
– Вон, – указал мне Ипполит на того, что держался в седле по-особенному прямо, надменно. – Командующий.
– Гедик Ахмет-паша, – подтвердил Георгий.
– Вы откуда его знаете? – удивилась Елена.
– У отца прочли. – ответил Георгий.
– Разве папа его не выдумал? – прошелестела Софья.
– Он что, выдумал падение Дороса? – разозлился Вольф. Злился он на свое бессилие. – Он все знал, а мы не верили!
– Он не хотел, чтоб мы верили, – пробормотал Луиджи страдальчески.

Командующий со свитой освободил дорогу, и движение на ней возобновилось.
– Интересно, он подозревает, что султан его казнит? – спросил у себя самого Георгий – Допускает такую мысль?
– А его казнят? А за что? – резко возбудился Антонио. – Он же победитель!
– Такая победа стоит десяти поражений, – ответил Георгий.
– Значит все, конец нам, – предрекла Евдокия.
– Ты на них посмотри. – потребовал Георгий. – Они так вымотались, пока побеждали, что ни злости, ни задора, ничего у них не осталось. Еле идут.
– Им султан запрещает слабость, – объявил Николай.– Их за нее карают смертью.
– Если всех покарать, где султан возьмет новую армию? – усмехнулся невесело Ипполит. – Когда он ее подготовит? А он захватом Феодоро не ограничится.
– И куда он дальше двинет? – спросил Федор, ни к кому не обращаясь.
– А тебе не все равно? – ответила ему Евдокия. – Тебя он уже захватил!

Мы ожидали, что османы войдут в деревню, расположатся на отдых у нас в домах, Но лагерь они разбили за селом. Знали, как мала для них деревня? Предпочли держаться вместе, во всеоружии? Опасались нападения горцев? Роксоланы не всем народом полегли за столицу, их легкие конные отряды вполне могли испортить туркам привал.
Пехота прошла. Прорысила, прикрывая ее тылы, конница, и по дороге повезли пушки. Они свое дело сделали.

Короткий зимний день шел к концу, когда к нашей двери подошел турок. Один. С ятаганом у пояса. Не вломился, а постучался.
– Странно, – пробормотал Ипполит.
– А давайте его убьем! – предложил азартно Антонио, и Георгий потребовал; «Уйди! И вы уйдите в дальние комнаты, – приказал он детям и женщинам. – Скройтесь там и сидите тихо. Неизвестно, кто он, и зачем к нам пожаловал… – Помолчал, прибавил. – Кажется, я знаю, кто он», и открыл дверь осману. Я тоже знала, кто он. Это он рассматривал картины моего Ромуальдо.

Георгий посторонился, сделал приглашающий жест, и турок вошел. Быстрым, острым взглядом окинул нас, сгрудившихся в глубине помещения. Из женщин в нем остались только я, Катерина и Евдокия. Убедился, кто никто на него не нападет и обратился к Георгию: «Там есть картины. Я видел»
– А отца?.. – спросил Георгий с надеждой.
– Нет, – ответил осман. – Пустой дом. Там картины и – вот.
Он сунул руку под свой широкий кушак, вынул несколько бумажных листов и протянул их Георгию со словами. – Тоже – там.
– Спасибо, – ответил Георгий прочувствованно. – Наш отец был и художником, и поэтом, и музыкантом.

– Я был поэт. Давно, – сообщил осман. – Был поэт, был музыкант. Там видел инструмент ваш отец. Не мог взять.
– Мы понимаем, – кивнул Алексей.
С турком говорить они пытались вдвоем, Георгий и его сын, оба знали немного турецких слов, а турок немного знал греческий.
– Вы бы хоть вином его угостили, – предложила Евдокия. Турок не проявлял враждебности, и она осмелела.
– Он мусульманин, – напомнил ей Алексей. – Им нельзя. А вот яблоки им можно. Я сейчас.

Он метнулся к кухне, врезавшись в дверях в Антонио с Ириной, прошипел им: «Он хороший! – и вернулся в залу с корзинкой: «Это вам! А вы дона Ромуальдо, моего дедушку, точно не видели? Ни живого, ни мертвого?

– Нет, – прямо посмотрел на него осман. – В Дорос нет живой мужчина. Там все мертвый. Все брал оружие. Война.
– Но и ваших, тоже много, наверное, – начал было Алексей, но Георгий одернул его резко: «Война. Для нее не бывает ни поэтов, ни музыкантов, – и обернулся к осману. – Вы еще зайдете к нам?
– Нет,– ответил тот. – Я сказать всё. Я мог брать из дом только бумаги.
– Погодите, – Георгий замешкался. – Может быть, вы возьмете одну из картин? Отсюда?
– Нет, – повторит турок. Его голос дрогнул, а взгляд, обращенный во внутрь, стал темным, трагическим. Он ушел от нас, как в свой последний путь. Султан Мехмед его убил раньше, чем убил Ромуальдо.
Когда турок исчез, в комнату ввалились гурьбой дети и женщины.

– Бабушка! – бросилась Ирина ко мне. – Почему вы отпустили его?! Ведь это он убил папу!
– Он убил моего мужа! – подхватила Дорофея, и я одернула их так же резко, как Георгий Алексея; «Не он!». Я не видела. Не помню. Может быть, как раз-таки он. Кто угодно мог убить человека, замахнувшегося на него топором. Упредить удар. Чисто на автомате, как сказал бы Ромуальдо. Ромульдо уже нет. Я и раньше это знала, а теперь убедилась в правде предчувствия. В правде моего Ромула, когда он сказал пред уходом, что Дорос станет братской могилой его защитников. Он сказал по-другому – братской легендой.
– Мама, мы не отпоем папу? – спросила Софья убито.
– И отпоем, и отмолим грехи его. Без него, – ответила я из Дороса.
– Мама! – возвысила Софья голос. – Мы его оставим без погребения?!
– Его погребут. Османы. В братской легенде.
– Мама, что ты говоришь?! – вскричала Евдокия с протестом, и Вольф ее осадил: «Предлагаешь пойти в Дорос?! Там и мои все остались без погребения! Там и мы без него останемся, если пойдем!...– Помолчал и заявил, как прыгнул со скалы в пропасть: «В лагерь к ним сходить надо! Мы невольниц плохо видели, да и они такие были, что не распознать...Вдруг там сестры мои.
– Не пущу! – рявкнула Евдокия. – Тебя сразу же убьют! Ты мужчина!
– Значит, я пойду, – заявила Дорофея. – Там могут быть мои сестры!
– Я с тобой! – вызвалась ее дочь.
– И я! – подхватил Антонио. – Я для них еще не мужчина.
– Никуда никто не пойдет. – огласил свое решение Федор. – Нет ни у кого денег невольников выкупать.
– Есть. Немного. У меня, – сообщил Вольф. – Но нам, прежде, чем сговариваться, знать надо…
– Не пущу! – повторила Евдокия. – У тебя дети! О них думай! Как бы их нам не пришлось выкупать!
– Не придется, – похоронно предрек Луиджи.
– А они нам могут просто так отдать кого-нибудь из рабов?– воодушевилась вдруг Гликерия. – Из тех, что все равно не дойдут? – и Елена обронила, указав на Вольфа и Дорофею: «Им не кто-нибудь нужен»!
– Даже если вас пропустят, вы не сможете с османами объясниться, – как опомнилась Гликерия – Лишь Георгий и Алексей смогли бы…
И теперь уже Катерина исторгла: «Не пущу!».
– Но осман, что у нас был... – попытался возразить Алексей, и Федор перебил жестко: «Он такой у них, возможно, один на всю армию! Будь таких много, они б никуда не лезли!»
– А куда бы они делись?– усмехнулся иронично Георгий.
– Не знаю. Посбегали бы от султана. Земли, что ли, мало?
– То-то, что мало, – вздохнул Ипполит. – И везде на ней живут.
– Вы чем глупости придумывать, помолитесь, чтобы турки не обшарили деревню, не забрали у нас что-то или кого-то! – приказным тоном посоветовала Елена, и Луиджи стал молиться. Остальные подхватили. Все, кроме меня, Георгия и Антонио с Ириной. Эти двое сидели рядом, в стороне от взрослых, с видом решительным и мрачным.
– За детишками присматривайте, – шепнул Федору Георгий. – Как бы не устроили нам тут османское иго. Мстители!

Из всех членов нашего клана ближе всех Антонио сошелся с Луиджи – это он его нашел – и с Ириной. У них обоих отцы пали под турецкими ятаганами, и они оба мечтали бороться с завоевателями. Если Андрей мой уродился в Ромуальдо, то Ирина – в Андрея. Осиротевшие дети стали для всех нас источником серьезного беспокойства. Еще в начале декабря я подслушала, как они шушукались под окном. Обсуждали, где взять оружие, и как пробраться к роксаланам или другим горским народностям, которых османы пока не захватили.
– Горцы гордые, – уверял Антонио. – Они сдаваться не будут, но и в открытую против всей армии не полезут. Будут исподтишка нападать.
– А они возьмут нас к себе? – усомнилась Ирина.
– Мы им расскажем, кто мы, про наших отцов.
– Им нужны воины, а не дети. Дети всем только мешают, – хмуро заявила Ирина.
– Мы успеем вырасти. – заверил Антонио. – Османы пришли надолго. Они даже думают, навсегда.

– Еще бы они дали нам вырасти! – выжала Ирина сквозь зубы.
Разговор детей меня успокоил. Дети сообразили, что никто их на войну не возьмет. Но сегодня, после того, как мимо нас прошла османская армия, провели невольников, после того, что мы узнали про Дорос, дети могли подумать, что не так у них много впереди времени. После ужина, когда все стали расходиться по комнатам, я задержала Луиджи. Попросила вразумить Антонио и Ирину. Их жажда мести не стоит жизни родных.
– Там не только жажда мести, – посуровел Луиджи. – Там еще и жажда свободы. Я попытаюсь внушить им, что их свобода – в безопасности других. Они навряд ли меня поймут, но уступят. Я им напомню о последней воле Ромуальдо. Туда попозже, когда захватчики исчезнут из вида, в силу вступит закон обыденности. Дети, Софья, никуда вдвоем не сбегут, они к этому не готовы. Думаешь, Антонио забыл, как он блуждал по горам и чуть не умер?
– Помогай тебе Бог, Луиджи!
– Мы и сейчас должны слушать Ромуальдо.

В бумагах Ромуальдо, перед самым появлением турок, я нашла листок с записями. Несколько строк, которые муж счел важными, но не стал расшифровывать: «Дорос – три столетия – турецкая крепость с маленьким гарнизоном. Гарнизон и небольшое число татар. Одна из христианских церквей работала до 17-го века. В 1578 году польский дипломат Мартин Броневский дал описание Крыма и Мангупа. Примерно тогда исчезает христианская община, но в развалинах большой базилики возникает караимский квартал с синагогой. Турки ушли с Мангупа в 1774 году, караимы – в 1792, и больше на плато никто не селился»

Я вынула листок из кармана фартука, прочла Луке текст.
– И что это нам дает? – спросил он равнодушно. – Ты надеешься, что мы доживем? Нет, Софья, мы и до польского дипломата не доживем, не говоря уже о 1774-м годе!
– Ромуальдо записал это, чтобы мы не боялись, – объяснила я. – Уже скоро турки станут другими.
– Мирными? – усмехнулся он невесело.
– Раз они здесь обживутся…
– Кто, солдаты гарнизона?
– И они. Стены будут восстанавливать, следить за порядком в крепости, смотреть, чтобы на них никто не напал.
– А на них кто-то нападет?
– Нет, наверное. Ромуальдо бы написал… Жизнь будет, Луиджи, зима, весна, лето… Жизнь, она как трава, обязательно пробьется сквозь камень…

– И сквозь кости, – закончил он горестно.
– Ромуальдо не хотел, чтоб мы видели его мертвым. – вымолвила я тихо.
– Позови Георгия, Софья. Пусть прочтет нам то, что передал ему турок.
– Он как раз читает. Когда закончит, придет к нам.
– Я думал, что расплачусь, когда узнаю. Елена тоже так думала, следила за мной. И вот, когда все свершилось, и я все знаю, у меня внутри тихо. Почему?
– Самая большая боль – тихая, а Ромуальдо и не хотел, чтобы мы по нему рыдали.
– Да, ему бы это не понравилось.
– Вот и не будем огорчать его, Луиджи. Он же видит нас и слышит, он – здесь. И он, и Андрей. Ждут, когда мы соблюдем обычай, нальем им вина и накроем чарки хлебом. Чарки надо поставить под их портретами. Давай сделаем это и выпьем за них. Но не за упокой – за жизнь вечную!

«Дети! Андромаха! Луиджи, Елена! Эту мою запись вы не получите. Она пропадет вслед за мной, нашим домом и всем, что в нем, но я не умею не писать, и не могу без людей. Вот и обращаюсь к вам. Через Вселенную. Дай Бог, чтоб она была милосердна!

По ночам боевые действия не ведутся, так что у меня есть целая ночь для моих воспоминаний или придумок. Того и другого! Почему-то я вновь очнулся на асфоделиевых лугах. Вспомнил, что мне там разонравилось. С призраками героев можно только маршировать, а мне этого не хотелось. Призраки, топая мимо, окатили-овеяли меня недовольством. Ну, и Марс с ними! Афина! Я в строй не встал – пополз к Лете. Упрошу Харона доставить меня обратно! Денег, чтобы заплатить за перевоз, у меня нет, но мы с ним как-никак, коллеги, работники весла! Вдруг да проявит корпоративную солидарность?! Он, возможно, меня помнит. По Саламину. Я оттуда попал в луга из-за невнимательности товарищей по оружию. Я в луга часто попадал. Такая непруха! Другие, кто немногим лучше меня, оказываются на Островах блаженных или в саду, полном яблоневых и грушевых деревьев и, наверняка, каких-то еще. Я же, как ни помру, оказываюсь в Аиде. Не в самой мрачном его отделе, но все-таки! Нет здесь деревьев, из цветов – одни асфоделии, а трава вытоптана призраками героев!

До реки я дополз, но Харон отказался на противоположном берегу Леты – набивал свою баржу вновь поступившими. Ждать его не имело смысла. За тысячелетия однообразной работы он утратил представления о трудовом энтузиазме. Пересеку ли я реку вплавь? А попробую! Я не очень хорошо себя чувствую, но, застряв тут, почувствую себя так паршиво, что даже встану в шеренгу и подравняюсь! Плывите, сеньор де Кастро, движение – это жизнь! Не такое движение, как у призраков – движение к цели. А ее я уже вижу. Мою Софью. Она стоит на холме над Летой, в белом платье, и смотрит на меня! Такая красивая!

Я помахал ей рукой, вошел в неподвижную, тяжелую воду и поплыл. Не было в Лете ни течения, ни волны, но плыл я с мыслью. что вот-вот утону – так на меня давила вода! Еще никогда не случалось мне окунаться в такую воду! Чтобы не утонуть, я смотрел на Софью. Греб, что было сил, на маяк. И выгреб. Полежал, оклемываясь, на илистом берегу. Харон меня заметил, но ничего не сказал. Ухмыльнулся и покрутил пальцем у виска. И за то ему спасибо большое! Впрочем, он же не страж – перевозчик, ему и свое дело справлять в облом! Если б я полез без очереди в его баржу, толкаясь и ругаясь, он бы меня веслом отоварил, а раз не лезу, то и хрен с ним, со мной! Я оклемался, отдышался и огляделся. Близ Хароновой ладьи жались души, потерявшие ориентиры. Они плохо понимали, и что они, и как оказались в столь негостеприимной местности. Но они подчинялись необходимости, не роптали и старались не злить Харона, задерживая посадку. Чуть в стороне от них я увидел воина. Судя по экипировке, не древнего. Он подсчитал, что с данной партией душ в баркас не поместится, и дожидался своей очереди спокойно, не качая права. Он мне показался знакомым, и я к нему подошел. Спросил: «Ты кто?»
– Ты – кто? – ответил он вопросом на вопрос. – Я тебя знаю?
– Да, – сообщил я, потому что узнал его. Декарха, тестя моего сына Андрея.
– Ты из Дороса? – уточнил я.
Он кивнул. Проговорил с сожалением: «Я погиб раньше, чем там все закончилось. Там чем все закончилось, и откуда ты меня знаешь?
– Мой сын женился... женится на твоей дочери Дорофее. В принципе, он уже и женился, и погиб раньше меня.
– Как такое может быть? – нахмурился он.
– Сам не знаю. У меня, такого, каким ты меня видишь, еще нет сына Андрея, а сам я погибну в Доросе завтра, старым. Не совсем еще старым, мечом поработаю…
– Османы взяли Дорос? – перебил он, и я не соврал: «Возьмут».

Он сник. Сразу утратил и выправку, и уважение к себе. Пробормотал: «Почему?». Я промолчал. Посмотрел на холм, но Софью там не увидел. Софья исчезла, пока я говорил с декархом.
– Эй! – крикнул Харон, – Ты, который в доспехах, поднимайся на борт! Даже не думай удрать за компанию с Ромуальдо, он-то еще живой. Он сюда забредает, чтоб пообвыкнуться, притерпеться к здешним условиям.

– Ты притерпишься, – пообещал я декарху. – Тебе даже понравится.
Декарх зашагал к ладье, а Харон расхохотался. Это прозвучало так неожиданно, что тени содрогнулись и вжали головы в плечи.
– Ромуальдо! – проорал Харон мне вдогонку. – Когда ты прибудешь к нам насовсем, напомни, чтоб я тебя перевез без очереди! Как-никак, постоянный клиент!

Мне так уже надоело быть постоянным его клиентом, что я возмечтал о разнообразии. Поднялся на холм. Обшарил взглядом окрестности. Софьи не увидел. Видимо, она выполнила свое предназначение – путеводной звезды. Лета лежала подо мной, серая и плоская, а Харон уже отчалил и лениво рассекал неподвижную поверхность веслом. Надо будет раздобыть для него какую-нибудь монетку, а то нехорошо получается!

По другую сторону холма простиралась долина с живой растительностью. Упиралась долина в горную гряду, поросшую лесом. Тоже живым. Если я блуждаю по окрестностям Дороса, то где османская армия? Или я здесь блуждаю задолго до того, как она сюда пришла?
Судя по мне, задолго. Я легко пересек долину и полез в горы. Как приятно видеть столько зелени после асфоделиевых лугов! Как приятно не внимать героической песне призраков! Не маршировать!

Горный лес оборвался внезапно, садом, а погода из пасмурной стала солнечной. Сбылась моя мечта о разнообразии? Не удивительно, раз я – стремился! Я устремился дальше, в сад, сорвал яблоко с ближайшего дерева и сунул в рот. Оно оказалось вкусным, сочным и ароматным. Оно убедило меня в том, что я жив. Мертвые не только не потеют, но и не страдают наличием аппетита. а мне вдруг захотелось есть. Я догрыз яблоко, и вторая мечта идиота сбылась, как по заказу – предо мной предстало дерево, усеянное абрикосами, а рядом другое, персиковое. Ура! Я так обрадовался, что не задался вопросом – почему здесь абрикосы, груши и персики вызревают одновременно? Что здесь еще вызревает? Все, чего пожелаю?
Я набрал разных фруктов в подол рубахи. Повезло, что попал я сюда не в костюме Адама! Мне стало так классно, что я думать забыл о скором и неизбежном будущем, и на полянку вышел веселый. Здесь меня ждала еще одна радость – люди, два парня и девушка. Они сидели на траве рядом, но одеты были по-разному. Девушка – в простое платье моего пятнадцатого века, парень подле нее – в доспехи того же времени, а второй, в полуметре от них – в офицерский мундир девятнадцатого столетия. Почему-то меня это не удивило. Я лишь спросил у парня в латах: «Слушай, тебе не жарко?».

– Нам уже ни жарко, ни холодно, – сообщил печально тот, что в мундире. – Но мы так оделись, чтобы ты нас узнал. Вот они – Марио и Стефания, а я – Михаил. Михаил Бестужев-Рюмин.
– Да ты что! – восхитился я. – И где мы сейчас, в райском саду?
– Да, – ответила Стефания и помогла Марио снять доспехи. Они с Михаилом остались в одних рубашках, а я взял щит Марио, перевернул и вывалил в него фрукты.
– Угощайтесь! – пригласил я. – Или вы питаетесь чем-то другим? Если да, то зачем сад, все вот это изобилие плодов?
– Для нас, – улыбнулась мне Стефания. – Мы вдыхаем их ароматы. Нам этого довольно.
– Вы неплохо выглядите для существ, которые питаются ароматами! – отметил я. – Вы, ребята. в отличной физической форме. В куда лучшей, чем я.
– Так ты ешь! – как потребовал Михаил. – Ты на нас не смотри, ты ешь!
– Да, конечно... А скажите, это только в христианском раю так или вообще? Викинги на пирах, мои предки-славяне в Ирии, они тоже только дышат бухлом? Вином. Медом-пивом! – поправился я.
– Мы не знаем, – ответил Марио. – Мы живем там, где Господь нас поместил.
– Вы втроем здесь живете? – уточнил я. – А где все остальные декабристы? Они что, не сподобились? Только ты? У тебя здесь должно быть целое сообщество. Здесь и карбонарии должны быть, и герои разных войн…

– Они есть, – успокоил Мишель. – Все есть, кто заслужил милость Божью и делами жизни и смертью. Но я стал уставать от разговоров товарищей. Бог их простил, а они не могут себе простить и свою нерешительность, и проволочки, и того, что из-за них пострадали нижние чины… Солдаты даже не знали, для чего их привели на площадь! – выкрикнул он запальчиво. – Они думали, что Конституцией зовут жену цесаревича Константина!

– Но ведь их потом приветил Господь, – постаралась успокоить его Стефания.
– Нас это не избавляет от вины! – объявил Бестужев с вызовом самому себе.
– Вы уже искупили, – мягко проговорил Марио. – Вы здесь, потому что прощены. Здесь уже не надо каяться.
– А если не получается? – справился Мишель с прежним вызовом. – Если в нас сохранились все мысли наши, чувства и страсти? Мы в себе сюда доставили ад!
– Вы слишком часто смотрите вниз, – укорил Марио.
– Да, на тщету усилий! – горячо подхватил Бестужев. – Даже если б тогда нам что-нибудь удалось, мы б ничего не изменили.– И добавил после паузы, жалобно. – Мне кажется, все стало еще хуже.
– Все осталось, каким было, – утешающе вздохнул Марио. – Кроме оружия.
– А мне кажется, что люди стали другими! В них не осталось благородства, понятия о чести…

– Мне тоже так кажется иногда, – заявил я примирительно. – Но заметь, Михаил, мы обретаемся в границах своего круга, крайне редко пересекаем эти границы и, обычно, не по собственному желанию. Трудно вписываемся в чужеродную среду. Она то ужасает нас своим свирепым примитивизмом, то провоцирует к сопливому состраданию: бедные люди, они не сами такими стали, жертвы системы! Так мы думаем, пока они не начинают приносить нас в жертву своим божкам, а они это умеют. И не просто умеют, а с удовольствием! Везет, что мы, люди, все разные.
– Но существуют общие, обязательные для всех правила, – заспорил Бестужев, – Нравственный, моральный закон…
– У моего дяди Федерико он был иным, чем у меня, – улыбнулся ему Марио и обнял Стефанию. – Мы в одну эпоху жили в разных законах.
– Мы уповали на потомков! – горестно воскликнул Бестужев. – На то, что дело свободы не погибнет, что потомки поднимут наш меч…
– Они и поднимали, – заверил я. – Но потом у них его вышибали, совсем, как у вас. А потом кто-то находил тот кладенец и вновь поднимал.
– Но где свобода?!
– Там же, где всегда, в человеке. который себя чувствует свободным, – не по годам умно ответил двадцатилетний Ромуальдо. Или уже не двадцатилетний?

Доел персик. Осмотрел свои руки в уже зарубцевавшихся ранах и спросил, где в раю можно их помыть. А то я весь в соке!
– Да. Конечно, – поднялся с травы Марио. – Здесь за кустами есть родничок…
Он привел меня к роднику. Я умылся, но рассмотреть себя в воде не сумел. Спросил у Марио, очень ли я страшен после Аида.
– Ничуть, заверил он. – Ты же плыл через реку.
– Через мертвую, довольно грязную реку, – уточнил я.
– Мертвую, но не грязную, – возразил он, и мы вернулись на полянку. Бестужев-Рюмин все еще страдал – страсти одолевали его с не иссякающей земной силой, и Стефания его утешала.
– Как вы умудрились здесь познакомиться? – спросил я у Марио.

Ответил Мишель: «Это я их нашел. Я бродил один по саду, мне было так тяжело, что я не мог никого видеть. Их встретил. Они обнимались, и мне... мне так сделалось жаль себя! У них была любовь! Была и осталась! Даже если б они не погибли из-за нее, они бы и на земле век прожили, как в раю, а я, у меня... У меня такой любви не было!
– У тебя, в отличие от них, была любовь к родине, – заявил я убежденно. – Марио, признавайся, у тебя была любовь к Родине, готовность погибнуть за нее?!

Он улыбнулся и покачал головой.
– Вот видите! – провозгласил я торжествующе. – Каждому – по способностям, от каждого – по призванию.
– Кто там... – указал Мишель в не известном направлении, видимо, вниз. – Кто там помнит меня и мою любовь?
– Я, например! – сообщил я наступательно. – Я понимаю, что не тот я человек, чьей памятью ты можешь гордиться…
– Ты – тот человек! – с жаром опроверг он.
– Вот уж нет уж! – заявил я самокритично. – Слышал бы ты, как я рыдал в замке Лодовико!
– Так и я рыдал, – признался Мишель просто и без смущения. Марио и Стефания о нем знали всё. Им не раз приходилось его успокаивать. – Когда узнал, что меня казнят... не мог поверить! Даже представить себе это не мог!

– Я себе часто это представлял, но не знаю, как бы вел себя, если бы меня потащили на эшафот, – признался, в свою очередь, я. – Наверняка, орал бы, кусался и брыкался!
– Ты избежал, – проговорил Мишель из своего земного страшного прошлого. И я поспешил его оттуда изъять: «У меня, ребята, все еще впереди, так что не знаю, увидимся ли мы с вами после смертушки моей не геройской .
– Увидимся, – пообещала Стефания. Пожалела?
– И у тебя была любовь, – напомнил утешающе Марио.
– Две, – сообщил я честно. – Они обе у меня есть. – спохватился и уставился на Бестужева. – У тебя был друг, которому ты был предан душой и телом, Сергей Муравьев-Апостол. Он что, больше не твой друг?
– Друг, – ответил он, а Марио проговорил с укором: «Ромуальдо, и у тебя есть друзья, но разве любовь к ним тебе заменяла любовь к Женщине?

Я промолчал. А он добавил печально: «Это у меня друзей не было», и Стефания его обняла: «Ты просто не успел их обрести. Все слишком рано, слишком быстро случилось…»
Его бэлла подняла на меня взгляд и спросила утвердительно. – Ты пришел сюда, чтобы найти нас, Ромуальдо?
Я просто шел. Из Аида. В какое-нибудь красивое место. Но вдруг я не просто шел?…
– Тебе надо было нас увидеть, какие мы, – поддержал Стефанию Марио. – Там, в Чембало, ты только слышал о нас.
– Да, – подумал я и кивнул. – Именно так. Я хотел написать про вас романсеро, но у меня не получилось, потому что я вас не видел. Теперь, вот, увидел, но не знаю, успею ли написать. А даже если успею...

– Мы услышим. Отсюда. – заверила Стефания.
– Миха! Мишель! – окликнул я загоревавшего Бестужева-Рюмина. – Если вы отсюда все слышите, ты знаешь, что про тебя я уже написал. – И спросил заинтересованно. – А что Одоевский, Бестужев-Марлинский, они здесь ничего не творят?
– Друг для друга, – ответил он. – Всё, что мы здесь делаем, мы делаем друг для друга.
– Для внутреннего пользования, – констатировал я печально.
Там... – он вновь указал подбородком неизвестно, куда. – Там мы все уже сделали. Или не сделали. Или сделали не так…
– Главное – делали! – объявил я с такой убежденностью, что и сам себе поверил. – А что не изменили ничего в масштабах планеты, так никто не изменил. Менять не Что-то надо, а Кого-то. Себя. Там, глядишь, и остальные подтянутся. Сообщество! У тебя оно классное, Михаил, я всю молодость тебе завидовал по-хорошему. У меня друзья были, но я группу «Бунтари» очень зря полагал сообществом. Не оно. Да и я... Индивидуалист я, ребята!
– Ты жил в эпоху индивидуализма, Роман Саенко. – объявил мне вердикт истории Михаил Бестужев-Рюмин и объявил он мне его не в высоты прожитых им 23-х лет – из Вечности. Грустно, что и она не избавляет от страданий! Страшно, если мы ее себе придумали – во спасение!

Я чуть было не поправил Бестужева, чуть не сказал, что жил я в эпоху пофигизма, но ему и так было грустнее некуда, а я не всегда обретался на руинах величайших иллюзий – мне удалось попасть в другие иллюзии и выдумать себе добрый мир.

Я себе во спасение придумал разговор с вами, мои хорошие! Монолог, разбитый на диалоги. Я его посылаю вам через гипотетическую Вечность! Привет! Не хочу себе представлять вашу обыденную жизнь – как вы просыпаетесь, умываетесь, садитесь за стол. Не могу себе этого позволить! Нельзя мне! Зато я побывал в раю. Не скажу, чтобы мне там понравилось. Но это не удивительно. Мы, люди, ад знаем во всех его вариациях, а о рае представление у нас смутное. Не созданы мы для блаженства! У древних оно ассоциировалось с безделием: ешь, пей, веселись! Все оплачено! Греки, правда, еще и спортом занимались в силу привычки. Мусульманский рай – секс, а вот христианский райский сад... Лично я бы задрался веками ходить под купами, славя Господа. Да и надо ли Ему это? Бог не мелкий функционер, готовый сутками напролет выслушивать славословия. Он и сам бы от этого задрался, наверное. Есть у Него дела поважней, чем удовлетворение амбиций. Ему надо защищать творение от черных дыр. В том числе, и от тех, в которые превращаются некоторые из нас. Хорошо, если я попал не в тот рай! Но я там встретил и Марио со Стефанией, и Михаила Бестужева-Рюмина!

Я, конечно, не рассказал Михаилу, как я плакал по нему. Вместе с ним. В последние часы его жизни. Сердцем плакал. Я уже был не совсем маленький и разделал ошибочное мнение, что мужчинам плакать нельзя. Как там в песне у Бернеса – «Ведь ты моряк, Мишка, моряк не плачет...»? Мы, Мишель, не моряки. Я всего лишь сын моряка, да и моряки – те же люди. Тебя сразила неожиданность, невероятность, несоразмерность наказания преступлению... которого, собственно, и не было! Была паранойя самодержца. Твой Николай еще больший трус и псих, чем мой Лодовико! Мне свезло, что я у консула имелся в единственном экземпляре, да и не верил он, что я впишусь в какой-нибудь заговор, Даже в минуты обострения знал, что не попрусь я во главу масс. Не моё! Вашему так было страшно и так стыдно за свой страх, который наблюдали все в его окружении, что он осатанел. Меня отец Доменико четвертовать хотел в пятнадцатом веке, там это было а порядке вещей, а вас император к четвертованию приговорил уже в девятнадцатом! И ведь не одумался, а лишь уступил давлению приближенных, когда заменил средневековую казнь повешением. Но и тогда все наивно верили в монаршью милость! Мало кто понимал, что ее не будет, а ты настроился на пожизненное, и только бы Муравьев был рядом! Ты такой был молоденький… Я давно не молоденький, но с удовольствием пообременял бы собой землю еще хотя бы лет десять… Так, мои хорошие! Это я уже не с вами общаюсь, а с ним, скорбным жителем не раистого рая! Он меня заверил, что оттуда все слышно. Если ты меня и впрямь слышишь, Михаил, обрати внимание вот на что! Вы, декабристы, стали нашей национальной гордостью, а народовольцы нет, хотя тоже люди были отважные, хотели, как лучше, и дни свои закончили кто на каторге, кто на эшафоте. А не прониклись мы ими, потому что они были бомбисты, предтечи нынешних террористов, и когда рубили лес, не сокрушались о щепках – о невинных гражданах, попавших под разборку!

Мне Александра Второго жаль больше, чем Перовскую, Желябова, Халтурина и иже с ними, хотя все они, бесспорно, были самоотверженными борцами за свободу, рыцарями Идеи! От взрыва первой бомбы пострадал мальчик, оказавшийся не в то время, не в том месте. Император вылез из кареты, подошел к мальчику, и тут под ноги царю полетела вторая бомба...Умирал он, кажется, даже дольше и мучительней, чем народовольцы на виселице. Согласись, очень трудно любить освободителя, который тебя освободит от жизни за компанию с твоим угнетателем! Что до их самоназвания – народовольцы– то лично мне оно представляется нескромным и даже странным. На фоне сверхзадачи – хождений в народ! Жили люди своим кругом, в другой Галактике и вдруг провозгласили себя рупорами воли народа...который не знали настолько, что пришлось им в него ходить! С таким же успехом мы вольны себя объявить выразителями чаяний инопланетян! Впрочем, я среди народовольцев не жил, на их сходках не присутствовал и не знаю, как бы себя там повел. Не исключаю, что энтузиазм передовой молодежи оказался бы сильней моего здравого скепсиса! Всё, родные, я уже дома, в декабре 1475-го, и впереди у меня целая ночь! Плохо, что я неграмотно соотнес запасы с количеством отмеренных мне дней! Никогда я не умел экономить, вот и остался без вина! Вот где горе! Прервусь, схожу к соседу, может, он позапасливей?

У соседа тоже ничего не осталось, но и ему не захотелось уходить наутро в бой, а затем в рай на сухую. Мы отправились к третьему нашему товарищу по оружию, он живет неподалеку, и нам повезло. У товарища нашелся почти полный бочонок! Правда, за стол сесть не получилось – дом товарища сотрясался от воплей его домашних. За стеной стенали женщины, а по дивану катался мальчонка лет семи, бился в истерике и взывал: «Папа, спаси меня! Ты же папа! Я не хочу, чтоб меня убили!». Товарищ и сам был готов расплакаться, смотрел на нас глазами измученного животного. – Что им сказать? – спросил шепотом. – Я не знаю, что сказать. Правду? Так они ее знают. Поэтому так...»

Мы с соседом тоже не знали, что сказать, переглянулись беспомощно. Потом я скомандовал: «Наливай!», подсел к мальчику и встряхнул его за плечи, как тебя, Луиджи, когда-то. – Послушай! – попросил. – Ты уже не маленький, чтоб мы тебе врали. Но ты не погибнешь, не исчезнешь, ты перейдешь в жизнь вечную, к Создателю своему, а уж Он найдет, чем тебя утешить. В его царствии куда лучше, чем в Доросе!

– Но я хочу – в Доросе! – прорыдал мальчишка. – Хочу здесь!
– Здесь уже не получится, – объяснил я, как взрослому,– Мы бы все хотели, чтоб все стало, как раньше, и твой папа, и мы с вот этим вот дяденькой, но – не получится.
– Что, их бог сильней нашего?! – вскинулся паренек.
– Они к своему богу отойдут, а мы – к своему, – только и нашел, чем утешить Ромул Саенко. – Если нашему угодно, чтоб мы попали к Нему из этой мясорубки, значит, Он упасает нас от куда худшей участи, и мы должны Его возблагодарить.
– Почему Он нас не слышит?! Почему Он нас не спасает?!
– Спасает. Он всегда спасает, но мы редко это осознаем. Ты же не собираешься перечить Его воле, оспаривать Его промысел? Вот и поплачь, сколько надо, пока не устанешь. Мы не будем мешать…
Я взял бочонок и поманил товарищей за собой.
– У меня там инструмент, – сказал. – Мы там тоже поплачем, но по-другому, песнями.
– А как же?... – указал отец мальчика на своего изнемогающего от горя ребенка.
– Пусть, – обронил я. – Он выдохнется, а тебе нельзя изводить себя перед боем. Тебе силы нужны. Идемте!

Мы выбрались на улицу, темную, гулкую, пустую. Пошагали по ней по воле наития. Никаких огней нигде не горело, лишь в моем доме теплилась за окном свеча. Дверь, уходя, я не запирал – смысла нет – мы вошли, и я зажег вторую свечу. Вытащил бокалы, и взял гитару.
– Вот! – заметил на столе недогрызенный сухарь. – Если кто не побрезгует…
– Оставь себе на завтра, – посоветовал сосед. – Вдруг оно у тебя будет?
– Может быть, – согласился я и попробовал пошутить. – А какое завтра без сухаря?

Я стал петь. Но товарищи слушали плохо. Каждый думал о родных.

– Я своих на материк отправил, давно, – сообщил сосед то, что мы и так знали. – С тех пор ничего о них не знаю.
– Лучше ничего не знать, чем видеть и слышать… – пробормотал отец большого семейства. – Пойду к ним.
Он разделил вино на три части, взял свой бочонок. и я подал ему свечу: «До завтра».
– До боя, – выдавил он.
– Дай-то Бог, чтобы бой принес ему избавление, – пробормотал сосед, когда товарищ ушел. – Всем нам.
– Говори только за себя, – потребовал я.– Дорос еще держится, и держится нами.
– Ты на что-то надеешься?
– На нас. После нас их армия уже не будет непобедимой.
– Мы ее не побьем. Нам уже и стрелять нечем, Ромуальдо. У нас ничего нет, кроме мечей.
– Но мечи-то есть!
– И что? Сил у нас не хватит выйти за стены, чтобы биться на мечах.
– Ладно, давай не будем.
– Да, такие разговоры все равно, что детский плач. Я, пожалуй, пойду к себе. Домой! Странно это звучит, не находишь? Домой!
– Пока твой дом не разнесли, он у тебя есть. Что странного?
– Его и не разнесут, он в глубине, как и твой. Странно, что дом есть, а жить в нем некому.
– Знал бы ты, сколько таких домов, городов, храмов было до нас!
– Мне от этого не легче.
– Мне тоже. Я, наверное, немного посплю.
– Мне б и самому не помешало. Утро скоро.
– Зимой солнце встает поздно, так что и османы припозднятся. Спокойно ночи.
– И тебе, Ромульдо. Это все, что я могу пожелать.

 Он ушел, а я и не подумал ложиться. Ночи оставалось в обрез, а я еще не все сделал. Для кого, для чего? Не знаю»

Михаилу Бестужеву-Рюмину

Шер ами, я фантом. На планете сейчас
Нет ни мамы моей, ни отца и ни деда,
Мне потом предстоит умирать – много раз –
Чтоб опять воскресать в иллюзорных победах.
Я еще не рожден, даже и не зачат,
Но и вижу, и слышу, и чувствую кожей
Все, что было со мною столетья назад,
С чем душа до сих пор примириться не может.
В синем сумраке утра, в последней зиме
Собираю в картину фрагменты итога –
Где и как погибал, то в бою, то в тюрьме,
На дуэли, над Аппиевой дорогой...
Я всегда возвращался в освоенный мир:
Дни свои от чужих отделять слишком сложно.
Как вы плакали горько тогда, мон ами,
От желания Жизни, уже невозможной!
В тот трагический час под помостом стоял,
Не готовый, как впредь, ни к петле, ни к могиле,
Бесполезный, бесплотный, бессмысленный я.
Тоже плакал. А вы сквозь меня проходили.
Все иначе теперь. Я давно отвердел,
Отзвучавшие песни легендами стали,
Я, как меч по руке, себе выбрал удел,
Но что делать, мон шер, если сердце в печали?

Чембальское романсеро

Вошла – и псалмы забыты,
И смолкли сонетов строфы.
С чем можно сравнить ланиты,
И губы, и нежный профиль,
И очи, два ярких солнца?..
Взметнула на миг ресницы.
Ей взглядом ответил рыцарь,
Что ранен он, что сдается...
Был праздник, и недотрога
Осталась в толпе той шумной,
Где славили вместе Бог,
И граф, и скорняк, и шулер.
Красавица танцевала –
Они танцевали оба! –
И грации превосходством
Так дева околдовала
Смущенного феодала,
Что отдал он ей платок свой,
В залог, в знак любви до гроба.
Возможно ль признаться в большем?
Страсть к небу взвилась пожаром,
И множеством глаз вся площадь
Следила за юной парой.
Ах, знать бы что будет завтра!
Не может сеньор жениться
На девушке из предместья,
Вовеки не быть им вместе!
Но клятв своих не забыл он:
Молил молодой патриций
Мадонну о счастье с милой,
Чтоб Дева благословила
Влюбленных в побег пуститься.
Сорвал он цветок для бэллы,
Купил ей платок с узором
И прямо поехал, смело
Навстречу злым разговорам.
Он бэлле раскрыл объятья,
Она ж, их не размыкая,
Сказала: «Судьба другая
Тебе суждена с рожденья,
Избавься от наважденья,
Верни себе шелк платочка:
Ты, милый, богат и знатен,
А я гончарова дочка!».
Свой пыл погасить не смог он,
Ответил прекрасной даме;
«За морем, в краю далеком,
Обряд совершат над нами,
Мы слову послужим делом,
И нас обвенчают, бэлла!
Доверим дорогу звездам».
Ах, кабы им знать, что – поздно?…
Назавтра невесть откуда
Нагрянула рать чужая,
И, натиски отражая
Из крепости силой малой
Клан местного феодала
Держался лишь Божьим чудом
Да доблестью небывалой.
А к крепости, под защиту
Стен, башен и арбалетов,
Равниной, для стрел открытой,
От личного конца света
Бежали по полю брани
Крестьяне и горожане,
Безумные от испуга,
Вопя и давя друг друга.
Спешили к своей могиле:
Как дичь, их чужие били,
Шли следом за ними, в шаге,
За спины их пряча лица,
У них на плечах, в атаке
Решили в исар вломиться.
Не выдержит храбрый рыцарь
Над женщинами насилья,
Убийства детишек малых,
С открытым пойдем забралом
За Бога с врагами биться,
Пусть храбрость свою покажет
Во всей обреченной силе!
Но поняли хитрость вражью,
Ворота не отворили
Защитники цитадели.
На бойню со стен глядели.
Скорбели. Но в стенах биться
Для них было гиблым делом.
И вдруг молодой патриций
Увидел – там, в толпах – бэлла!
Мадонна о чуде просит,
Герой сотворит, что сможет,
И он арбалет отбросил
И выхватил меч из ножен,
В стене распахнул калитку
Рывком, растолкав охрану,
И бросился полем бранным
К сиянью, к святому лику,
Его лишь и зря средь ада.
Там стала им смерть наградой
За верность любви великой,
Под стрелами пали рядом.
Им Небо умыло лица
Высокой прохладной синью,
И принял их Бог всесильный.
Ах, знать бы, как всё случится!

Мы сидели у камина втроем, с Георгием и Луиджи, и Георгий читал нам то, что передал турок.
– Странный он какой-то, – сказал о турке Луиджи. – Картины ему понравились, а ведь тут наши портреты. Мусульманам запрещают изображать людей и животных.
– Мы не знаем, где он жил прежде и когда принял ислам, – ответил Георгий. – Моет быть, к султану он попал взрослым человеком.
– Он хороший, – вставила я. Даже если именно он убил моего сына и мужа, я его не осуждаю: в битве они были оружием.
– Я вам должен сказать... Только не пугайтесь. Я пойду в Дорос, надо найти тело отца, привезти домой, похоронить по-людски.
– Ты его не найдешь, – предрек Луиджи угрюмо. – И его не найдешь, и сам не вернешься. Пожалей маму.
– И все-таки я пойду. Я чувствую, что должен.
– Никто не должен причинять людям боль.– произнес Луиджи сурово, – Объясни ему, Софья, что нельзя делать глупости. Он теперь в семье старший мужчина.
– Старший мужчина – ты, – возразил сын. – И не говори, что ты уже дед. Всюду одинаково опасно, и в деревне, и на дорогах, и в столице. Никто не знает, откуда прилетит стрела.
– Софья! – воззвал Луиджи ко мне. – Скажи ему!
Но у меня не было слов. Не было слез. Не осталось сил жить.
– Я уйду утром.– сказал Георгий, – Нашим не говорите, куда я ушел. Потом.
– Потом – это после тебя? – спросила я глухо.
Я знала, что Георгий уйдет, и больше мы его не увидим, что отговаривать его бесполезно.
– Никто не знает, откуда прилетит стрела, – постарался он меня ободрить.
– Но самому под нее лезть?!.. – не смирился Луиджи. – Твой отец бы тебя не отпустил!.
– Он не стал бы меня удерживать.

Я молча встала и принялась собирать сыну еду в дорогу. В последний путь. Даже если он не доберется до Дороса, он там побывает воображением. Увидит улицы, по которым бегал мальчишкой, наш дом, в котором Ромул провел свои последние земные часы. Даже если дом разграблен, его воздух помнит всех нас.
Мы с Луиджи проводили Георгия, пока родные еще спали. Луиджи заплакал.
– Не надо, – попросила я. – Он пошел к Ромуальдо.

Возможно, Ромул встретил его там. За синью. А потом он встретит меня. Мы снова станем молодыми, счастливыми. Возможно, там, в неведомом, у нас будут и глаза, чтобы смотреть друг на друга, и руки, чтобы обняться. Мы друг другу улыбнемся и пойдем по цветущей траве. Куда? Ромул знает. Он обещал мне домик в раю.

Я вернулась в нашу комнату и выложила на стол подборку стихов – прощальный привет любимого. Пришел час прочесть их. Пришел мой час, Ромуальдо. Единое целое нельзя разделять надолго.
 
«Прощание Славянки»

В черном зареве черного ворона
Не видать за круженьем знамен,
В бой уходит дорогой проторенной
Легион, эскадрон, батальон.
Прощай, Россия-мать,
Прости сынам долги.
Опять мы умирать
Идем за чьи-то кошельки.

ххх
Стою. Смотрю. Не вжился в образ странника.
Домой хочу – налюбоваться милыми…
Всегда все люди радовались праздникам
И горевали над могилами.

Ххх
Поднимемся над бытом, пока еще не поздно,
Вглядимся в наши солнца, век вольно доживем.
Я в данном мирозданьи с тобой повенчан звездно –
И плотью, и дыханьем, и внутренним огнем.

Ххх
Край – вот. Здесь каждый стал себе вождем,
Доверив дух проклятьям и молитвам,
Нам важно ведать, как мы здесь падем,
И почему никто не подсобит нам.
Сегодня бить не надо в барабаны –
Они лишь заглушат победный крик,
Мы кое-как перевязали раны –
Чтоб только встать, пройти последний миг.
Не дотянуть до угасанья дня,
Но натиск обреченных вспенит схватку.
Я правду знаю, и она меня
На бруствер бросит, к чистому остатку.

Ххх
Всё снова будет хорошо:
Рука в руке; душа – к душе,
Я от болот к тебе пришел,
Домой, в букетом камышей.
Я не умел ромашки рвать
И розы покупать с лотка,
Красиво говорить слова,
Носить по саду на руках...
Я долго шел. Издалека,
Не укорачивая шаг,
От омута, где в дурака
Играли черти в камышах.
Они к захожим пристают,
К тем, кто измучен, изнурен,
Но душу грешную свою
Я им не выставил на кон,
Ни за глоток, ни за кусок,
Ни за прельстительный металл,
Сам злой, как черт, я, видит Бог,
Чертей по матери послал.
И чище стало на душе,
Когда, соблазн обматерив,
Я рвал сонет из камышей
На стыке ада и любви,
Рвал сердце, жилы, рвал пути
К вершинам в блеске позолот,
Чтоб добрести, чтоб донести
Дары, цветы родных болот.
Не хуже, может быть, они
Нарциссов, лилий и гвоздик?…
Ты погляди, ты оцени
Псалом, что создал еретик!

Ххх
Звезд не видать над заросшей могилою,
Ветер затих, а свеча оплыла.
Не занавешивай, милая,
Зеркала.

Ххх
Не надо у порога мне пенять
За то, что я так долго был в пути:
Есть многие печали у меня,
И веские причины закутить.
О них я не поведаю браткам,
А уж тебе подавно не скажу,
Как широка была и глубока
Река, что перерезала межу.
Я тиной в ней смывал и кровь, и пот,
Я верил, что простит-поймет жена,
Обнимет, приголубит, поднесет
Мне полный кубок доброго вина.
Я за друзей, что в иле полегли,
Свой собственный предчувствуя конец,
Все разом сжег – мосты и корабли,
И мощную твердыню-детинец.
Там в сердце мне втемяшился металл,
Терзает, мучит, нагнетает смерть…
Прости, я нынче что-то подустал
И проклинать, и каяться, и петь.
Ты уложи меня в постель, жена,
Сейчас лишь ты и сможешь мне помочь,
Коль пожелаешь утреннего сна
Без снов о переходе через ночь.
Коротким мановением руки
Боль вырви из пылающей груди.
Смирись, что я пришел к тебе другим,
Совсем не тем, которым уходил.

Март-июнь 2022 г.

Огромная благодарность людям, без помощи которых эта книга не вышла бы в свет – Наталии Таранухе, Александру Булыгину, Галине Кондрюковой.