-13-
Отвергнутый любимой женщиной, Нечаев впал в уныние и, конечно же, был охвачен паникой. Рушилось всё: рушился целый мир - его мир. Какие-то секунды он стоял на палубе парохода, одержимый гневом, но и во всеобъемлющей растерянности – Люба, вцепившись в непонятно кем посланного мерзавца, убегала с ним неизвестно куда. До сих пор в голове не укладывалось, как могло статься, что ему, Игорю Нечаеву, баловню судьбы, красавцу, мужчине с весомым положением в обществе, состоятельному и состоявшемуся , она предпочла практически оборванца, низкого роду-племени, без шиша в кармане? Кто он такой, этот Владимир? Как у него получилось с нескольких минут знакомства превратиться в кумира, чёрт побери?! Она заглядывает ему в рот, она растворяется в нём, забывая обо всём на свете! Как ему удалось так быстролётно овладеть её мыслями и чувствами? Для Нечаева это являлось непостижимой тайной, не разгадывающейся загадкой!
Игорь бестолково наблюдал, как оборванец Владимир уводил его невесту, его любимую Любочку! А он, Игорь Нечаев, оставался оплёванным, брошенным, ненужным, нежеланным, забытым! Такое состояние вещей с силой било по его самовлюблённому «я», подобно тому, как кувалда бьёт по металлу, расплющивая его. Стоя в раскоряку на наклонившейся палубе, он видел всеобщую беду, частью которой являлся и сам, - агонию знаменитого пассажирского парохода. Он никак не хотел воспринимать то, что сейчас происходило со всеми людьми вокруг него и с ним самим же, никоим образом не желал считать вот это всё за правду. Не хотел ни верить, ни внимать, что нынешней его жизни пришёл конец. А как там дальше сложится и что ждёт за крутым поворотом судьбы – бог его знает! И знает ли вообще теперь что-нибудь про него Господь Бог?!
Нечаев озирался по сторонам, погружённый в жуткий хор криков и бесноватых передвижений людской толпы, озирался изумлённо, тупо. Лишь тогда, когда он определённо ощутил резкий наклон парохода и чуть не свалился с ног, опомнился: времени остаётся мало, да вообще не остаётся, есть угроза попросту лишиться, пусть такой жестокой и алогичной, но всё-таки жизни. Рядом с ним триумфальным маршем шествовала Смерть. Нечаев как будто воззрел на всё иными глазами, услышав, наконец, как истерически кричат скатывающиеся по палубе люди, как, раздирая горло, орут матросы и люди из обслуги лайнера, отдавая последние дельные команды тем, кто ещё жив и имеет хоть малейшую возможность сохранить свою единственную жизнь.
«О Дьявол! – воззвал он к тёмной силе. – Какой абсурд, какая зверская несправедливость, до смешного! Не может быть! Что ж я медлю, да что ж я…». Он не удержал равновесия и бухнулся на четвереньки. «Чёрт!» - резко вскочил и, превозмогая крутизну наклона палубы, добрался до края, до лееров. Судорожно оглядевшись, он молниеносно соображал, что можно предпринять. Пароход кренило. Он перелез, как и многие другие, через ограждение, крепко-накрепко держась за металлические прутья. Народу было достаточно много, кого-то пришлось отпихнуть. Сейчас его волновало только собственное спасение.
Раненым бортом пароход быстро погружался, практически ложась горизонтально, в тёмное море. Нечаеву казалось, что он стоит перед входом в подземное царство. Весь в паническом экстазе, Нечаев дёргано крутил головой, будто выискивая кого-то или чего-то, что в последнюю минуту убережёт его от потопления. «Не хочу, - произносил он истерическим шёпотом, плача откровенно, как охваченный испугом ребёнок, - не хочу, не хочу».
Но действительно в последнюю минуту он заметил, что справа от него, на ограждении, лежит потерявший разум от страха тучный мужчина, обнимающий вместе с металлическим прутом резиновый пляжный круг. Наверное, мужчина не умел плавать. Размер же надувного круга совсем не был рассчитан на вес и габариты своего хозяина, круг не выдержал бы человека на воде. Видимо, мужчине пришло в голову схватить этот плавательный круг, когда он бежал из каюты сюда наверх, или Бог его знает, каким образом круг оказался у него в руках. «Ах, ты, сволочь!» - Нечаев обезумел, он не соображал более ничего, кроме одного: хочу жить.
Нечаев с бог весть откуда взявшейся силой ударил мужчину кулаком по хребту. От неожиданного и довольно сильного удара человек отпустил руки и, не придя в себя, полетел через голову вниз, в море, не успев даже крикнуть. Нечаев схватил круг и, продолжая держаться поочерёдно то одной, то другой рукой, постарался быстро напялить круг на себя. Он успел как раз вовремя. Левый борт почти сравнялся с поверхностью моря. И люди стали стремительно слетать с него по обдаваемой водой обшивке, в ужасной кутерьме, в спутанной куче, как по большой ледяной горе.
Нечаев с криком первобытного дикаря сиганул в морскую волну и, очутившись в подвешенном состоянии, очень скоро погрёб руками. Возле него плескались десятки людей: кто ещё плыл, кто ушёл на дно. Он соображал, что плыть нужно максимально быстро, иначе ещё минута-две, и можно будет исчезнуть в засасывающем водовороте огромной воронки, которую оставлял за собой уходивший в глубину пароход.
Молодость, фонтанирующая физическая сила, проявившаяся в исключительной ситуации – жизнь или смерть – брали своё. Нечаев хладнокровно расправлялся с теми в море, кто хоть малейшим образом посягал на какое-то местечко на украденном им резиновом круге: если кто-либо цеплялся за круг, он лупил руками любого, не останавливаясь перед возрастом пытающегося спастись человека и грёб в сторону одного из аварийных плотов.
Игорь наглотался воды, руки его устали, он опустил их, прислонясь откинутой головой к холодной резине и остался, как поплавок, варныхаться на поднимающихся волнах. Несколько раз он чуть не захлебнулся – море не было штилевым. Волны вздымались, захлёстывали, и в этом случае он, закашливаясь и отплёвывая горький морской рассол, опять начинал сколько можно активно грести руками, подстраиваясь под высоту поднимающейся волны. Везунчик, он находился в превосходящем положении по сравнению с другими несчастными, которые, нахлебавшись чёрной мазутной воды, уходили под неё, и некоторые уже не возвращались на поверхность. При всём при этом Нечаев ни на минуту не прекращал размышлять об одном и том же предмете: Люба.
Где же она? Жива ли? А если б на этом паршивом корабле она никого не встретила, как бы он, Нечаев, вёл себя нынче, будучи с ней? Как бы он защищал её? Хватило бы в нём пресловутой любви, о которой он говорил ей постоянно, на то, чтобы отвести от Любы обрушившуюся на них беду или, по крайней мере, облегчить её участь? Что вообще великого и мужественного он совершил бы для неё в этом кромешном аду?
Моментами на него находили приступы бешеной ненависти: он ревностно ненавидел разлучника Владимира и предательницу Любу вместе с ним и желал им обоим – ни много ни мало – смерти. Но вдруг опомнившись, начинал бояться своего дикого желания, начинал осмысливать неправильность своих ненормальных помыслов, сущую жестокость посылаемого вослед Любе проклятия. Зрительная память неумолимо воскрешала те «кадры» из недавнего прошлого, которые порождали в Нечаеве бурю злости, например, как нежно обнимались Люба и Владимир на площадке возле коктейль-холла, как непринуждённо и по-дружески тепло звучал её красивый голос, каким влюблённым и преданным был её взгляд, адресованный Владимиру, каким обожанием был наполнен этот её взгляд.
«Ну, почему? Почему?.. Почему не я?! Чего нет во мне такого, что есть у него? Чем обворожил её этот подонок, сопляк?!» - томил себя вопросами Нечаев. « Я бы сумел составить её счастье, она б ни в чём не нуждалась. А как бы я её любил!».. Он беден, а я бы сделал для неё всё, чего б она ни пожелала !» - Нечаев часто запрокидывал голову, ему становилось дурно от сознания того, что всё, о чём он мечтал, осталось в той жизни, в прежней жизни, а прежняя жизнь невозвратима! Исполнение мечты было так близко! Рано ж он праздновал победу. Всё кануло в никуда, все мечты теперь запредельны.
Он не задавал себе вопроса, в чём для него заключается притягательность этой женщины. Она просто была нужна ему, как что-то самое необходимое, как то, без чего невозможно существовать на земле. Она являлась его светом! Но теперь свет померк. Буквально сутками ранее Нечаев в своих представлениях с наслаждением рисовал его с Любой счастливое будущее. Само будущее обретало смысл только при условии, если в нём - Люба! Но её нет, стало быть, и его жизнь лишена всяческого смысла. Нечаев горько усмехнулся: ведь теперь он не сможет удержать её хотя бы силой, так как шантажировать больше некого - Нечаев основательно был уверен, что Герман Шлиц покоится на дне морском.
Так он висел на украденном круге, перекочёвывая с волны на волну и, окружённый сотнями людей, которые боролись с морем за своё выживание, ощущал мрачное, совершенное одиночество. Оживал он лишь в тот момент, когда кто-то очередной пытался ухватиться за его резиновый круг. В этом случае Нечаевым овладевал гнев, он с горячностью, с нервозной злостью освобождался от претендента на спасение и снова замыкался в эгоистичном, разрушающем его изнутри одиночестве. Где-то к утру Нечаева подобрал спасательный катер, а ближе к полудню он связался с сочинским горкомом и с отцом, который отправился за Игорем в Новороссийск на двух автомобилях, таща за собою личного врача и вооружённую охрану.
Выслушав впечатляющий рассказ сына о трагедии на пароходе, Нечаев-старший сделал вывод:
- Капитаны живы, и они понесут уголовное наказание!
Игорь бросил на отца вдумчивый холодный взгляд.
- За что, интересно?
- Не понял, сын.
- За что же они поплатятся? – переспросил Игорь.
- Как за что? За сотни несчастных, которых они потопили!
Игорь вздохнул и кивком головы намекнул на курево. Отец протянул ему серебряный портсигар с чеканкой-драконом (давнишняя вещица, происхождение её Игорю не было знакомым). Сын затянулся вкусным кубинским табаком.
- Отец, а тебе до их судеб какое дело? Я-то жив. Что ещё надо?
Нечаев-старший вопросительно уставился на сынка.
- Справедливость должна торжествовать, - ответил он.
- И это говоришь ты? Какая справедливость, отец? Откуда нам знать, что там у них стряслось на самом деле? Уголовное наказание обычно несут те, в поступках которых есть состав преступления. Как ты можешь знать, был ли состав? Преступление – это когда есть злой умысел. Злой умысел! А тут? Ошибка – да. Но не злой же умысел. Не так ли? – и помассировал рукой хмурый, собравшийся морщинами лоб. – Это судьба, понимаешь? Это страшный рок, совокупность роковых обстоятельств. Это своего рода тайна. Не могли же они специально, запланировав заранее, уничтожить столько людей, громадные суда да и самих себя?
- Ошибаешься, Игорь. Есть понятие «причинение вреда жизни, либо смерть, по неосторожности». За сотни смертей придётся отвечать. Не умысел, так профессиональные ошибки или ещё там что-нибудь в этом роде.
Отец хотел было ещё что-то сказать, но Игорь снова заговорил, не дав ему и рта раскрыть.
- Вопрос, кому будет или уже стала наказанием эта катастрофа: им или, скажем, мне?..
Он затянулся сигаретой и, удивляя отца всё больше таким не свойственным ему философствованием, продолжил говорить:
- У них незавидное положение. Мне кажется, если б они погибли, то смерть было бы лучшее для них. Даже трудно представить, какие муки вскорости их ожидают.
Нечаев –старший не узнавал сына. В его мальчике появилось нечто такое, что ранее в нём отсутствовало, и это удивляло, или отец не знал своего ребёнка. По жизни наблюдая сына, то есть то, как жёстко, не распуская якобы сентиментальных нюней, он маршировал к вершинам, - будто железным сапогом ступал, - старший Нечаев не единожды довольно серьёзно сокрушался, что нет в его сыне обыкновенной простоты, душевности, всё какая-то схематичность, даже в отношениях с родителями. Отец признавал, что сам собственными руками вложил лепту в формирование такого вот металлического характера у Игоря. Нечаев-старший желал сотворить сына сильным человеком, у которого есть власть, деньги – основные слагаемые «счастливой» личности, но попался в капкан: он не получил от своего ребёнка ответного тепла, и это волей-неволей порождало в нём тихую, потаённую обиду.
Но сейчас отец был глубоко потрясён тем, что уловил новшество: от Игоря веяло как раз душевной простотой и, что больше всего поразило, чем-то, что походило на сострадание к чужому горю. Или ему показалось? Тем не менее, отец не мог в полной мере оценить в своих мыслях о сыне ту недавнюю реальность, в которую попал его ребёнок: Игорю досталось услышать запах смерти. Отец не представлял, насколько близко к его сыну подступила эта экзальтированная дама с косой на плече, с восторженной радостью готовая напиться его крови. Игорь перенёс удар за ударом – потеря Любы, кораблекрушение… Его незакалённая духовная материя была слишком тонка, чтобы достойно, не сгибаясь от боли, выдержать грубые удары судьбы. Материя местами лопнула, разошлась по волокнам, Игорь ослабел, что способствовало тому, что на поверхность души протиснулись те добродетельные искорки, которые тихохонько сидели, притаившись, в закоулках его индивидуальной сущности. А сейчас замерцал их редкий огонёк. Только вот разгорится ли огонёк? Неизвестно - слишком мощно себялюбие.
- Игорёк, обратился к нему отец, - что с тобой? Ты чужой какой-то…
Нечаев-младший остро чувствовал внутренний дискомфорт.
- Я не поеду никуда, пока не найду Любу, - с тревогой в голосе отрезал Игорь.
Отец кашлянул.
- Так, значит, решил?
- Помоги мне, пап, - взмолился Нечаев-младший, - я люблю эту женщину…
Отец молчал. Какие мысли роились в его голове?
Потом утвердительно ответил:
- Ну, хорошо. Жди меня.
Наутро Игорю Нечаеву доложили о местонахождении Любови Германовны Шлиц.
- Твоя Любовь в Первой городской больнице, в реанимации, - сказал Игорю вошедший в гостиничный номер Василий Иванович Нечаев.
- Что с глазами? – отец повернул к себе Игорево лицо, держа его за подбородок указательным пальцем. – Не спал, что ли?
Игорь грубо отвёл отцовскую руку.
- Плохо спал, - подтвердил он, чувствуя колкий озноб в теле.
Нечаев-младший провёл ночь не лучшим образом. Поначалу он метался по кровати, точно в бреду. Ему мерещилось Любино лицо, бледное до прозрачности. Оно имело выражение полнейшего равнодушия. Потом женское лицо стало расширяться в размерах, плавно растворялось в пространстве, постепенно превращаясь в белоснежный лайнер, идущий на скорости по блестящей от яркого солнца морской глади. Пароход разгребал в стороны снежную пену.
Но что это? От горизонта нежное голубое небо покрылось чернотой, напоминающей чёрную, разлитую по чистейшему голубому шёлку краску. Чернота больше и больше охватывала высокий воздушный простор, она уже поглотила солнце и стремительно надвигалась прямо на лайнер.
Вдруг резко зашумел сногсшибательный ветер. Это был настоящий ураган. Море вздулось волнами в десяток метров, поднимая пароход на их гребни. Всё понеслось кувырком, всё летело вверх дном: люди, предметы… Пароход то взлетал на верхушку следующего бурного вала, то опрометью падал с головокружительной высоты в клокочущую бездну, заливаясь с бортов мощнейшим потоком воды, смывающей абсолютно весь мир со своего пути. И сквозь шквал ураганного ветрища и шума, над этой бешеной сумасшедшей кутерьмой завис умопомрачительный хохот, страшный в своём убийственном звуке. Чей это невыносимый смех? Кто потешается над грандиозной стихией? И вновь лицо Любы. Люба… Люба… Белое неживое лицо её просвечивает сквозь жирную зелёную толщу воды. Боже, она же утопленница!..
Игорь вскочил в липком поту и сел на широкой кровати. Часы показывали полтретьего ночи. «Фу, черт, наваждение какое-то…», - он достал сигарету. Закурив, подошёл к окну. «Она приснилась мне мёртвой, - значит, жива», - успокоенный, произнёс он шёпотом. А вошедший через несколько часов отец подтвердил его домыслы. Нечаев-старший с тревогой посмотрел на сына.
- Игорь, ты неважно выглядишь, у тебя непонятный огонь в глазах. Ты не в порядке? Послушай, может, поедем домой? Мать вся извелась, она на нервах. Брось свою затею. Твоя Люба от тебя отказалась. По-моему, ты сейчас капризничаешь. Поедем в Сочи, а? – просил отец.
Но Игорь устремил на него беспощадный взгляд.
- Я же сказал: без этой женщины я не тронусь с места! Это можно понять?!
- Но ты не знаешь, в каком она состоянии. А если она не согласится? Я смотрю, авария всех вас перекроила. Ты другой, ты не похож на себя прежнего. Что с тобой? – вскричал отец.
Игорь, невзирая на отцовский невыдержанный тон, наоборот, достаточно сдержанно, с железной настойчивостью ответил:
- Отец, повторяю: без неё я никуда не поеду. Она моя невеста, была и остаётся. Я вёз её к вам на обручение, с какой стати я должен менять свои намерения?
- Ну, не знаю. Делай, что хочешь, - отрезал Василий Иванович. – Зато чуется мне, что здесь не всё так просто и обоюдно. Как бы дров не наломать с этой … Любой.
Игорь, осунувшийся, похудевший, с землистым цветом лица, на котором появилось бесстрастное выражение, спустился в вестибюль гостиницы и приказал водителю подогнать ко входу «Волгу». Нечаев приземлился в кресло машины и всю дорогу не проронил ни слова. Он разыскал Любу гораздо раньше Владимира. Когда Нечаев, пререкаясь с дежурным врачом приёмного покоя, доказывал, кем он приходится Любови Шлиц, она была ещё в реанимационной палате, в забытьи. Игорю пытались объяснить, что вход в отделение реанимации строго запрещён. Несмотря на требования и угрозы, его не пропускали даже при оглашении им своей партийной должности. Нечаев, как бы впадая в невменяемость, кричал, что он подведёт весь персонал больницы под черту. Но его крики были напрасны.
Как раз в это время, пока Нечаев скандалил с медиками, Любе снился ошеломляющий сон, в котором он заманивал её из протяжённых пароходных коридоров в западню. Наконец, измученный хамским поведением высокого партийного чиновника, дежуривший врач набрал необходимый номер телефона и, получив интересующую информацию, взволнованно передал её Игорю.
- Молодой человек, товарищ Нечаев, состояние Любови Шлиц удовлетворительное, завтра её переводят в терапию. Вот завтра и приходите, уверяю, вы будете допущены к больной. А сегодня нет. Нет и нет. Извините. Нечаев пробурчал какое-то ругательство и покинул приёмный покой. Но возвращаться в гостиницу он не торопился: а вдруг этот плебей Владимир объявится? В том, что соперник выжил, Нечаев ни минуты не сомневался.
- Я останусь здесь, - сообщил он водителю, - следуй к отцу, доложи обстановку.
Игорь присел на деревянную скамейку в небольшом больничном скверике и жадно закурил. В голове его бродили разные мысли, в душе перемешивались разные чувства, они сталкивались, расходились, перекручивались и вновь распутывались, создавая душевную неразбериху, смятение и дискомфорт. То Нечаев ругал себя на чём свет стоит, то бесконечно жалел себя, выпуская слезу.
Окутанный беспомощностью, он позволял эмоциям кидаться из одной крайности в другую, так и не находя определённого единого знаменателя. В любых рассуждениях, которые он затевал с самим собой, верх в итоге брал его изобилующий эгоизм. Всё же Нечаеву было невмоготу поступиться своими интересами в отношении Любы. Над ним властвовала какая-то нечеловеческая страсть, исступлённая, сильная, неколебимая, не поддающаяся никаким, хоть малым доводам здравого рассудка
Если только чуть-чуть рассудок начинал направлять его мысли в правильное русло, тут же на дыбы взметал эгоизм, доходящий до наивысшей стадии. Никак, никак Игорь не хотел примириться с существующим положением : у Любы, как и у всякого человека есть право на выбор, и свой выбор она уже сделала – она не любит Игоря Нечаева. Но, так или иначе, побеждала болезненная одержимость эгоиста: Люба была для него чем-то вроде чистейшего источника дыхания, и он собирался во что бы то ни стало вернуться к источнику, к роднику, и пить, пить, пить из него, иначе он задохнётся. Во что бы то ни стало! Он совершенно не принимал возражения рассудка и категорически отвергал признание того, что Люба никогда не будет с ним рядом!
Невзирая на все предложения отца вернуться, он остался в больничном сквере и провёл здесь ночь и половину следующего дня. Владимир пока не появлялся.
Нечаева, слава богу, пустили в терапию. Он очень волновался, сердце его прыгало в жаркой груди, и стук сердечной мышцы с силой отдавался в кровеносных сосудах. Нечаев не узнавал себя. Вот он увидел Любу… Она, ещё слабая, лежала на кровати головой к окну. Сентябрьский скользкий луч солнца касался её чёрных волос, поблекших и измятых. Нечаев еле слышно позвал её:
- Любочка, - подошёл ближе.
Люба открыла глаза. Из блёклого тумана перед ней выделилось лицо и глядело на неё сверху. Ресницы тёмных глаз моргали, а бесцветные губы на этом лице расползлись в кривой полуулыбке. Вдруг девушка сделала движение головой вперёд и начала задыхаться. Судорожно двигаясь, она пыталась подать голос, но голос ей изменил, он куда-то исчез, пропал. Всё же послышалось что-то похожее на хрипоту, и – внезапно раздался душераздирающий крик, точно такой, какой бывает у людей во время страшных снов. Страх, снова страх! Страх просто обуял её!
- А-а-а! А-а-а! – кричала Люба не останавливаясь.
Сбежались медсёстры, женщины-больные из других палат повскакали с кроватей. Любу стали удерживать, успокаивать, укладывать обратно на постель. Вбежал врач, кто-то из медиков уже был наготове со шприцем. Ей перетягивали руку жгутом для внутривенного укола. Другая сестричка в суматохе выпихивала в дверь Нечаева, умоляя, приказывая выйти вон и не мешать приводить больную в чувство. Сопротивляясь, Нечаев ненавидяще-гневливо, зло, словно специально делая ей ещё больнее, выпускал из себя пар:
- Он умер! Слышишь меня?! Он утонул! Его больше нет! Его нет!
Нечаев поднимался на носки, чтобы вынырнуть из-за плеча медсестры, уставшей его сдерживать и выгонять из палаты. Люба беспрестанно кричала, мотая головой и сжав руки в кулаки. А Нечаев всё продолжал изливать желчь, находясь на грани помешательства, всё норовил своими выкриками причинить Любе ещё более колкую боль. В конце концов, он оказался за дверью: двое мужчин-медиков оттащили его в процедурный кабинет, где ввели в его организм дозу успокоительного.
Нечаев, весь измученный, вышел на воздух. Вероятно, по неслучайному совпадению он прямо тут же, в больничном сквере, напротив входа в корпус, столкнулся с Владимиром. Они стояли друг против друга, как будто приготовились к борьбе, посылая один другому долгие взгляды, отражающие глубинные водовороты чувств. Нечаева снедали ревность и зависть, нежелание смириться с грандиозной потерей. «Ах, он жив, негодяй! С каким наслаждением я сейчас раскрошил бы его на мелкие части!» – думал он. Владимир же точно видел, что от Любы Нечаев ушёл ни с чем, нанеся ей только один вред своим появлением.
Володя сходил с ума от переполнявших его волнений по поводу Любиного здоровья. Он так хотел видеть её, так тянулся к ней, улавливая на расстоянии её трепетное отношение к себе, её сердечное расположение к нему, её нежную симпатию. Он так хотел, чтобы она оставалась цела и невредима. Владимир первым прервал тягостное молчание, готовый говорить с Нечаевым в меру в учтивом тоне.
- Я искренне рад, что ты спасся, Нечаев.
В ответ – тишина.
- Может, поговорим? – с завидным, по крайней мере, внешним спокойствием и уравновешенностью предложил Владимир.
- Не о чем говорить, - снизошёл Игорь до ответного слова.
- И всё же… Представляешь, Игорь, погибло свыше четырёх сотен человек, а мы остались жить, в том числе и Люба! Это ли не счастье?!
- Да что мне за дело до остальных? А тебе я желал смерти, - злобно выпалил Нечаев, криво морщась.
Владимир выдержал минуту тишины.
- А я - нет. Я вообще никому ничего не желал плохого. Я желал одного – чтобы спаслась Люба. И всё. И сейчас я желаю ей счастья. Счастья выздороветь, счастья быстрее прийти в себя, отойти от недавнего кошмара, счастья любить…
- Тебя??? – Игорь чуть не схватил соперника за грудки.
- Не знаю, - категорически ответил Володя, - кого захочет. Меня – так меня. Тебя – так тебя. Другого – так другого. Это её право, её воля, - Владимир усмехнулся, - как говорится, насильно мил не будешь. Слыхал поговорку такую?
Владимир своим видом возбудил вдруг у Нечаева какой-то невольный интерес. Он заметил, что Владимир выглядит очень усталым и где-то нездоровым. Вялость, несвежесть, какие-то шрамы и синяки на щеках, шее, руках. Но тем отчётливее и ярче выделялись на израненном лице его синие глаза, бросающие свет добросердечности и любви. Нечаев чрезвычайно хорошо видел эту добросердечность, и она его изводила. Его злило, что перед ним стоит человек, умеющий быть счастливым: «Зачем это ему было нужно – бросаться на риск, изображать из себя спасателя-героя? Чушь, понты! Какой ему резон? Газетная слава? Или правительственная награда?»
- Чего ж ты смотришь на меня, как на музейный экспонат? – не выдержал Володя, угадав приблизительно то, что раздражало в нём Нечаева. – Я обыкновенный человек. Ты стараешься – видно сразу, - но не можешь меня понять.
- В чём это я не могу тебя понять? Много ты о себе воображаешь, герой! – с презрением буркнул Игорь.
- Нет, не можешь понять, товарищ Нечаев. Ну, а героем я себя ничуть не считаю. Поверите ли, товарищ Нечаев, что бескорыстие и сострадание всё ещё встречаются на белом свете. – Он сделал паузу. - Я, знаете ли, познакомился с одним отличным парнем, литовцем, там, на судне, его зовут Эдвард. Так вот мне думается, что Эдварду ничегошеньки не нужно было от тех женщин и детей, которых он перетащил на катер. Его счастье сложилось именно из счастья тех, кому он помог сохранить жизнь. И даже если б он, спасая беспомощных, всё же погиб, то и на том свете, представь себе, он всё равно был бы счастлив. Потому что он обрёл счастье, не ожидая благодарности. Если творить добро, так лишь ради собственной радости, а не ради благодарности в ответ, в какой бы форме она ни проявлялась. - Владимир замолчал.
Нечаев , насупившись, тоже молчал.
- Знаешь, товарищ Нечаев, - продолжал Владимир, - а любить – это значит тоже творить добро и, заметь, тоже бескорыстно. Любишь ведь ради того, кого любишь, а не ради себя. Когда любят, не столько желают, сколько жертвуют. Только так и надо понимать любовь.
Нечаев ядовито ухмыльнулся.
- Книжек начитался, «профэссор»? Или начал сорить афоризмами собственного сочинения, интеллигент вшивый?
Владимир пережил оскорбления.
- Что ты смыслишь в любви-то, сопляк?! – Игорь достал сигарету и уселся на лавку. – Целую лекцию прочёл о счастье, болтун. Болтовнёй-то своей бесполезной и взял её. Послушает она тебя этак с годик, повосхищается, а потом, когда детишкам вашим жрать будет нечего, куда денется то восхищение! Из-за таких, как ты, вся жизнь на размазню похожа.
- Плохо же ты знаешь свою невесту, жених! – съязвил Владимир. – Понятие «жрать» , между прочим, весьма растяжимо. У нас с тобой, ясное дело, на понятие это воззрения не сходятся. Если для тебя, Нечаев, жрать – это потреблять ежедневно французскую булку, намазанную чёрной икрой, с ананасом в придачу, тогда понятно. Но можно и простой кусок хлеба за двадцать две копейки, со сливочным маслом, и – оставаться при этом счастливым человеком. Разве счастье и любовь в жратве?.. – Владимир в один момент изменился в лице, почернел, нахмурился. – А вот спасённая женщина, у которой трёхлетняя дочка чуть не захлебнулась насмерть, будет до конца дней восхищаться своим спасителем, он для неё стал святым, она ещё внукам о нём поведает, как о мифическом герое. Нечаев, Нечаев, - протянул Володя, - изъест тебя изнутри твоё же собственное зло. И не боюсь я тебя! Ты до сих пор уверен в том, что если заимел должность с портфелем под мышкой и кучку денег в загашнике, то тебе подвластны и человеческие души? Но, Нечаев, в мире есть кое-что такое, что не продаётся и не покупается, не отбирается и не присваивается насильно! Бог мой, ведь это старо, как мир! Ты никак не хочешь понять или согласиться с тем, что власть и деньги – вещи приходящие! Ты, видно, литературу и историю в школе плохо изучал?! А, например, Любиной душой, её чувствами куда труднее овладеть! Научился бы ты, партийный руководитель, ставить себя на место другого человека да глядеть немного дальше своего носа!
Нечаевское симпатичное, но отнюдь не обаятельное лицо перекосилось от пренебрежительной ненависти к этому, по его мнению, ничтожеству, имеющему несусветную наглость поучать его! Его, самого Игоря Нечаева!
- Заткнись, ублюдок, - прошипел Нечаев, вспыхнув зрачками, они словно выбросили в пространство сноп горящих искр.
Ожидаемая реакция. На какие высокие поступки способен этот чинуша? Владимир, не обращая внимания на грязные оскорбления недалёкого человека, бесстрашно глядел в пылающие ненавистным огнем нечаевские глаза и «не затыкался».
- Ты проиграл, Нечаев, проиграл изначально, с того самого момента, когда решил идти к своей цели путём насилия. И ты можешь меня в сию же минуту убить, используя преданность служащих тебе псов, - он кивнул в сторону автомобиля с охраной, - но я тебе всё же скажу: несчастный ты человек, Нечаев, и мне тебя искренне жаль! Ладно. Я пошёл к Любе.
Владимир сделал пару шагов вон.
- Стой! – резко крикнул Игорь. – Ей было плохо, к ней не пускают!
Владимир молчал и осуждающе взирал на противника.
- Ты постарался? И чего ты добиваешься? Её сумасшествия, чтобы легче было жениться на ней? Заточить её в своем сочинском дворце, как заморскую птицу в золотую клетку, дабы она убаюкивала тебя несравненным пением и холила твою самовлюблённость? Но она-то не такая. Ты не понимаешь, что ли? Она сильная, поэтому и решилась бежать от тебя, да и не от тебя одного, а вообще от вас всех: от вашего бездушия и своеволия, которые вы выдаёте за собственную самодостаточность. А в действительности, вы пустышки.
Нечаев вздувал ноздри. Ненависть к праведнику, стоявшему напротив, разгоралась и разгоралась, уже бушевала в нём неугасающим пожаром.
- Заткнись, я сказал, - Нечаев сжал в кулаке сигаретную пачку и отшвырнул её сторону. – Ты украл её у меня. А теперь вернёшь! И только посмей…
- Ну, знаешь, товарищ Нечаев, - грубо и твердо прервал его Владимир, - я никого и ничего у тебя не крал. Люба – свободный человек. И если она отвергнет и меня, что ж, я без психопатических истерик исчезну из её жизни, как бы тяжело и больно мне ни было, потому что…
- Что?
- Эх, Нечаев, мы сейчас в двух метрах друг от друга, а кажется, что на разных планетах, в разных мирах и говорим на разных языках. Игорь, потому что я её люблю. Прощай!
Владимир зашагал ко входу в приёмный покой больницы.
- Стой! Стой! – истерично прошумел Нечаев, бросаясь вослед Владимиру.
Володя не останавливался, шёл уверенно – Нечаева для него больше не существовало. Игорь сделал ещё несколько шагов, но в одночасье как-то сгорбился, превратясь в такого маленького-маленького, словно немощного, сморщенного старика. Владимир шагал, высоко подняв голову, и вся его красивая гордая фигура внешне демонстрировала сокрытые в этом теле бесстрашие и истинную независимость. Он, будучи среднего роста, напоминал великана, а весь его праведный вид словно говорил: ты можешь уничтожить меня, Нечаев, но моя смерть уже ничего не изменит!
(Продолжение следует)