Мои бабушки

Татьяна Никитина 7

                Бабушка Дуня
     
Моей бабушке было 16 лет, когда они всей семьей: её младшая сестра Оля и их мама Александра вместе с дядькой (отец к тому времени уже умер), взявшим на себя заботу о семье брата, - погрузив небогатые пожитки на подводу, отправились из своего дома, что был под Гродно, в белый свет, как в копеечку, спасаясь от немецкого нашествия 1914 года. И так добрались аж до самого Челябинска. Начиналась Первая мировая война…

Пройдёт немного лет, и семейство после незадачливых странствий вновь вернётся в родные края, но только без Дуни – та выйдет замуж и переедет с красавцем-украинцем Ильёй к его родителям в посёлок на Алтае. Там Дуняша родит четверых детей: двух мальчиков и двух девочек, один другого краше. А перед самой войной, взбудораженная известием о воссоединении родной земли с Восточной Белоруссией, входившей в состав СССР, подустав от больного мужа и жизни впроголодь, надумалась она всей семьёй туда переезжать, там много родни, дом отца, сестра с семьёй… А на Алтае - то всё вымерзло, то засуха – и урожай погибает. Зато на Гродненщине яблок – завались, земля ими усыпана, даже свиньи всё не съедают. В Сибири они яблок почти не видели. Прежде чем ехать, продали всё, что было: швейную машину, какую никакую мебель, лишнюю одежду – не тащить же с собой. На разведку и обустройство поехали вдвоём, со старшим сыном Алёшей, ему уже 18,  окончил школу, а бабушка была малограмотной, без него не добралась бы…

Приехали, огляделись. Похоже, радость от первой встречи (не виделись с родными около 20 лет!) сменилась тревогой: как две семьи разместятся в одной хате?! Родной дом уже был занят сестрой бабушки Ольгой. Ну как? Будут строить свой дом: трое мужчин в семье, справятся.

И тут грянула война! Пришлось Дуне мыкаться по родственникам все эти неимоверно тяжёлые, беспросветные годы – без собственного угла, без средств к существованию и без какой-либо надежды когда-нибудь вновь увидеть оставшихся с отцом и тёткой детей... Погостила, называется, у родни, по которой так тосковала в Сибири! Сына Алексея вместе с деревенской молодежью немцы угнали в Германию. Накануне той облавы Лёша с дядькой ходили в лес искать партизан, но безрезультатно. То ли партизан поблизости не было, то ли они не стали себя выдавать.

***

Тем временем в далёкой Сибири, в большом селе Знаменка под Барнаулом трое детей-подростков с отцом, которого донимала язва желудка, сидели на чемоданах, готовые в любой момент сорваться с места и ехать в далёкую Белоруссию вслед за мамой и старшим братом. Но, пока бабушка с Алёшей пытались выправить документы на всю семью, началась война… Дети с больным отцом остались в голой хате с одной парой валенок на всех.
 
Старшая, Лида, была красавицей с роскошными светло-русыми волосами, пышными волнами обрамлявшими лицо и заплетёнными в тугие косы. Все военные годы она присматривала за младшими братом и сестрой. Отца Илью Васильевича сначала разбил паралич, а потом окончательно доконала язва, и держались они в основном заботами и кормёжкой добросердечной и бездетной тётки Фёклы, жены погибшего на войне отцовского брата Павла.

В Западную Белоруссию на розыски родных, о которых всю войну не было ни слуху ни духу, и надеясь на встречу с женихом, воевавшим в тех краях, откуда изредка доходили от него весточки, двадцатилетняя Лида ринулась сразу после объявления по радио об освобождении в сентябре 1943-го первого белорусского посёлка.

Полгода добиралась она до Гродно с эшелоном железнодорожников, двигавшихся на запад по пути, который сами же и восстанавливали. У неё было командировочное удостоверение медсестры, по которому девушка сопровождала раненых, лечившихся в сибирском госпитале, на Украину, и заодно выполняла сестринские обязанности в эшелоне. В Первомайске её ранило осколком разорвавшегося поблизости авиаснаряда, от которого на глазах двадцатилетней девчонки погибла молодая женщина и потерял глаз её маленький сынишка Игорь. Вместе с этим мальчиком, вмиг лишившимся матери, Лида, раненная тогда в ногу, лежала в госпитале, кормила бедолагу с ложечки – от взрыва у него и губа была разорвана, утешала как могла. «Возьми меня с собой!» - просил Игорь, понимая, что мама уже не вернётся. А потом приехали украинские родичи и забрали осиротевшего мальчика, но все годы после войны они с Лидой переписывались. Игорька она вспоминала до последних своих дней.

В деревне под Гродно с известным мне с детства названием Каленики Лида разыскала маму, с которой не виделись всю войну. Она жила в том же доме, из которого 30 лет назад юная Дуня вместе с сестрой, мамой и дядькой эвакуировались на восток.
 
***

Первый же милиционер, оказавшийся по делам службы в приграничной деревне, счёл обязательным проверить документы у неведомо откуда взявшейся дивчины. «Ага! Из России, годится». Он вежливо попросил Лиду проехать с ним в райотдел. Спорить не будешь, поехала. Там после её ответов на вопросы «Надолго ли? Когда назад? Комсомолка?» и письменного заполнения анкеты Лиде предложили работу в милиции, паспортисткой. На территории, побывавшей в немецкой оккупации, подобрать людей в госструктуры было не так просто. А у Лиды ещё и почерк каллиграфический. На двоих с мамой ёй выделили большую комнату в коммунальной квартире, с отдельным входом и прихожей.

ОЛЯ

Оставалось только съездить в Знаменку за Олей и проводить в армию младшего брата, он уже получил повестку. На этот раз она значительно скорее добралась на пассажирском поезде до Барнаула и потом до своих. Там Лиду огорошили: матери её жениха пришла похоронка, на Васю!

- Как?!. – у Лиды задрожали губы и словно подкосились ноги, она опустилась на стул, уже готовая разреветься. Порылась в сумочке, достала треугольник письма:

- Да вот же, он обещает вот-вот приехать, смотри! – она протянула читаное-перечитанное письмо Оле.

Младшая сестра пробежалась по строчкам, увидела дату:

- Он погиб ровно через неделю… Геройски, под Кёнигсбергом. Надо сходить к ним, вместе поплакать…

Назавтра они провожали у военкомата Володю, младшего брата, светловолосого, кудрявого, смешливого, а сейчас такого взрослого и серьёзного, в зелёной пилотке на стриженой голове… Их эшелон направлялся на Дальний Восток…

В Гродно Лида вернулась вместе с Олей, еле выпросив её у тётки Фёклы, та никак не хотела отпускать племянницу, с которой ещё больше сроднилась за годы войны. Словно чувствовала недоброе…

- Мы будем приезжать летом, - пообещали сёстры. - Обязательно!

Тётушка только глаза промокала платком…

***

То лето было отчаянно жарким. Кудрявая светловолосая Оля, туго скрутив косы и закрепив их шпильками на макушке, ловко взмахивала над водой загорелыми руками, а посреди реки оглянулась: «О, Регинка здорово отстаёт, значит, я переплыву Неман первой, ура!» – на мокром девчачьем лице расцвела победная улыбка. Но тут какая-то сверхъестественная сила схватила девушку за ноги и потащила вглубь. «Рятуйте!» - завизжала плывшая позади Регина, увидев, как подружку затягивает водяная воронка, после войны на Немане их было не перечесть. Солдатики, сидевшие на берегу, лениво препирались между собой: «А-а-а, неохота рисковать из-за пшечки, хай выбирается сама…» Когда же они, всё-таки бросившись в воду, достигли середины реки, где барахталась посиневшая от ужаса девушка-полька, нашей Оли уже и след простыл под водой. Её тело, распухшее до неузнаваемости, рыбаки выловили через неделю где-то под Гожей, за двадцать километров от города.

Так летом 1947 года в нашей семье появилась первая могила на городском кладбище по улице Танкистов, теперь Антонова. Восемнадцатилетняя красавица и весёлая непоседа Оля, которая так нелепо погибла и которую я никогда не видела, приходится мне тётей. Я родилась через четыре месяца после этой семейной трагедии и, может быть, пережив её внутри мамы, панически боюсь воды. Спустя три года Олей назвали мою сестрёнку, и это имя не принесло ей счастья.

                ***

Когда я подросла, бабушка частенько брала меня с собой на кладбище. Нарезав на грядке подле её сарая пионов, гладиолусов или «ергиний», так бабушка называла георгины, мы тащились пешком через весь город с улицы Мицкевича на кладбище. Автобус с выпирающим спереди капотом ходил по этому маршруту очень редко. На обратном пути, спустившись по улице Танковой, непременно заглядывали на шумный Скидельский рынок, раскинувшийся за деревянным забором на месте нынешней площади у автовокзала…

                РЫНОК

Крестьяне из близлежащих сёл на конных подводах свозили сюда всё, что нельзя было купить в магазине. Всюду валялись охапки соломы, лошади с подвязанными к мордам мешками хрумкали овёс. Но больше всего меня завораживал отсек под навесом, где местные старушки продавали цветы. Породистых кавказских гвоздик тогда и в помине не было, а в огромных кувшинах и бидонах благоухали бело-розово-голубые букеты незатейливых садовых цветов, но такие красивые! Стоило мне чуть зазеваться, как моя подслеповатая бабушка, беспокойно озираясь по сторонам, громко и требовательно меня окликала: «Таня!!!» Мне это так не нравилось, было стыдно, что она кричит на весь рынок, привлекая к нам внимание.

Скидельский рынок сложился сразу после войны, взяв название от посёлка Скидель, откуда и приезжали самые серьёзные торговцы-крестьяне на подводах. До рынка можно было доехать из кварталов Нового Света и Городницы на городском автобусе-фургоне с кондуктором. На рынке принято было торговаться. Там закупали для стола живых кур, уток, гусей и индюков. В мясном павильоне были и молочные ряды со свежайшим молоком, творогом, сырами с частных подворий.

А на улице Горького, там, где сейчас скверик на месте снесённого фонтана, был Грандичский рынок, куда съезжались преимущественно продавцы из ближайшей деревни Грандичи. Он был небольшим, без подвод. Молочные продукты, яйца, овощи и дары садов частники доставляли туда либо пешком в корзинах, либо везли на велосипедах (роварах, по-польски). Молочницы из Грандичей разносили молоко, сметану, творог, сыры и по квартирам. К Новому году на этом маленьком рынке продавали ёлки.

Особой достопримечательностью в этой части города был настоящий теннисный корт под холмом, на котором расположился корпус первой больницы. За высокими сетками в белых шортах или коротких юбочках тренировались теннисисты с большими ракетками, и даже просто смотреть на них было ну очень интересно.

ВИДЕНИЕ

Еще бабушка пару раз брала меня в детстве с собой в церковь. В собор на Ожешко она ходила едва ли не ежедневно, как на работу. Была очень набожная. Как-то за компанию я прихватила с собой и подружку-соседку Римму. У нас на двоих был один воздушный шарик – большая ценность по тем временам, и вот мы вздумали поиграть им, как мячиком, прямо под сводами церкви. Бабушка, увлечённая молебном, про нас забыла. Зато какие-то старушки тут же зашикали и погрозили пальцем расшалившимся девчонкам. Короче, в церкви нам стало скучно, хотя пахло там очень приятно, и уже на крыльце бабушка угостила нас изумительно вкусными пресными булочками – просвирками.

За год до своей смерти бабушка сообщила моей маме: «Было мне видение, теперь знаю, как умру… Но говорить нельзя. Знай только, что долгой постели не будет». Её сбил мотоцикл на брусчатке между собором и пединститутом. Умерла бабушка через день в больнице. А я тем временем отдыхала на Чёрном море в студенческом лагере. Жарким полднем незнакомый парень со старшего курса пригласил меня покататься на лодке. Когда мы заплыли далеко от берега, поднялась буря, огромные волны трепали нашу лодку и вёсла, пока одно не сломалось. О, ужас! Мы крутились на месте, не в силах приблизиться к берегу. Напялив на себя спасательные жилеты и привязав к сломанному веслу мой малиновый халатик, парень стал размахивать им, чтобы хоть кто-нибудь нас увидел. Кричать «Помогите!» было стыдно и бесполезно – на берегу ни души, тихий час. Моего спутника стошнило за борт...

Волны, то вздымавшие лодку, то стеной и гребнем нависавшие над ней, казались величиной с дом. Пенистый гребень обрушивался на наше утлое судёнышко, и мне приходилось какой-то банкой без устали вычерпывать воду из лодки. Вцепившись в борта, мы болтались между жизнью и смертью. Именно в этот день умерла бабушка. Уверена, она перевела стрелку судьбы на себя. А нас заметили с пограничного катера и с рыбацкого. Рыбацкий пришёл скорее. Уже в катере вывернуло за борт и меня. Выбравшись на берег, мы с незадачливым кавалером без сил плюхнулись на песок, а чуть придя в себя, разбежались в разные стороны и больше не встречались. На трясущихся ногах я доковыляла до своей палатки, упала на постель и, пропустив ужин, не поднималась до позднего вечера…

Похоронили бабушку рядом с утонувшей Олей.

       Бабушка Ксения

Дом на Витебщине, в котором вырос папа, сгорел после бомбёжки деревни гитлеровцами, на папины офицерские аттестаты, что приходили бабушке, пока он воевал до Победы, построили новый, но, видимо, так спешно, да и потом некому было поддерживать его в порядке, что после смерти бабушки дом развалился, остался только участок.

Когда мы загадываем, сколько же нам доведётся прожить, невольно вспоминаем своих стариков-долгожителей в надежде, что, возможно, не уступим им в долголетии. Пока наш с сестрой ближайший ориентир – мама, прожившая, несмотря на букет болезней и драматические события военных лет, 81 год. Когда-то в молодости цыганка нагадала ей 80 лет жизни, в это трудно было поверить, но хотелось… И вот мама предсказание перевыполнила. Следующий, более дальний ориентир – бабушка Ксения, прожившая на свете ровно 90 лет.

В молодости Ксения, как она сама скромно говорила о своей внешности, была «некепской» - неплохой, значит. Фотографий тогда в глухой деревне под Витебском они не знали и не имели. А потом Ксения переболела оспой, которая оставила на лице следы, хотя в старости, когда мы и узнали бабушку, и когда появились фотографии, тех следов уже не было видно, их затмили морщины. Бабушка очень забавно говорила на белорусско-русской мешанине, но речь её, в отличие от произношения в западных краях Белоруссии, была мягкой, с чуть раскатистым «р» (возможно, от недостатка зубов). В те редкие дни, когда мы гостили у неё в деревне (дедушки давно не было, он умер, когда мне исполнился год), вечером, когда мы все уже улеглись, она охотно соглашалась поиграть со мною в слова: я придумывала какое-либо сложное для неё слово (типа «револьвер» или «велосипед»), а бабушка должна была его произнести. Она, как всерьёз, так и играя, коверкала эти слова, как могла, а я заходилась от смеха.

Бабушка родом была из деревни Сычёво, а дедушка – из Тесищ. Выйдя замуж, бабушка жила в Тесищах в доме мужа. Всю жизнь оба работали на земле, сначала на своей и общинной, а после революции – на своей и колхозной. За их избой был надел земли, где выращивали свою рожь – в основном для скота. В доме, где столько детей, были коровы и лошадь. Дед и парни, пока жили с родителями, работали в поле, бабушка оставалась дома, готовила еду, следила за младшими. Когда приходил час новых родов, уходила в рожь за домом и там сама разрешалась от бремени, перерезала и перевязывала пуповину малышу. Спустя неделю, нажевав мякиш хлеба и завернув его в тонкую холстинку, совала вместо соски в ротик «дитёнку», а сама убегала в поле, помогать своим мужикам. Отпускали её с поля пораньше, чтобы успела приготовить «вечеру».

        СЫНОВЬЯ

Чего только не выпало на её долю: смерть в младенчестве шестерых из одиннадцати детей (было несколько пар близнецов), девочка Лида умерла 17-летней, и только четверо парней стали взрослыми. Старший сын Антон смолоду работал на шахте в Донбассе, вернулся оттуда с деньгами, построил крепкую хату (она до сих пор цела и невредима) в соседней деревне – центре колхоза им. Ленина, женился на Марусе, которую помнил ещё девчонкой. Её родители заупрямились – мол, женихов хватает, чего ж торопиться? Есть хлопцы и побогаче. Подумай, девка!.. Подумала и пошла за Антона. Скоро у них родилась Галинка, моя двоюродная сестра. А через шесть лет началась война, и в деревню вошли немцы…

Василь пропал без вести на финской войне, когда ему было 34 года. Егор получил тяжёлое ранение головы в 1944-м - пуля прошла от виска к виску, навсегда лишив его зрения. В госпитале в Йошкар-Оле медсестра Ольга, которую все звали Лёлей, выходила раненого бойца, а после выписки его с инвалидностью предложила Егору пожить немного в доме её родителей - так он там и остался. Нашёл работу, получал пенсию, дали хорошую квартиру, родились и выросли два сына, с которыми приезжали в белорусскую деревню навещать стареющих родителей. Потом появились невестки и внуки. Всё, как у всех, если бы ещё не ранение и слепота. Зато остался жив.

Младший сын, мой отец, отвоевав от звонка до звонка и получив тяжёлое ранение под Варшавой, тоже дожил до старости. Но в 1943-м немцы расстреляли за связь с партизанами его жену Марусю, которую он в первые дни войны привёз к своим родителям, считая деревню безопасным местом, где их маленькая дочка Света умерла от кори на руках бабушки в 1944-м…

Что ещё знаю об их семье? За деревней лес, ягоды, орехи, птичьи гнёзда с мелкими яичками – деликатес для пацанов, хоть слова такого они, пожалуй, ещё и не знали. Зимой коньки на замёрзшем пруду. Когда старшие братья  выходили драться деревня на деревню, самый младший подносил камни.

1959 год, зимние каникулы. Вдвоём с папой мы приехали в гости к бабушке Ксении. Мне 12 лет. На печи, засыпая, рассматриваю газеты, которыми обклеены стены бревенчатой избы, на них портреты вождей, ещё со Сталиным, который уже умер. Под газетами шуршат тараканы… Впервые пронзает меня мысль, что и я когда-нибудь тоже умру… Это невозможно вообразить…

Мы выросли в окружении людей, прошедших через ужасы, страдания и самопожертвование в годы той долгой войны. Это были наши родители, их друзья и коллеги. Лишь малую толику своих воспоминаний они передали нам, но и этого хватило, чтобы понять трагичность того, что они пережили. Не пожелаешь этого никому.

Младший брат бабушки Марк (в семье его ласково называли Марочка) окончил учительские курсы, слыл очень грамотным и был директором местной сельской школы. Однажды в зимние каникулы мы с папой зашли в эту школу. Дедушка Марк провёл нас в класс с чёрными партами и чёрной доской – как и в нашей городской школе. На учительском столе стоял глобус, на стене висела карта СССР. Было чисто, тепло, уютно, за окнами светило солнце и искрились снежные сугробы. Дедушка Марк, заметив, что мне здесь нравится, спросил:

- Может, останешься у нас? Будешь учиться в этой школе…

В моей голове мгновенно мелькнула мысль, что здесь я, на фоне деревенских ребят, училась бы только на пятёрки… Соблазнительно, но…

- Нет, - улыбнулась я из вежливости, понимая, что это нереально. Буквально на следующий день мы с папой возвращались домой.

                ***

Анализировала как-то свой опыт ученичества и поняла, что настоящие учителя были у меня только до 7 класса (это 1960 год), потом как-то резко ушли из школ мужчины, а оставшиеся женщины, пожалуй, больше думали о своих семейных проблемах и просто отбывали уроки. Педагогов, которые бы сражали своей увлечённостью предметом и казались яркой личностью, практически не было! Идти в учителя и поступать в пед никого из нас не тянуло. В гродненском пединституте училась в основном сельская молодежь, горожан было не так много. Сильные выпускники ехали поступать в Москву и Ленинград, причем прививали нам в школе стремление именно к романтическим профессиям: геологи, учёные-физики и химики, лётчики, космонавты…

Учительство уже тогда потеряло престиж, а в 90-е годы нищенствовало больше, чем врачи и инженеры, да при этом вынуждено было комплексовать и заискивать перед родителями своих воспитанников – удачливыми коммерсантами…

***

Своих дедов я не знала. Только один из них, папин отец, успел подержать меня на руках, приехав к нам в гости из витебской деревни вскоре после моего рождения. У него были ясные голубые глаза, даже на стареньком фото видно. Он действительно был добродушным (и папе это передалось), но мог и приструнить Ксению, если что-то ему не понравилось. Он был рад, что у сына после потери жены и маленькой дочки, о чём тот узнал только после войны, появилась новая семья, уютная пристань при его непростой и опасной работе. «Эка! – размышлял дед. -  В 26 лет уже майор, весь китель в наградах, позади фронт, ранение, убитая немцами жена, дочка, которую так и не увидел…» Вспоминая маленькую Свету, умиравшую на его руках, дед смахнул катившуюся по щеке слезу: «Не дождалась папки… А тот, гляди-ка, начальник милиции… На место убитого бандитами Кузнецова назначили... Значит, доверяют…»