Любовь. (Про Юльку).
В ноябре случились сильные заморозки. Температура по ночам опускалась до десяти, а то и пятнадцати, градусов мороза. Временами шёл снег. В редкие оттепели он не успевал растаять, и местами высота достигала пятнадцати-двадцати сантиметров.
На фронте дела обстояли совсем худо. После Вяземского котла для немцев открылась прямая дорога на Москву, и некоторые начали думать, что столица, как и в первую отечественную, будет сдана.
Столицу обороняли дивизии ополченцев, курсанты военных училищ, милиция. Многочисленная перед войной кадровая армия оказалась разгромленной. Многие бойцы и младшие командиры попали в плен, другие бродили по лесам, скрываясь от врага, в надежде прибиться к партизанам, или просто пересидеть это лихое время за спиной какой-нибудь молодки.
Почти каждый задавал себе вопрос: «Как же так могло случиться, если и к войне готовились, и оружие новое вроде бы появилось, и самолёты, и танки, а немцы уже стоят под Москвой и вот-вот готовы проехать на танках парадом по Красной площади? А мы с миру по нитке собираем последние силы для отпора фашистам, часто вооружая неподготовленных, случайных людей чем придётся, иной раз, собственными дробовиками, винтовками чуть ли не из прошлого века, давая для боя ограниченное число патронов и гранат.»
Москва висела на тоненьком волоске. И казалось, ещё самое маленькое усилие со стороны немцев может привести к сдаче столицы, к полному и безоговорочному краху нашей армии.
Многие слышали, как звенел этот волосок, испытывая неимоверную тяжесть груза. Он звенел разрывами вражеских бомб и снарядов, звенел воем немецких пикирующих бомбардировщиков; звенел рычанием фашистских танков и бронетранспортёров, натужным воем грузовиков, застревающих в грязи, и стрёкотом мотоциклов. Он звенел редкими винтовочными залпами ещё оставшихся в небольшом числе кадровых дивизий, татакающими звуками пулемётов «Максим», рёвом воздушных сирен и хлопками выстрелов зенитных орудий; звенел гулким рёвом миномётных залпов редких тогда ещё катюш; звенел тявканьем маленьких противотанковых пушечек; звенел глухим урчанием тридцатьчетвёрок, готовых ринуться в последний бой; звенел негромкими криками «Ура» в час локальной победы, больше похожими на матерный крик.
Он звенел… звенел и не рвался.
А между тем отряд Бати рос числом. Его переименовали в партизанскую бригаду, разделили на несколько батальонов во главе с кадровыми офицерами, с количеством бойцов в каждом по две-три сотни. С собственной, пусть и лёгкой, противотанковой артиллерией и миномётами.
Бригада Бати контролировала большую территорию Слободского района, на которой от немцев освободили два десятка деревень и сёл и восстановили Советскую власть. Была налажена постоянная связь с большой землёй, работали радиоприёмники, сообщая о малых победах нашей армии.
Партизаны слушали, прильнув к приёмникам, репортаж торжественного парада с Красной площади, проходившего седьмого ноября, ухмылялись и говорили негромко: «Накось, выкуси, фашист проклятый! Што, не можешь взять столицу?» - и складывали при этом удивительную фигуру из пальцев.
И было в этой ухмылке понимание того, что нагнули страну, ткнули лицом в грязь, поставили на колени, но это только сейчас, в сей миг. И пройдёт, быть может, совсем немного времени, и поднимется страна с колен, развернёт широкие плечи, даст отпор завоевателям, даст, как раньше не раз бывало. И уж тогда трепещите вороги – страшным будет час расплаты.
И снова потянулись одинаковые, похожие друг на друга, дни. Миновал ноябрь, и декабрь, пришедший ему на смену, ещё больше опутал землю стужей.
Недалеко от деревни, где располагался штаб партизанской бригады, оборудовали взлётно-посадочную площадку, куда изредка садились лёгкие самолёты, доставлявшие партизанам оружие и боеприпасы, иногда амуницию и другие необходимые вещи, а обратно забиравшие тяжело раненых.
В один из таких рейсов, как только Володе стало лучше, забрали корреспондента на большую землю.
Юлька вышла с ним попрощаться. Он лежал в санях, прикрытый тулупом, и смотрел в сторону санчасти с надеждой.
Появлению Юли очень обрадовался.
-Юля, я теперь точно знаю, - заспешил скороговоркой он, - что это именно ты спасла меня в то утро, что ты делала операцию, возвратив меня к жизни. Дорогая Юля! Я всю жизнь буду помнить о тебе! Если окажешься в Москве, разыщи меня, буду рад помочь, чем смогу.
Слезинка выкатилась у него из уголка глаза и покатилась, оставляя прозрачную дорожку, по щетинистой, плохо выбритой, щеке.
Юлька вытерла дорожку варежкой, наклонилась и поцеловала Володю в эту щёку.
Возница чуть тронул вожжами лошадку по бокам, нукнул, и сани покатили по снегу, унося Володю Артова в новую, комсомольскую, жизнь и оставляя Юльку здесь, в партизанском отряде, в преддверии ещё более тяжёлых испытаний, ожидающих её в будущем.
В конце ноября в бригаде появился военврач Никифоров Пётр Ильич. Всё последнее время он находился на заимке у лесника, где восстанавливался после неудачной попытки перехода через большак. Он пришёл в себя после тяжёлой контузии, и как только почувствовал, что может уверенно передвигаться, попросил лесника проводить его в бригаду Бати.
Юлька его возвращению очень обрадовалась. Нельзя сказать, что ей совсем плохо жилось при санчасти, но врач пока был один, и ему временами приходилось очень тяжело. Он с трудом справлялся с увеличившимся потоком раненых и больных. Фельдшер, он же медицинский брат, молодой паренёк, возрастом, вероятно, чуть за двадцать, ещё до войны произведённый в младшие лейтенанты, к Юльке относился снисходительно и с насмешкой, совершенно не воспринимая её, как медицинского работника, и всячески пытался уколоть, уличить в недостаточных знаниях при каждом удобном случае. Юлька фактически опустилась до роли санитарки, с обязанностями уборщицы, поломойки, лишь изредка допускаемой для перевязок раненых партизан.
С появлением Никифорова многое изменилось. Ему выделили ещё одну избу в составе санчасти, и он с удовольствием взял Юльку в помощницы.
Забот значительно прибавилось, зато появился новый интерес к работе. Она снова внимательно изучала медицинские справочники, слушала наставления Петра Ильича, научилась делать уколы внутривенно, ставить капельницы, проводить несложные операции с удалением из ран пуль и осколков. Жить стало интересно и ответственно.
Парня привезли из соседнего батальона. У него оказалось сложное ранение в живот. Пуля вошла чуть правее брюшных мышц и вышла сзади на спине в нескольких сантиметрах от позвоночника. На удивление, крови на повязке было немного, и то лишь со стороны живота.
Когда Юлька снимала повязку, парень начал морщиться от боли, но прищурил правый глаз и охнул только тогда, когда она отрывала запёкшуюся с бинтами кровавую коросту.
Никифоров осмотрел рану. Хмыкнул. Спросил, когда получено ранение, и очень удивился, что прошло уже более трёх суток.
Отверстия на ране и спереди, и сзади были маленькие. На переднем имелся сгусток тёмной, свернувшейся крови, а вокруг него выступила сукровица. Сзади выходное отверстие покрылось сухой кровавой коростой, которую трогать не стали.
-Как ты себя чувствуешь, боец? – поинтересовался Пётр Ильич. – Сильные боли в животе ощущаешь?
-Чувствую себя нормально, - ответил он. - В животе ощущаю небольшое жжение. Очень хочется пить и есть. Почти три дня во рту ничего не было. Фельдшер в батальоне запретил кушать.
-Ну, фельдшер правильно запретил, – он приложил руку ко лбу парня. – А озноб, повышенное сердцебиение ощущаешь?
-Нет.
-Странно, странно, - поскрёб подбородок Никифоров. – Юля, на всякий случай поставьте раненому градусник.
Он вышел в соседнюю комнату следом за девушкой и задумчиво произнёс:
-Ничего не пониманию!? Ране три дня. Должен начаться перитонит в брюшной полости, сепсис. А он хоть бы что. Неужели пуля кишки не задела? Просто фантастика какая-то! С такой раной и до сих пор нет заражения крови.
Он немного подумал и закончил:
-Ну что ж… Будем наблюдать, будем наблюдать… Ты, Юля, трижды в день измеряй температуру. Раны обработать йодом и смазать ихтиоловой мазью. Плотно забинтовать. Еды пока не давать, разве что молоко, и чаем сладким поить. Но, немного. О всех изменениях самочувствия докладывать мне утром и вечером. Да, и проследите за стулом раненого, на предмет кровавого поноса или кровяных выделений.
Парня поместили в соседней комнатке избы вместе с другими ранеными.
Три дня Юлька строго контролировала его самочувствие. Температура не поднималась, чувствовал он себя неплохо, даже не лежал на топчане, большей частью сидел с другими больными за столом, играл в домино, выходил покурить на улицу.
Юлька докладывала утром и вечером Петру Ильичу о состоянии раненого. Тот не переставал удивляться живучести парня, а когда узнал, что он в тихую с голоду размачивает в молоке или чае сухарики и подолгу разминает их во рту, прежде чем проглотить, поначалу сильно рассердился, но, убедившись, что еда осложнений больному не приносит, разрешил принимать кашу или толчёную картошку маленькими порциями.
Дважды она делала парню перевязку. Алексей, так звали его, боль переносил мужественно, особенно, когда приходилось отрывать марлевый тампон, слипшийся с кровяной коростой.
Он смотрел на Юльку и улыбался какой-то особой, жизнерадостной, улыбкой, обнажая сверкающие белизной зубы. Глаза при этом прищуривались, и казалось, что они тоже источают лучики улыбки.
А ещё Юльке ужасно хотелось погладить его по волосам: чернущим, жёстким, кудрявым – но она, конечно же, не решалась до них дотронуться.
Не красавец, из-за назначенного голодания с провалившимися, запавшими щеками, невысокий, разве что всего на полголовы выше Юльки, он запал в девичье сердце.
Возможно, он тоже заметил, что Юлька его стесняется, и раза два, на перевязке, осторожно касался её руки, показывая, что ему больно, но он готов терпеть её прикосновения.
Спустя неделю пребывания в санчасти Алексей сообщил Петру Ильичу, что чувствует себя хорошо и готов к выписке из лазарета. Никифоров сам присутствовал при перевязке. На ране живота образовалась короста, а на спине ранка затянулась молодой розовато-синюшной кожицей.
Никифоров, в очередной раз удивившись, разрешил раненому нормальное питание и оставил в команде выздоравливающих ещё на несколько дней.
На перевязку он приходил раз в два дня, так же молчаливо усаживался, смотрел на Юльку пристально, улыбался, но, вот, заговорить, видимо, тоже стеснялся. На Юлькины короткие вопросы отвечал односложно: «Да», «Нет», «Не чувствую». Такое получалось общение.
Совершенно случайно узнала Юлька, что медбрат, младший лейтенантик, строит на неё планы. Послал её Никифоров в избу, где главный лазарет размещался. Требовалось получить йод, марганцовку, бинты и таблетки аспирина.
Зашла Юлька в кладовку, там располагался склад медикаментов, начала собирать лекарства и случайно услышала такое.
-Эх, Перфильич, залепить бы ей куда следует! – узнала она голос медбрата. – Хороша, сучка! Но к себе не подпускает!
Не поняла сначала Юлька, о ком речь ведётся.
-Кхм… тоненькая слишком, ни сисек, ни задницы. Пацанка, считай, - пробурчал Перфильич, завхоз санчасти. – Да и зря ты на неё губу раскатал. Её доктор, как дочку, оберегает! В толк не возьму, для себя ли чо старается?
-Да, Никифоров – сложная проблема. Но только в нашей мужицкой артели всё одно кто-то целку сломает.
-Конешно сломает, - прокудахтал смехом завхоз. – Токо вряд ли ты, паря, будешь! Без тебя начальников на неё найдётся. А хошь бы и сам Батя.
Догадавшись, что разговор про неё, залилась Юлька краской до корней волос и пулей вылетела на улицу.
Сначала подумывала рассказать Никифорову про мужские скабрезности, но в секунду передумала. Неожиданно вспомнилось, что и Пётр Ильич на неё иногда посматривал как-то по-особому. Будто оценивающе, будто раздевал взглядом.
Поняла в тот момент Юля, что в большом мужском коллективе находится, в котором женщин раз-два, и обчёлся. И пусть война, а плотские отношения никто не отменял, и потому она есть объект самого пристального мужского внимания.
А ещё вдруг вспомнилась покойная Дуня, и тайные приходы её мужа, которые каждый раз начинались понятно чем, а другой раз и заканчивались этим же.
Догадалась Юлька и про другой момент – стоит ей только начать отношения с мужчинами, как тут же узнают другие, что не девушка она, и уж тут может начаться самый настоящий кобелиный гон, из которого возможно и живой-то не выйти.
Вот такая грустная вырисовывалась перспектива.
И всё-таки не устояла Юлька. Направил её Пётр Ильич вместе с Алексеем к самолёту, прилетевшему с большой земли и доставившему для партизан среди прочего большую партию медикаментов. Поехали на лошадке, запряжённой в сани, получили два больших баула с лекарствами и ящик с разными медицинскими инструментами.
Обратно возвращались неспешно. Дорога неблизкая, вёрст пять, а то и поболе. Молчали оба всю дорогу, только Алексей, управлявший повозкой, оглядывался изредка и посматривал на Юльку по-особенному, словно выжидал чего-то, словно прицеливался, вычислял, настраивался.
Заехали в лесок. Остановил лошадку, слез с облучка, маленько назад отшагал, будто потерял на дороге что-то. Шагов через десять повернулся и обратно пошёл. Ёкнуло Юлькино сердечко, волна жаром ударила в голову.
Подошёл Алексей к саням, присел рядом с Юлькой и тут же повалил её на сено. Целовать начал как-то странно, словно в попыхах: в щёки, губы, нос, волосы. Рукой проник под полушубок. Осторожно сдавил девичью грудь.
Накатила на Юльку волна жара, ещё больше, чем раньше. Руки-ноги онемели, как и не свои сделались, а он уже и полушубок расстегнул, и Юлькины ватные штаны расстёгивает, и приспустить их пытается.
Замутилась Юлькина голова. Сама обняла шею Алексея руками, по его щеке, плохо выбритой, губами проскользнула. А дальше всё как в тумане. Плохо сознавала, что Алексей с ней делал. И вроде бы приятно, и больно от того, что вошёл в неё, и ящик с инструментами стучит по затылку с каждым его движением.
Наконец, всё закончилось. Поднялся Алексей, застегнул ширинку ватных штанов, спросил странно, почти обиженно:
-С кем-то из наших была?
Не поняла Юлька вопроса:
-Как это была?
Тут уже Алексей смутился:
-Ну, ведь не девушка оказалась? Значит, спала с кем-то? С Никифоровым?
Наконец, дошло до Юльки, о чём Алексей спрашивал. Зарделась от смущения. Но тут же злость на себя, на немцев, на Алексея заставила грубо ответить:
-Спала, говоришь? Нет не спала! Святым немецким духом девичество моё кончилось. Немчура, мотоциклисты надо мной надругались!
Она отвернулась в сторону, слёзы сами собой залили щёки.
-Ну что, узнал правду! Думаешь, мне легко с этим жить?! Вы ж не защитили нас, так чего пенять!
Алексей от Юлькиного признания ещё больше смутился.
-Прости, не знал!
-А если бы знал, то что? Не прикоснулся бы ко мне? Я, получается, прокажённая теперь?
-Ну ты, ладно, не реви. И вообще, ехать надо! Потеряют нас, - пробурчал виновато Алексей и направился на место возницы.
Дальше ехали молча. Юлька ужасно злилась на себя за то, что разоткровенничалась напрасно, что раскрыла Алексею то, о чём и сама ни вспоминать, ни думать не хотела. Сидела, отвернувшись от него, проливала слёзы, утиралась меховой рукавицей и снова плакала.
Постепенно пришло осознание того, что сейчас с ней случилось. Грустно сделалось от понимания, что со стороны Алексея и не любовь это вовсе, а так, просто стремление удовлетворить свою похоть, своё желание.
Обидно, обидно было на душе от этого понимания, от того, что оказалась случайной игрушкой в руках человека, который ей понравился, который запал в душу и который мог бы стать для неё надеждой и опорой в будущей непростой партизанской жизни.
На этом первая серьёзная любовь у Юльки закончилась. Больше Алексей к ней не подходил, а ещё через три дня Никифоров разрешил ему вернуться в свой отряд.