Бабушка лежала уже больше года. Ну как лежала: ходить-то она ходила, но пока сядет, встанет, ступит два шага – уже сил не останется. Ходунки, которые в семье шутливо называли ползунками, не помогали и были заброшены на балкон. Тяжело было нести себя, а тут еще эти «ползунки»!.. Лишь иногда, в моменты обострений – в затменные дни, при перемене погоды, смене сезонов – их пускали в ход.
Бабушка каждый раз самостоятельно передвигалась по дому: на завтрак, в душ или в туалет, чтобы не вызывать жалости, не быть в тягость другим, чтобы они не догадывались, как ей тяжело. Она привыкла идти на подвиг. Чувство долга, ответственность за семью, ее историю и настоящее стали тем органическим удобрением в процессе восстановления, объединения семьи, когда вокруг рушилась страна. А почвой стала сама бабушка. Она сидела в архивах, восстанавливая связи одних с другими, собирала копии документов для подтверждения этих связей и в конечном итоге, кирпичик за кирпичиком, построила здание своей семьи, «вырастила» генеалогическое древо. Листик за сучком, сучок за веткой, ветка за ветвью и так далее. Часть увесистой кроны, представляющая XX-XXI века, вошла в ближайший круг общения бабушки. С теми, кто по причинам непреодолимой силы не смог влиться в этот круг, она общалась, пересказывая на семейных ужинах забавные, драматичные, а то и трагикомичные истории из жизни прошлых поколений и перелистывая огромные семейные альбомы, одетые в тисненую кожу или отделанные перламутровой мозаикой.
– Это мой папа, он потомок царской семьи, его арестовали. Мы долгое время писали ему письма, а его уже не было в живых. Расстреляли на Бутовском полигоне, позже реабилитировали… Это моя мама, она из Урусовых. В Великую Отечественную ушла санитаркой. В 1942-м вынесла шестнадцать раненых бойцов с поля боя, но сама скончалась от ран 8 Марта, – бабушка знакомила внука с каждой фотографией.
Обстановка в ее комнате была типичной для человека, пустившего корни. Казалось, вот-вот сквозь потертости проваливающегося паркета пробьется росток или выглянет часть корневой системы. Полированный шкаф, удачно обретенный с рук в 60-х, несколько тумб из 70-х. Напольное зеркало в молодости было дверцей шкафа 50-х. Венское кресло, кресло-качалка, советское кресло, самодельная тумба и такой же раздвижной стол, служивший и в обед, и в ремонт. Стеллаж из чешских полок, абажур с бахромой над кроватью, ковер, фотографии мамы, отца великого князя и его большой семьи, рисунки сына, внучки, внука на стенах. Вся воздушная корневая система росла здесь – на стенах и полках. Как все это могло уместиться в одной комнате, в одной жизни?!
Оклеенный обоями потолок пожелтел, как обрамление старых снимков. Тусклый свет, выцветшие обои… Ремонта не было лет тридцать… Но в этом всем была своя внутренняя логика, связь времен, поколений, детей и матерей, внуков и бабушек-дедушек. И далее – вглубь веков. Здесь хранилась память, ее нельзя было спугнуть перестановками, тем более – трансформирующими ремонтами. Комната бабушки сама стала фотоальбомом…
Октябрь принес хмарь. Самочувствие хозяйки дома ухудшилось. Взгляд стал острее, ее прозрачные глаза вонзались в тебя, как будто искали выход или исход, спасательный круг, чтобы остаться здесь или быстрее пережить это болезненное угасание.
– Как чувствуем себя, что болит? – спросила невестка.
– Проще сказать, что не болит, – севшим голосом ответила бабушка и виновато улыбнулась.
Радио «Звезда», в режиме нон-стоп выдающее песни русского рока, классическую прозу и боевые СВОдки, неожиданно онемело.
– Чем будем обедать? Есть овощной супчик, – невестка заполнила тишину, пытаясь короткими ритмичными фразами повысить бабушкин дух.
Вновь виновато, с дрожью в голосе и как-то по-детски капризно (капризы были не по бабушкиной части): «Хочу котлетку».
В конце октября ожидалось затмение. Два года назад, на солнечное, ушел любимый кот Сеня, через неделю еще один знакомый кот… Около двух месяцев назад умер первый муж, отец ее единственного сына. Второй, переболев коронавирусом в сентябре, спасался от одиночества в комнате жены, надоедая вопросом «а помнишь». И по новой начиналась длинная сумбурная история с перепутанными из разных этапов жизни фактами, с географическими сдвигами и персонажами из реальной жизни, которые ни разу не встречались в ней друг с другом.
У дедушки давно сформировался свой мир, нечто мумифицированное, в который он никого не пускал. Порой даже себя. Близкие предполагали, что у дедушки деменция с альцгеймером. Но во время ковида стало ясно: речь может идти о панических атаках, которые отключают сознание и управление эмоциями и действиями. «Как бы чего не вышло», – подумала семья и сняла замок с дедушкиной двери. Они были начитаны в проблематике деменции, паники и пр. и решили исключить ситуацию, когда пожилой человек забывает, как открыть замок, и в панике может что-то совершить с собою.
В браке дедушка с бабушкой прожили более 50 лет. По молодости вместе исколесили Россию, позже – зарубежье по отдельности. Она все больше с внучкой по музеям, достопримечательностям и традициям, он – сам по себе – на велосипеде, в морской воде и на солнцепеке. Они жили в отдельных комнатах, встречаясь за обеденным столом, утром, днем и вечером. Дедушка любил разговаривать с телевизором, то и дело вступая в споры с экспертами, участвующими в ток-шоу, искать в интернете описания болезней, симптомов и препараты от них. Боролся с пылью и частенько проводил зачистку пространства своей комнаты от книг.
Лет пятнадцать назад дедушка с бабушкой еще вместе гуляли по несколько часов с внуком. Лет десять назад дедушка включал свою музыку, под которую они с бабушкой вальсировали в холле. Потом вся семья смотрела архивную видеосъемку о яхтинге, ловле рыбы и других видах активного отдыха на Дальнем Востоке. Но теперь и дед стал почти лежачим.
Бабушка в больницу не хотела. Собранная на всякий пожарный две недели назад сумка – тревожный чемоданчик ловила утренний свет и переливалась бордово-красными оттенками, напоминая проблесковый маячок кареты скорой помощи.
Медлить нельзя! В больнице бабушку поставят на ноги (удалось же два раза до того!). Она робко спросила: «Неужели я вам тут сильно мешаю?» Но вопрос уже был решен. Вторая за день скорая увезла бабушку в больницу.
Динамика колебалась. По телефону бабушка говорила про останки царской семьи и военный госпиталь. Семья думала, что это лекарственный бред. Хотя понимала, что бабушка смотрит то самое – драматичное – кино, которое показывают уходящему в иной мир человеку. В этом байопике встречаются умершие и репрессированные, погибшие на фронтах, расстрелянные в Екатеринбурге, все предки, о которых знала по книгам и собранным в архивах документам. Совсем скоро она с ними встретится.
Но здесь же прошлое смыкалось не только с будущим, но и настоящим – военными действиями в соседней стране, операцией, которая разметала ее семью по заграницам. То, что она ткала-собирала всю жизнь, стало распускаться с такой легкостью, как будто кто-то тянул за нить… Смотается ли эта нить в клубок, покажет ли нужное направление остающимся на этом берегу родным – бабушке было неясно.
Семь тяжелых месяцев с мыслью о будущем ее большой семьи, ее сына, внука, внучки, ее мужа, племянников, внучатых племянников… отпечатались в том прозрачном и вгрызающемся в тебя и окружающие предметы взгляде. И голос сел, должно быть, от надрыва мысли, от чувств навзрыд. «Февраль, достать чернил и плакать!» – вспомнилось пастернаковское. Зачем тогда, в 42-м, ее мать «била фашистскую гадину» и погибла 38-летней в Международный женский день? Зачем были 20 миллионов жизней и страна сломанных судеб оставшихся в живых? Зачем были девяностые, нулевые, десятые? После семидесяти только-только начала нормально жить, а тут – под занавес – СВО. Зачем была та трагедия, трагедия сороковых, которую обесценивает эта, сегодняшняя? Неужели нельзя без войны, неужели нельзя дать людям плодиться и размножаться, жить, справляться с трудностями, отмечать семейные праздники, ходить на концерты, осваивать культурное наследие не только о войне, но и историю радостных дней, духоподъемного восприятия природы, преодоления лени, исцеляющего общения, чудесного выздоровления. Стало быть, не довели тогда, почти 80 лет назад, дело до конца. Или потом спустили на тормозах, или забыли, пребывали в беспамятстве после развала СССР…
Племянница бабушки, дочь ее уже ушедшей старшей сестры, узнав, что врач говорит о бреде пациента, вспомнила, что ее мама за несколько дней до кончины тоже рассказывала про императора и его семью, «шифровалась», боясь разоблачения дворянских корней. Семья крепилась и настроилась принять удар судьбы, никак не действуя, а со смирением ожидая вердикта Всевышнего и решения самой бабушки.
Семья, привыкшая к бабушкиной воле, к ее преодолению трагизма собственной судьбы и судьбы рода, надеялась, что никакие предзатменные флюиды не затушат бабушкин флюид. Две недели близкие, несмотря на все ниточки, четко связывающиеся в один узел, ждали удачного исхода.
В ночь на пятницу невестка видела сон. Встречает она в коридоре бабушку и восклицает: «О, никак Вы сбежали из больницы». Она смущенно: «Да, не могу там находиться». Днем сон сбылся – бабушки не стало. Для человека эгоистичного, не умеющего ставить себя на место других, удачный исход – это победа жизни над смертью, оставить, как было, ничего не менять ни в своем укладе, ни в своем сознании. Для бабушки, испытывающей постоянные боли и не желающей быть обузой, таким исходом стал ее собственный уход.
Шел промозглый дождь. Отпевали в здании больничного морга. Так сложилось, что вся семья, эпицентром которой более сорока лет были бабушка и ее дом, оказалась в разъездах – кто в Турции, кто в Израиле, кто в Крыму. Пришли несколько дальних родственников, которые не наведывались в гости годами. Еще меньше отправилось на кремацию. Путь на кладбище был освещен солнцем. Родня изумлялась смене погоды, лучам, просачивающимся в катафалк в этот скорбный момент. Все решили: бабушка радуется. За поминальным столом светло посидели, вспоминали семейные байки, смотрели фотоальбомы. Хмарь была полностью побеждена.
***
В тот год бабье лето припозднилось: теплые осенние дни стояли до ноября. Синее небо, приглушенный свет солнца, золото и медь зелени, хрустальный воздух. Грачи балагурили в скверах, взбивали покрывало из опавших листьев. Они поднимались, снижались, кружась, и замирали, не долетая до земли, как бы задумываясь, куда упасть, словно выбирали лучшее для себя место в будущем мозаичном узоре. Вороны и галки также танцевали в воздухе, разводя крыльями, как полами плаща в пол. Казалось, вокруг разливается мелодия «Жаворонок» в исполнении оркестра Поля Мориа, сопровождаемая заставкой известной телепередачи. Живописная ясность окутывала тебя, живительная прохлада умиротворяла, и все это возвращало к себе, к истокам, к роднику, к родине.
Через девять дней вернулись из Сочи племянница с мужем. Приближалось затмение лунное. Приехали к столу, который накрыли специально для тех, кто не мог прийти раньше. Нужно было обсудить захоронение урны с бабушкиным прахом в могилу старшей сестры.
Первым делом родня отметилась у лежачего дедушки. Он ничтоже сумняшеся завел речь о бабушкиной библиотеке, дескать, книги надо бы куда-то сбыть, но он пока не знает, кому они нужны. Без обсуждения с семьей – сыном и его женой – он на словах распоряжался бабушкиным имуществом, хотя, возможно, понимал, что он ничего сделать не сможет, потому что он лежит, еле ходит, едва держит трость. Так хоть формально показать родне, что он что-то соображает и проявляет активность. Реплика вполне встраивалась в логику его картины мира.
Сын попросил гостей к столу, жестко отметив, что дедушка мало что понимает, его лучше не слушать. Невестка выдала эмоциональные зарисовки того, как он, несмотря на его кажущуюся физическую беспомощность, постоянно врывается в быт семьи: «вижу цель, не вижу препятствий».
– Ну, пожалуйтесь, пожалуйтесь мне, – вошла в образ старшей сестры племянница бабушки.
– Кто жалуется?! – возмутилась невестка.
Как в годы Великой Отечественной старшая сестра заменила бабушке маму, так и сейчас создавалось ощущение, что племянница вот-вот возьмет шефство над своим младшим двоюродным братом-пенсионером и его семьей.
Чача еще не была выпита, закуски было вдоволь.
– Я очень жалею, что меня не было на похоронах. Сейчас скажу неправильную вещь: я рада, что меня не было, потому что мне было бы очень тяжело, – сказала исполняющая обязанности старшей сестры, протягивая невестке тарелку под котлетку с пюре.
Все сочувственно кивнули, махнули.
– В лице бабушки я потеряла подружку. После смерти мамы я считала бабушку не тетей, а старшей сестрой, – продолжала она.
Еще один залп. Раздался телефонный звонок. От ее сына из Израиля. Все прониклись неожиданным сюрпризом, радостно кричали «ты здесь, с нами». Конечно, такова была задумка режиссера.
Опять вздрогнули – и поминки превратились в словесную перепалку. Мнение единственного человека за столом по поводу ситуации на территории Украины не давало покоя никому. Невестка на правах жены хозяина дома просила не трогать эту тему, осознавая неотвратимость конфликта, призывала посвятить вечер воспоминаниям о бабушке. Но телефон… По ком звонил тот колокол?
– Почему ты видишь так? – настойчиво интересовалась «старшая сестра».
– Я имею право на свое мнение?
– Да, конечно. Вот мы и хотим услышать, почему ты так видишь?
– Я не хочу начинать этот разговор, потому что он приведет к конфликту внутри семьи.
После уговоров невестка что-то начинала говорить, ее тут же осыпали массой аргументов. Муж «старшей сестры» стоял за спиной невестки, гоготал над ее беспомощностью, орал зычным голосом свое, призванное убедить. Про разрушенные города, вывернутые кишки детей, подрывы инфраструктуры, погибших мирных жителей.
Невестка спрашивала, слышали ли они слова Порошенко «наши дети пойдут в школу, а их будут сидеть в подвалах», про АТО против людей на Донбассе, его жертвы, про стратегию нацбезопасности США…
Свора не унималась. Невестка ушла в комнату и начала плакать. Ей было не по себе: зачем они затеяли эту драку четверо на одного, для чего ей это и как это скажется на бабушке, ведь сорок дней еще не прошли. Ей было горько и неловко за ситуацию, за то, что люди пришли в чужой монастырь со своими законами, за себя, за мужа, которого она просила пресекать эту тему за столом.
– Если ты дура, вали отсюда! – крикнул он и снова опрокинул.
Невестка ушла собирать вещи. Несколько раз появлялась на кухне, но ее вновь окатывала волна возмущения. В комнату к ней не раз входила «старшая сестра», повторяла, что считала ее умным и образованным человеком. Пыталась иронизировать над тем, что говорит невестка. Последняя просила оставить тему, взывала к разуму, мол, думала, что мы будем вспоминать бабушку, сделала стол, кормлю вас, а вы…
В очередной раз выйдя в коридор, невестка услышала, как «старшая сестра» расспрашивала брата о том, где он нашел свою жену, кто у него был до нее и прочее. Невестка сознавала, что она одна, что ее никто не защитит, ни ее позицию, ни ее как человека, жену, мать ребенка… Только физически удалившись из зараженной местности, можно было купировать этот приступ. Народ мудр: с глаз долой, из сердца вон.
Она ехала в такси, тихо плакала. «В конце концов, это не моя родня. Как было раньше, уже не будет. Требуются сущностные изменения», – успокаивала и подбадривала она себя.
«Как было бы здорово, если бы в каждом подвальном окне сидел суфлер и подсказывал хлесткий ответ. Тогда бы и самый робкий человек знал, что сказать. – Вот вы-то абсолютно точно не фрукт. Потому что даже у яблока есть сердцевина!» – фантазировала Амели Пулен.
Невестка мечтала о том же. Она спохватилась: в состоянии ступора и под прессингом гостей забыла про Пиаже и его тест «Что ты видишь?» на эгоистичность и когнитивные способности. За круглым столом сидят ребенок, мишка и зайка. Ребенка просят нарисовать, что он видит. Он рисует то, что перед ним: мишку, зайку, цветок, дверь, окно и пр. А потом ребенку предлагают нарисовать то, что нарисовали бы мишка и зайка. Как правило, лет до десяти ребенок повторяет первый рисунок. Только в подростковом возрасте он начинает понимать, что зайка видит ребенка, мишку и другие предметы, а мишка – ребенка, зайку и так далее. Все рисунки будут разными.
Выводы его эксперимента стали бы сильным аргументом для остановки разговора, перенаправления его в другое русло. Но как неосуществим остался амбициозный проект по переброске рек, так и утопично было бы уповать на то, что все сами поутихнут и подступающий конфликт спустится на тормозах.
– Если человек начинает думать иначе, и, не дай бог, высказывает другую точку зрения, то это вызывает сначала страх, потом возмущение и желание расправиться. Сегодня я прошла все этапы и вынуждена была уехать. К сожалению, люди до сих пор не умеют принимать другую точку зрения, – констатировала про себя невестка.
Телефонный звонок стал спусковым крючком конфликтной ситуации. Сын «старшей сестры» уехал от мобилизации (хотя не попадал под нее), оставив жену с двумя детьми и мать с отцом здесь, на родине. Боль и страх матери, воспитавшей, вырастившей сына, вынужденной отдать его, единственного, в долг государству застили разум. Кто знает, что будет с мобилизацией, если он вынужден будет пойти, то каким вернется, выживет ли. Ситуация в потенциале вызывала неразрешимые внутренние конфликты и ломала судьбу семьи.
Долг был основанием бабушкиной жизни. Ее мама в последнем письме с фронта, адресованном бабушке и ее старшей сестре, писала о долге перед Родиной: «Будь всегда преданной Родине, стойкой, выдержанной. Я обеими вами горжусь. Вы переносите все трудности стойко, зная, что, когда Родина в опасности, свое личное отходит на второй план. Работайте, дорогие мои, ненаглядные, на пользу нашей Родине». Бабушка занималась собиранием семьи, поддерживала все связи, написала книгу по ее истории. Она ухаживала за лежачими дальними родственницами, хранила урну с прахом одной из них на балконе, но, в конце концов, предала ее земле, вела хозяйство, кормила свою семью, готовила на праздники столы с пирогами, салатами нескольких видов и очень любила принимать гостей. Иной раз приходило до 30-40 человек. Столы со всего дома составляли от окна комнаты до стены коридора. С годами количество гостей сокращалось, столов – тоже. Последний день рождения бабушка отмечала два раза – один за день до наступления, другой – после. Семья ограничилась одним столом на кухне – восемь человек вполне размещались… В этом собирании состоял ее долг перед Родиной и семьей.
Как хороши были поминки в срок, как они откликались в сердцах всех, кто пришел на них, какое светлое чувство осталось от дня похорон. Каким опровергающим светлую память о бабушке стал день поздних поминок для опоздавших. Он явственно показал, кто был стержнем в этой семье, кто держал ее каркас. Его не стало и все рассыпалось. Единственный вопрос, на который ответа пока нет. Но логика есть во всем. Если воссоединение семьи происходило, когда страна разрушалась, то, может, сейчас будет обратная динамика – страна объединится, но семья распадется. Заклание, возможно ли такое? готова ли семья на эту жертву? Все произошло из праха и все возвратится в прах.
Поминки завершились. Сын поплакал о том, как история страны распорола швы семейного альбома на поминках того, кто большую часть жизни сшивал его. Сын оказался беспомощен в выборе между женой и сестрой. Он хотел стать серой зоной, но не смог.
Через несколько дней невестка вернулась. Между мужем и женой опять чуть не произошел идеологический конфликт. Но, похоже, где-то рядом росла смоковница, за которую можно было ухватиться и не упасть в пасть Харибды. Харибды эмоций, затуманивающих сознание: гнева, боли, страха, стыда. И одиночества.
Они договорились после затмения съездить на кладбище и предать бабушкин прах земле. Как писал Карамзин:
В объятиях земли покойся, милый прах!
Небесная душа, ликуй на небесах!
***
Чтобы найти документы для подзахоронения праха, нужно было освободиться от лишних вещей. Именно поэтому супруги затеяли ремонт. В народе считается, что в течение сорока дней ничего выбрасывать, раздаривать, переставлять, переделывать не стоит, дескать, душа ушедшего гуляет по своим любимым местам, которые нужно оставить нетронутыми и узнаваемыми для нее.
«Наверняка «Фома» предложит свой – верный – вариант», – предположила про себя Вера. На сайте журнала служитель церкви однозначно высказался о суевериях и приметах, живущих в народе. Отмашка была получена. На драйве от отчаяния, скорби и осознания масштабов планируемых работ Вера начала сортировать вещи и документы. Собрала несколько «челночных» мешков кримпленовых юбок, пестрых полиэстеровых блузок, мохеровых джемперов и болоньевых курток, бытовых и медицинских принадлежностей типа отельных обмылков, душевых шапочек, советских сушилок для обуви, марлевых масок, пластмассовых кружек, пипеток. Что-то отправилось в приграничный район Курской области, что-то разошлось по соседям. Пространство бабушкиной комнаты ненамного расширилось: нажитое хранили тумбы и шкафы. Сейчас придет и их очередь!
Для начала – раззудись плечо, размахнись рука, эй, ухнем! Вмиг разобрали полированную кровать. То была лишь ее часть: изголовье, изножье и боковые царги. Основанием служили неструганные доски. «Господи, вот это ламели! – сердце Веры сжалось. – Бедная, бедная бабушка! Ничего для себя».
Развинтили оставшуюся мебель. Вынесли. Рабочие перчатки не помогли: занозы глубоко вонзились под кожу. Вера предложила воспринимать их и изнурительные нагрузки, связанные с ремонтом, неотъемлемой частью терапии, якобы физическая боль поможет преодолеть душевную.
***
Вера сидела в позе лотоса посреди пустой комнаты, на разваливающемся и как будто стонущем от старости и от мимолетного, едва заметного, Вериного движения паркете. Сквозняк свистел в окнах, залетал в дом, бродил по полу, выл по углам и за дверьми.
На полу были сложены стопки бумаг, рукописи, книги. Листы то тут, то там дрожали своими уголками, словно подмигивали Вере, мол, давай, садись, покатаемся. На мгновенье ей показалось, что ее несут перистые облака… Небо черно-агатовым полотном занавешивало окна, окутывало в саван угрюмых мыслей и одиночества. Вера медитативно водила по полу плашкой, отделившейся от покрытия, представляя, что очерчивает себя спасательным кругом. От глубинного уныния, сознания неизбежности смерти, от тонких миров, наконец.
Две папки – черная и красная – зажгли Верин взгляд и вернули ее к цели. «Та-ак, где тут свидетельства о рождениях, браках и прочем? У нас есть возможность подзахоронить урну в четырех местах. Надо выбрать одно», – Вера тщательно перебрала и перечитала все документы. Ей попались выписки из архивов о расстреле отца бабушки, его реабилитации и месте захоронения, письмо о том, что бабушкина мама награждена посмертно Орденом Красной Звезды, письма еще живой мамы с фронта. «Боже, это невыносимо! Очень сложно постичь, как бабушке хватило сил извлечь эту часть своей жизни из небытия. А как после ее расследования жить дальше?» – Вера озадачилась.
Сейчас ей самой предстоит совершить свое расследование – найти документы, которые позволят придать прах земле.
Отец бабушки лежал на Бутовском полигоне, мама – в братской могиле по дороге в Петербург, бабушкина бабушка – в США. Большое фамильное место было на Ваганьковском кладбище. Для него не хватало документов, подтверждающих родство. Наверняка, они были у кого-то в большой семье, которую собрала бабушка, но супруги не знали, у кого. Да и неудобно было интересоваться этим. И времени в обрез.
Место на Хованском, приобретенное вторым мужем, не светило. Супруги не смогли найти его свидетельство о рождении, а дедушка говорил, что все документы были у бабушки. Вера с мужем отправились в МФЦ, чтобы заказать восстановление документа. Но его мог заказать только дедушка, а он уже года три не выходил из дома. К тому же, дедушка родился в Николаеве, который находился в зоне боевых действий. В МФЦ развели руками. Вариант с Хованским отпал.
На Перепечинском кладбище покоилась сестра бабушки. И к ней не получалось. Сын племянницы был владельцем участка, но за несколько месяцев до смерти бабушки переехал в Израиль.
«Все мимо. Собирала-собирала бабушка семью, а умерла – и осталась одна. И прах не пристроить», – сетовала Вера. Уставшие от этого квеста супруги взяли последние накопленные бабушкой деньги и купили ячейку в колумбарии на соседнем кладбище. Выбрали место рядом с березкой.
Бабушка любила свой район, жила здесь без малого пятьдесят лет. Целыми днями гуляла с внуком, когда он был еще маленьким, сидела у пруда, изучала окрестности и как они менялись, читала районную газету, ходила в церковь.
«Ей нравится наш выбор», – произнесли в унисон супруги, возвращаясь с кладбища под благовест.
***
Розанов отмечал, что в жизни ужасно мало смысла. Взгляд, конечно, не очень оптимистичный, но есть надежда: мало – это не ноль. Чтобы смысла стало больше, нужно действие. Это действие – всегда помогающее, интегрирующее, совместное, особенно актуальное в мире, создающем условия для разъединения.
Если науки стали объединяться в синергетику и помогают ученым познавать мир, если бизнес успешно развивается только в сотрудничестве, то, упрощая до формулы, можно сказать, что смысл жизни в приставке со-. Сопереживание, соучастие, сотрудничество, содействие, сообщество… Со-бытие.
Да, человек существо социальное. А что делать, если его социум сужается до единицы – до самого человека, до экзистенциальной изоляции и коконизации сознания…
Трясина тяжелой повседневности засасывала Веру. Она не понимала, почему драйв приходит, но как-то редко. Желание общаться есть, но из социальной деликатности Вера не станет никому себя навязывать. Только идеи о своем будущем – например, как она купит торшер, небольшой столик, за которым будет работать (работу еще надо найти!), устроившись в новом кресле с ушами, – проблесковыми маячками стабильно посылали ей сигнал «иди в народ, там связи, ресурсы, энергия».
Как тут пойдешь, когда неизменно находишься практически в маргинальном состоянии. Да и не столько ты, сколько твое окружение. Хотя созависимость никто не отменял. Толстой как-то заметил: всякому человеку, чтобы действовать, необходимо считать свою деятельность важною и хорошею. Вера поняла, что с уходом бабушки она лишилась смысла жизни, его немалой части, состоявшей в уходе и помощи.
Она вспомнила недавние похороны и как с мужем не сразу осознали утрату: были заняты организационными заботами. Тогда они одновременно пришли к выводу, что похоронные дела – та самая необходимая терапия и есть, они отвлекают от горя. Народ мудр, да. Но прошли девять дней, сорок, а боль еще была жива, еще сковывала.
Манн писал, что человек может все пережить, кроме собственной смерти. Вот уж правда! А как жить, когда вокруг все становится тленом?..
«Вырваться из болота можно только собравшись и уединившись. Люди рассеивают сознание, служат отвлекающим фактором», – как-то хирургически думала Вера.
***
Мысли пришвартовались – причал «Девяностые». Вера стояла у огромного окна. На подоконнике покоились покосившиеся стопки исследовательских трудов. Книги, брошюры, рукописи когда-то были составлены сюда ровно и аккуратно – друг на дружку. Время выветрило их актуальность и уж тем более злободневность, пропылило их, связало метафизически и закрутило спиралью. Сейчас этот массив напоминал руины зиккурата, а каждая стопка – разрушающуюся цепочку ДНК.
Через узкую улочку в Верино окно величественно и гнетуще взирал антрацитовый великан сталинского ампира. В его затуманенных смогом мегаполиса стеклянных глазах стояли сланцевые тучи, вид был статично грозен. Только редкие солнечные блики, лепнина-брови и полуколонны, обрамляющие «глаза», выдавали в лице великана наивного ребенка.
Веру передернуло. «Неужели это все может в одночасье превратиться в прах?» – спросила она себя, удивившись неожиданной эсхатологичности мысли.
Хотя почему неожиданной? Только недавно были взрывы в жилых домах. Когда она из новостей узнала об этом, ей стало страшно, что среди землян есть готовые прервать жизнь целого дома – засыпающего или просыпающегося. Как можно перерезать пуповину, которая связывает жильцов этих домов и с тобой? Не столь важно – во сне или нет.
Под одним небом
где стоял воздух, голубой, горный, в ледяных звездах,
где цвели ветви, где птенцы жили в травяных гнездах.
На Земном Шаре под одним небом мы с тобой были,
и, делясь хлебом, из одной чашки мы с тобой пили.
Помнишь день мрака, когда гул взрыва расколол счастье,
чернотой трещин – жизнь на два мира, мир на две части?
И легла пропасть поперек дома, через стол с хлебом,
разделив стены, что росли рядом, грозовым небом…
Кирсановские строки укачивали и тревожили одновременно. В сознании Веры цепочка ДНК человечества была готова вот-вот разомкнуться: если ДНК всех людей на планете идентична на 99,9%, и лишь на 0,1% уникальна, значит, и в ней, Вере, есть эта данность – способность перерезать пуповину.
В аварийном душевном состоянии, подобном этому, Вера жила годами. Рефлексировать по поводу своей судьбы, быстротечности жизни, ее хрупкости стало неотъемлемой частью ее рутинного бытования. Раньше такой своего рода мазохизм воспринимался ею как праздник обыденности, но в последнее время он ее угнетал!
В ее уме постоянно всплывала рыба Исикавы, и Вера начинала разбираться в том, какие моменты или повторяющиеся ситуации, обстоятельства оставляли свой след в ее жизни и, накапливаясь, сформировали то следствие, с которым она сейчас вынуждена бороться.
Визуализировать рыбу хотя бы на бумаге или в ноуте Вере было стыдно и даже боязно – это все равно что смотреть своим страхам в глаза: пока они в голове, они в мутной воде, в тине, водорослях, не материализованы, а потому и не так распознаваемы. Она опасалась узнать эту правду о себе. Ведь новое знание должно мотивировать на изменения, а энергии не было.
«Я могу познать себя только сама, никто мне не может помочь. Я лучше других знаю себя, а значит, и понять себя могу без сторонней помощи», – внушала себе Вера. Рыба била хвостом, пытаясь вырваться на лист бумаги, но Вера держала ее в виртуальном аквариуме. Сердце учащалось, давление росло. Подобно сельдяному королю, накануне землетрясения или цунами поднимающемуся на поверхность океана с его глубин, рыба Исикавы обнажалась и как причина трансформационных переживаний, и как их следствие.
***
Вера поднялась с пола, собрала книги-бумаги, вынесла в коридорный шкаф. Подвязала волосы, надела перчатки, взяла фомку и с животным рыком атаковала паркет. Тюк-тюк! Треск, пыль, пот и – будущее обозримо! Сегодня-завтра выкорчует Вера все до основания!
Шел декабрь. Семья старалась многое делать вместе, но то у одного ноги заболят, то у другого спина стрельнет, то простуда свалит обоих. Вдобавок рабочие криво налили пол – пришлось переделывать самим, ламинат перестал стыковаться – купили другой, обои не хотели приклеиваться – заставили… Супруги объясняли это бабушкиными капризами, в общем, держались бодро, даже шутили.
До Нового года не получилось все сделать до конца. Доставка новых шкафов тоже затягивалась – интернет-магазин раз за разом откладывал сроки. Вера, в конце концов, отменила заказ и нашла другую недвижимость в комнату, а работа в бабушкиной комнате приостановилась.
Январь принес легкость. Небо стало проясняться, ощущение скованности и кислородного голода проходило, зарождалось предвкушение весны.
В ожидании доставки Вера стала вглядываться в произведения Нисского – уж больно много воздуха было в них. Особенно ее привлекла «Подмосковная зима». Этот широкий горизонт, это осязаемое прекрасное будущее, эти геометрия и география, это желание жить и дышать полной грудью… Нисский любил ландшафт севера области – уникальной Клинско-Дмитровской гряды, богатой реликтовыми лесами и чудодейственными валунами. Вера читала о его творчестве, но нигде не было ответа на пытавший ее вопрос, что за желтое здание изображено справа от дороги, а за ним – к горизонту – едва угадывается еще и другое. В соцсетях предполагали, что это случайно расположенные абстрактные здания, но объяснения было явно недостаточно. Муза познания пришла: Вера сфотографировала увеличенные изображения зданий и отправилась гулять по парку ледникового периода на сайте pastvu.com.
Она давно увлекалась путешествиями, преимущественно с исторической ценностью. Вот где можно найти и обрести утраченное или то, что никогда не было твоим, извлечь из забвения то, чего сейчас нет, а тогда – полвека-век назад – было. И наоборот: узнать то, что раньше стояло в руинах, а сейчас отреставрировано. Веру интересовали и санаторий №15 на территории усадьбы «Новое» неподалеку от Сенежского озера, и церковь Воскресения Словущего с колокольней в селе Мерзлово, и церковь Троицы Живоначальной в селе Внуково около Дмитрова, и еще много других сооружений. Льялово это, Тараканово ли, Чашниково?.. А что за церковка с зеленым куполом слева от дороги. Символ белокаменной долгоруковской Руси и Троицы?
Всё в движении. Волна дороги. Люди на свежем воздухе. Автобусы едут, паровоз идет, самолет летит. В районе церкви человек, кажется, на велосипеде. Зимой?! А ну и что! Да и одноглавка в низине, хотя должна быть на возвышенности – нужно же собирать паству и стремиться в небо. Быть ближе и виднее и по горизонтали, и по вертикали! А может, Георгий Григорьевич спрятал в лес за овраг храм как символ чего-то сокровенного, что должно оставаться у человека, и/или как символ его веры в то самое духоподъемное будущее, которое живописал.
Бодрость от этой динамики вдруг улетучилась. Вера неожиданно преисполнилась сочувствием к художнику, который зафиксировал на полотне свой взгляд в будущее, но так и не увидел, сбылась ли его мечта, смоделировалась ли ситуация на полотне времени.
А время стерло все. Как древние ледниковые воды обтесали валуны вечной мерзлоты Солнечногорья, так и рука человека изменила ландшафт этой местности. Только накатанная волна дороги распознается ночью, когда нет потока машин.
Веру перекинуло в детство. Она была на экскурсии в одном провинциальном городке, известном своими горными делами. Тогда ей показалось, что он построен в яме. Она вообразила воронку, в которую спиралью уходят дома, люди, звездное небо, время… Вот бы заглянуть по ту сторону воронки, ведь у песочных часов есть «та» сторона. Значит, у воронки, у черной дыры тоже.
Голова закружилась, и Вера отчетливо увидела перед собой вангоговы завихрения, в точности повторяющие турбулентные потоки воздуха в атмосфере Земли, похожие на сверхзвуковые вихри газа и пыли в «звездных яслях». Летом Вера видела примятую дождем траву, завитую, как небо в «Звездной ночи». Наверное, самые тяжелые капли прибивают ее к земле, формируя воронку, вокруг которой концентрическими кругами прижимают траву менее тяжелые, легкие… Создается некий вращательный и захватывающий эффект. Как в детстве на карусели: запрокидываешь голову и наблюдаешь за рисунком неба.
«Мне всегда чего-то в нем недоставало. Эта его пастозность эмоций, грубоватость и вычурность, тяжесть бытия, комканые мысли… Мне не хватает воздуха в Ван Гоге», – подумалось Вере.
Она попробовала поймать музу за хвост и сосредоточилась над блокнотом. Стихи, к Вериному удивлению, очень легко пошли, но были с каким-то тяжелым смыслом.
Память, как трава, прорастает злей.
Зеленеет и взрослеет, жухнет.
Раны с каждым днем кажутся родней,
Только боль от них гуще.
Память глубока,
Трудные слова
Горло режут вырваться наружу.
Рана зажила –
Горло, как кора.
Фраз не говорю –
Нужно ль?..
Память – мой пароль –
Все сжимает в шлем
Туже-туже, из верблюжьей кожи.
Совести безмен взвешивает тлен –
Чувства, мысли. Множа и итожа.
Дождь тяжелый льет,
В голове туман,
По траве круги,
В сердце – тучи.
Рубленый Ван Гог –
Чаемый обман.
Все слова – игра, случай…
«Memento mori» пульсировало в Вериной голове. Постоянно, ежедневно, ежечасно возвращало Веру в пограничное состояние. Не давало забыть, что концом радости бывает печаль. И стыд накрывал. И весь этот бытовой пэчворк из тряпья и пустых разговоров разрывался, чтобы вновь начать собираться, словно ртуть, в манящий узор.
Может, обсуждение сиюминутного и покупка повседневного как раз и является попыткой ухватиться за жизнь, за вполне осязаемые ее ниточки-тряпочки, за ее хвост. Как детский счет в прятках – «…четыре с половиной, четыре с четвертинкой, четыре на ниточке, пять, я иду искать». Искать те ниточки, могущие связать с реальностью…
А вот и они – шкафы приехали в феврале. Казалось, прошел месяц, а жизнь будто осталась там, в прошлом году. Но собрали проворно, установили, разгребли вещи, систематизировали, заполнили шкафы.
Вера занялась декорированием комнаты и реставрацией советских кресел. Любимое бабушкино кресло-качалка перекочевало с заставленной лоджии в комнату. Вера постелила на пол ветошь, на нее поставила кресло. Разложила необходимые инструменты и приступила к разбору. Выкрученные мебельные болты с гайками складывала аккуратно в пакетик. Гвоздодером вырывала гвозди. Распарывая обивку, Вера представляла себя Остапом Бендером: вот-вот он найдет свой клад. Сейчас Вера запустит руку под обивку, а там драгоценности. Но в руках была одна труха, разложившийся и спекшийся поролон с клеем, пылью и другой органикой. Неожиданно она начала предвкушать то, что получится после реставрации и заулыбалась. Когда б вы знали, из какого сора? Муж ходил вокруг жены и все повторял: «Мастер Гамбс, мастер Гамбс».
Зашкурила ручки, ножки, ободья, загрунтовала, покрасила, покрыла лаком. Отчистила каркас от разложившегося поролона, прикрепила новый, одела в ткань спинку и сиденье, соединила их новыми болтами. Прикрутила ручки-ножки – и вуаля: новое кресло-качалка. За ним отреставрировала еще два винтажных кресла скандинавского стиля, в очереди стояли венские стулья.
Теперь можно было и фильм какой посмотреть. Вера воспринимала советское кино как терапию – мягкие звуки, прекрасная игра, смысложизненные темы. Оно помогало ей вернуться к себе, обрести устойчивость. Но на этот раз решила глянуть что-нибудь из европейских 60-х. Рефлексия главного героя, пробуждение онтологической нужды бились в тисках незамысловатой фабулы. Кадры буквально воспроизводили произведения живописи Возрождения, раннего прерафаэлитизма. Была заметна вдохновленность режиссера красотой человеческого тела, природы. Фильм, правда, заканчивался неожиданно. Нет, развязка-то была логичной, но резко выводила из состояния пробуждения в другую реальность, бытовую, ломающую характер всего фильма.
Вера почувствовала, что скорбь отпускает. Издалека послышалось:
Полночный троллейбус плывет по Москве,
Москва, как река, затухает,
и боль, что скворчонком стучала в виске,
стихает,
стихает.
Ремонт подходил к концу. Она разобрала в коридоре вещи, оставшиеся от бабушки. Сложила их в коробку из-под микроволновки и отправила на антресоли.
Для перехода в новое состояние отправилась наблюдать «Жатву» Брейгеля в высоком разрешении. На познавательном драйве Вера денно и нощно изучала научные работы по истории туалета на севере Европы, философию быта средневековья, УНТ и крестьянские забавы Европы, символику цвета и технику Брейгеля.
Игра в подвешенного гуся, купание в пруду, средневековые суда. Куда путь держит крытая повозка? Чья она – странствующих артистов, торговцев? В город давать представление или за зерном? Волы запряжены в повозку или лошади? Морды вроде бы вытянуты, как у лошадей, но фигуры коренасты, значит, волы. Что делают три человека на западной дороге? У одного в руках силок. Похоже, они ловят птиц. Парень в красной рубахе стоит как бы в углублении. Может, это специальные канавы вдоль дороги, чтобы ее не размывало после ливней, снегов? Сжатое поле. Крестьянка забивает в землю колышки. Два вола привязаны к ним и напряжены. Они кормятся послеуборочными остатками. Готовятся проложить борозды тогдашней системы орошения? Человек на «восточном» дереве трясет ветви. Он подстрахован, судя по белой опояске. И две будки – там, где повозка, и там, где игра в гуся, на мостике, практически в центре полотна. Вряд ли это общественные отхожие места. Хотя, пишут, что в 13 веке уже работали будки в Лондоне. Очень логично было бы встроить их в полотно, особенно ту, что на мосту. Концепция «едим-родим»… Но что мог иметь в виду сам Брейгель? Вопросы сыпались как из рога изобилия. Но гармония с собой уже была достигнута.
«Когда многое необратимо, а обстоятельства требуют твоей энергии свершений, нужно внять требованиям. Пора искать работу», – решила Вера и перевела дух.
***
Март выдался необыкновенно осязаемым. Природа оживала, небо синело, дышало глубоко. Люди распахивали пальто, раскрывали лица. За окном о железо крыш звенел алюминий лопат: рабочие счищали снег, звуки их труда разносились по всему району так, как разливается звук по хрустальному бокалу, когда водишь пальцем по его ободку. Веру обволакивала эта музыка сфер. Она начинала жаждать нового, становилась легкой на подъем, все время шутила и хотела делиться тонизирующим настроем с окружающими.