Однажды мама принесла домой пишущую машинку. Она работала тогда в организации под странным названием – Облпромстрахсовет, которая занималась помощью инвалидам и пенсионерам, работавшим не на государственных предприятиях, а в так называемых артелях промкооперации. Мама ведала там назначением пенсий, подопечных у неё было огромное множество, и она, не справляясь с потоком дел на службе, нередко приносила работу домой. Я помогал ей заполнять бесчисленные карточки – благо, они были почти все как под копирку, и я навсегда запомнил мизерные суммы назначаемых пенсионных пособий: трудовой стаж – 25, 30, 40 лет, а пенсия - 12, 14, редко - 18 рублей…
Наутро, когда мама уносила на работу заполненные мною карточки, я оставался с машинкой наедине и, зарядив листок бумаги, стучал по её круглым клавишам. В какой-то день последних моих школьных каникул (как отличник, я после собеседования был уже зачислен на механическое отделение техникума мясной промышленности) мне пришла в голову мысль составить нечто подобное стихотворению. Вышла какая-то ходульно-трафаретная дребедень на тему длинного, ура-пионерского изложения нашей героической истории.
В первые же дни сентябрьских занятий нашу техникумовскую группу отправили, по тогдашней традиции, на уборку урожая в колхоз. Поселили нас в сельской хате, для сна велели настелить на глинобитный пол слой соломы, кормили в поле вполне аппетитным варевом, а вечерами…
Это были сказочно прекрасные вечера! Небо светилось звёздами, мы жгли на ближней околице небольшие костры, пели песни, а учившийся вместе с нами парень по имени Андрей Боголюбский, будучи старше нас, паца-нов, на 12 лет, рассказывал о своей недолгой службе в авиации, такой же короткой работе в театре – и читал стихи. Сначала – любимого им Маяковского, потом – свои. С первых дней все мы, в большинстве своём – послевоенная безотцовщина, были буквально очарованы им. И не случайно его назначили старостой нашей группы: Андрей оказался толковым и рассудительным без занудства, держал себя запросто, но без панибратства. Словом, подружиться с ним стремились все, особенно мальчишки. Но как? Чем привлечь к себе его внимание? Я не придумал ничего лучше, как под впечатлением очередного его стихотворения подойти к нему с признанием:
- Я тоже пробую писать стихи. Можно, когда вернёмся в Полтаву, по-казать их вам?
- Во-первых, не «вам», а «тебе» - мы все одного поля ягоды. А во-вторых, конечно, покажи – с удовольствием почитаю.
Так я вошёл в его ближний круг.
Время шло, урожайная страда затянулась на месяц, а то и полтора, отношения наши становились всё ближе, искреннее. После возвращения к занятиям в техникуме прошла неделя, другая, однако найти свой злосчастный машинописный опус я, как ни пытался, не мог и мечтал только об одном – чтобы Андрей забыл о моём самоуверенном заявлении.
Увы, рано или поздно наступает час расплаты. И в какой-то трагический день Андрей спросил:
- Что же ты не несёшь стихи?
Отступать стало некуда.
Придя в тот день из техникума, я отложил в сторону все учебники, тет-ради – и засел за сочинение хоть какого-нибудь спасительного стихотворения. Что-то (как говорится – ни в склад, ни в лад), наверное, получилось – и назавтра я представил сей продукт первому моему читателю, заранее понимая, что любой, самый жестокий его критический вердикт будет слаще, чем грозивший еще накануне позор за пустое бахвальство.
Критика действительно была нелицеприятной. Но – не беспощадной. То ли Андрей просто пощадил моё самолюбие, то ли разглядел одну-две удачных рифмы, но скорее всего – просто обрадовался, что в моём лице по-явился собеседник, разделяющий его собственное увлечение… Как бы то ни было, с того дня в техникумовской курилке (а с них, увы, и начался мой «курительный» стаж!) почти все наши разговоры были о поэзии. К нам довольно быстро присоединилось ещё несколько «сочувствующих» из числа однокурсников. Тем более, что Андрей не только читал нам свои стихи или обсуждал наши дерзкие «пробы» - он рассказывал о поэзии и поэтах то, чего мы ещё не знали и о чём не говорилось на лекциях. С его легкой руки нашим общим кумиром стал Владимир Маяковский, по рекомендации Андрея я прочел и его статью «Как делать стихи». Естественно, что вскоре у моих виршей проявился «рубленый» ритм и «лестничный» марш, но зато смелее стали сравнения, метафоры, «всякие прочие» приёмы…
Неизвестно, чем бы закончилось всё это баловство, но у Андрея неожиданно родилась творческая идея, счастливо поддержанная руководством техникума: он придумал … «светорадиогазету»! (Скорее всего, она восходила к тому же Маяковскому – к его знаменитым агитационным «Окнам РОСТА» и рекламным плакатам послереволюционной поры). По сего-дняшним меркам, идея была довольно примитивной: на длинную бумажную ленту наклеивались фотографии или рисунки, отражающие будни техникума, лента постепенно протягивалась через эпидиаскоп – так что изображения появлялись в зале на большом экране, а синхронно звучало записанное на магнитофон текстовое и музыкальное сопровождение. Эта немудрёная задумка оказалась удивительно увлекательной – как для её творцов, так и для зрителей. Выпуски светогазеты демонстрировались в актовом зале – как правило, после общих собраний или других казённых мероприятий, выходили регулярно и очень быстро завоевали популярность – благо, жизнь техникума давала немало пищи для сюжетов. В них не было никакой «официальной» информации, зато нам, ее авторам, дозволялось критиковать не только студенческие проступки и «неуды», но и прорехи в учебной, бытовой, культурной жизни техникума, случавшиеся по вине администрации.
Кое-какие сюжеты помню даже сегодня. К примеру, киномеханики жаловались, что в кинобудке, откуда они демонстрировали фильмы, царит адский холод, стены заросли паутиной, а заместитель директора по быту никак не реагирует на просьбы навести порядок. У нас родилась карикатура, а к ней простенький текст на мотив популярной тогда эстрадной песенки француз-ского шансонье Ива Монтана - его охотно спела на магнитофон одна из студенток:
Огня не найти в кинобудке,
Подвалом оттуда несёт,
А киномеханик в промёрзлой тужурке
Унылую песню поёт:
«Когда идёт киносеанс,
То паутина обволакивает нас,
А замдиректора Михайлик – в тёплом зале,
И дела нет ему до нас».
Надо ли говорить, что на следующий день незадачливому Михайлику не давали проходу даже коллеги по администрации, а мотивчик напевал весь техникум!
Вокруг Андрея очень быстро сформировался увлечённый творческий коллектив – пишущих, снимающих, рисующих, музицирующих, поющих… Мы засиживались после занятий иногда далеко за полночь. Помню, преподаватель одной из самых сложных дисциплин - сопротивления материалов, убеждённый технократ, стал даже дразнить нас самой презрительной в его устах кличкой – «артисты!». Но для меня светорадиогазета стала настоящей и безоговорочно любимой школой – школой творчества, общественной активности, даже, по большому счёту, гражданственности.
А вскоре произошло событие, которое по-новому открыло мне и поэтические горизонты.
В какой-то день мы пошли с мамой в кино. Перед сеансом я подошёл к книжному киоску и увидел тоненькую поэтическую книжицу с незнакомым именем - Сергей Чекмарёв. Может, я и не обратил бы на неё внимания, если бы, открыв первую страницу, не пробежал наскоро предисловие Константина Симонова, который представил автора – молодого стихотворца-ветеринара, трагически погибшего где-то у глухой башкирской речушки. Книжицу я ку-пил и, вернувшись домой, решил перед сном её пролистать. Стихи, дневниковые записи, опять стихи, письма, снова стихи…
И – всё! Сна с этой минуты как не бывало!
Мало того, что я не оторвался от книжки, пока не прочёл до последней страницы. Главное – что каждая страница и каждая строфа её дышали такой искренней, мощной и такой заразительной энергией, что она отзывалась в мозгу всё новыми и новыми волнами душевного отклика. Даже погасив свет и улёгшись в постель, я не мог укротить ни чувств, ни мыслей. В голове то и дело рождались ритмические фразы в унисон прочитанным, и, боясь к утру их потерять, я вскакивал, зажигал свет, записывал на листках бумаги, ложился – и через несколько минут снова бросался к столу, писал и возвращался в постель, надеясь всё-таки уснуть…
По сей день в моей записной книжке у меня сохранились некоторые из тех лихорадочных записей. Конечно, они были слабыми, подражательными, не годились для обнародования… Всё так. Но строки самого Чекмарёва настолько прочно засели в памяти, что помнятся до сих пор. К примеру, вот это – когда он, оказавшись по направлению вуза в дальней глухой деревушке, тосковал по оставшейся в Москве любимой женщине:
И вот я, поэт, почитатель Фета,
Вхожу на станцию Карталы.
Распахиваю дверь буфета,
Молча оглядываю столы.
Ночь. Бегут потихоньку стрелки.
Часы говорят: «Скучай! Скучай!»
Тихо позванивают тарелки
И лениво дымится чай…
Но вот, промчась сквозь овраги и горы,
Разгоняя ночей тоску,
Останавливается скорый –
Из Магнитогорска в Москву.
Поезд стоит усталый и рыжий,
Напоминающий лису.
Я подхожу к нему поближе –
Прямо к самому колесу…
Что? Ты распахиваешь двери?
Но, товарищ, ведь я шучу!
Я уехать с тобой не намерен!
Я уехать с тобой не хочу!..
У меня никогда не хватит духу –
Ни сердце, ни совесть мне не велят! –
Покинуть степи, гурты, Гнедуху
И голубые глаза телят.
Или более поздние строки – когда любимая, поддавшись его уговорам, приехала в его тьмутаракань, но не смогла вынести тяготы и скуку деревенской жизни:
Скажи мне, неужели ты с тоскою смотришь на небо
И жизнь тебе наскучила и кажется сера,
И как в реку бросаются – не глядя, хоть куда-нибудь
Бежать тебе хотелось бы из этого села?
А мне минуты кажутся чудесными и гордыми:
По книгам буквы ползают, беснуется метель,
И лошади проносятся с опущенными мордами,
И избы озаряются улыбками детей.
Стихи Чекмарёва были не просто искренними и проникновенными – они заражали честным, подлинным оптимизмом, а мне, мальчишке-безотцовщине, росшему на скудных послевоенных харчах, придавали сил, дерзости и уверенности, что всё у меня получится – стоит только по-настоящему захотеть!
И действительно, я стал лучше учиться, записался в секцию спортивной гимнастики и в стрелковый кружок. А после третьего курса мы с друзьями задумали ... поход в Крым. Затея была очень заманчивой, и поначалу в списке желающих оказалось человек тридцать. Но педагоги и родители (особенно девочек!) были начеку, и в конце концов нас осталась "непоколебимая" пятерка. Но уж готовились мы к походу всерьёз: все обязались ходить ежедневно не меньше чем по 10 километров, тщательно подбирали одежду и обувь, договорились в областном комитете физкультуры и спорта вести в походе дневник, за что нам выдали палатки и обещали по возвращении вручить значки "Турист СССР"...
Поход выдался потрясающе интересным. Он не только подарил нам массу ярких впечатлений, знаний, навыков - он испытал нас самих во всех отношениях. А по итогам мы сделали специальный выпуск светорадиогазеты - с фотографиями Виталия Буняка и моими стихами...
...Жизнь и творчество пошли своим чередом. И
спустя некоторое время Андрей, разбирая очередные мои стихи, вдруг неожиданно сказал: «Знаешь, мне, пожалуй, уже нечему тебя учить…» Сначала я растерялся. Но потом всерьёз задумался о поступлении в Литературный институт имени Горького в Москве, для чего одновременно с защитой техникумовского диплома экстерном сдал экзамены за десятилетку. Увы, с первого раза поступить не удалось. Но позже, после службы на флоте, настал день, когда в моих руках оказалось вожделенное извещение за №1, что творческий конкурс в Литинститут я успешно прошёл! И снова вспомнил строки Сергея Чекмарёва: «Мне борьба поможет стать поэтом! Мне стихи помогут стать борцом!»