Софья, парус все-таки был! Парус, а не орел! Орел — тоже, но до меня он не добрался, потому что я уже не висел на скале, а валялся под Прометеем. На скале я выдержал часа два только потому, наверное, что промерз насквозь и не чувствовал свое тело. Я и под скалой его плохо чувствовал, но думать не разучился. Подумал, захочется ли орлу поживиться еще и мною? Печень бедного Прометея — не полноценный обед для такой крупной птицы, его печень птица жрет по приговору суда, а вот мороженая человечина — очень кстати! Как внушить орлу, что мной можно отравиться?! Я долго вел неправильный образ жизни! Орел, если и заприметил меня, то не отвлекся от исполнения функциональной обязанности — вогнал когти в мученика и принялся его рвать. Я не мог на это смотреть. Попытался закричать, запустить в орла камнем, сделать хоть что-нибудь, но мое тело меня не слушалось. Я обрел его вновь уже под парусом, на триере. Парус, правда, тут же спустили — мы потеряли ветер и дальше пошли на веслах. Я сидел на скамье гребца и даже не пытался понять, как я здесь оказался. Главное, что я был свободным. Все на нашей триере были свободными. Воинами. Те, кто не трудился двигателем, оставались во всеоружии, но те, кто греб, амуницию с себя сняли. Поэтому никого не удивило, что я голый. Орудовать двенадцати-метровым веслом в 130 кэгэ веса, имея на себе еще и кучу металла, обременительно. Гребцы успеют влезть в доспехи, когда по курсу окажется вражеский корабль. Из огня да в полымя вы попали, дон Ромуальдо, со скалы на античную войнушку. Кто тут с кем воюет и почему, разберетесь по ходу пьесы. А сейчас ваша задача — налегать на весло. Очень даже с непривычки непростая задача! Но я налегал, что сил есть, и за этим делом оттаивал. Я так старательно, можно сказать патриотически налегал, что никто не спросил, откуда я взялся. Доброволец, приблудившийся в порту! Такие всегда встречаются, особенно, среди молодых. А я там был молодой, каким отбился от Георгия в перелете. Опять я не долетел до тебя, Софья, без приключений! Долечу ли? В ходе упражнений с веслом легко душу отдать Богу. Богам. Соберитесь, Ромуальдо. Вы, конечно, не Геракл, но и среди команды не все атлеты. Большинство — не модели для скульпторов, просто сильные, тренированные парни, которых война отвратила от обыденных занятий. Вот и вас отвратила, так что будьте, как все, гребите! Я старался, и все же мой сосед по скамье на меня косился неодобрительно, и даже с презрением. Сам он был дядька мощный. Я его узнал и, кажется, понял, каким вихрем занесло меня на триеру. На одном весле со мной сидел трагик Эсхил! Я когда-то о нем читал. что он не просиживал-пролеживал хитон, сочиняя пьесы, но активно участвовал в общественно-политической жизни и служил в афинском флоте во время греко-персидской войны. Значит, война здесь у нас греко-персидская! Вспомнить бы, сколько она длилась! Доживу ли я до победы эллинов?!
Эллин Эсхил греб легко, умело, а я, похоже, мешал ему, тормозил процесс. Поэтому он осведомился сурово: "Ты кто?". Я не нашел сразу, что ответить, замешкался, а потом выдохнул правду:» Я с Кавказа. Виделся с твоим Прометеем». И поправился тут же:» С нашим.» Он глянул на меня подозрительно, и я поспешил заверить, что не персидский я разведчик, а поклонник его творчества.
- Ты эту трагедию еще не написал, но напишешь! - объявил я тоном оракула. В оракулов греки не только верили, но и ездили к ним на собеседования, когда требовалось узнать про будущее.
- Ты напишешь трилогию, но до потомков дойдет лишь вторая часть - «Прометей закованный» - предрек я будущее. - Но и одной этой трагедии хватит, чтобы мир тобой восхищался. Веками!
- Ты кто? - повторил он свой вопрос, уже не так жестко.
-Оракул, - соврал я, чтоб спастись. - Я еще молодой, поэтому не все знаю, но я всегда интересовался тобой…
-Я погибну в бою с персами? - прервал он. Деловито, без тени страха.
- Ты — нет. Тебя боги сохранят, но твой брат погибнет.
Стоило ли говорить ему об этом, не знаю. Он сразу стал мрачным, сосредоточенным. Но все же задал новый вопрос:» Кто победит при Соломине?»
Я понял, что мы идем в морское сражение, нападем на персидские корабли, захватим их, но не понял, стоит ли сообщать об этом до битвы. Эсхил, не переставая работать веслом, на меня смотрел требовательно, и я все-таки ответил:» Вы. Мы.».
Он успокоился, расправил складку меж бровями, а взгляд из грозного стал грустным.
- Смерть в бою — смерть, достойная воина, - проговорил он для себя и перевел взгляд на брата — попрощался с ним любящим, страдающим взглядом. Эллины оракулам верили!
- Что еще ты знаешь? справился он без любопытства, только чтобы не переживать за брата.
- Многое, но сейчас об этом спрашивать преждевременно, - ответил я. - Сейчас надо готовиться.
Я указал подбородком вперед, на строй кораблей, выдвигавшийся навстречу нашему флоту, и Эсхил потянулся за своим снаряжением. Его товарищи сделали то же самое. У меня ни доспехов, ни оружия не было. Каковым окажется мое место в битве? Может, ну ее? Никогда я в морских сражениях не участвовал, но не поучаствовать — стыдно. Что я сам о себе подумаю, если забьюсь в трюм, как крыса? А если персы потопят мою триеру, то я, в отличие от крыс, не спасусь! Уж если помирать, так средь людей. Вспомнился некстати граф Лодовико. Это он мне обещал смерть на свежем воздухе, на галере, но и тогда и потом от галеры Бог миловал. Может, и здесь помилует, заодно с великим трагиком?
Корабли сближались. Вокруг меня все орали, воодушевляя себя ревом и криком. Воины разминались, прыгая по палубе, размахивали мечами. Кто-то бросил мне меч и щит. У кого-то оказалась «запаска»? Те, кто сидел на веслах, направляли нашу триеру на флагман персов. Наша триера была мобильной, а команда обученной непростому морскому делу. Греки, насколько я помню, славились как классные мореходы. Про персов, насколько мореходы они, я сейчас сам все узнаю. Наше судно было ниже персидского, и экипаж вооружился абордажными крючьями. Мы столкнулись бортами. Послышался треск, триеру сильно качнуло, но бойцы уже забросили крючья на вражеский борт. Персы рубили их, посыпали нас стрелами, и я, чисто инстинктивно, прикрылся щитом, как зонтиком. Увидел Эсхила — яростного, могучего. С тяжелым, длинным мечом он управлялся так же легко, как с веслом. Он рубился с теми, кто спрыгнул на нашу палубу, и я поспешил к нему. Он меня заметил. Даже в безумии абордажной сообразил, насколько я уязвим, толчком отбросил за себя от устремившегося к нам перса. Тот, похоже, нацелился именно на меня и зарубил бы на не хрен делать, кабы не трагик. Значит, надо мне держаться его. Насколько это возможно в полной неразберихе, где никто никого не слышит и никем не командует. Гвалт над флотами стоял невообразимый. На меня навалился перс в ярком халате, рухнул мне под ноги, рядом рухнул эллин в помятом нагруднике. У обоих из животов торчали мечи. Оба пытались их вырвать, добить друг друга, они еще не осознавали, что умирают. Я не осознавал себя, когда щитом отбил удар сверху, а потом бросился вперед, вслед за мечом. Услыхал скрежет и вой, и завыл, и замолк только на асфоделиевых лугах...
Я лежал в траве, среди высоких неподвижных цветов, а тени героев шагали мимо меня. Они шли не строем, а группами, но старались чеканить шаг. Они высоко держали свои призрачные головы в шлемах, они были при мечах, иные — при копьях, но и помятые их доспехи, и оружие были такими же призрачными, как они сами. А вот лавр был живой, зеленый, и асфоделии - настоящими. Впрочем, о настоящем и ненастоящем здесь рассуждать не полагалось. Здесь настоящим было все, просто — другим. Поэтому мертвые герои не только не утратили выправки, они- пели! С песней веселей было бродить бесцельно по лугам взад-вперед! К их толпе присоединялись новенькие. Подходили со стороны развилки, подстраивались в хвост марширующим. Я увидел нескольких наших, с триеры, в их числе и паренька с мечом в животе. Теперь меч у него был в руке, а перса и близко не было. Персам вход сюда возбранялся, их ждало другое посмертие. Призрачный паренек еще не утратил сходство с оригиналом, сохранились четко черты лица, взгляд и мимика. Он посмотрел на меня с недоумением, и я врубился, что веду себя странно. Здесь нельзя лежать — здесь надо ходить и петь, прославлять свои подвиги. Как будто кто-то из живых оценит и подхватит песнь призраков! Может статься, они верили, что подхватят — на то они и герои, а, возможно, им было скучно век за веком топтать аидовскую траву. Когда я сбегал сюда из консульского замка, я совсем иначе воспринимал эти луга. Тогда я здесь отдыхал от боли, от бессилия и отчаяния, но сейчас я поступил сюда почти целеньким — с ранами бедра и плеча. Как почувствовалось мне, не смертельными. Меня, что ли, погребли по ошибке? Даже если так, придется встать в строй! Я зашевелился, приподнялся, и луга передо мной закружились. Асфоделии и призраки смешались в тумане, а когда снова стало светло, я себя увидел на палубе триеры. Мне перевязывали раны. Эсхил, стоя надо мной, объяснял, что я оракул с Кавказа. - Что ж ты, оракул, себе не предсказал ничего? - как упрекнул он.
- Себе — запрещается, - выдохнул я.
- Брат мой погиб, - произнес он так, словно в смерти его брата виноваты были мы с ним.
-Я его видел. Только что, - вспомнил я тех, кто при мне прибыл на асфоделивые луга.- Он присоединился к героям древности.
Эсхил кивнул. И удовлетворенно, и скорбно. Я сел. Осмотрел палубу, с которой уже убрали тела, валявшиеся там вперемешку, своих отделили от чужих, но еще никого не проводили в последний путь. Праздновали победу. Меня не только полечили, но и приодели, намотали мне на чресла кусок ткани на манер набедренной повязки, поднесли мне сосуд с вином. Если я и не показал себя героем, то в грязь лицом не ударил — вышел на бой, в чем мать родила!
Общая радость подействовала на меня возрождающе. Я тоже стал радоваться. Я радовался, пока людское любопытство не сделалось назойливым и опасным. Меня окружили, расспрашивали, на чем я гадаю, и что мне нужно, чтобы предсказывать судьбы? Потроха жертвенных животных, огонь, угли, птицы? Ничего мне не нужно. На меня находит, накатывает по воле богов! Не постоянно! Победят греки персов, но кто из здесь присутствующих вернется к родным очагам, того боги не желают открыть мне. Значит, нельзя. Почему для Эсхила боги сделали исключение? Так он гений всех времен и народов, современники должны заценить! Что известно мне про все века и народы? Немного. Только в связи с Эсхилом. Мне ведь даже про себя ничего не известно, братцы! Например, мне не известно, почему мы понимаем друг друга. Это с каких пор я владею древнегреческой мовой?! Прометей научил? Он мог. Он, возможно, и сейчас не теряет меня из вида. Я, возможно, оказался единственным за тысячелетия смертным, который добрался до него и посострадал. И он проникся, он наделил меня даром античной речи! Он и на скале — бог!
Ликование на палубе стало злобным. Это меня насторожило. Я ненароком оскорбил чувства афинских моряков, противопоставив всем им гребца Эсхила? Оказалось, дело не во мне. Моряки нашли под скамьей раненого перса. Он туда забился во время сражения. Перс был совсем молоденький и страшно испуганный. С ужасом смотрел на окруживших его греков. Попытался объясниться с ними, но ни они, ни я не понимали несчастного, а толмача на триере не оказалось. Не иначе, и на сей раз выручил Прометей Я вдруг понял юного перса. Сообщил, обращаясь к Эсхилу:» Он не хотел воевать, его заставили. Он обычный пастух, сын пастуха, но Дарий объявил мобилизацию, и в войско замели всех. Прямо на дорогах отлавливали. Он просит его не убивать». Эллины не прониклись, остались злыми. Эсхил тоже помнил о погибшем брате. Спросил, всех перекричав, скольких их товарищей уложил пастушок? Он никого не уложил, его сразу ранили, и он спрятался. Кто это может подтвердить, почему афиняне должны верить ему? И вообще! Раз он перс, то собаке собачья смерть! Я от греческой потребности убивать испугался не меньше, чем пастушок. Вскочил, воздел руки к своду и закричал на всю триеру:» Боги не велят! Боги против! Вы на себя навлечете гнев богов, если умертвите мальчишку! Он безоружен, ранен, он не боец! Достойна ли эллинских героев расправа над столь несчастным созданием?!» Эллинские герои от моих воплей обалдели, замолчали, но остались неумолимыми. Мало им было битвы?! На фиг после битвы, после победы отыгрываться на ком ни попадя! На мне тоже могли они отыграться. За заступничество от имени высших сил. - Ты откуда знаешь персидский? - справился сурово Эсхил.
- Не я знаю — боги! - выдал я первое, что пришло на ум. - Они знают всё, и персидский. Я лишь немножко понимаю, потому что по матери я алан.
Оставалось надеяться, что афинские мореходы об аланах слыхом не слыхивали, кто это такие, где водятся, и какое отношение имеют к враждебным персам, но, на всякий пожарный. я мореходов немножечко просветил. - Аланы обитают в горах Кавказа. Это они меня вывели к Прометею, - обернулся я к великому трагику. - А Прометей, ты сам потом об этом напишешь, призывал к милосердию! Знаете, что он, уже прикованный к утесу, сказал океанидам? « Молю, молю вас, будьте сострадательны, беду чужую видя...» Он не только к океанидам обращался — ко всем!
И я осмотрел всех вокруг себя. Кажется, заветом Прометея афиняне прониклись. Тем паче, в сочетании с приказом богов. Они расслабились, наполнили чары и принялись обсуждать, уже спокойно, чьим рабом сделать пленника. Жребий кинуть, чтобы не выяснять, кто из них в схватке был смелее других, и не переругаться между собой из-за лавров? Будут у вас лавры, ребята, даже с избытком, только что это вам даст? Никакого от них нет удовольствия там, где их носят поверх доспехов! Посовещавшись, мореходы решили перса отдать Эсхилу. Эсхил подумал и подарил раба мне:»Ты по воле богов его защищал, ты и владей им!». Мне никем владеть не хотелось, но я не мог нарушать обычай. Может, и нарушил, поделившись с пленным вином, но тут же объяснил свой не слишком рабовладельческий поступок:» Он мне мертвый не нужен.». Мореходы согласились, что от мертвых проку нет, и, в соответствии с пожеланием Прометея, осмотрели и обработали персу рану. С наступлением ночи, назначив дозорных, все мы улеглись спать, Я — вблизи Эсхила, перс возле меня. Вот тогда-то и явился Георгий.
- Ну, и как я тебя такого доставлю к Софье? - укорил он. - Твои раны вызовут множество ненужных вопросов.
- Я, по-твоему, не придумаю, что ответить?
- Ты, по-моему, никого не убедишь.
- Это я-то?!
- Ты же сам недавно посоветовал Лодовико не считать людей идиотами. Тебе придется немного задержаться.
- Здесь?!
- В Афинах.
- Я не хочу! Судя по тому, что мы знаем, греко- персидские войны еще не кончились, и у меня есть шанс остаться тут навсегда!
- Не останешься.
- Потому что на мне все заживает, как на собаке?! А с ним я что делать буду? - указал я на своего раба.
-Отпустишь.
- И куда он пойдет? Ему, как и мне, идти некуда! У меня в Афинах, да везде здесь, ни кола, ни двора!
- Твой отец геройски пал за Элладу, а мать вернулась на свою родину...
- Давай найдем маму!
- Успокойся. Тебе положены деньги за участие в сражении…
- Меня нет в списках личного состава!
-Твой покровитель. - указал Георгий на великого трагика, - очень известный человек, аристократ…
- Он не мой покровитель!
- Полагаешь, он бросит оракула на причале в одной набедренной повязке? - Георгий ободряюще засмеялся.
- Полагаю, все решат, что я раскручусь! Продам раба!
- Кое-кто учил не думать и не решать за других. Поогрызайся, если хочешь, -он вновь засмеялся. - Я бы тебя здесь не оставил, не будь я уверен, что с тобой ничего не приключится.
- В этом никто не может быть уверен, - заявил я, злой и сильно расстроенный.
- Отдохни, - посоветовал он. - Уже скоро ты будешь дома.
Он исчез, а мне стало так паршиво, что я выругался вслед ангелу. На родном языке. Я, как выяснилось, разговаривал с Георгием на своем родном языке, который Эсхил принял за аланский. Но Эсхил не только слушал нас - он видел Георгия!
- Кто это был? - спросил он со спокойным интересом.
- Дух, - ответил я. - Мой покровитель. Он ко мне слетает, когда я нуждаюсь в помощи.
-О чем вы говорили?
- Он велит мне задержаться в Афинах, но мне там жить и негде и не что. Мы с ним чуть не разругались из-за этого.
- С духом?- уточнил Эсхил осуждающе. - С экстраординарной сущностью?
- Экстраординарная сущность это ты, - заявил я непочтительно. - Ты не мог его видеть, но увидел.
- Я — мог! - объявил он горделиво, и я заткнулся. Вспомнил, что Эсхил перебрался в Афины из мелкого городишка Элевсин, где в большой чести был культ Деметры, а в Афинах открыл для себя культ Диониса. Вакханалии, которыми тогда увлекались все поголовно. Люди напивались не для удовольствия напиться, а чтоб заглушить рассудок, растормошить подкорку и погрузиться в видения. Люди к ним стремились, люди их обсуждали, люди жизнь в видениях, считали истинной жизнью. Мне, чтобы вписаться в такую жизнь, и напиваться нужды не было. Эсхилу — тоже. Уж такие мы создания, драматурги, и неважно, что я так и не изваял пьесу для Каудильо. Настроения не случилось!
- Тебе есть, где жить в Афинах,- объявил Эсхил твердо. - Тебе многое открыто, а я любознателен.
- Не только, - выдал я как собрату. - Ты увидишь, как Прометея приковывают к скале. Сам все увидишь, услышишь и опишешь.
- Это случилось задолго до меня, - усмехнулся он недоверчиво и даже сердито.
- Тебя время не остановит, - возвестил я. - Твой талант сильней всякого времени, а твои желания преобразуют реальность.
- Ты сможешь оставаться в Афинах, сколько пожелаешь. Вместе со своим рабом.
- Я бы предпочел сделать его вольноотпущенником.
- Поступай с ним, как хочешь, а мне назови свое имя.
- Ромул. У меня есть и другое, но я предпочитаю зваться тем, которое мне дала мать.
- Я согласен звать тебя аланским именем. В этом есть нечто от мифологии. Тайна. Твой народ — варвары, он еще очень молод?
-Он древней твоего, - заступился я за народность, заселившую пространства от Кавказа до Буга, в том числе, и мою родную Тавриду. По огромным территориям они распространялись заодно с другими индо-иранскими и прочими племенами, но я плохо знал географию. Этнографию я тоже не знал, но совсем не страдал от этого. Как изрек все тот же Эсхил: «Мудр тот, кто знает не многое, а нужное». Я не мудр, мне невежественность простительна.
- Мой народ не увлекался строительством городов и сочинением культурного наследия, он разводил коней, скот, ковал мечи и ювелирные украшения, воевал за свои пастбища. В общем, просто жил, но я недолго пробыл среди него и не смогу удовлетворить твою любознательность.
- Я не историк, - объявил он с достоинством. - Меня не интересуют дикие и полудикие племена.
- Тебя интересуют соотношения свободной воли и рока, - подхватил я. - Долг и чувства, Преступление и воздаяние, внутренний мир человека во всей его противоречивости. Личность и власть...Все это интересует тебя в сценических картинах и образах.
- Тебя тоже?- спросил он утвердительно.
- Да, но я пока что все это ношу в себе.
Было бы непростительным нахальством сравнивать свои стихи с его трагедиями в стихах! Я б и под угрозой смертной казни не сочинил пьесу в стихах! Хотя, кто меня знает, может, и сочинил бы. За помилование! На адреналине! Что-то такое я попытался сделать, Сонька, но не хватило адреналина. Я опять прервусь. Я устал. Попытался отвлечь нас от грядущего и загрустил-затосковал еще больше. Я недолго прожил в Афинах. Дал персу вольную и денег на обзаведение хозяйством — мой покровитель добился, чтоб мне заплатили за участие в боевом походе; посетил спектакль по пьесе Эсхила и меня это, скажу честно, утомило. Не создан я для древнегреческого театра! Разумеется, Эсхилу я настроение не испортил. А потом за мной вернулся Георгий...Софья, солнце, и у тебя бывают видения! Не такие, как мои! Присмотри мне на том свете местечко, где бы я жил по-земному! Чтоб и друзья у меня были, и конь, и собака. А еще я хочу кошку! Я хочу в такое место, где бы мы с тобой встретились!»