Расплата всегда приходит неожиданно. Хочешь ты этого или нет. Она наступает, как взрыв, как обрыв, как пропасть или глубокий провал на пути. Я совсем не обращал внимания на Свету. Понимал, что ее не люблю, не хочу, как женщину, не испытываю к ней прежних чувств. И в то же время я не желал ее потерять, как доброго и порядочного человека, как мать моего горячо любимого сына. Мелькали мысли о том, что другие мужчины так и живут раздвоенной жизнью, имея жену и любовницу. Им как-то удавалось устраиваться в жизни таким образом, что у них получалось сочетать одно и другое, жену и любовницу, одну семью и другую. Одна из них хорошо готовит, устраивает быт и хорошо гладит белье. Другая устраивает праздник встречи, хорошо преподносит себя и хорошо гладит тело. В этой сумасшедшей гонке, когда мозги вставали дыбом, душа куда-то рвалась то домой к сыну, то к женщине, которая притягивала и забирала всего с потрохами, казалось, что все еще может наладится. Нужно только больше уделять времени жене, научиться ее обманывать ради семьи и сына, ради матери, которая души не чаяла во внуке. Она приезжала на субботу и воскресенье и иногда оставалась еще на несколько дней.
Я бегал к Гале на нашу голубятню после работы или в конце ее. Мы встречали по-прежнему в той комнате. С тех пор больше никто не рвался в нее и не дергал за ручку, желая войти. В тот день я был с ней. И, когда вышел с предприятия, увидел Свету. Она вышла погулять с ребенком и стояла с коляской у проходной. На улице было зябко. Я увидел ее заплаканное лицо и растерялся. За мной должна была выйти Галя, но я, не дожидаясь ее, взял Свету под руку, и мы пошли домой. Мне отчетливо представилось, что Галя выходит за мной из проходной, видит, как в тусклом свете фонарей мы с женой катим коляску по рябиновой аллеи и все понимает.
- Ты где был? – спросила Света, размазывая слезы по щекам.
- На работе, - как можно спокойнее ответил я.
- Почему на звонки не отвечал? – плакала она.
- Успокойся, пожалуйста, успокойся. Задержался немного на работе.
- Что случилось? – спросила она, успокаиваясь и прижимая ко мне голову.
- У нас сейчас напряженка на работе. Приходится задерживаться. Не плачь, все хорошо.
- Я уже целый час возле проходной хожу. Витька, наверное, замерз уже.
Она переставая плакать, сунула руку в коляску, под одеяльце сына. – Ножки холодные. Домой надо скорее идти. Растереть ему ножки спиртом.
Мы покатили живее коляску с Витькой домой. Дома растерли ему ножки спиртом, покупали в теплой ванне. Сын чувствовал себя хорошо. Ночью у него поднялась температура. Света потрогала ему лобик и сказала:
- Жар.
Градусником померили температуру. Термометр показывал – тридцать восемь и пять. Через десять минут еще померили температуру. Тридцать восемь и девять. Температура росла. Вызвали скорую помощь. Температура поднялась до критических значений – тридцать девять и пять. Врачи сделали укол, вызвали еще одну скорую помощь, устроили консилиум.
Я и Света сидели на кухне и от безысходности смотрели в пол. К нам встревоженный вошел один из врачей и сказал:
- Есть подозрение, что это менингит. Если лучше не станет, заберем в больницу.
Мы посмотрели на него и снова уставились в пол.
Через несколько часов вошел другой доктор и сказал:
- Мы ничего не смогли сделать. Он умер.
Света вскочила, закричала и тут же упала на пол. Я обеими руками схватил себя за голову и застонал, завыл.
Я слышал голоса.
- Родители оба обезумели. Матери нужна помощь. Она упала на пол.
- Сейчас приедет перевозка, мальчика заберут. Ребенка нельзя здесь оставлять. Вдруг менингит инфекционный. Нужно вызвать службу, чтобы они обработали раствором комнату и кухню.
- Надо положить женщину на кровать. Расстегните ей кофту, откройте окно. Нашатырный спирт нужен. Есть?
- Есть.
- Протрите ей обычным спиртом виски.
- А этот что?
- Это отец…
- Мальчика надо забирать. Как его забирать?
- Берите прямо в одеяльце. Одежду потом принесут.
Приходили люди в белых халатах, уходили. Пришли еще какие-то люди в белых халатах, все опрыскали и сказали, окно не зарывать.
Под утро все ушли. Какое-то время сидел на кухне и, не раздеваясь, лег на кровати рядом со Светой, которой сделали укол.
Утром проснулись. Окно отрыто, в комнате холодно. Комната чужая. Кроватка пустая. Закрыли окна. Собрались, поехали в больницу. Диагноз подтвердился, менингит. Врач сказал, по всей видимости, это случилось от переохлаждения. Инфекционных признаков не выявлено. Нам сказали, какие вещи потом следует привезти. Мы поехали домой. Позвонили родителям Светы и бабушке. Я попросил пока матери не сообщать. Поехал в город, чтобы ее подготовить перед тем, как сказать. Приехал, соседи сказали, что ее забрали на машине скорой помощи. Позвонил в больницу, куда ее отвезли и выяснил, что у нее сердечный приступ. Видимо, кто-то из родственников ей сообщил. Поехал к ней в больницу. Повидал, посидел у кровати. Вечером вернулся домой к Свете. Невольно натыкался глазами на детскую кроватку, детское белье, игрушки. Сидели с женой за столом на кухне. Света бледная рассказывала то, что испытала в тот вечер. Она мне не понравилась именно своей бледностью. Ее бледность обычно имела оттенок слоновой кости. Ни у кого другого я такую бледность не видел. Она, словно светилась изнутри, и даже легкий загар оставлял эту бледность нетронутой. Сейчас она сидела белая, словно ее намазали мелом.
- Я звонила тебе в тот вечер и не могла дозвониться. До этого был звонок по телефону и мне сказали, что ты начальницей и что у вас… Я не поверила, оделась, собрала Витю и помчалась с коляской на предприятие. Через проходную меня не пустили. Бегала там вдоль строений, заглядывала в окна. А Витя в коляске на дороге. Дура… Какая же я дура… Это ведь не правда, что они мне сказали?
Я ничего ей не говорил. Она взяла вину на себя, но я теперь понимал, что виноват сам. В том, что сын заболел и умер был виноват только я. Тогда как Витя лежал в коляске и мерз, а жена бегала под окнами, я был с Галей.
- Что ты молчишь? Сажи, что это не правда.
Я не мог сейчас отнять у нее последнюю надежду, не мог все обрушить и сказал:
- Не правда.
Света упала мне на плечо и зарыдала. Я обнял ее и прижал к себе. Казалось, что работа и те отношения, где-то теперь очень далеко и ничего такого больше продолжаться не может. У нас на двоих было одно большое горе, и оно нас сближало.
Мама хотела приехать на похороны. Но врачи запретили ей ехать и не выпустили из больницы. Я ездил ее навещать, сидел подле кровати и как мог успокаивал.
Все хлопоты я взял на себя. Света плакала и плохо все понимала. На кладбище все плакали. Родители Светы, она сама, родственники, которых я видел на свадьбе и тех, которых не видел. Я все никак не мог понять, почему гробик такой маленький. Мне казалось, что он должен быть больше. Как же Витенька будет там учиться ходить, бегать, сидеть, играть погремушками. Как он пойдет учиться? Глаза стекленели не то холода, а от накатывающих слез. Они появлялись на глазах, наполняли набирающейся влагой так, что мешали все видеть. Когда я их смаргивал, они катились по щекам и капали на куртку. Иногда я смахивал их рукой. Казалось, что из меня вынули сердце, душу и все содержимое. Ощущение пустоты и никчёмности овладели мной. День, казалось, тянулся бесконечно с разговорами, которые ничего не значили и ничего не объясняли. Поминки справляли у тещи. Вспоминали Витю, плакали.
«Почему Витя?... Почему мой сын?... –вертелось все время в голове. – Он не виноват… Он ни в чем не виноват… Это я… Я во всем виноват…»
С поминок пришли домой, разделись и сели на кухне. В комнату идти не хотелось. Там все напоминало о Вите.
- Чай будешь? – спросила Света.
- Чай попью, - ответил я.
Попили чай и, не включая свет в комнате, легли спать.
Утром пошел на работу. Очень боялся встретиться с Галей. Целый день работал на стенде и думал, как мы встретимся с ней. На работе все знали, какая у меня случилась беда. Все со мной говорили мягко и деликатно. Когда я проверял, функционирование блоков, то обо всем забывал, и мне становилось легче. Галя не приходила, и я не хотел, чтобы она пришла. Больше всего я, конечно, винил себя. Но что-то во мне шептало: «Это все из-за нее… Из-за нее…» За целый день я ее так и не увидел, не встретил. Она, наверняка, все знала о том, что произошло. Ей сказали. Может, она понимала свою вину. Тогда нам не придется объясняться. Но я никому ничего не рассказывал в подробностях. Никто не знал, как все произошло. И это доставляло мне облегчение. Дома я разговаривал со Светой на бытовые темы. Она спросила, как дела на работе. Я ей рассказал, как проверял блоки на стенде, что говорил мне Юрьевич, что я ему отвечал. Мы друг друга понимали в сострадании. Говорили тихо, без эмоций и только для того, чтобы проверить, что мы сами не умерли и еще живем.
На другой день я снова пошел на работу по рябиновой аллее. Листья на рябине побурели, ягоды перестали играть красной краской. Они как будто потемнели. Листья начинали облетать, а на ветках сидели снегири, синички и клевали ягоды. Поутру еще было темно. Осень вступила в свои права. С работы я выходил, когда тоже уже было темно и слышал звуки музыки, которые во мне звучали слабо и неотчетливо. Звуки были грустные, едва различимые и пронзительные. Так мне казалось. На какое-то время они пропадали и потом появлялись вновь. Я не обладал музыкальным даром, не знал нотной грамоты, но мне казалось, что это реквием. Когда кто-то со мной заговаривал, реквием затихал или исчезал совсем. Через некоторое время он вновь появлялся. Иногда мне хотелось, чтобы ко мне никто не обращался, чтобы слышал не отдельные музыкальные фразы, а все звучание, которое сливалось с моим настроением и с моими страданиями о сыне. Я никому не говорил об этом реквиеме, потому что это было только моя горечь, мои страдания и мои чувства о сыне. Через эту музыку я просил у него прощение. И у меня невольно появлялись на глазах слезы. Если кому-то отвечал, то у меня вздрагивал, срывался на беззвучие голос. Те, кто со мной говорил, кажется, меня понимали, но не так, как я думал. Они не слышали этих волшебных звуков. Такую музыку я раньше никогда не слышал. Она была прекрасна и задевала во мне те самые струны, которые заставляли мое сердце страдать еще больше, глаза начинало сильно щипать, и они полнились слезами. Я бы мог сыграть эту мелодию, но я не умел играть. Я бы мог много рассказать об этой музыке, но меня некому было слушать. Как она печальна, проникновенна, торжественна и стройна. Как много в ней чувств и страдания. Юрьевич подошел ко мне на стенде и что-то спрашивал. Я не слышал его. Он обращался ко мне, но реквием владел мной вполне и уносил в неведомое.
- Валера, ты чего, не слышишь? – спросил он.
- Нет, почему, слышу, - ответил я.
- Где второй лист принципиальной схемы стенда?
Я осмотрелся и задумчиво сказал:
- Сейчас. Я ее только что держал в руках… Вон она на блоках лежит.
Юрьевич был невысокого роста и не мог увидеть и достать схемы. Пришлось мне самому это сделать и отдать ему схему в руки.
Приходила Ольга работать на стенде. И я ей помогал. Она проверяла новый фрагмент программы взаимодействия блоков по интерфейсу.
Домой возвращался, слушая реквием, который звучал во мне увереннее и понятней, без перерывов. В какие-то моменты мелодия вдруг прекращалась и потом начиналась вновь.
- Валера… Валера…
Кто-то меня позвал. Показалось, что произносилось мое имя. Я обернулся. Это стояла она.
- Я думала, ты придешь, - сказала она тихо.
Мне нечего было ей сказать. Мной владел реквием. Он наполнял меня всего. Я стоял потерянный, бесчувственный, отстраненный, молчал, ничего не говорил и смотрел в сторону.
- Я все знаю, - сказала она с сочувствием.
Реквием заполнял меня всего и достигал кульминации звучания. Глаза прослезились. Это был признак того, что я понял музыку и то, что в ней говорилось.
- Что мне для тебя сделать? Ну, скажи, что? Я все сделаю… Ты только скажи, что я должна сделать.
Реквием стих и исчез. Я посмотрел в ее зеленые глаза. В них столько было сочувствия, страдания, что все мое негодование к ней исчезло. Как я мог подумать, что она в чем-то виновата. Она ни в чем не виновата. Нет, ни в чем. Это я во всем виноват.
Ее маленькая горячая рука взяла мою холодную ладонь.
- Пойдем со мной… Пойдем…
От нее шло тепло, которое вселяло надежду и возвращало к жизни.
- Куда? – безнадежно, безжизненно спросил я.
- Не спрашивай ни о чем, - произнесла она трепетно и жадно. - Это близко.
И снова послышался реквием. Я невольно шел за ней. Она энергично двигалась немного впереди и вела меня за руку.
Мы подошли к незнакомому дому. Я слышал реквием, который зазвучал отчетливее, объемнее, увлекая меня с ней.
- У меня ключ от квартиры Раи. Это моя родственница. Она сейчас в больнице. Нам никто не будет мешать, - торопливо говорила она.
От нее шли такие токи любви, такая энергетика, что все во мне восстало и поторопилось к ней, как к источнику жизни.
- Пойдем… Пятый этаж…
Она крепче взяла меня за руку и повела за собой в подъезд и по лестнице.
Странно, но я снова услышал реквием, который на мгновение пропал. Он звучал во мне, как будто наполнено и сильно. Гармония звуков поднимала меня и окружала грустной торжественностью. В ней было и прощание с жизнью, и надежда на лучшее, и последние уходящие радости.
Она вставляла ключ в замок и никак не могла его вставить. Руки ее подрагивали.
- Я никогда не открывала этот замок, - в оправдании и в волнении сказала она. – Сейчас… Сейчас, сейчас… Почему-то у меня не получается.
Я взял у нее из рук ключ, попробовал вставить, перевернул ключ бородкой вверх и снова попытался вставить в замочную скважину. Посмотрел на профиль замочной скважины, перевернул ключ, увереннее вставил в замок и ключ повернулся.
Мы зашли в квартиру, закрыли за собой дверь на задвижку и сразу обнялись. – Ой, - послышался ее вздох, и она затаилась у меня на груди.
Некоторое время мы стояли, плотно прижавшись друг к другу. И в этот момент я снова услышал знакомый, реквием который зазвучал мощно, призывно, торжественно, требовательно. В нем слышалось желание продолжение жизни и одновременно ее невозможность. И одно боролось с другим, и жизнь побеждала. Она брада свое. Я взял ее за руку, провел в комнату и принялся раздевать.
- Подожди, не спеши… Не нужно так… Сюда никто не может войти.
Я не слушал ее, раздевал и бросал вещи на кровать и на стул. Какие-то вещи падали на кровать и сползали на пол. Мной всецело владел реквием, его состояние возмущения, его мощь и сильное, все заполняющее вокруг звучание. Наши тела оказались свободными от всего, от одежды, смущения, неуверенности, неловкости. И в следующую секунду мы бросились в объятия, и нас соединили поцелуи, как проводники того желанного, к чем мы стремились. Бесконечные и жадные поцелуи владели нами. И в следующий момент, звуки как будто стали тише, совершеннее, нежнее. И наши движения подчинялись им. Словно волны из чувств и желаний завладели нами и наполняли наши движения. И наши проникновения одного в другого приобрели наполненность, стали глубже, основательнее, существеннее. Я слышал реквием и отдавался ему. Это был реквием моей души, моего разбитого сердца, униженного состояния. Слезы потекли по моему лицу. Я плакал и овладевал женщиной, которую по-прежнему желал. Она отдавалась мне до последней капельки животрепещущей силы, стремилась ко мне и достигала меня. И я достигал ее. Мне казалось, что я делаю то, что хотел бы, чтобы я делал мой ушедший сын Витька, мне казалось, что так я воскрешаю его, заставляю жить, заставляло меня верить в то, что он еще жив и будет жить.
- Что ты плачешь? – спросила она. – Ведь было так хорошо.
- Да, - сказал я, и слезы с моей щеки, стекая, упали на ее щеку.
- Теперь это и мои слезы, - сказала она.
- Да, - сказал я, покидая ее лоно.
- У меня было три раза, - сказала она и, как делала это прежде, показывая три пальца так, что большой палец пригибал к ладони мизинец.
Реквием стихал. И мне казалось, что это все я делал для него, только для него, для моего ушедшего сына Вити. Почему я так думал, не знаю. Этого я не мог себе объяснить.
Вечером я провожал ее домой. Мы стояли под нашей рябиной, целовались. Галя, выбрав момент, когда никто мимо не проходил, вышла из тени рябины на свет и пошла домой. Я развернулся и пошел к себе домой, к Свете. Я знал, что теперь ей скажу, что не могу больше врать и что нам нужно расстаться. Дойдя до конца рябиновой аллее, повернул к теперь уже не моему дому, а дому Светы. Поднялся на второй этаж и позвонил в дверь. Я именно позвонил в дверь, хотя мог открыть дверь своим ключом. Я знал, что не хочу заходить в эту квартиру.
Света открыла дверь и посторонилась. Я не двинулся с места и, опустив голову, сказал:
- Света… Я не хочу тебя больше обманывать и оставаться неверным мужем. У меня другая женщина. Маму выписывают из больницы, и я поживу теперь у нее.
Не глядя в глаза Свете, я развернулся и пошел по ступенькам вниз. Какое впечатление произвели на нее мои слова, не знал. Слышал, как с грохотом захлопнулась дверь квартиры.
Дома меня никто не встречал. Маму выписывали только на следующий день. Принялся наводить в квартире порядок, прислушиваясь к звукам. Реквием не звучал. И мне показалось, что больше я его никогда не услышу, но ошибся.
На следующий день утром, проснулся с ощущением, что Витька жив. Он просто живет сейчас у тещи, и все вернется обратно. Выйдет из больницы мать, мы со Светой будем гулять по улице с коляской. Но уже в электричке, пока ехал на работу, понял, что это не так. Вити нет. Света с тещей и тестем в горе. Маму выписывают из больницы. На работе я отпросился и поехал после обеда вписывать мать из больницы, чтобы отвезти ее домой.
- А где Света? – спросила она в больнице.
- Она не приедет, - ответил я.
Мама настороженно посмотрела на меня, ожидая, что я ей еще что-то скажу.
- Как ты себя чувствуешь? – спросил я.
- Не скажу, - ответила она.
- Почему? – удивился я.
- Потому что я снова могу себя сглазить. Стоит мне сказать, что я хорошо себя чувствую, как мне становится плохо.
Я кивнул и поймал на себе ее внимательный взгляд. Она всегда чувствовала меня, заглядывала в самое сердце и видела насквозь. Поэтому я отвел взгляд и старался не смотреть ей в глаза. В больнице все время находил себе заботу, стараясь чем-то заняться. То в туалет сходил, то с врачом пошел поговорить.
- Вы еще молодые. У вас еще все будет, - сказала мама, наблюдая за моими суетными движениями.
- Да, конечно, - сказал я.
Пока мама сидела на постели в палате, я стоял около ординаторской и ждал выписки.
Мы поехали домой на такси. Дома поели, и она сказала:
- Ты езжай к Свете. Ее надо поддержать.
- Я поживу у тебя. Мы разъехались.
- Как? Зачем? Не надо было.
- Нам трудно быть вместе.
- Это из-за сына? – спросила она.
Я кивнул головой, прекращая разговоры на эту тему.
- Ничего, все пройдет и заживет. Вы снова заживете семьей.
Я нахмурился и отвернул лицо. Мама кое-что не знала, что мне придется ей объяснить, и она должна будет это принять или не принять, что меня начинало тревожить и мучить.
Мама была против того, чтобы я не жил со Светой. Но по мере того, как я начал помогать ей по дому, ходить в магазин, убираться в квартире, ходить в аптеку и что-то готовить, она смирилась. Свете она не звонила, чтобы ее не тревожить, и это мне помогало жить, балансируя и не говоря ей всей правды.
Утром я уезжал на работу. В обед мы встречались с Галей на квартире у Рае. Во время встреч я слышал реквием. Он входил в меня и звучал во мне, грустной, страдающей составляющей жизни. Он колыхал меня, наделял особенным ритмом и заставлял жить иначе, словно я находился между жизнью и смертью. Когда Раю выписали из больницы, мы продолжили встречаться под нашей рябиной.
Нам нужно было новое место для встречи. И Галя неуверенно предложила встречаться в комнате, которую выделили под складское помещение, где предполагалось разместить еще не приехавшие из Питера блоки. Теперь мы могли встречаться там.
Иногда мы теряли головы от желания увидеться и тогда на другой день я, как безумный, бежал в наше гнездышко, в нашу комнатку, где мы, боясь разоблачений, изредка встречались. Я бежал к ней навстречу, считая двери, которые нас разделяли. Бежал в нашу тайную комнату, как сумасшедший, считая двери. И двери для нас становились основными препятствиями и барьерами разлуки. Я не жалел их, толкал, бил, как будто они были мне ненавистны, как будто они были во всем виноваты. Но больше времени мы проводили под рябиной, куда едва проникал уличный свет, где мы для всех оставались незаметными. Когда кто-то проходил мимо к Галиному дому, мы затихали. Едва тот проходил, как мы тихо говорили, целовались и обнимались.
Вечером поздно я приезжал домой. Мама расспрашивала меня о работе. Я ей рассказывал, что мог. Иногда она меня спрашивала о Свете.
- Ты видел Свету?
- Нет, не видел. Встречал ее папу в столовой. Вместе стояли в очереди к раздаче блюд. Он сделал вид, что не узнал меня. И я не стал с ним говорить.
- Но как же Света? Может быть, тебе стоит к ней сходить?
- Нет, мам, я к ней не пойду.
- Почему? Ты считаешь, что вам еще рано жить вместе?
Я молчал.
Нам с Галей не хватало времени для коротких встреч на работе и после работы. Не хватало коротких телефонных разговоров на работе, во время которых нельзя было ничего сказать. Когда мне казалось, что я ее долго не видел, скорее спешил к телефону и набирал ее рабочий номер. Мы говорили украдкой, часто иносказательно, чтобы сослуживцы смогли подумать, что разговор идет по работе. Однажды ко мне подошел Юрьевич и остановился, поджидая, когда я закончу разговор. Понимая, что он не даст мне сказать всего, что хотелось сказать, я произнес:
- Целую кипу… Да-да, целую кипу…
Вечером под рябиной Галя спросила:
- Что ты там говорил про кипу?
- Я говорил целую Кипу…
- А что это за Кипа?
- Кипа это ты, - сказал я и рассмеялся.
- А, поняла, - засмеялась она.
Нам хотелось дольше оставаться вместе, появляться вместе на людях. По воскресеньям Галя начала мне звонить домой. Я кидался к трубке телефона, разговаривал с ней и потом просил мать отпустить меня на несколько часов. Бежал к ней навстречу в кафе или погулять. Наступали холодные временя, и мы часто сидели в кафе и разговаривали обо всем на свете.
Однажды Юрьевич снова застал меня за разговором с Галей. Она позвонила и попросила меня к телефону. Он узнал ее, хотя сделал вид, что не узнал, передал мне трубку и ушел к программистам. Вскоре вернулся, и я закончил разговор:
- До свидания. Да, целую кипу… Целую кипу...
Когда я положил трубку он спросил:
- Это Галина Леонидовна звонила?
- Да это она, - ответил я.
- Про какую кипу вы говорили? – спросил он.
- Я подготовил для нее документацию по стенду. Целую кипу. Схемы и руководства. Но это еще не все.
- Вот оно что, - сказал Юрьевич.
Какие-то сомнения, видимо, у него остались. Галина слишком стала уделять мне внимание при всех, выдвигать на первые роли, подписывать бумаги у начальства, посылать к руководству на доклады, вести вместе со мной переговоры с командировочными. И Юрьевич забеспокоился о своем положении. Однажды перед праздниками мы сели за стол у себя на стенде, выпили, и он меня отвел в сторону для важного разговора.
- Давай, - сказал он, - говори, что ты против меня имеешь.
- Ничего, - ответил я с удивлением, не понимая, что он хочет услышать.
- Как ничего? – не поверил тот. – Ты же хочешь занять мое место.
- Нет, - ответил я озадаченно, не представляя, как ему такое могло прийти в голову. – В мыслях никогда не имел такого. Вы считаете, что самым большим достижением в жизни является воплощения желания занять место начальника?
Он растерялся.
С чистыми помыслами я смотрел ему в глаза, стараясь понять, как он мог такое подумать.
Мой ответ для него прозвучал слишком искренно. Озадаченный он больше мне ничего не сказал, и мы вернулись к столу. По дороге домой я думал о том, что Юрьевич, наблюдая за происходящим, подумал о том, что я, попав в любимчики к начальству, хочу устроить свою карьеру и в первую очередь за его счет. Когда он мне на это намекнул, я внутренне рассмеялся, потому что больше всего боялся, что о наших отношениях с Галиной узнает кто-нибудь еще. Почему-то мне было глубоко наплевать на открывающиеся возможности и карьерный рост. Для меня было важнее всего обладать Галиной, быть с ней рядом, дышать ее воздухом, прикасаться к ней.
Однажды, когда Галя позвонила мне в субботу, чтобы мы могли договориться о встрече, мы поговорили с ней и мама, увидев мое новое лицо, спросила:
- Кто тебе звонил?
- Одна женщина.
- Кто она?
Если мама начинала что-то выяснять, то от нее нельзя было ничего утаить. Она обязательно доходила до истины.
- Это Галина Леонидовна, моя начальница.
- И что она хочет?
- Мы хотим пойти посидеть в кафе.
- Вы с ней встречаетесь?
- Да.
- А как же Света? – переживая, со страхом в глазах спросила она.
- Со Светой ничего.
- Как ничего? Почему ничего? – спрашивала она, не понимая происходящее.
- Мам, я пойду. Меня ждут, - ответил я, понимая, что вечером мне предстоит неприятный разговор.
- Ну что ж, иди, - сказала, скрепя сердце, мать. – Как, ты прямо так и пойдешь?
- Да, - ответил я, потому что собирался как можно скорее увидеться с Галей.
Мама отошла к окну и стала смотреть на панораму раскинувшегося перед ней города. Она о чем-то думала.
Я собрался и подошел к выходной двери.
- Мам, я пошел, - сказал у двери.
Обычно она спешила меня провожать, подходила к двери, с благословлением крестила и целовала в щеку. При этом она обязательно говорила: «Иди с Богом». Теперь она потерянной осталась стоять у окна.
Мы сидели в кафе и разговаривали. Я думал о том, как можно будет устроить Галю с детьми в нашей квартире. Оставалась моя комната, которую я мог бы отдать ей и ее детям. Я представлял себе это и все никак не мог представить. Почему-то все никак не мог представить. Сердце окутывала смута, которая беспокоила сознание, тревожила ум и теребила душу. Нехорошие предчувствия терзали меня и не давали покоя.
Я проводил Галю на электричку. Она села в вагон, помахала мне из окна и поехала в Рябиновку. Я остался на городском перроне и пешком медленно пошел домой. Можно было подъехать к дому на автобусе, но я решил пройти пешком, оставляя на заснеженном тротуаре одинокие следы.
- Как сходили в кафе? – с ехидцей, за которой скрывалось нервное переживание, спросила мама, когда она открыла мне дверь.
- Нормально, - ответил я, понимая ее негативную предрасположенность.
- Расскажи мне о ней, кто она, что она… Сколько ей лет?
Мама всегда умела задавать вопросы, которые помогали ей проникать в глубину истины, в суть происходящего.
- Примерно моя ровесница.
- Она на много старше Светы… У нее дети есть?
- Двое детей... Мальчик и девочка.
- Она замужем?
- Замужем, - ответил я, понимая, что все отрицательное или почти все я уже сказано.
- Так как же ты мог?
- Она не живет с мужем, - в свое оправдание тут же сказал я.
- Они разъехались или живут в одной квартире?
- Живут в одной квартире.
- Значит, они еще живут, живут вместе в одной квартире, и ты с ней встречаешься?
- Они не живут вместе.
- Кто тебе сказал, что они не живут вместе?
Мама всегда могла задавать такие вопросы, которые ставили под сомнения поверхностные романтические рассуждения, догадки, поиски, оправдания.
- Она так мне говорит.
- Мало ли, что она там тебе говорит. У нее двое детей, муж, полноценная семья.
Каждый ее вопрос, каждое ее слово разъедали мне сердце. Она была права, но я доверял своим чувствам и Гале. Мать всегда поступала правильно, как положено, чтобы все было, как у людей. Всегда хотела, чтобы ее уважали знакомые, соседи. Стремилась к тому, чтобы все у нее и у нас в жизни было по-человечески, честно, правильно, чисто, светло. И тут все наоборот, чужая жена, двое детей, да еще брошенная своя молодая жена.
Когда я привел на смотрины Свету, она тоже ее сначала не приняла. Симпатичная, высокая, светленькая, с белой кожей, карими большими глазами. Она вошла в нашу квартиру скромно и с достоинством. Мы вместе поговорили, пообедали. Света вела себя нейтрально. Оно вообще была нейтральна и не старалась понравиться, вызвать на откровения или как-то рассердить. После того, как она ушла, я спросил у мамы: «Как она тебе?» Неплохая девочка, только вот зубы у нее как-то немного вперед растут». Она всегда и у всех моих девушек замечала недостатки, которые мне потом после ее высказываний начинали колоть глаза. О Наташе она сказала: «Девочка не нашего круга и у нее уши видел какие… Торчат… Красива, умна, но слишком расчетлива. За ней набегаешься и устанешь ухаживать. Ничего с ней не получится». О Тоне она сказала: «Эта слишком легкомысленна, любит перед зеркалом крутиться и из нее хорошей хозяйки не получится. Ты ее больше к нам не приводи». Хотя мама всегда говорила: «Невесту ты сам, какую выберешь, я на ту и соглашусь. Лишь бы тебе хорошо было». Но на деле все выходило не так. Со Светой постепенно сладилось, потому что время подошло жениться. И девочка оказалась нашего круга. Родители на моем предприятии работали. К тому же, она без фокусов оказалась. Мама приняла ее из-за внука. Сейчас она холодно к ней относилась, настороженно, потому что за Витенькой не доглядела по-матерински. Мама считала, что Света виновата в том, что внук заболел. Я ее не старался разубедить, потому что это могло навредить ее отношению к Гале.
На следующий день в воскресенье я пошел на рынок, в магазин и в аптеку. Мама после больницы еще не совсем окрепла, и мне приходилось ходить по магазинам самому.
Когда я вернулся, мама начала разговор, который мне не хотелось с ней заводить.
- Что же ты мне не рассказываешь? – спросила она.
- Что не рассказываю? – спросил я, поставив сумки на пол.
- Как ты с начальницей шуры-муры разводил, а твоя жена с ребенком под окнами по снегу бегала, как она тебя искала, не могла найти. А твой сын в это время в коляске замерзал. Что же ты мне главного не рассказываешь?
Это был удар в самое сердце. Стало понятно, что она звонила Свете и та ей все рассказала. Мне нечего было ей ответить. Передо мной появилось немое кино, мелькали картинки, как Света бегает под окнами, как она пытается заглянуть в цеховые окна. Пальто у нее расстегнуто, шапка падает на белый только что выпавши снег, как она ее поднимает, отряхивает, снова надевает и та снова падает. Она в высоких сапогах ступает по снегу, несет шапку в руках и с растрепанной на груди кофтой все смотрит и смотрит в цеховые окна. А его сын в это время мерзнет, мерзнет в коляске на рябиновой аллее. А он в это время с Галиной...
Я оставил на полу в кухне сумки, и сел на табурет. Мне нечего было ей сказать. Руки сами обхватили голову и не отпускали ее.
- Валера… Валера, что же ты молчишь? Валера… Ты ради кого бросил жену? На кого ты ее променял? Позорник…
На ее возгласы мне нечего было сказать. Я обнял голову руками и сидел с опущенной головой.
- Тебе что, плохо?
Я кивнул.
- Иди, ляг, полежи…
Я ушел в свою комнату и, не раздеваясь, лег на постель.
И опять нас с Галиной приютила рябина. Перед Новым Годом она съездила к родителям в Армавир. Мы стояли под деревом и разговаривали. Я ей говорил, что у меня с мамой испортились отношения и вряд ли я в ближайшее время смогу их познакомить. Галя мне рассказывала, как ее дочка Санечка каталась во дворе у родителей на качелях, упала и сломала руку. Это было ее горе, которое она переживала до слез. Мы стояли в объятиях и не двигались.
- Может быть, это все нам в наказание? – сказала она. – У тебя сын… У меня дочка…
- Может быть… - откликнулся я.
- Помнишь, я все время говорила… Любовь всегда права…
- Помню…
Вот я и сейчас скажу… Любовь всегда права, - сказала она, и уткнулось мне носом в грудь.
Галя собиралась в командировку. До отъезда в Питер мы не встречались. Ей нужно было подготовиться к командировке. Встретились накоротке перед самым отъездом в коридоре.
- Извини, некогда встретиться и поговорить, столько работы, - сказала она, когда мы случайно встретились.
Я в ответ только кивнул и сказал:
- Понимаю.
Мимо ходили сослуживцы. Мы незаметно пожали друг другу руки и разошлись.
После командировки, как всегда стояли под рябиной. Она была еще вся в делах. Выпало много снега.
- В Питере тоже холодно, - сказала задумчиво она. – Я привезла новый заказ на систему. Дают много денег. Будем делать проект для подводной лодки. Знаешь, очень обидно иногда, что не замечают, когда ты много работаешь и поднимешь большой проект. И тогда никто не может оценить твою программу. В последней работе я столько всего придумала, столько нового привнесла. И никто не может это оценить. Нет, могут… Сашка из моего отдела, очень толковый. Он меня ценит. И твоя Ольга…
- Да, Ольга хороший программист. Я с ней давно работаю по программе для самолета.
- Вот, Ольгу ты ценишь. А меня нет…
- Не волнуйся, ценю и тебя… Ценю… - повторил твердо и внушительно. - Просто я с ней дольше работаю.