Помещик N-ского уезда Любушкин, засобирался на ночь глядя от друга своего помещика Протасова к себе домой. Путь недалекий, всего-то верст десять, но небо хмурилось, и по всем приметам намечалась пурга. Любушкин с Протасовым дружили давно, еще с Кавказа, где служили в одном кавалерийском полку. Оба воевали геройски, и когда наезжали друг к дружке в гости, подолгу вспоминали былое и, конечно же, болтали об охоте.
- А то бы остался до утра, Арсений Михайлович? - смотрел Борис Григорьевич Протасов на друга своего. - Стемнеет скоро, да и пурга надвигается. Заплутаешь.
- Авось, успею до пурги-то, - отозвался Любушкин натягивая шубу. - Марья Дмитриевна у меня метели шибко боится, а волноваться ей сейчас нельзя. Фельдшер сказал, что к лету родится у нас с Марьей первенец.
Борис Петрович Протасов женат был уже давно, и детишек у него было трое, а вот другу его все не везло. Никак не мог невесту себе сыскать. Но в прошлом годе повезло и ему. Женился он на дочери помещика Кротовского из соседнего уезда. Ух, и свадьба была! Помимо местных, наехали и все друзья полковые, неделю весь уезд гудел. Но, как известно, потехе час, а делу время. Отшумело, отзвенело, и зажил Любушкин со своей Марьей тихо да мирно. Вина он особо не пил, табака не курил почитай уже три года. Золото, а не муж! Была у него одна только страсть - охота. Иногда мог сутками в лесах, полях да болотах пропадать. Приходил домой всегда голодный и грязный, но счастливый будто ребенок, которому на ярмарке купили большущий леденец. Марья Дмитриевна смотрела на увлечение мужа сквозь пальцы. Чем бы дитя не тешилось! Ведь если запретишь мужу охотиться, заскучает, а там, глядишь, и к водке прикладываться начнет. Сама она на убитую дичь смотреть не могла. Хотя и кабанов и зайцев, и рябчиков с перепелами, когда повар приготовит их, ела с удовольствием.
- Ну, смотри сам, Арсений, а то велю постелить тебе.
- Доеду, чего там! Лошади у меня добрые. И кучер справный! Доеду.
Протасов вышел во двор проводить Любушкина. Когда тот усаживался в сани, небо нахмурилось, и первые, слабые еще порывы ветра, колебали ветви тополей.
- А ну, пошли, родимые! - закричал кучер Митюшка.
Сани тронулись. Зазвенел колокольчик. Протасов помахал рукой другу на прощание, и вошёл в дом.
Когда Любушкин отъехал от дома Протасова версты на четыре, поднялся сильный ветер. Он приподнял воротник шубы и крикнул кучеру:
- Гони быстрее, вишь, как закружило!
- Гоню, барин! Кони добрые, сами дорогу найдут. Вывезут из любой пурги. А ну, пошли, хорошие! - перекрикивая поднявшийся ветер, ответил Митюшка, и слегка ударил кнутом левую пристяжную, которая все норовила забрать в сторону.
А Арсений Михайлович опустив шапку, закрыл глаза, и так как уже два дня толком не спал, то мгновенно погрузился в туманное состояние между сном и явью. И представились ему глаза жены его, и почудился ему голос ее, будто зовет она его со двора к чаю, а он идет-идет, да все до входной двери дойти не может
- Барин Арсений Михайлович, очнись! Барин!
Кучер Митюшка тряс барина за грудки.
- Что ты? Что такое? А барыня где?
- Сбились с дороги, барин! Пристяжная все влево забирала, будь она неладна! Увязли мы в снегу, Арсений Михайлович! Не идут кони дальше! Пропадем, барин! Замерзнем! Ишь, как закружило. Ни зги не видно! - кричал Митюшка.
- А ты что ж? Куда смотрел? - совсем сбросив с себя морок забытья, спросил Любушкин.
- Виноват, Арсений Михайлович! Задремал я! Виноват! - бил себя в грудь кучер.
- Ууу, чтоб тебя! - закричал Любушкин, стараясь перекричать ветер. - Приедем, прикажу, чтобы высекли тебя хорошенько!
- Прикажи, барин! Прикажи, отец родной! Только где ж выбраться нам. Увязли в снегу! Вон, лошади по грудь! Ни вперед, ни назад не идут. Замерзнем барин! Мороз-то крепчает! Остаться надо было давеча у Борис Петровича!
- Что прочитаешь как баба! - толкнул Митюшку в грудь Любушкин. - Не в таких переделка бывал и живым выходил! А ну, дай кнут!
И в это самое мгновение раздался волчий вой справа. Слева ему ответили. И сзади тоже.
- Волки, барин! Волки! Зарежут они и лошадей и нас, барин! Где ружье ваше? Пальните! Авось, испугаются! - закричал Митюшка.
Любушкин взглянул на лицо кучера. Оно было белее снега. Губы тряслись, а глаза исполненные ужаса, рыскали по сторонам, ожидая нападения. Он полез за ружьем, но его не было в санях.
- Вот дурья башка! - закричал он на себя. - Ружье у Протасова оставил!
Похвалился он новым ружьем перед старым другом, таким же азартным охотником как и он, положил его на сундук в коридоре, да и забыл там.
Снова раздался волчий вой. И ответили ему с трех сторон. И как будто ближе чем в первый раз.
- Обкладывают они нас! Обкладывают, барин! - запричитал Митюшка.
Любушкин вырвал кнут у кучера, оттолкнул его, взял вожжи в руки и замахнувшись на лошадей, закричал:
- А ну, пошли!
Любушкин начал хлестать коней кнутом, что было силы. Обычно он лошадей не бил и кучеру своему не позволял этого делать, разве только слегка для острастки, но тут другое дело, вопрос жизни и смерти. Замерзнуть он не боялся, шуба у него была добрая, и у кучера тоже, да еще одна в санях лежала и рогожа еще. До утра протянули бы, а там по светлому бы выбрались, но волки, это другое дело. Волки в его краях были лютые. Зарежут, и поминай, как звали. А стая, судя по вою, была не маленькая, один завоет, три или четыре отзовутся.
Лошади тянули жилы, пытаясь выбраться из снега и вытащить сани. Они тоже слышали волчий вой и ошалело водили глазами по сторонам. Наконец, им удалось сдвинуть сани с места, и словно корабли в море, лошади пошли вперед по глубокому снегу.
- Давай, давай! - кричал Любушкин. - Стоять нельзя! Стоять - это смерть!
А вокруг были одни только снежные вихри. Хоть бы один ориентир, куда направить коней. Хоть бы столб верстовой, хоть бы деревце малой. Один только снег да снег. Он больно хлестал по лицу и от этого Любушкин и Митюшка щурили глаза.
Вдруг, лошади пошли легче, а сани прокатились шибче.
- На дорогу вышли родимые! - закричал Митюшка. – Ай, родные мои! Теперь скачите во весь опор! Лучшего овса задам вам если вывезете!
Серая тень метнулась наперерез. Волк прыгнул, стремясь вцепиться пристяжной в шею, но промахнулся.
- Кнутом их, барин! Кнутом! - завизжал Митюшка.
И тут, Любушкин вспомнил, что в подсумке, что лежал не дне саней, у него есть револьвер французский, шестизарядный.
- Держи вожжи! - крикнул он кучеру, передал тому поводья и кнут, а сам начал рыться в соломе под рогожей.
Прошло всего лишь малое мгновение, но оно показалось Любушкину вечностью. Наконец он нашел подсумок, расстегнул его и нащупал вороненую сталь револьвера.
- Нашел! Нашел! - закричал Любушкин как безумный.
Трясущимися руками извлек револьвер из подсумка и, не целясь, выстрелил в пургу.
Раздался волчий визг. Любушкин стрелял вслепую, но попал в одного из преследовавших их волков.
- Так их окаянных! Так их супостатов! - вскричал обрадованный метким выстрелом Митюшка. - Стреляй еще, барин! Бей ворогов!
Любушкин снова не целясь выстрелил. И снова раздался волчий визг. Он снова попал в цель, хотя и не видел перед собой ничего кроме сплошной стены из ветра и снега. Видно сам бог правил его рукой в тот вечер. Волки понеся существенные потери отстали.
2
Марья Дмитриевна, жена Арсения Михайловича Любушкина сидела в гостиной у окна и смотрела на ворота, которые сама приказала раскрыть, чтобы муж в такую непогоду не ждал, когда их отопрут.
В доме было жарко натоплено и светло от множества свечей. Марья Дмитриевна приказала держать наготове самовар, пирог и малиновое варенье.
Она очень боялась пурги. Ей всегда казалось, что это черти беснуются и норовят утащить ее в ад. Но сейчас она не думала о своих детских страхах, а больше переживала за мужа, который вот-вот должен был вернуться от друга своего помещика Протасова.
В гостиную вошла домовая девушка Глафира.
- Барыня Марья Дмитриевна, может, чаю подать? Вы ведь не ужинали. А вам кушать сейчас надо за двоих.
- Я покушаю, Глашенька, и чаю выпью. Вот только Арсений Михайлович вернется, и покушаю. Я чувствую, он уже близко. А метет-то как, метет! Не видно дальше ворот! Как он там в степи?
- Вы, барыня, не волнуйтесь! С ним Митюшка, он кучер первейший. И лошади у Арсения Михайловича что надо. В сплошной тьме дорогу найдут!
- Самовар-то готов ли? - оторвавшись от окна, спросила Марья Дмитриевна.
- Готов, готов, Марья Дмитриевна! - успокоила ее Глафира.
- А пирог?
- И пирог готов. Я его рядом с печью поставила, чтобы не простыл.
- Это ты верно сделала, Глаша. И варенье, чтобы обязательно малиновое! С мороза от простуды самое то!
- И варенье готово, барыня!
- Это хорошо! Это хорошо!
Марья Дмитриевна снова отвернулась к окну, и во все глаза смотрела на дорогу, которая сразу за воротами терялась в снежной кутерьме.
Вдруг, что это? Колокольчик? Нет, послышалось. Нет, не послышалось. Колокольчик!
- Глаша, ты ничего не слышишь?
- Нет, Марья Дмитриевна.
- Ну как же? Подойди к окну ближе.
Глафира подошла к окну, и прислушались.
Поначалу она слышала только завывание ветра, да звук бьющей в стекло снежной крупы, но что-то еще было там, за окном. И точно! Вот она разобрала звук колокольчика, и как будто чей-то крик.
- Едут, барыня! Едет барин Арсений Михайлович!
И в ту же секунду в открытые ворота, словно из ниоткуда влетела тройка разгоряченных лошадей. Подлетела к крыльцу и замерла. Лошади тяжело дышали и фыркали.
Любушкин соскочил с саней и бросился в дом. Марья Дмитриевна по коридорам уже спешила ему навстречу. Распахнув дверь, Любушкин впустил в дом стаю снежинок в сопровождении ветра. Он скинул шубу и шапку прямо на пол возле двери и побежал по коридору, слабо освещенному керосиновой лампой, чуть не столкнув спешившую навстречу жену.
Он обнял ее, закружил, поднял на руки и аккуратно понес в гостиную.
- Пусти, сумасшедший? - засмеялась Марья Дмитриевна. - Что случилось? Почему так долго?
- Заболтались! Ты же нас знаешь! - улыбался Арсений Михайлович, целуя жену в губы.
- Снова о своей охоте? - с притворной обидой в голосе спросила Марья Дмитриевна.
- Каюсь! О ней самой! - рассмеялся Арсений Михайлович. - Ужин остался? Я голодный как волк!
- Я не садилась без тебя. Будет курица, пирог с яблоками, чай и малиновое варенье. Ты ведь верно продрог весь? Вон, какой мороз на улице, да пурга к тому же!
- Милая моя, у меня же шуба медвежья! Я в ней на снегу спать могу! Но от варенья не откажусь. Как, впрочем, и от курицы, и от пирога! - сказал Любушкин, опуская жену на пол гостиной.
В гостиной было тепло от изразцовой печи, и светло от дюжины горевших свечей.
- Я пойду, распоряжусь, чтобы подавали, - сказала Марья Дмитриевна.
- Что ты! Что ты! Сиди! Я сам схожу! - принялся отговаривать жену Арсений Михайлович.
- Я целый вечер у окна просидела тебя дожидаясь. Так что теперь твоя очередь ждать меня.
Сказав это, Марья Дмитриевна вышла из гостиной. А Арсений Михайлович сел в кресло возле печки.
За окном завывал ветер, царапая в стекло острыми снежными когтями, словно злясь на то, что упустил добычу. В гостиной было до того тепло, уютно и светло от горящих свечей, что показалась ему эта комната островком посреди бескрайнего бушующего океана.
«Не буду наказывать кучера!», подумал Любушкин. «Праздник завтра, да и жена спросит за что? Не рассказывать же ей про то, что Митюшка чуть его не заморозил. И про волков... У нее натура тонкая, чувствительная! Бог с ним с кучером! Он и так напугался. Урок на всю жизнь получил!».
До слуха Любушкина донесся голос жены дававшей распоряжения прислуге, звон посуды, чьи-то шаги. Он обвел глазами гостиную. Свечи горели ровно, чуть потрескивая. Спокойно стало у него на душе, словно и не было встречи с волками в дикой степи, словно и не бушевала за стенами дома страшная пурга.
И так хорошо стало Любушкину в этой комнате, в этом кресле, что не было сейчас места краше во всем белом свете.