Он, действительно, устал. Устал лежать, устал чувствовать боль, устал от слабости, накатывающей иногда так властно, что и глаз не открыть. Уилсон знал, что это всё не только последствия лечения, но и проявления самой тимомы: миастения, анемия, сниженный иммунитет. Им радоваться следовало, их наличие свидетельствовало о какой-никакой дифференциации опухоли, её меньшей злокачественности. Он и радовался в какой-то степени, но тяжёлое утомление, сродни тому, что называют госпитализмом, отравляло его вот эти, с боем выдранные у смерти, часы и дни. Уилсон решил, что хватит.
Едва Хаус уехал в аптеку, он занялся приготовлениями мизансцены. Прежде всего, не без труда отыскал пульт от телевизора. Экран в номере имелся, но им как-то было все эти дни не до него – вот пульт и провалялся в тумбочке, даже телеман Хаус ни разу ничего не включил. Да и вещал местный бесплатный канал на испанском. Сейчас, впрочем, это было неважно – хоть на хинди. Лишь бы батарейки тянули. Уилсон пощёлкал кнопками – всё вроде работало, красная лампочка на панели исправно мигала, и каналы переключались.
С доставкой получилось сложнее. Ему не хватало знания языка – даже на то, чтобы выяснить телефонный номер. Наконец, отчаявшись, он позвонил на ресепшен. И всё устроилось в лучшем виде: оказалось, дежурит та мулатка, которая сносно говорит по английски – они при нём болтали как-то с Оливией. При воспоминании об Оливии щекотнуло под сердцем – не то больно, не то сладко, но он не стал отвлекаться. «Прего, сеньора, могу я заказать в номер немного еды и пиво?» Ещё минут пятнадцать они убили на выяснение того, что он понимает под словом «еда», и, слава Богу, что «пицца Маргарита» и «бурито с курицей» по-мексикански звучит почти так же, как и по английски. Наконец, заказ был сделан, и заверение в том, что он будет исполнен, получено. Минут десять Уилсону потребовалось, чтобы отдохнуть. Но долго разлёживаться не было времени – он знал, что, получив эндокодил, Хаус постарается приехать как можно скорее, а внешний вид номера никак пока не соответствовал его замыслу.
Кровати следовало раздвинуть, но Уилсон трезво понимал, что на такое сил у него всё равно не хватит, поэтому он просто превратил постель в небольшой, но живописный хаос, вытряхнув на неё из сумки пару своих футболок и джинсы. Футболку Хауса с ярким принтом из «Рэмбо» он бросил на монитор, практически завесив его, а свою ветровку повесил на стойку для капельницы, превратив тем самым медицинскую вещь в стилизованную вешалку.
Убивал он при этом сразу двух зайцев – во-первых, номер перестал выглядеть больничной палатой, во-вторых, разбросанные вещи оживили его, придали обжитой вид, сделали уютнее. Из журнала Уилсон надёргал несколько ярких похабных картинок, и пластырем вместо скотча приклеил их к двери и к стене у окна. Утку из-под кровати он переправил в туалет, лоток с ампулами и шприцами задвинул подальше, поильник отнёс в тот закуток, который призван был играть роль кухни, а журнальный столик, собравшись с силами, переместил так, чтобы сидя в кресле, можно было закинуть на него ноги. Хорошо, что экран висел точно напротив – двигать кресло было бы непросто.
Снова ему понадобилась передышка, на этот раз более длительная, и он, как оказалось, выдохся так, что заснул. Его разбудил стук в дверь - прибыла доставка – большая пицца, два бурито с курицей и несколько банок светлого пива. Уилсон расплатился картой Джосайи Соло-Дайера и беспокойно поглядел на часы. Вот теперь уже реально надо было торопиться.
Он расположил на столике пиво и еду, нащёлкал пультом музыкальный канал и стал переодеваться. Бежевая футболка и спортивные штаны не годились, это была унылая, практически больничная одежда. Уилсон отыскал среди вещей те самые шорты и гавайку, в которых ездил с Оливией – опять Оливия – в Бенито-Хуарес. Только кроссовки с разноцветными вырви-глаз шнурками не стал надевать. Но и босиком ему сидеть не хотелось – он почти никогда не сидел перед телевизором босиком – в отличие от Хауса. Укороченные носки – вот, что ему нужно. Он всю сумку перевернул в поисках, потому что отчётливо помнил, что у него были. Наконец, нашёл и надел – серо-красные, с рисунком из неправильных геометрических фигур. «Вот теперь я выгляжу, как пижон, - подумал он, но, поглядев в зеркало в ванной, вынужденно поправился. – Как тень пижона. Ладно, сойдёт. Вот только лысина точно портит картину – не надеть ли бейсболку?» Но, поиграв с этой мыслью, он от неё отказался – бейсболка придала бы его образу нарочитости, а хотелось естественности.
Покончив с приготовлениями, он уселся в кресло и стал ждать Хауса, стараясь не заснуть снова. А было непросто – дремота так и накатывала, и, видимо, всё-таки справилась, потому что он снова оказался на привычном туманном берегу.
Мальчишка с голубыми глазами Хауса – сегодня длинный подросток – возился с велосипедом, натягивая слетевшую цепь. Руки у него были в смазке, футболка – в смазке, и даже на щеке мазок.
- Ну, ты и угваздался, – сказал Уилсон, удивившись непривычному тембру своего голоса. Посмотрел на себя – он тоже был теперь подростком, примерно таким, как уехал из дома поступать в мед, чуть помладше – немного нескладным, в джинсах и куртке от «ливайс», в тонкой водолазке, с длинным волнистым чубом, лезущим в глаза.
- Чего стоишь? Помоги, - подросток указал подбородком на валявшийся в стороне гаечный ключ. – Я тебя уже не ждал больше… Соскучился?
- Может быть. А, может, наоборот, ты по мне? - он подал ему ключ и стал держать раму, чтобы не вихлялась.
Парень улыбнулся:
- Может быть. Но ты же помнишь, что это за место. Тебе тут делать нечего. Разве что…
- Что? – спросил Уилсон, почувствовав вдруг тревогу.
- А давай-ка я тебя прокачу. Сейчас, закончу с цепью – проедем вдоль берега. Немножко, а то он бесконечный. Вон до той скалы.
- И что будет?
- И ты не умрёшь.
- Совсем? – криво усмехнулся Уилсон – ему вдруг показалось, что парень из сна смеётся над ним.
- Пока сам не захочешь.
- Думаешь, я когда-нибудь этого захочу? Ну… нет, если, например, боль или…
- Если соскучишься по мне так, что это перевесит твою любовь к жизни,- серьёзно сказал парень. – Не из-за боли. Боль можно терпеть – ты знаешь. А я для тебя поймаю смерть на поводок. Но вечно держать её на поводке даже у меня не выйдет. Вот только, сорвавшись с поводка, она покусает того, кто ближе – это рационально… Но ты всё равно не отказывайся. Никогда не отказывайся от жизни, нариш йингл! Ну, всё, - он пружинисто выпрямился и рывком поднял велосипед. – Садись. Помчимся. Ты только ногами толкнись, когда я нажму на педали – и нас даже смерть не догонит. Давай?
- Давай, - согласился Уилсон, холодея, потому что чувствовал, что соглашается не просто на поездку на велосипеде, а на что-то такое…. такое…
Резко взревел мотор, и это был уже не парень в футболке, оседлавший красный спортивный велик, а высокий худой мужчина с сильной проседью в редких вьющихся волосах, в мотоциклетной кожаной куртке и потёртых джинсах, под натянутой на бедре правой штаниной которых угадывалась неровность. И сидел он на оранжевой слегка побитой «хонде», шибающей по щиколоткам жаром мотора, с приделанным сбоку креплением для трости.
Уилсон обхватил его за пояс и прижался грудью, чтобы встречный ветер не выхлестал по щекам, потому что мчались они так, что пейзаж по бокам размазывался, постепенно превращаясь в сиреневые мазки ночного неба. По нему между крутящихся хороводов звёзд так же неистово летели, взмахивая плавниками, его зодиакальные тотемы – рыбы, но летели, разобравшись строго по парам, потому что зодиак Хауса – близнецы.
Сон пропал, а трескучий звук мотоцикла остался. Кто-то проскочил верхом на нём прямо под окнами ко входу в отель, и там, у входа, заглушил мотор. Уилсон выпрямился в кресле, прислушиваясь. У него появилось предчувствие, напоминающее отчасти ясновидение, и он даже не удивился, услышав в коридоре знакомый стук трости.
Поспешно щёлкнул пультом – и телик не подвёл: блистая всеми цветами палитры, там заизвивались в танце смуглолицые девушки. Уилсон откупорил банку пива, закинул ноги в носках на столик и, откусив кусок бурито, принялся старательно жевать его, глядя на экран.
Хаус замер в дверях, как жена Лота. Трость со стуком выпала из его руки.
Уилсон несколько мгновений старательно игнорировал это, созерцая экранных танцовщиц и запивая бурито пивом, но потом «заметил» и приветливо отсалютовал банкой:
- Ну, чего застыл? Проходи. Пиво будешь?
Их разделяло всего три шага – Хаус сделал их без трости, припадая на больную ногу. И Уилсон испугался выражению его лица. Он просто не мог понять, что оно означает – никогда прежде он у Хауса такого выражения не видел. И когда Хаус протянул руки к его лицу, он даже невольно подался назад – ему показалось, что Хаус сейчас возьмёт его голову в ладони и сдавит, как арбуз, до спелого хруста. И Хаус, действительно, взял в ладони его лицо, но взял так бережно, словно его щёки были крыльями бабочек, с которых страшно стряхнуть пыльцу. И Уилсон кожей щёк почувствовал, что пальцы его друга дрожат.
- Ну, ты разводила… - сипло проговорил Хаус, глядя ему зрачки в зрачки.
Теперь у него и губы дрожали, а в глазах стала копиться прозрачная влага.
- Перестань. Успокойся, - быстро и испуганно сказал Уилсон. – Вот… знаешь, что…вот, глотни лучше – правда, приличное пиво. Я даже не думал, что у них тут… Хаус, не надо... Пожалуйста! Я не хотел…
- Чего ты не хотел, кретин? – всхлипнул Хаус, втискиваясь к нему на подлокотник и забирая банку пива из рук. – Тебе нельзя эту еду – облюешь всю Мексику, идиот. Дай сюда! - и жадно вгрызся в бурито.
- Ты эндокодил достал? – спросил Уилсон, у которого немного отлегло от сердца, как у сапёра который только что перекусил неизвестный проводок, не зная, как это сработает.
- Как они и обещали, только упаковку. Недели на две при известной экономии должно хватить.
Слова Хауса, увы, оказались пророческими – даже небольшого кусочка бурито и пары глотков пива оказалось достаточно для того, чтобы у Уилсона к вечеру началась мучительная рвота. Причём, содержимое желудка закончилось очень быстро, и его выворачивало вхолостую, до кровавых пауков в глазах.
Что удивительно, Хаус ни словом не обмолвился на тему: «я же говорил». Просто и привычно подавал лоток, придерживая его, обессилевшего, за плечо. Давал маленькими глотками пить всё ту же киселеподобную жидкость «для восстановления баланса», уколол метоклопрамид и дротаверин, а когда спазмы немного отступили, уложил в постель с двумя грелками – к ногам и к животу, а сам устроился рядом, держа на всякий случай лоток под рукой, и заговорил вполголоса, как это ни странно, о своём детстве, рассказывая подрёмывающему Уилсону о бумажных голубях, о велосипеде, из переднего колеса которого однажды выбил почти все спицы, о меченосцах в зеленоватой прозрачной воде аквариума, о старых грампластинках, о концерте «Битлз», за билет на который целых полгода решал за одного парня контрольные, о глянцевой иллюстрированной «Книге джунглей» и потрёпанном «Шерлоке Холмсе», об атласе анатомии, за который отец запер его в комнате на целую неделю, и о своём первом мотоцикле.
- Я откладывал почти всю стипендию, и весь год питался томатным супом из банок и бутербродами с арахисовым маслом. Странно, но отвращения к ним у меня так и не выработалось. А потом на мой день рождения мать прислала мне чек, и я купил его. Страшный, обшарпанный монстр, мне он казался практически эталоном красоты и изящества. Глушителя или не было совсем, или он был безнадёжно сломан – я уже не помню, но когда я впервые прокатился на нём вокруг университета, в соседнем квартале рухнул какой-то сарай, а семья галок, которая достала всех своей вороватостью, навсегда переселилась в другой город…. Ну вот, ты улыбаешься… Лучше тебе?
- А мне тоже приснился сегодня мотоцикл, - в порыве встречной откровенности признался Уилсон. – Тот, оранжевый, поцарапанный, который у тебя был в Принстоне. Как будто я в седле у тебя за спиной, и мы мчимся вдвоём по таким местам, которых на Земле просто нет. И мимо нас звёзды, звёзды…. Только ты там был не совсем ты. Не смейся, но ты был, как… ну, наверное, как Рафаил, если моё имя можно читать, как Иаков…
- Тебя потянуло на библейские аллюзии? – насторожился Хаус. – Сегодня параллелишь меня с Рафаилом, а завтра начнёшь мне втирать, что ванильный йогурт с печеньками – это не кошерно?
Уилсон усмехнулся:
- Ванильный йогурт с печеньками – кошерно, чтоб ты знал. А я, кстати, слышал, как ты подъехал. Откуда у тебя мотоцикл?
- Из проката – откуда ещё? Нашего карлика «сузуки» пришлось отдать – как оказалось, его простой слишком дорого обходится. А это старый «Исло». Из него уже песок сыплется, и он не понимает по-английски, но вполне себе на ходу. А главное, недорого.
В интонации последних слов Уилсону послышалось нечто, заставившее его забеспокоиться:
- Хаус, а сколько у нас осталось денег? – прямо спросил он. – Нельзя же доить и доить Чейза, до бесконечности.
- Предлагаешь реализовать твой план и мне начать тапёрствовать в баре, а тебе смешивать коктейли?
- Сколько у нас осталось денег? – настойчивее повторил он.
- Да успокойся ты. Почти две тысячи. Голодная смерть в ближайшее время нам, во всяком случае, не грозит.
Уилсон передохнул. Даже если Хаус приврал, превратив в две тысячи полторы или меньше, голодная смерть им, действительно, в ближайшее время не грозила. Но и переизбыток комфорта – тоже. Так что сменить «сузуки-твин» на мотоцикл, может быть, было правильным решением, но всё опять словно выстраивалось одно к одному, хотя, понятно, сон и был навеян просто стрекотанием мотора. Похоже, он уже, как суеверный неандерталец, ищет мнимые знаки там, где их нет.
« Давай-ка я тебя прокачу. Вон до той скалы.
- И что будет?
- И ты не умрёшь».
- Хаус… - сказал он. Видно, как-то по-особенному сказал – Хаус вздрогнул и посмотрел ему в глаза.
- Хаус, прокати меня на мотоцикле вдоль берега залива. До того камня, с которого я спрыгнул.
Тот только фыркнул:
- Что, прямо сейчас? Чтобы ты сначала наблевал мне за шиворот, а потом вообще свалился и разбил башку?
- Ну, ты же сам сказал: мне лучше. Мне, правда, лучше. Больше не тошнит. Хаус… прокати меня на мотоцикле. Пожалуйста! Мне очень нужно.
- Да ты себя никак Валентино Росси вообразил? – рассердился Хаус. - Тебя не поэтому все называют «доктор», не обольщайся - просто наивные лохи думают, что ты в Чикаго не только за «Быков» болел.
- Господи, да я же не за руль прошусь!
- Ещё не хватало! Уилсон, ты сам себя слышишь? Какой мотоцикл? Ты сидеть в постели без поддержки можешь через раз. Ты писаешь в банку.
- Да ты же сам видел: я могу стоять. Могу ходить.
- Но лучше всего у тебя получается блевать.
От отчаяния он пошёл ва-банк:
- Хаус, я же тебе сказал: мне сон приснился. Если я не проеду с тобой на мотоцикле вдоль берега до камня, это всё, - он махнул рукой, обводя какой-то одному ему понятный широкий полукруг, - будет зря. Ну, я понимаю, что это – полная чушь, но…
- Друг, у тебя паранойя, - голос Хауса сделался жёстким. – Как может твоё улучшение зависеть от пары минут на мотоцикле, скажи мне, пожалуйста? Или у тебя всё-таки метастазы в мозг, или большая часть пива успела всосаться до того, как ты от него избавился, а поскольку печень у тебя, похоже, в хлам, тебе и этого хватило надраться. Так что ты прав: это – полная чушь.
- Нет у меня паранойи, у меня болезненная акцентуация личности, обсессивное расстройство и навязчивые идеи. И – да - они всегда полная чушь, я знаю.
- И поэтому ты считаешь, что я теперь должен их подпитывать, да ещё и с риском для твоей жизни?
Уилсон, упрямо сжав губы, отвернулся.
- Ты мне ничего не должен, - тихо проговорил он после нескольких мгновений молчания. – Наоборот, это я у тебя в долгу. Я просто хотел… попросить.
- О`кей. Ты попросил – я отказал. Ритуал соблюден.
Уилсон молчал. Хаус со своего места видел только, как его ресницы вздрагивают, когда он моргает – чаще, чем обычно. Но вдруг, словно что-то решив для себя, он резко повернулся и сгрёб в кулак перед хаусовой футболки:
- Ну, а если мне это, действительно, важно? – с напором спросил он, не добавляя ничего, но продолжая удерживать друга за грудки с неожиданной для него силой. И, может быть, именно эта сила убедила Хауса – больше, чем горящие глаза Уилсона.
Продолжение десятого внутривквеливания.
- Эй! – негромко окликнул Хаус, приоткрыв дверь ровно на дюйм. – Покажи руки.
- Да входи, входи, чёрт с тобой, - откликнулся он, сдерживая улыбку. – Я остыл уже, хотя за такие розыгрыши тебя стоило отлупить… А талантливый мальчишка… Где ты его нашёл?
Мальчик, отыгравший роль его, Уилсона, внебрачного сына в инсценировке Хауса, действительно, держался вполне профессионально – настолько, во всяком случае, что Уилсон «купился».
- Просто стечение обстоятельств. Он готовился сниматься в рекламном ролике, подхватил простуду, острый ларингит, нужно было привести его в норму за один день, и я привёл. За это он согласился оказать мне такую пустяковую услугу.
- Пустяковую услугу – выставить меня идиотом? – обида снова шевельнулась, и он произнёс это резковато.
- Наглядно продемонстрировать тебе беспочвенность твоих страданий по материнству… то есть, отцовству, - насмешливо поправился Хаус. - Можешь, что хочешь, говорить, но в отношении тебя это было благодеянием. Признай.
Уилсон задумался. Выходка Хауса выбесила его, но…на самом деле, после неё он чувствовал себя куда лучше. Овладевшая им в последние дни идея своей никчёмности, как дерева без корней, пустоцвета, этакого перекати-поля, уже оставившего сзади большую часть жизненного пути, в какой-то мере ослабила свою хватку, сменившись здравыми соображениями о том, что, во-первых, кроме деторождения существуют и другие способы самореализации, во-вторых, сорок шесть лет – не предел мужской фертильности, и у него ещё есть десяток лет форы, ну, и, в-третьих, он так легко повёлся на легенду Хауса именно потому, что не все свои половые связи за тридцать лет сексуальной активности строго отслеживал, так что как знать… И последнее соображение почему-то не встревожило, а рассмешило. Он успокоился. Может быть, не совсем, может быть, какой-то досадный привкус и остался, но в целом он словно вернулся в свою тарелку, и снова готов был работать с полной отдачей, флиртовать, дружить с Хаусом и… ничего, он его ещё не так разыграет.
- Да входи уже, входи, - повторил он, поднял для наглядности руки и повертел ладонями, показывая, что никакого тяжёлого предмета в них нет.
Хаус проник в кабинет и плюхнулся на диван так, что престарелые пружины под ним спели.
- Как там твой хоккеист? – спросил Уилсон.
- Синдром Миллера-Фишера. Скукота.
- Как ты догадался?
- Не я, а Тауб. Мой мозг пребывал в праздности. Время учеников, знаешь ли.
- Да, кстати, об учениках… - вспомнил он. – Как там твой Чейз?
- Тоскует по несостоявшемуся постригу.
- Серьёзно? А не по монашке?
- А ты видишь разницу. Она бы его постригла.
- Обязательно обрекать себя на одиночество, чтобы быть хорошим врачом?
- А ты опять начинаешь? Не знаю. Может, и не обязательно, но реальность, кажется, заявляет это.
- То есть, женатых хороших врачей не бывает?
- Бывает, но «женатый» ещё не значит «не одинокий». Ты сам-то сколько раз был женат? Пять? Больше?
- Три. И ты об этом прекрасно знаешь – не прикидывайся, будто разучился считать.
- Это ты разучился считать, а я как раз правильно посчитал: ещё Волакис, с которой ты к алтарю сбегать просто не успел, а Саманта - дважды. И ещё бы мог добавить в актив, но два года назад Министерство включило в календарь вместе с гардасилом и превенаром вакцину от твоих домогательств.
- Это не Министерство, - грустно сказал Уилсон. – Это возраст.
- А что, у тебя не стоит уже? – сделал большие глаза Хаус.
- Перестань. Этим не шутят,- улыбнулся он. – Хотя, знаешь… я что-то начал уставать последнее время…