Я не знала ни одного слова на русском, я говорила на своем, выдуманном языке, и сама не всегда разбирала, что говорила. Мысли были устойчивыми, ясными. Они витали в моей голове, порой толкаясь и путаясь, порой сливаясь в одну гигантскую, но всегда чрезмерно суетливую, как песок, поддуваемый самым легким ветерком, идею. Я прыгала с нею по лужам, бегала, хватаясь за ветки деревьев, кружилась вокруг металлических красных и синих столбов, поддерживающих качели, висла на дверных ручках, открывая комнаты и потайные туннели. Всё это выливалось в образы мыслей, в странные витиеватые и порой даже напыщенно яркие отражения в моей черепной коробочке. Каждый кусочек мира имел свое очертание в той маленькой и совсем не тронутой морщинами и пылью городских силуэтов голове, а лоб еще не умел хмуриться в глубоком раздумье или недовольном взгляде. Душащие волокна скуки, нити томящих страхов, сугробы ожиданий, непонимание мира и всего того, что окружало не только меня, но и всё человечество, всю вселенную с ее царствами и, казалось, бесконечными полянами звезд, — со всем этим я не встречалась, не была знакома, никогда руки им не жала и не говорила, чуть шатаясь, «здра-а-а-ас-туй-те». Все было чуждым, я всё понимала. Те крылатые мысли мои не выражались, не находили обременительной оболочки, называемой «словом». Не знала я, как обрисовать буквами то голубое пространство между тем самым пушистым зеленым прямоугольником (чаще всего он бывал зеленым) и еще более пушистой и совершенно незнакомой бело-золотой фигурой, то ли плывущей, то ли неподвижно висевшей над крутившимся прямоугольником.
Зато я слыша всех остальных. Буквы все равно не могли расчлениться, отражаясь на мой мозг. Они как-то ударялись словами целиком в мое неподготовленное сознание, а ковырять в них буквы глупо, бесполезно, что я поняла, когда пыталась найти в сюжете какого-то сказанного одной замечательной женщиной слова смысл. Я проводила некоторый химический эксперимент, разрывая частицы морфем, создавая целую лабораторию воображения во снах, в мимолетном выходе из реальности в некий портал моей детской мечтательности, расщепляла атомы каждого уловленного звука, находя «добрые», «злые», «большие», «маленькие»… Но ничего не приводило к заветной формуле понимания речи, ведь хватая хотя бы один слог, проводя с ним все мысленные усердия и отражательные манипуляции, я, как настоящая ученая, была обязана зафиксировать результаты работ. Но полки в голове не вмещали подобных образов, даже не допускали их, отвергали, как маленькие дети перед ложечкой кашу. Писать я, очевидно, тоже не умела. Выходил такой парадокс и беспощадно мучил меня.
Однако, было волшебное слово, которое выбивалось из всего потока речи, несшейся на скорости непреодолимой волны или ударов капель, падающих по барабанам асфальта. Оно произносилось не так часто, как слова «мама» или «папа», как слово «привет», или лаконичные «нет», «да», что подрывали мое общее видение слов, как «лучезарного» потока. Оно совсем не произносилось, когда на дворе невыносимая горькая жара с часто искажающейся, словно под каким-то кривым зеркалом, картиной мира; оно забывалось, когда громыхали тучи, шагая своими томными серыми одеяниями и воруя в свои объятия золотистое шумное солнце, а вокруг разлеталась желтая листва, как частицы кожи той самой похищенной звезды; но его часто вспоминали, когда все дороги превращались в странные кучи бело-серой ваты, как будто небо, получив удары от грозного, чумазого из-за туч, солнца, падало на всю землю и лежало так, пока властелин неба не позволил бы ему вернуться обратно. Это «вес-на».
Этот гладкий звук, это ласковое слово виделось мне таким торжественным и спокойным. Оно никогда не произносилось в этом «лучезарном» потоке, оно кипятилось целый год в котле природы, чтобы та однажды выплеснула его, овладевая великолепным языком символов, который преподносит только она — ее безмятежные ветра, что становились особенно мягкими в этой поре, ее пламенные уста, трогавшие лбы и руки после острого холода, ее звуки теплеющих дорог и запах тающего снега, укрывающего рождающуюся поляну. Она говорила на языке солнца, а я понимающе кивала ей в ответ и полной грудью вдыхала каждое слово.
Мы жили в домике маленького города, который стал называться городом не так давно, в середине двадцатого века. В отличие от большинства городов, родина наша не была построена на воде, что, вероятно, и стало причиной ощутимой молчаливости улиц. Удивительные извилистые линии превращали карту мира в неповторимое игральное поле, где каждый шаг мог стать новым воплощением того гимна, кой был пропет однажды в сердцевине маленьких буковок на зеленых игровых путях. Каждая точка рядом с полосой букв стояла около извитой, завязанной и перевязанной сети ручейков. Увидеть настоящую реку удавалось только после отблеска в чьем-то лучезарном потоке знакомого слова. Я нетерпеливо указывала на извилистый голубой рисунок карты, тянула маму, чтобы та нагнулась ко мне, прислушалась, поняла. «Солнце еще недостаточно ве-сен-не-е для речки, милая» — говорила она. Проходило несколько недель. Стены с утра омывались сверканием неба. «Вес-на» — всё-таки проскакивало в речи мамы, и мы наконец ехали к ближайшему ручью. Вода оказывалась до удивления понимающей. Я тянула маму к себе вновь и пыталась что-то сказать, но удавалось лишь восхищенно ахнуть и издать пару невнятных звуков. А мысль разлеталась и прыгала при виде зеркалистого, переливающегося и ломающегося в своей неочевидной плотности существа, что журчало и билось о камни и землю, кипела, как сама «вес-на» в природном котле. Я хотела было снова потянуть маму к себе, чтобы та услышала меня, но, взглянув на такие же отчаянные и непонятые никем волны, журчащие на странном замысловатом языке, отпустила желание. Передо мной во всеохватывающем откровении, которое никто не понимал, кричала река. Ее безмолвные волны, толкавшие ветер и звезды, оказались поющими и ревущими в главных мыслях вселенной стихами. Ее капли окутывали солнечные лучи, кои становились со временем достаточно «ве-сен-ни-ми», чтобы окружить их достойными теплом и заботой. Каждая частица мысли выхватывалась, как и у меня, во внешнем мире и искажалась под напором собственного сознания и воображения. Оно падало одним лучом и, находя отражение в мироокеаническом раздумье, падало вовнутрь другим лучом. Оно создавало в своих волнах бурлящий анализ, эксперименты и наблюдения, бывавшие и в моей голове. Я находила в потоке водном то родное и понимающее меня чувство. Я навек захотела молчать, лишь бы слушать откровения воды, не быть отброшенной чьим-то взглядом. Тогда я поняла, что значит эта река, что значит эта «вес-на», что значит солнце, которое разговаривает со мной совсем по-другому. «Вес-на» — это растаявшая речка и достаточно «ве-сен-не-е» солнце, чтобы внимать ей, когда всё вокруг, в самом деле, достаточно «ве-сен-не-е», чтобы поймать лучик, обвязать им руки и ноги доверить всё тело горящей звезде, что вот-вот пронесет меня вокруг всего земного шара, лишь бы я снова могла взглянуть на воду и найти в ней отражение своих идей, коих не поймет даже мама, которую я больше не тянула к себе, чтобы попытаться что-то сказать, пока океан топит вечную созерцательность.
Прошло много времени с моего наивного детства. Я уже почти полностью разгадала ту формулу значения этого волшебного слова. «Весна» — я уже понимаю, что это не ритм природы, который вдруг появлялся в чьих-то устах, а проявляясь во всей красе природы, вновь затухал. Зима каждый год казалась мне преступлением против человечества, когда жизнь затухает, и целых три (а то и больше) месяца нужно было стараться изо всех сил, чтобы ни огонек внутри собственных отражений, ни вечная звезда не затухли за сокрушительными холмами беспощадных снежных вуалей. Солнце зимнее — иное. Мучает, толкает, царапает шершавыми языками. Оно дерется и, как мячиком, бросает в грязь и в воду, в слякоть, в небо тяжелое, стеклянное. Это ужасный деспот, что возвращался ровно по календарю и начинал толкаться, дерзить. Колкий воздух, словно им же накаченный, сырая и неуверенная поверхность под ногами, как его единственное допущение, чтобы хоть что-то под ногами нашими было. И когда мне вновь хотелось схватиться за лучик, перемещаясь к прекрасной водной стихии, меня охватывал ужас. Впервые длинную дорогу льда вместо журчащей воды я увидела не так давно. Не так давно осознала всю печальную идею этой «зимы» и этой «весны». Зима закопала бесконечно тянущуюся и вечно живую мысль, причудливое шипение, блеск воды, сырые и добрые берега, что, будто сидя со мной и болтая ногами, разворачивали большие букеты вдохновений и сияющих речей. Зимой учиться говорить приходилось мне проще. В эти дни замыкается душа и проигрывает любому состязанию с молчаливым протестом против мамы, и я вновь ее тянула к себе в эпоху скуки и иглистых парусов. И душа существовала от «вес-ны» до «вес-ны», когда восставало вновь достаточно «ве-сен-не-е» солнце.
— Как же так? Где моя речка? — кричала я свои первые слова, впервые увидев непривычный бело-серый пейзаж.
— Солнце еще совсем не весеннее, милая.