- Последний тракт, - сказал Тоби. - Скоро последний тракт.
- Что? – удивился я.
- Последний тракт, - повторил он. – Название трактира, постоялого двора или просто харчевни – отнеси ту убогую избушку, которую увидишь, к любому из упомянутых мною заведений. В былые времена ставили такие для тех, кто устал от долгой и утомительной дороги и нуждается в отдыхе. А ещё – переждать непогоду или попросить о помощи. Дорога эта началась в те времена, когда радио и представить не могли.
- Там люди есть?
- Есть, - кивнул Тоби. –Дед Адам. Сколько знаю этот тракт, столько он там и живёт.
Накануне отправления Тоби говорил, что он по этому тракту уже двадцать лет ездит.
- А если ему надо куда, или, скажем, в отпуск, кто вместо этого Адама остаётся?
- Никто, - хмыкнул Тоби. – Никуда этот дед не ездит. Прирос к месту. Харч ему шофёры оставляют. Раньше управление дорог что-то подбрасывало. Заинтересованы были в сохранении этого тракта, хоть он и ни по каким бумагам не значится. А сейчас - если раз в день проедет машина – хорошо. А то и по неделям никого нет.
- А если еда кончится? Или заболеет?
Тоби не ответил. Лао сделал вид, что наш разговор его не касается. А ведь наверняка знает этого деда. Не первый раз в Сунгар едет.
За окном вездехода мелькали сосны. Они здесь невысокие, местами редкие, окружённые свитой кустарников. Чем дальше, тем более убогим выглядит лес. А через двести километров дорога и лес закончатся. Край света.
Образ человека, влачащего одинокое существование посреди бескрайних просторов тайги, захватил моё воображение. Старец, за отшельничеством которого непременно скрывается грустная или жуткая история.
- Почему этот тракт называют последним? Из-за того, что других нет?
Тоби странно посмотрел на меня – словно примерялся: отвечать или нет?
- Может, и так. А может потому, что это последних людей пристанище.
- Как это? – опешил я. Что за выражение такое «последние люди»? Можно подумать, что людей более не осталось. А мы кто тогда?
- Последние люди, - вздохнул Тоби, - это те, у кого ни кола, ни двора, ни родных, ни друзей, словно они гости на этом свете, причём незваные. Маются, и своей маяты не понимают. Чувств никаких не испытывают, словно они у них в тайном сундуке за тридевять морей спрятаны, а сундук тот дракон огнедышащий охраняет. Так и живут. А когда чуют, что час смертный приближается, к последнему тракту идут. Там кладбище для последних. Там их хоронит, а вместо креста или какого другого символа палку голую в землю втыкает. Дескать покоится здесь тот, кто человеком стать не сумел, потому и имени нету.
Загадочный тракт обрастал жуткими подробностями, и потому интриговал всё более и более.
- А как же власть? По закону полагается…
- Нет там закона. Кончился. Если шериф раз в год появится – считай повезло.
- Про тех, кто на этот тракте похоронен, правильнее сказать: «бывшие люди», - вмешался Лао. – Звучит неприятно, потому чаще говорят не «бывшие», а «последние»
И неожиданно продекламировал:
Теперь один старик седой
Развалин страж полуживой,
Людьми и смертию забыт,
Сметает пыль с могильных плит…
Я изумлённо уставился на Лао. Полагал, что он чистый технарь, а он ещё и стихи знает.
- Что это?
- Стихи одного поэта девятнадцатого века.
- Он был здесь?
Мой вопрос развеселил Лао, а я задумался над новой, открывшейся передо мной новой гранью жизни: откуда за сотни километров от посёлков и деревень находятся беспризорные люди, без семей, родных и друзей, и, наверняка, без документов? Они где-то родились, росли, жили обычной жизнью. А затем с ними происходило нечто-то, что перечёркивало всё прожитое и пережитое. Они теряли документы, связь с людьми, но что самое странное, что и не пытали восстановить утраченное!
Это не могли быть заключённые из тюрем, отсидевшие свой срок или просто бежавшие. За всеми ними контроль, их пытаются вернуть в общество, даже если они продолжают создавать проблемы. А тут – сами ушли, и власть осталась к этому равнодушна.
После очередного изгиба дороги открылся вид на почерневший от времени и немного покосившийся бревенчатый дом. К одной из стен дома был прикреплен высоченный шест с антенной на конце. За домом начиналась большая щебёнчатая площадка с навесом, на которую мы и заехали.
Нас встретили громким лаем две большие собаки, бегавшие перед домом. Тоби достал из багажника большую картонную коробку и понёс к дому, не обращая внимания на собак. Мы последовали за ним, стараясь держаться поближе к Тоби. Его собаки знают, он здесь не первый раз, а как они к нам отнесутся – бог знает.
Лампочка, питавшаяся от солнечной батареи на крыше, давала тусклый свет, поэтому мне потребовалось время, на то, чтобы рассмотреть убранство дома.
Большой стол, широкие лавки по обе стороны. Печь посреди комнаты. Пространство правее печи было занавешено грязной тряпкой, в далёком прошлом бывшим шторой. В дальнем левом углу стоял сундук.
Тряпка заколыхалась, из-под неё высунулась сначала одна нога, обутая в унт, потом другая. Затем штора окончательно отодвинулась, и мы увидели деда Адама.
На вид я бы дал ему лет сто. Потемневшее морщинистое лицо, узловатые скрюченные пальцы, бесцветные волосы и седая борода. Но, скорее всего, моложе.
- Здорово, дед, - громко сказал Тоби. И добавил после паузы:
– Что средь бела дня на печи? Не прихворал ли? Мы тебе гостинцев привезли.
Дел сидел на краю деревянного лежака, устроенного у печки и как-то сердито смотрел на нас.
- Чего припёрлись?
Голос у него был слабый, скрипучий. Мы услышали лишь потому, что стояли не шелохнувшись.
- В Сунгар едем, - сказал Лао.
- А-а… Ну, если в Сунгар, тогда ладно. Располагайтесь, ежели приготовить что-то хотите – сами. Дрова за домом. А я…
Дед снова полез на лежак. Тоби подскочил, чтобы помочь.
- Может, врача вызывать? - задумчиво сказал Лао. – Еле дышит.
- Я тебе покажу врача! – раздалось из-за занавески. – Своих не узнаешь.
- Прости, дед, но выглядишь ты так…
- В гроб краше кладут, это хотел сказать? Гроб готов, хороший, из лиственницы. В сарае, что за домом. Зайдёшь, от двери направо. Могилу я тоже выкопал, ветками прикрыл. Как помру – похороните, только крест не ставьте. Не по мне это…
Лао повернулся ко мне.
- Вернись в вездеход и свяжись с посёлком. Пусть электрушку с врачом пришлют.
Лао говорил в полголоса, но дед услышал.
- Сказал же – сидеть смирно. Какой врач? Час мой пришёл. Священника бы надо, да я в бога не верю. Нету его. Был бы - давно бы меня прибрал. Баста.
- Чаю тебе сделать?
Дед не ответил.
- Принеси дрова, - повернулся ко мне Лао. – Надо дом протопить.
Дома действительно было прохладно, хотя уже была весна, и тут же я сообразил, что для Лао важнее отослать меня, чтобы посекретничать с Тоби. Делать нечего – предложение растопить печь было логичным, а Лао бригадир, слушаться надо.
Не ошибся. Когда я вернулся с охапкой дров, Лао и Тоби сидели за столом и шептались. Я тут же присоединился. Нечего разводить секреты.
- Врач, если вызвать, первым делом заберёт его отсюда. Тут грязь и сырость. А для него расстаться с домом – прямая смерть. Он тут лет тридцать живёт, не меньше. Сросся с домом, они теперь одно целое, - шептал Тоби.
- Он не понимает своего состояния. Какая бы скотская жизнь у него здесь не есть, а всё равно – жизнь. Если ему станет полегче, благодарить будет. А если с другой стороны посмотреть, то не факт, что врач поможет. Зато мы будем знать, что сделали, всё, что могли.
Они продолжали спорить, а я слушал, оценивая высказываемые аргументы.
- Ты что думаешь? – неожиданно спросил меня Лао.
Я растерялся, не зная, кого из них поддержать.
- Разжигай печь, - фыркнул Тоби. – Справишься?
Они что, меня за ребёнка держат?
Через час всё изменилось: в избе появилось тепло, чайник запел свою весёлую песню, а Тоби уговаривал деда поесть.
- Супчик тебе сделать? – вкрадчивым голосом говорил Тоби. – У нас есть концентрат куриного супа – пальчики оближешь.
- Ты бы собак покормил, - отвечал ему дед. – А то они третий день питаются бог знает, чем. Вчера, кажись, зайца поймали…
Тоби кое как сумел скормить деду творожный блинчик, что взял из дому, а затем напоить горячим чаем.
- Ничего не случится, если мы приедем в Сунгар завтра, - неожиданно сказал Лао. – Дотянет дед до утра - вызову врача. Не можем мы его оставить в таком состоянии.
- Я потихонечку проверил, - поделился вечером Тоби, - предыдущая машина была пять дней назад. Он был ещё в более или менее приличном состоянии.
Меня же всё это время терзала мысль, что если он останется жить здесь, то рано или поздно его ждёт тихая безвестная смерть. Умрёт на своей лавочке и будет так лежать, пока найдут – через неделю, а может, и больше. В дожди совсем машин нет, по размокшей дороге и на вездеходе не проедешь. А с другой стороны – какая разница, как умирать? Условности, да и только. В морге лежать, или в пустом доме – один чёрт.
На ночлег мы расположились на полу. Я хотел уже улечься, как Лао отозвал меня в сторонку.
- Подежурь-ка ты около деда. Мало ли что. Мы ночь на троих разделим. Ты – первый, до часу. Потом меня разбудишь.
За занавеской у деда была организована маленькая спаленка. Вплотную к лежаку примостился табурет, на котором стоял стакан с недопитым чаем. Я уселся на старый стул со сломанной спинкой.
- Вы как похороните меня, собак заберите, пропадут сами, - тихо сказал дед.
- Ты дед, помирать не торопись, - сказал я, подражая манере говорить Тоби. – Кто знает, что там. Обратной-то дороги нет.
- Знаю я, что там. Тьма кромешная.
- Дед, давно вы здесь живёте? – осторожно спросил я. На ответ я не надеялся, но всё же попытался приподнять завесу таинственность. Но он ответил.
- Тридцать-то точно. А может, сорок. Потерял счёт годам.
- А как сюда попали?
Дед молчал. Я уже готов был смириться с тем, что эту тайну он унесёт с собой в могилу, как вдруг дед спросил:
- Ты когда-нибудь про «Воинов Славы»?
- Конечно, школе изучали. Я фильмы видел.
- Я был одним из них…
Я посмотрел на деда с удивлением. Седой старик со скрипучим голосом никак не вязался с теми, кто пытались повернуть историю вспять. Как раз, сорок лет назад, и тогда он был иным. Сейчас ему лет восемьдесят, а может и семьдесят всего, просто выглядит на сто. Но «Воинов Славы» либо уничтожили, либо они уже вымерли: после тех пертурбаций над людьми, которые превращали людей в этих самых воинов, долго не жили.
- Я был молод, глуп, семья наша знала нужду, вот я поддался на уговоры. Разве мы понимали, что скрывается за той словестной шелухой, которую обрушили на нас? Строители будущего. Надежда мира. Люди новой генерации. Пункты вербовки выглядели, как сказка. Заработки, о которых и не мечтали. Потом - лекции, физическая подготовка, закаливание. И прививки, про которые мы думали, что это для укрепления здоровья, предупреждения инфекций и усиления мускулатуры. И как-то незаметно, постепенно, мы начали мыслить иначе, вдруг стало понятно, что самое главное – это приказ, а на остальное – наплевать. Нас радовало, что мы не несём никакой ответственности за исполнение приказов. Мы научились отличать «своих» от «чужих», и если кто-то из «наших» попадал в беду, мы бросались на выручку, разметая всех и вся. Мир упростился – в нём были только «свои» и «чужие». По закону любое действие против нас считалось преступлением, а мы принципиально не могли совершать преступления, даже если бы захотели, поскольку находились под приказом. Вышел, к слову, приказ, разрешающий ударить того, кто посмотрит на нас косо – в наказание. И мы били. Так, что люди теряли сознание. Мне было всё равно – кто там – мужчина или женщина, старик или ребёнок. Я знал, что даже если тот, кого я ударил, останется калекой, мне ничего не будет. Мы упивалось своей значимостью, тем, что при нашем появления люди боялись поднять глаза, ускоряли шаг, чтобы избежать встречи или просто спасались бегством. Ты не представляешь, скольких я избивал, калечил и забивал насмерть.
Он замолчал. А я не отрываясь смотрел на него, не зная – верить, или не верить?
- А потом меня отправили на войну. Не бойцом, а в заградительный отряд. Называлось это - Группа поддержка наступательных операций. Располагались мы обычно в сотнях метров сзади линии окопов. Выбираешь точку, с которой поле хорошо просматривается и маскируешься. Выдали шикарную снайперскую винтовку: сорок пятый калибр, пламегаситель, двенадцатикратный прицел, лазерная подсветка, корректор. Лежу, и наблюдаю в оптику, кто как наступает. Вижу, например, какой-нибудь хлюпик, повернул и пополз назад – сдрейфил. Я – щёлк: пуля прямо перед ним, по фонтанчику земли видно, откуда бьют. Если голова на плечах есть – тут же развернётся, чтобы продолжить наступление. Ну а если не повернул – вторым выстрелом – его самого. Чтобы другим неповадно было. Так в приказе. Или иное: кто-то спрятался в воронке, сжался в комок, и думает отсидеться. Щёлк – обдал его землёй. Сразу доходило до них, кто стрелял. Как зайчики выскакивали. Но были и упорные, выскакивали – и в другую воронку. И начинают себе ногу перевязывать – будто ранили. Я быстро научился отличать, кто сам себя по делу перевязывает, а кто симулянт. Щёлк – и нет симулянта. Меня медалью наградили за боевые успехи.
Он снова замолчал. Потянулся за стаканом с чаем. Я подскочил, помог поднести стакан к губам. Дед сделал один глоток.
- Что я вытворял – если записывать, бумага почернеет. Как-то заскочили в дом, а там две девицы, смазливые такие. Захотелось с ними побаловаться. Присматриваюсь – ага, смотрят на меня косо, значит мне можно всё. Командую – «раздевайтесь». Одна вспыхнула и мне прямо в лицо «не дождёшься! Не разденусь!». Ну, не разденешься, значит, не разденешься никогда. Выхватываю пистолет, а у меня хороший был, калибр небольшой, 22-ой, но ствол удлинённый, для прицельной стрельбы, и щёлк: прямо в лоб. Вторая завопила, но быстро поняла, что её ждёт, если не разденется. Получил, что хотел. Потом вспомнил другой приказ: маскировать подобные происшествия. Я ей говорю: «Одевайся, а я тебе через минуту подарок за послушание принесу» Поверила, дура. Спустился к машине, взял гранату. Поднимаюсь по лесенке, заглядываю: оделась. Значит, можно. Сдёргиваю чеку с гранаты, бросаю в комнату, захлопываю дверь и отскакиваю в сторону – за шесть секунд далеко уйти можно. Всё, свидетелей нет.
Дед снова замолчал. Слова ему давались с трудом, он буквально выдавливал их из себя. А я смотрел на него, словно загипнотизированный. То, о чём он рассказывал, я знал из книг и фильмов, но в его устах эти рассказы словно приобрели ещё одно измерение, как бы из плоских стали объёмными. Казалось – обернёшься и увидишь воочию всё, о чём он рассказывал. Стало жутко, он остановиться я уже не мог.
- Как же вы здесь оказались?
- Раз послали в прорыв. А эти «воины»… Против своих хорошо воевали. Думать не умеют, вот и попали в засаду. Очнулся в госпитале. Голова, словно чугунная, оторвать от подушки не мог. Только вот через это ранение ко мне память возвращаться стала.
«Воины Славы» плохо помнят, что вчера было. Словно то, что вчера было, не с тобой приключилось, а с кем-то другим. И чувств никаких. Только одно знаешь: приказ, приказ, приказ. А тут во мне стало что-то пробуждаться. И вдруг понимаешь, что приказы бывают разные: хорошие и плохие. В тот момент для меня это было открытием, ну, как у Колумба, когда Америку отурыл А потом и того более стал понимать. Начал вспоминать, что творил, и мурашки по спине.
Днём ещё ничего, а по ночам спать не мог. Ко мне стали приходить те, кого мучал, бил, убивал. Снотворное не помогало. Раны вроде бы заживают, а мне всё хуже и хуже. Перестал день от ночи отличать, как в бреду. Доктор говорит – надо его в специальную больницу отправить, контузия слишком сильная. Это…
- Совесть начала просыпаться, - неуверенно сказал я. Если всё, о чём он рассказывал, правда, то какая у него может быть совесть. Дед на мои слова не среагировал.
- Ехать самому разрешили. Этим и воспользовался - рванул так, что пятки засверкали. Где на поездах, где на попутках – мчался прочь, сам не понимая, куда, от кого. От себя ведь не убежишь. Так вот и оказался здесь. Сказал, что контуженный, и не могу более в городе жить. Тогда эта дорога серьёзной была, машины каждый день ходили, а сторожить этот тракт никто не хотел, уж больно место дикое, так что взяли и без документов, свои я по дороге выбросил. С тех пор и живу здесь. Мужества не хватило удавиться.
Голос его задрожал.
- Дед, тебя в эти «воины» обманом затащили, человеческой сущности против воли лишили, что же ты сам себя казнишь?
- Ты помалкивай, не священник грехи отпускать. Я тебе чего рассказываю? Потому, что ты молод, и знать должен – не на всякого суд есть. А грех он и есть грех, размера не имеет, это тебе не рубаха. И смерть греха не искупает, а если бывает то, что искупается, так то не грех вовсе, а грязь. Ты грязи не бойся, не испачкавшись по жизни не пройдёшь. Понял?
Я не стал вникать, просто кивнул. Дед, наверное, заметил мой кивок, и решив, что нравоучение его достигло цели, закрыл глаза.
- Ты почаще глаза закрывай. Закрывай, и на мир смотри. Тогда внутреннее зрение откроется. Оно не обманет. Оно чувствует, что…
Его рассуждения перешли в непонятное бормотание. Дед засыпал.
Я смотрел на высохшее стариковское тело и пытался представить, каким он был тогда, во времена своей службы. Но ничего, кроме сцен из военных фильмов в голову не лезло.
Кто-то толкнул меня за плечо. Я обернулся.
- Иди спать, - сказал Лао. – Мой черёд.
- Он мне такие жуткие вещи рассказывал, - я жаждал поделиться услышанным. - Не знаю даже - верит или нет...
- На смертном одру не лгут, оборвал меня Лао. - Спать иди.
Я залез в лежавший на полу спальник, но долго не мог уснуть. Нет, меня не мучали кошмары времён «Воинов Славы», читал и видел об этом много. Чудно было сознавать, что один из них тут, рядом, и не похож ни на какого монстра, а даже жалость вызывает. И ещё пытался понять – человек выбирает судьбу, или она его?
Разбудил меня Тоби.
- Вставай, помоги гроб внести.
Я вскочил и ошалело посмотрел на Тоби.
- Чего уставился? Преставился дед. Лао уже шерифу сообщил. Тот разрешил похоронить.
В голове промелькнуло «Отдал богу душу». Или чёрту?
Мы принесли гроб и поставили его на стол. Лао заставил меня тщательно вымыть пол. Потом мы аккуратно переложили тело старика в гроб.
День был пасмурный, моросил мелкий дождь. Мы отнесли гроб на малюсенькое кладбище, отыскали прикрытую еловыми лапами могилу. Судя по состоянию, вырыта была недавно.
Мы опускали гроб в могилу молча, но собаки подняли такой вой, словно голосили за всех. В могильный холмик Лао воткнул палку с дощечкой, на которой было написано лишь имя «Адам». Ни даты рождения, ни даты смерти. Тоби в полголоса выругался.
- Кол осиновый, а не табличку с именем, - словно между прочим, тихо добавил Тоби. И резким движением оторвал табличку с именем от палки. И со словами:
- На этом кладбище имена не пишут, - зашвырнул табличку подальше.
Такого от Тоби я не ожидал. Он же привёз этому деду продукты. И ведь наверняка знал о прошлом этого «Воина славы». Или догадывался. Лео насупился.
- Не думаю, что это его настоящее имя, - быстро сказал я. Не хватало только, чтобы они начали ругаться.
Тоби кивнул.
- Это имя ему участковый придумал. Так и сказал: «Догадываюсь, кто ты и откуда. Но раз ты здесь, значит, человеческое в тебе ещё осталось» И нарёк его Адамом. По-еврейски «Адам» означает «человек». Вот так.
- Но если участковый понимал, кто это, зачем не сдал властям?
Лео и Таби моего вопроса словно не услышали. Наверное, хотели показать, что каждый волен понимать того участкового, как пожелает. Может, добрый был. А может, решил что этот тракт похуже тюрьмы будет.
Я полагал, что собак будет сложно загнать в машину, но они, ко всеобщему удивлению, дружно забрались вовнутрь, едва я открыл заднюю дверцу.
- Понимают, - сказал Тоби. – Не хотят жить на проклятом месте.
- Проклятом? – удивился я. Тоби пояснять свои слова не стал. Неверняка слышал рассказ деда.
- Для проклятых отдельные кладбище бывают, - добавил Лао.
- Проклятых? Кем?
Лао не ответил. Сделал непонятный жест, указывая не то на землю, не то на небо. Словно намекал, что проклинать могут не только люди.
Перед тем, как тронуться в путь, мы ещё раз осмотрели дом. Вспомнил рассказ деда.
- Мне почему-то хочется его сжечь, - сказал я, садясь в машину. Мне предстояло ехать на одном сидении с двумя большими собаками.
Лицо Лао, наблюдавшего за тем, как я устраиваюсь, посветлело.
- Сжечь? Пожалуй.
Он открыл багажник машины и достал канистру с бензином.