Под черным крылом Горюна. Часть 4. Главы 16-17-18
16
Княгиня Борова ни на минуту не отходила от мужа, предугадывая его малейшие желания. Она чувствовала, что ее романтическая любовь к князю, которой грезила все то время, пока жила надеждой, постепенно угасает, быстро тает догорающей свечкой, то вспыхнет, разгоревшись, то почти погаснет. Князь Боров уже не был прежним Сашей, в нем произошли столь разительные перемены, что порой Марианна с трудом узнавала своего Алекса – неунывающего, веселого героя далекой и невозвратной юности. Князь стал капризен, подчас невыносим и вспыльчив. Иногда подолгу сидел, молча, не хотел ни с кем разговаривать. О войне, о том, как случилось, что он оказался в числе убитых, о госпитале и своем житье среди чужих людей, князь почти не рассказывал. Марианна не расспрашивала, щадила, понимала, сколь тягостны для него воспоминания. Лишь однажды князь подозвал ее и губами прильнул к руке, на которой вновь засияло обручальное кольцо. Это была единственная с его стороны нежность в отношении жены, так много делающей для него. Но Марианна не отчаивалась. Да, прежней страстной любви уже не было ни с ее стороны, ни со стороны князя, но оба они чувствовали, что это только начало трудного и длинного пути, по которому они пойдут вместе, через любые испытания. Марианна благодарила Бога за все милости, что он проявил к ней, истово молилась. Для Саши, который из-за увечья не мог перекреститься, княгиня повесила в спальне большую икону Богородицы. И хотя князь совсем плохо видел оставшимся глазом, он подолгу смотрел на неясный контур иконы, при этом губы его шевелились в молитве. Часто Марианна читала мужу Библию. И видела, как тень умиротворения ложится на его лицо, обезображенное шрамами и нескрываемой болью.
Она сидела близко к окну, за которым с утра не прекращался нудный осенний дождь вперемешку со снегом, куталась в шерстяную шаль и тихим твердым голосом читала:
—Объяли меня болезни смертные, муки адские постигли меня; я встретил тесноту и скорбь. Тогда призвал я имя Господне: Господи! Избавь душу мою. Милостив Господь и праведен, и милосерд Бог наш. Хранит Господь простодушных: я изнемог, и Он помог мне. Возвратись, душа моя, в покой твой; ибо Господь облагодетельствовал тебя. Ты избавил душу мою от смерти, очи мои – от слез и ноги мои – от преткновения. Буду ходить перед лицом Господним на земле живых. (1)
—На земле живых, — чуть слышно произнес князь.
—Что ты сказал? — переспросила мужа Марианна, оторвав взгляд от книги.
—Зачем такому калеке, как я, ходить по земле живых? — печально ответил князь.
—Алекс, — Марианна встала с кресла, поправила сползший плед с плеч мужа. — Речи твои жестоки и несправедливы. Ты должен благодарить Господа за то, что он оставил тебя в живых. А ты ропщешь.
—Я же живой труп! — воскликнул князь. — Я обуза, я….
Он не договорил, задохнулся. Марианна молча, сжав побелевшие губы, смотрела, как он медленно приходит в себя. Затем села на свое место.
—Знать, таким образом помыслил Господь в отношении нас. Не ты первый, не ты и последний, кого изувечила война. Пока люди не поймут, что убивать и калечить друг друга преступно, будут те, кто слезами своими отмывает грехи мира. Нам выпала сия тяжкая доля. Понесем же крест свой без злобы и ропота.
—Увы, — князь мотнул головой. — Не могу не роптать. Ибо пируют и благополучно здравствуют те, кто подталкивал нашу страну к войне, кто руководствовался своекорыстными интересами, развязывая ненужную бойню, кто отдавал преступные и бездарные приказы. Ты видела, как осколки разорвавшихся мин калечат людей, как напрочь отсекают руки, ноги, головы? До сих пор перед потухшим взором моим стоит видение: молоденький солдат, кишки которого волочатся по пыльной земле, просит меня пристрелить его, чтобы не мучиться.
—А ты? — голос княгини дрогнул, она напряглась в ожидании ответа.
—Я понимал, что он обречен. Это была агония. Я пристрелил его, чтобы не увеличивать страдания несчастного. Понимаешь, убил не врага – своего солдата, жизнь которого была доверена мне как старшему по званию.
—Ты совершил данный поступок из милосердия, — сглотнув комок, застрявший в горле, произнесла Марианна.
—Убить из милосердия? Такое возможно только на войне, будь она проклята!
—Алекс, не надо об этом. В подлунном мире все так неоднозначно.
—А ты знаешь, что я там изменял тебе? Да, изменял самым гнусным образом! Потому что не знал, какой день станет последним. Безумно хотелось жить, любить. Она была китаянкой.
—Господь тебе судья.
Марианна скинула с плеч шаль, от слов мужа ее бросило в жар. Ведь и она не была праведной, пока ее Саша был на фронте. И уж тем более тогда, когда получила известие о гибели супруга под Вафангоу.
—Первый раз я говорю с тобой так откровенно, — медленно произнес князь и оборотил обезображенное лицо в сторону жены, — потому, что нет больше сил носить в себе эту боль.
Марианна ничего не ответила, не в состоянии была найти нужные слова. Спасло ее только то, что в закрытую дверь постучались. Вошедший дворецкий сообщил, что у княгини просит аудиенции господин Цивиньский.
—Скажи, что я приму его, — Марианна густо покраснела и возблагодарила Бога за то, что ее смущения Саша не может видеть. — Проводи господина Цивиньского в библиотеку.
—Цивиньский – кто это? — спросил князь у жены.
—Так, местный помещик, вероятно, по делам благотворительности.
—Он поляк?
—Да, поляк. Кстати, господин Цивиньский воевал под Порт – Артуром и даже был ранен.
—Не оставляй меня надолго одного, — попросил жену князь.
Марианна поднялась с кресла, погладила мужа по плечу, провела рукой по жестким, коротко стриженным волосам.
—Я ненадолго.
Уходя, оглянулась. Князь сидел, низко опустив голову. Ей показалось, что он плачет. Хотя, возможно, это было и не так.
Цивиньский находился в библиотеке и в ожидании хозяйки дома неспешно, со скучающим видом листал первую попавшуюся под руку книгу. Когда Марианна вошла, он отложил увесистый том в сторону, подошел и поцеловал протянутую руку княгини.
—Мое почтение, уважаемая Марианна Вениаминовна.
—Здравствуйте, Мишель.
Голос княгини дрожал от волнения.
—Вспомнил о предложении навестить вас. Тут еще пришло известие об обретенном чудесным образом супруге. Все только и говорят, что о князе Борове. В общем, не мог не приехать.
—Весьма мило с вашей стороны, что решили навестить меня, — ответила на его слова Марианна и жестом пригласила присесть гостя.
Сама опустилась рядом, чувствуя щекой его порывистое дыхание.
—Мари, — Цивиньский взял ее за руку, — неужели можно так быстро забыть все, что было между нами?
Княгиня высвободила руку из ладоней бывшего возлюбленного.
—Право, Мишель, не стоит теперь об этом. Не скрою, я по-прежнему испытываю к вам самые нежные чувства, но… Вы должны понять меня: мой долг велит быть рядом с мужем.
—Мари, получается, что вы дважды изменили нашей любви. Первый раз – с графом Щепиным, второй раз – сейчас.
—Господин Цивиньский, — голос княгини стал сух, она отстранилась от гостя. — Вы специально, в отместку делаете мне больно? Разве я давала вам какие-либо обязательства? Наша любовь была обычной страстью, желанием соединить тела, но не жизни. Щепин был моей ошибкой, но его я знала задолго до вас и рассматривала графа в качестве законного супруга после похоронного известия с войны. Князь же приходится мне мужем, и даже смешно говорить о том, что я вам изменяю.
—Мари, какая жизнь будет у вас с калекой? Разве он в состоянии выполнить любую вашу прихоть?
—Все прихоти я давно убила в себе самым решительным образом, — жестко сказала Марианна. — Живу так, как мне Бог велит. А он велит быть рядом с законным супругом и не видеть вокруг себя ни одного мужчину, как бы хорош и ладен собой он не был.
—Зачем обрекать себя на подобное существование? Вы же будете с ним несчастны до самого конца!
—Несчастна? — воскликнула Марианна. Брови ее взметнулись вверх, рука застыла в выразительном жесте. — Кто вам сказал, что я несчастна?
—А разве счастливы?
—Да, я счастлива. — Лицо княгини просветлело, губы тронула добрая улыбка. — Разве не счастье, потеряв мужа, вновь его обрести. Кто вам сказал, что он полный калека? Да, у него нет рук, он почти не видит. Но все остальное у него в полном порядке. Ему только надо немного оттаять от пережитого. Принять себя самого таким, каков он есть. И я все сделаю для того, чтобы князь вновь обрел вкус к жизни. Разве не счастье – побороться за любимого человека?
—Мне трудно понять вас, Мари, все же русские женщины – странные существа, хоть княгини, хоть крестьянки. Перед вами перспективы иной жизни, полной радости, вы же добровольно обрекаете себя на мучения. Вы, русские, любите истязать себя, потом каетесь. И вы, любезная Марианна Вениаминовна, начнете каяться. Пока не понимаете этого и упиваетесь собственным благородством.
—Вы, Мишель, плохо понимаете русских. В том нет ничего удивительного. Родились и выросли в Варшаве, лишь немногую часть сознательной жизни провели здесь. Каемся мы не оттого, что осознали последствия благородных порывов, каемся, совершив грех. В чем состоит мой грех? В том, что я не отреклась от мужа-калеки? Что свято чту супружеский долг? Разве европейская богобоязненная женщина не сделала того же самого? При чем тут русская я или нет. Жены всего мира, так же, как и наши, оплакивают погибших мужей, врачуют раны калек. Мы все сделаны по образу и подобию божьему. Не делайте ложных выводов, поддавшись искушениям лукавого.
—Как изменилась прежняя Мари, которую я знал! — усмехнулся Цивиньский. — Вижу, вы непреклонны. Что ж, надо было знать. Хотя, если честно, я все же надеялся, что в вас всколыхнется прежнее чувство. Сколько ни старайся, не выкинешь из памяти жаркие ночи любви, пускай даже и без взаимных клятв в верности.
—Лучше для нас обоих, Мишель, будет, если мы забудем об этом. Останемся просто друзьями. Прошу вас больше не бередить мою душу воспоминаниями.
—Будь по вашему, Мари, — раздраженно произнес Цивиньский. — Мне остается только оставить вас в покое. Кстати, должен известить, что намерен в скором времени отбыть в Вену. В свете нашего сегодняшнего разговора, думаю, навсегда.
—Мне очень жаль терять такого друга, — Марианна поднялась с кресла, зябко поежилась. — Всего вам хорошего, Мишель. Мне надо идти. Саша, верно, уже волнуется.
—Прощайте, — сухо и надменно произнес Цивиньский.
Он подошел к Марианне, взял ее за руку. Прежде чем поцеловать протянутую руку, пристально посмотрел в глаза княгини. Увидел в них затаенную боль и ни капли сожаления. Красивое лицо ее выражало непреклонность и деланное равнодушие. Он испытал унижение, ревность, жгучее чувство обиды. И в отместку решил нанести княгине ответный удар.
Примечания
1. Псалом 114 т.2 с.47
17
После тяжелых родов Варенька впала в глубокую депрессию. Сына она боялась взять на руки, его крик раздражал ее. К груди младенца так и не приложила, поэтому в помощь из деревни была прислана кормилица – дородная розовощекая баба, которая своей прямолинейностью и грубостью действовала на нервы молодой матери. Новицкий был обескуражен. Он представлял себе совсем иное настроение жены, в безмятежной радости склонившейся над колыбелью. И все же был рад рождению наследника. Гордость переполняла его, и этой гордостью он хотел поделиться со всем миром.
Тревожило по-настоящему Новицкого не состояние Вареньки, к частым сменам настроения супруги он привык, а здоровье тестя. Тот сильно похудел, не вставал с постели. Мачеха Вареньки сказала Новицкому, что, по всей вероятности, дни его сочтены, болезнь, постигшая этого некогда могучего человека, по словам доктора, не даст ему надолго задержаться на этом свете. Слово «опухоль» произносилось шепотом, с осторожностью, словно от сказанного зависело выздоровление Саввы Лукича. Но и без слов было ясно, что за болезнь сломила купца; надежды на то, что он поднимется с постели, ни у кого не было.
Савва Лукич вел себя мужественно, хотя и знал о своем недуге, о страшном конце в мучениях. На исходе дней, вместо того, чтобы жаловаться на постоянные боли, радовался каждому дню, дарованному ему Богом. Поэтому встретил весть о рождении внука с просветленным лицом. Об одном сокрушался, что не увидит, как тот растет, мужает, становится наследником того дела, которому Савва Лукич посвятил свою жизнь. Видел купец внука знатным и богатым человеком – не чета никчемному отцу, который, вместо того чтобы заниматься реальным делом, предпочитает витать в облаках. Эх, она, российская аристократия, живет, словно из нее последние соки выжали. И, слава богу, что из ее среды хоть иногда, словно пробка из бутыли с перебродившим вином, вылетают птенцы иного полета: смелые, предприимчивые. Они-то и не дают своему сословию окончательно превратиться в брюзжащих на всех и на все ретроградов. Не то купцы – надежда России! Варька, вон, баба, а деловитостью заткнет за пояс своего супруга. Так думал умирающий Савва Лукич и все чаще вспоминал погибшего сына, который предал дело отца и пошел вслед за лжепророками светлого будущего.
Новицкий, со своей стороны, подсчитывал в уме долю наследства жены и поражался собственному цинизму. До страданий купца ему не было никакого дела. Главное, каким будет завещание. Ведь Варенька – не единственная наследница, есть еще и купчиха, которой наверняка перейдет половина всего состояния.
Вскоре в усадьбу пришло письмо, встревожившее Вареньку. Писано оно было рукой мачехи. О состоянии отца она ничего не сообщала, только просила срочно приехать. Варенька показала письмо мужу. Оба остерегались говорить о том, зачем следует ехать, но и без слов было все ясно. Не мешкая, Варенька приказала Якову запрягать Лорда. Сына оставила на попечение кормилицы, которая справлялась с младенцем куда как лучше неопытной матери. Новицкий заявил жене, что ему некогда, и заперся с Лодыгиным в кабинете. Ехать к умирающему тестю ему не хотелось, поняла это Варенька, не стала настаивать. В конце концов, он ее отец, ей нести в душе скорбь от его кончины. Петрушу хотела было взять с собой, только накануне появился у мальчика жар, заболело горло. Поехала одна.
Мачеха встретила Вареньку в слезах, которые струйками лились по ее исхудавшему лицу, стекали по подбородку и орошали вязаный кружевной воротничок. Вареньку поразил цвет ее платья. Еще не умер купец, а она уже облачилась во вдовий наряд. Платье на ней было черное, лишь белый цвет воротничка говорил о том, что в доме пока еще не пахнет ладаном.
—Приехала, — произнесла мачеха сквозь всхлипывания. — Проходи, только уснул, горемычный. Всю ночь не спал, а тут аккурат перед тобой впал в забытье, измучился сильно, и нас измучил. Вот, Варя, горе-то, какое.
Неприятным открытием для Вареньки явилось присутствие в доме умирающего купца Бронштейна. Чувствовал себя Яков Соломонович вполне по-свойски, встретив Вареньку, даже вольно пошутил над мадам Новицкой, над новой, приятной глазу округлостью ее форм. Варенька нашла его шутки неуместными, оскорбительными.
—Мне, маменька, надо с вами поговорить.
Варенька отвела купчиху в сторону.
—Что этот хлыщ делает у вас в доме? — кивнула Варенька в сторону Бронштейна.
Тот насторожился, понял, что разговор между купчихой и ее падчерицей касается его персоны.
—Яков Соломонович, чтобы ты знала, все это время был рядом с твоим отцом. Ему я благодарна за всю ту помощь, что он оказывал мне. Одна бы я не справилась. Где найдешь нынче хорошую сиделку? Такую, чтобы и день, и ночь не отходила от больного. К тому же, знаешь отца – он чужого человека к себе на версту не подпустит. А Яков Соломонович и помыть не брезговал, и у постели ночами сидел. Ты не имеешь права относиться к нему с пренебрежением.
—Вы не задумывались, с какой целью он так старается? Я, маменька, сомневаюсь в нем.
—Яков Соломонович – великодушный человек. Неоднократно убеждалась в искренности его побуждений. В то время, когда твой супруг лишь на минуту забегал справиться о здоровье Саввы Лукича, господин Бронштейн выносил из-под твоего отца горшки. Думаешь, он в это время думал о деньгах? Савва Лукич ни единым словом не обмолвился о наследстве в его присутствии. Чего ради подозревать Якова Соломоновича в корысти?
—Просто не нравится он мне, — закусила губу Варенька. — Вы сказали, мой муж лишь на минуту забегал к вам?
—Чего ему было здесь делать? На мучения больного смотреть? У него нынче другой интерес, — с плохо скрываемой злобой произнесла купчиха.
—Какой интерес? — сглотнув слюну, хрипло спросила Варенька и почувствовала дурноту.
—Ох, дочка, не должна я была, старая курица, тебе об том говорить. Да чего уж там, вырвалось
слово, поди, теперича его поймай. В общем, скрывать от тебя то, о чем весь город судачит, смысла нет. Вошкается твой супруг с развратницей Ваской. Кто у нее только не перебывал в ентом гнезде разврата! И твой туды же, бесстыжая морда. Недавно и вовсе случай вопиющий приключился. Полиция к нам приходила. Интересовалась родственничком. Дело было так… Да ты слушаешь ли меня? — спросила купчиха, заметив, что Варенька закатила глаза и ловит открытым ртом воздух, точно рыба, оказавшаяся на суше.
—Со мной все в порядке, — взяла себя в руки Варенька. — Говорите, маменька, говорите, мне необходимо знать подробности.
—Полиция, говорю, приходила. Есть тута один поп, расстрига, его все знают, некто Вирсавий. Так ентот Вирсавий взял за привычку дневать и ночевать у Васки. Дескать, друг ее закадычный, охранник от разъяренных действиями развратницы баб. Может, и впрямь у него какие чувства к Васке имеются, не знаю, только в последнее время ревновать ее к иным полюбовникам стал страшно. А та хвостом туды-сюды, туды-сюды. Пока Вирсавий в своем трактире на пианино бренчит, она уже с новым хахалем. И что же их, проклятущих кобелей, так на разврат-то тянет! Приходит однажды Вирсавий к Васке, у нее твой в гостях. Чего уж расстрига там увидел, не знаю, только скандал вышел страшный. Драка была, стекла выбитые, соседи полицию вызвали, вся улица слышала, как грозились оне друг друга порешить. С расстриги чего взять, одно слово – мужик, но твой-то – знатный господин, а ведет себя хуже пьяного мастерового.
Купчиха всхлипнула, приложила платочек к глазам.
—Зато посмотри на Якова Соломоновича, приятен во всех отношениях. И учтив, и образован, и ты ему, дуреха, давно нравишься, поверь мне, старухе, глаза пока видят.
—Ах, маменька, при чем тут Бронштейн! — в отчаянье Варенька заломила руки. — У меня жизнь рушится, а вы о ерунде.
— Так уж и рушится, — купчиха погладила Вареньку по плечу. — Ты, девонька, должна уяснить себе, что мужик волен в своих поступках, наша же доля терпеть и прощать неверных, ибо кто их еще простит, окромя Бога да бабы обиженной.
—Про Бога не знаю, а от меня он прощения не дождется, — твердо сказала Варенька.
—Простишь, куды деваться, ведь сын у тебя теперича. Ради него и простишь.
—Будет и дальше с Ваской встречаться – изменю ему.
Варенька скользнула мимолетным взглядом по Бронштейну, который, стоя у пианино, лениво перебирал ноты, делая вид, что его совсем не интересует разговор купчихи со своей падчерицей.
—Бабья месть – пустое, — усмехнулась горько купчиха. — Я знаешь, сколько от твоего отца вытерпела? И изменял он мне, и обманывал, и руку поднимал, а теперича, в смертный час, разве помнятся старые обиды? Кто ему поможет, окромя меня? Той, которую и словом-то добрым не называл, все чаще по-иному ласкал – либо силой, либо словом матерным. Где его любушки? Ни одной рядом нет, а я, горемычная, осталась. Кабы они, мужики, думали об энтом, пока в силе, и не обижали нас, баб.
—Варвара, ты здесь? — послышался слабый голос Саввы Лукича из спальни
—Проснулся, иди к отцу, — встрепенулась купчиха и подтолкнула Вареньку к полуоткрытой двери.
—Подойди ближе, — Савва Лукич рукой подозвал дочь к себе. — Присядь. Умираю я, Варя. Не перебивай, — заметив, что дочь хочет ему возразить, произнес дрожащим голосом купец. — Прости меня, Варя, за все. Виноват я перед тобой, и что мать вашу с Семкой не сберег, а особливо за замужество твое, не принесшее ожидаемого счастья. Молчи, — поморщился купец, — знаю, что нет промеж вами лада. Но, поверь, не со зла был грех мой, с неразумения. Хотелось сделать как лучше, только кто знает, как оно – лучше-то? Думается одно, выходит совсем по-другому. Так что прости меня за все, не держи обиды.
—Отец, — Варенька взяла умирающего купца за руку. — О чем вы говорите? Вы еще поправитесь. Внуков нянчить будете.
—Полно тебе мне сказки рассказывать. Вон она, косая в белом саване, уже у моего изголовья стоит, скалится, ожидаюче. Не сегодня-завтра готовьте мне деревянный фрак. А тебе, дочь, напоследок скажу следующее: во всем и всегда держись за Якова Соломоновича. Его оставляю на земле вместо себя. Жаль, что поторопился выдать тебя замуж. Бог с ним, что еврей Яков, нехристь от роду, надо – крестился бы, и жила за ним как за стеной каменной.
—О чем вы говорите, отец! — с возмущением воскликнула Варенька. — Чем он так вас всех околдовал? Почему я должна за него держаться? У меня муж есть!
—Ненадежный твой муж человек. К недоброму делу склонен, словно зверь, притаившийся перед прыжком. — Савва Лукич поднял глаза к потолку. — Дай мне слово, что ни одна копейка из моего наследства не уйдет на дурное дело. Знаю я твоего благоверного, потому и озаботился.
—Я не понимаю, о чем вы? — нервно произнесла Варенька.
—Ты сейчас не понимай, просто дай слово – и все.
—Хорошо, отец. Я обещаю. Бог свидетель.
Варенька перевела взгляд на иконы в углу и перекрестилась.
—Все одно мне в аду мучиться, зело грешен, — задумчиво и грустно произнес купец, — хоть ты не совершай того, о чем перед лицом смерти жалеть придется. Думай, с чем перед Богом предстанешь. У него с нас спрос строгий. Душу-то омерзопакостить легко, нелегко грязь с нее скрести. Считай, что это мое родительское благословение. Детей достойно воспитай, дабы добрыми людьми выросли. Наклонись же, поцелую напоследок.
Савва Лукич поцеловал дочь в лоб.
—Иди с богом, прощай. Позови мать. Перед ней мне на колени бы встать, только сил нет. Ах, Варя, как я жалею, что перед Семкой, братом твоим, не покаялся. Не сказал, как любил его, шельмеца. Ну да вскоре свидимся мы с ним. И с матерью вашей, Прасковьей Борисовной, свижусь. Заждалась она меня на том свете. Все, уходи, не смотри на мои муки.
Савва Лукич сжал губы и закрыл глаза. Варенька поднялась и, отойдя несколько шагов, обернулась на отца. Савва Лукич лежал тихо, словно уже умер. Варенька закрыла рот рукой, чтобы не слышны были вырвавшиеся наружу рыданья, и выбежала из комнаты.
Тихо и незаметно в спальню к умирающему вошла купчиха.
—Это ты, мать? — не открывая глаз, спросил Савва Лукич.
—Я, Савва, — произнесла она кротко. — Кому же еще быть.
—Зови стряпчего, завещание составлять буду. Не боись, мать, тебя не обижу. В неоплатном долгу перед тобой за то, что терпела меня, слова поперек не сказала, детей моих вырастила.
—Так ведь муж ты мне, — тихо произнесла купчиха и сложила руки перед собой.
—Верно, муж. И поэтому не держи на меня зла. Прости за все. Коли сможешь.
—Нет у меня на тебя обиды, Савва, какая и была, словно дым улетучилась. А за стряпчим уже Яков Соломонович отправился.
—Не думал, что век мой будет столь короток. Но, как говориться, на все божья воля. Сядь рядышком, дай хоть напоследок на тебя насмотреться.
—На что смотреть? — купчиха отмахнулась. — Старая я, от былой красы остались одни воспоминания.
— Я буду смотреть на тебя и видеть прежнюю – с золотыми косами, с румянцем во всю щеку.
— Нету меня прежней – годиками, как дождевой водой, смыло.
—Есть, — Савва Лукич сделал попытку приподняться на постели. — Есть. В моей пока еще живой памяти. И памятью этой хочу, словно чистым глотком воздуха, надышаться. Пока жив.
—Эх, Савва-Савва, на кого же ты оставляешь меня! — заголосила купчиха.
Сама мысль, что вскоре она останется одна, страшила ее. Впереди были только бездна отчаянья да горькая вдовья доля. И это ее отчаянье физической болью было прочувствовано купцом.
—Зачем ты так? — Савва Лукич откинулся на подушку и закрыл слезящиеся глаза. — Не береди душу, развела тут сырость. Уходи, — сказал сердито. — Как Яков стряпчего приведет, пущай сразу ко мне пожалуют.
18
Между тем из деревни стали приходить тревожные вести Озабоченный настроением мужиков, Лодыгин искал способы примирения крестьян. Все началось с того, что донесенная до сельчан весть о новой реформе обросла такими нелепыми подробностями, что Лодыгин только развел руками: совсем не то он имел в виду, говоря о возможном переселении крестьян в Сибирь и предполагаемом разрушении общины. Слухи, один нелепее другого, будоражили умы. Беднейшая крестьянская масса искоса стала поглядывать на своих более зажиточных соседей. Не осталась в стороне молодежь. В один из пропахших свежим морозцем дней собрались на берегу реки деревенские парни, пошли стенка на стенку, обе стороны не имели явного превосходства, и дело могло закончиться весьма плачевно, если бы не разогнала дерущихся полиция.
Лодыгин, испросив у Новицкого разрешения отбыть в деревню, поскольку особых дел в имении не было, да и младший сынишка прихворнул, приехал домой. Отца он нашел в конюшне. Свирид Илларионович недовольно посмотрел на сына.
—Твоих рук дело – слухи о разрушении общины и выселении мужиков в Сибирь?
—Речь идет только о тех, кто малоземельный. И потом, не на каторгу же едут, новые земли осваивать.
—Ты бы поехал?
Иван замялся.
—Молчишь? — Лодыгин-старший снял со стены хомут, стал его разглядывать. — Что, нечего сказать, али язык отсох?
—О чем говорить? — промямлил Иван, стряхивая снежинки с овчинного тулупа.
Перед отцом он чувствовал страх и неловкость.
—Тебе хоть ведомо, что деревенские мужики нас чуть не подпалили?
—Слышал от брата, — Иван снял рукавицы и засунул их за пазуху. — Ведь обошлось, слава богу.
—Обошлось-то, обошлось, только надолго ли? Озлоблен нынче народ, к любой пакости склонен.
—В чем моя вина? — Иван посмотрел на отца. — Пришла директива из самого Петербурга разъяснять крестьянам суть предстоящих изменений.
—Оне там, в Петербурге, умом, что ли, все тронулись? — Лодыгин-старший повесил хомут на стену. — Кто же так действует – во вред общему делу? Неужто не понимают, что община есть главная опора крестьян. Начни ее рушить – вся страна рухнет.
—Я не знаю, — растерянно произнес Иван. — С одной стороны, понимаю, что вопрос с землей должно решать, с другой стороны, мне не понятно, зачем людей ссылать так далеко – аж за Камень? (1) И при этом разрушать общину. Вполне земельный вопрос можно было бы решить, выкупив у помещиков хотя бы часть лесных угодий, вырубив которые можно было увеличить площадь запашки.
—Так оне и согласились ту землю продавать! — Свирид Илларионович почесал бороду. — Не того заквасу народ, чтобы о крестьянских нуждах думать. А вот сумятицу в умы власти наши внесли. Посеяли ненависть. Мужики волками смотрят друг на друга, того и гляди – в горло вцепятся.
—Не дай-то бог! — Иван перекрестился. — Все же из предосторожности следует держать наготове заряженное ружье, мало ли чего…
— Мало ли чего!
Свирид Илларионович досадливо сплюнул, пошел вон из конюшни. Иван направился вслед за отцом. Лодыгин-старший остановился, поднял с земли брошенный топор.
—Видишь кровь на снегу? — обернулся к сыну. — Полкана нашего порешили вот энтим самым топором, когда шли дом поджигать.
—Жалко собаку, хороший сторож был.
—Кабы не он, не услышали бы, как злоумышленники творят свое черное дело. Лай его да визг всех всполошили. Вона угол дома пожжен. Хорошо, быстро пламя не занялось, то бы всему имуществу хана.
—Откуда столько ненависти у людей? — Иван наклонился, подхватил ладонью пригоршню мокрого снега, вытер им лицо.
—Души у людей очернели. — Лодыгин-старший отбросил топор в сторону. — Сами в полную силу работать не хотят, а другим завидуют. Зависть человека, как ржа, разъедает. Застит глаз. Трудиться надо каждому на своем поле до мокрой рубахи, а не бросать камни на пажить соседа. И тем более, не жечь чужое жнивье. Еще о Боге думать и своем ответе перед лицом Создателя. С каждого, — Свирид Илларионович потряс кулаком, — с каждого спросится по делам его!
—Максимка бежит, — произнес Иван, увидев бегущего к ним пятилетнего сына.
—Чего разутый по снегу бегаешь? — строго спросил Лодыгин-старший внука, заметив, что тот выскочил на улицу босиком.
—Деда, папка, вас к обеду кличут!
—Идем! — Иван подхватил сына на руки. — Зачем босой по снегу бегаешь? Простудишься, будешь в постели лежать, кашлять, в гости к Петруше не пойдешь. Барыня тебя вспоминала, интересовалась, когда же Максимка придет?
Лодыгин-старший внимательно посмотрел на сына.
—Чой-то часто у тебя с языка не сходит имя хозяйки, — заметил строго. — Ты, это, того, не натвори глупостей.
Иван смутился.
—Вечно вам что-то кажется, отец.
— Цыц у меня, — властно произнес Свирид Илларионович. — Это тебе кажется, а меня, мил-дружок, словно воробья на мякине не проведешь. Хозяйка имения не про тебя, сколько бы слюни в ее сторону не пускал. Запомни это!
В горнице все было готово к обеду. Победно дымился на столе огромный чугунок со щами. Женщины, опрятно одетые, почти бесшумно расселись по лавкам. Одна только старуха-мать, лежа на печи, несла околесицу. В последнее время она не вставала со своей лежанки, потеряла чувство реальности и жила, словно в коконе, в своем призрачном мире, изредка блуждая по извилистым тропам еще не до конца угасшей памяти.
—Прочитаем молитву.
Все молча поднялись, стали вслух читать «Отче наш». Затем хозяин подал знак к вкушению пищи, и домочадцы дружно заработали ложками.
В самой середине трапезы в горницу вбежала соседка по прозвищу бабка Колатыриха.
—Ой, соседи! — Колатыриха в изнеможении опустилась на краешек лавки. — Чой творится! Чой творится!
— Что случилось? Трещишь, как сорока, а смысла в словах нет.
Лодыгин старший поднялся, оперся кулаками о край стола. Все заметили, что лицо хозяина стало краснеть, наливаться кровью. Он покачнулся и снова сел на свое место.
—Да что случилось-то? — встревожено спросила сноха. — Говори, не тяни!
— Тихоныча, сродственника вашего, того, порешили! Вот энтими самыми глазами видела совершенное злодейство.
И для пущей убедительности Колатыриха выпучила глаза.
—За что? — еле выдавил из себя растерявшийся Иван.
—В том то и дело, что ни за что. Шел по улице с коромыслом, навстречу толпа, лица у всех злые-презлые. Спрашивают его, что думает о слухах вокруг правительственного указа. Он единственный, кто газеты читает и в текущем моменте разбирается. Тихоныч им говорит: дураки вы, мол, царская грамота вовсе не обязывает людей силой в Сибирь отправлять, то дело добровольное. И ну давай царский указ хвалить. Ему в ответ, ей богу, сама слышала: ты нас в заблуждение не вводи! Может ты как есть агент царской охранки, коль за правительство заступаешься. А оно, правительство то – воинство сатанинское. И царь не царь вовсе – злой оборотень. Поскольку истинный царь, богопомазанник, должон деяниями своими народу облегчение приносить, а не делать его жизнь несносной. Слово за слово. Тихоныч им о свободе толкует, оне – о том, что он противник мира крестьянского. Кончился их спор тем, что ударили в спину Тихонычу ножом. Говорят, вот тебе наш аргумент. Я криком кричать. Злоумышленники разбежались. Тихоныч тихонько так опустился на снег и лежит. Только ветром волосы раздувает. Люди стали подходить, за дохтуром послали, а я к вам побегла сообщить.
Несколько минут все ошарашено сидели и молча смотрели друг на друга. Затем бабы дружно заголосили, за ними в голос заплакали напуганные ребятишки.
—Цыц, — громко произнес Свирид Илларионович и недовольно посмотрел на баб. — Чего развылись, как по покойнику? Может, он жив.
Бабы смолкли испуганно, только носами шмыгали.
—Поди, Иван, с Петровной, разберись что к чему, у меня что-то сердце забарахлило.
—Прилягте, отец, — к хозяину дома подошла сноха и бережно взяла его под руку.
—Уйди, — выпрямился Лодыгин, — сам дойду – не маленький.
Иван встал из-за стола.
—Пойдем, Петровна, покажешь, где злодейство произошло.
—Ты уж, милок, без меня, я крови ужасть как боюсь.
—Ладно, разберемся.
Иван заметил толпу сразу, как только вышел на улицу.
—Расступись! — он протиснулся сквозь плотный ряд зевак.
—Вот, Ванечка, горе-то, какое, — увидев Ивана, всхлипнула одна из баб в толстом клетчатом платке и огромных, явно не со своей ноги, валенках. — Послали за дохтуром, тут, к счастью, ветеринар рядом оказался – у Матрены корова заболела. Хоть и скотий, но тоже дохтур, человек грамотный.
Над Тихонычем склонился молодой человек – местный ветеринар. Он осмотрел лежащего на спине мужика, затем попытался перевернуть его на живот. Но один не смог справиться с грузным телом.
—Помогите мне кто-нибудь.
Из толпы вышел здоровый мужик. Вместе с ветеринаром они перевернули Тихоныча на живот. Ветеринар бережно задрал на зарезанном мужике овчинный полушубок и осмотрел рану. Затем вытер запачканные кровью руки о снег и выпрямился.
—Что сказать, благодаря овчине рана неглубокая, крови потерял много. В больницу бы надо.
—А чего он, как мертвяк, лежит, не шевелится? — спросил кто-то в толпе.
—Тебя бы так шибанули, я бы посмотрел, как ты шевелишься.
—Жив – и слава богу, — перекрестилась баба в клетчатом платке и стала приплясывать на месте, чтобы согреться на морозце.
—Я за лошадью, — Иван быстро, почти бегом, направился в сторону дома, чтобы сообщить всем радостную весть: жив Тихоныч.
В этот же день в деревне произошло еще одно событие. На кладбище было повалено несколько крестов. Пойманный за непристойным занятием местный подросток ничего внятного о своих деяниях сообщить не мог. Только глупо улыбался и под надзором полиции был препровожден домой, где получил от отца батогом по полной программе. Еще через пару дней на дороге было найдено тело незнакомца, поговаривали – офени, (2) который с жестокостью был ограблен и убит злоумышленниками. День спустя деревенский мужик при семейной ссоре задушил свою жену. Аккурат в полнолуние, говорят, что-то на него нашло. Правда, полной луны не было, ущербное светило висело на черном, как угольный антрацит, небе. Но утверждали, что именно в полнолуние. Ибо только в такие ночи луна негативно действует на человека, заставляя его не только испытывать злобу, но и ходить по крышам домов в глубоком сне. Сам же мужик, осознав содеянное злодейство, добровольно сдался полиции. На замки закрывались некогда открытые дома, страх перед вернувшимся оборотнем всколыхнул деревню, вызвав панику. И паника распространялась, подобно пожару в ветреную погоду, заставляла людей с подозрением относиться друг к другу.
Волгин отписал Новицкому, что его подозрения насчет ликантропии подтвердились. Но Новицкому было не до того.
Примечания
1. Камень – Уральские горы.
2. Офеня – торговец вразнос.