Её жизнь началась в большом каменном доме её деда, купца первой гильдии Израиля Лурье. Лурье в молодости приехал из Франции, освоил язык русских и в обмен на русское зерно завозил английское сукно и машины, французские шелка, немецкую посуду и имел магазины в Витебске, Петрограде и даже в Москве. Ему, как купцу первой гильдии, разрешалось открывать бизнес в России. Жена Голя оказалась умной, заботливой и, выйдя из небогатой семьи, не изображала из себя великосветскую даму, как многие купчихи, рождённые в бедных семьях. Горничных по щекам не била и с молодыми приказчиками романов не заводила, хотя и была намного моложе мужа.
Родила Голя шесть сыновей и дочку Тайбу. С детьми Израилю не очень повезло, только Исак пошел по стопам отца и открыл своё дело в далёкой Башкирии, но его сын, Арон, женился на красавице-башкирке и от еврейства отошёл. Остальные сыновья смешались с богатой западной молодёжью, учились в лучших европейских университетах и на иронический вопрос отца “Ну и кто ты теперь?” гордо отвечали, что они социалисты. Видел их Израиль редко и особенно по ним не скучал ... отрезанный ломоть. Правда, деньги посылал регулярно.
Любимицей отца была Тайба. Выросла она худенькой, некрасивой, отца любила и боялась, и из-под отцовского крыла так и не вышла. Израиль и мужа ей подобрал. Был у него приказчик, молодой еврей, похожий на русского. Даже имя он переделал на русский лад: Аркадий Скормин. Состоялся у Израиля с ним деловой разговор и Тайба обрела мужа, высокого и красивого, на которого засматривались женщины.
Ради дочери хозяина бросил Аркадий любимую русскую женщину и сильно тосковал о ней. У него был хороший голос и, оставшись наедине с нелюбимой женой во флигеле, который им отвёл тесть, часто пел печальные русские песни. ...То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит, то моё сердечко стонет, как осенний лист дрожит... расступись ты мать земля сырая, дай мне молодцу покой ... а Тайба догадывалась о причине его тоски, но вопросов не задавала. Вот такая у них была жизнь.
А потом пошли дети.
Первой была Роза, через год Белка, и последним - Гриша. Израиль был рад, что после ухода сыновей его семья снова расцвела. Розу и Гришу опекала чопорная профессиональная нянька Еремеевна, которая учила детей степенности и порядку. А Белке досталась молодая задорная Дунька. Белка с Дунькой прыгали, пели, хохотали и хватали еду со стола на радость деду под осуждающими взглядями брата, сестры и их суровой няни.
С годами дед раздался вширь, лицо его скрывала огромная борода, а из-под мохнатых бровей пристально смотрели немигающие чёрные глаза. Люди деда боялись. Русские соседи называли его ведьмаком. Зато купцы уважали за честность и прямоту, но старались не сближаться. И только Белке было понятно, что он добрый и любит её, в его глазах она умела разглядеть скрытую улыбку. Он часто её подзывал: “Иди сюда, Белероха, у меня есть для тебя вкусняшка”. И она прыгала к нему на колени, зарывалась лицом в бороду на зависть всем обитателям дома, которые предпочитали держаться на расстоянии.
Обе няни - и старая, и молодая, были родом из крепостных крестьян. Их матери и бабушки тоже нянчили барских детей. К своим обязанностям они относились ответственно, да и платили им очень хорошо. Детей они искренне любили и те отвечали им взаимностью, только Еремеевна старалась всё делать “как положено”, а Дунька “чтобы дитя было довольно”. Одно их беспокоило: некрещённые дети, по их мнению, не найдут в жизни счастья.
Однажды, испросив разрешения Тайбы, они повели детей в церковь. В большом полутёмном, пропахшем потом и свечами помещении Роза и Гриша оробели и вцепились в юбку Еремеевны. Еремеевна тихо молилась, всем своим видом выражая благоговение. А Дунька и Белка вертели головами и смотрели на иконы, золочённые кресты и горящие свечи.
Вдруг Белка увидела большие черные глаза, смотревшие на неё с одной из икон. Ей стало страшно, и она ухватила Дуньку за руку, но потом узнала эти глаза - глаза её деда. Она увидела в них не гнев, а скрытую улыбку и улыбнулась в ответ. Всю жизнь она помнила выражение этих глаз.
Просторный дом деда казался детям незыблемой твердыней, но счастью Лурье, как и счастью многих добрых людей в Богом проклятой России, - евреев и неевреев, богатых и бедных, подходил конец.
Когда начались еврейские погромы, в дом Лурье то и дело приходил сам губернатор. Белка видела, как высокий красивый военный о чем-то тихо говорил с дедом. Дед кивал, потом губернатору подавали рюмку водки на серебряном подносе и какой-то конверт. Выпив и подкрутив усы, он забирал конверт, отдавал честь, разворачивался на каблуках и уходил. Возле дома Лурье сразу же появлялись несколько жандармов, и бушевавшая толпа оборванцев с вилами, топорами, камнями и дубинами, подогретая водкой и ненавистью к жидам, близко к дому подойти не могла. Выкрики стихали, и даже камни в окна никто не бросал. Израиль обнимал жену и дочь и с гордостью говорил: “Да, большому кораблю малые волны не страшны”.
Погромщики убивали и калечили бедных евреев, поджигали дома, грабили, насиловали, наслаждаясь криками о помощи, мольбой о пощаде и видом невинной еврейской крови. А праведный русский царь, кузен английского короля, говорил: ” Я признаться, люблю, когда жидов бьют”.
Но не понимали русские люди, с кем имеют дело. На протяжении многотысячной еврейской истории погромы ковали сталь, из которой сделан мой народ. Что осталось от Навуходоносара, фараонов, Рима, крестоносцев, Сталина, Гитлера и прочих погромщиков? Пшик. А евреи по-прежнему рожают детей, получают Нобелевские премии, зарабатывают миллионы, куют оружие и пересаживают сердца. Русские погромы подняли волнy еврейской ненависти, энергии и мужества, которая снесла напрочь старую Россию. А население дряхлой империи, включая оставшихся на ее просторах евреев, до сих пор стоит на коленях.
Сквозь пламя очистительных горнил
Тропой тернистой, через море вброд
Шагает в вечность из последних сил
Мой непокорный избранный народ
Как всегда, выстоял мой народ. Но как больно думать о страданиях, выпавших на долю отдельных семей, особенно если это твои родные.
Большому кораблю Израиля Лурье пришёл конец. В гостиную его дома вошли чужие, плохо одетые и дурно пахнущие вооруженные люди во главе с каким-то матросом. Они громко стучали, чуть не выломав дверь, шумно ввалились в гостиную, - и оробели. Никогда не бывали они раньше в двухсветном зале с внутренним балконом. Не видели картин в золотых рамах, сверкавшего серебра и хрусталя посуды, бархата занавесей на окнах. На их лицах застыл вопрос: а нам за это ничего не будет?
Но плач испуганных детей и причитание прислуги вернули им уверенность и наглость. Матрос с деланной лихостью и отвагой в голосе выкрикнул: «Где тут главный кровопийца?». Израиль Лурье молча вышел вперед, склонив голову и понимая что это - всё. Его увели и Белероха запомнила, как он взглядом попрощался со своим домом, родными и в конце его глаза, наполненные тоской, остановились на ней. Казалось, что он увидел её долгую и не очень счастливую жизнь ... то не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит ...
Больше его никто не видел. Говорили, что старика пытали, чтобы он сказал, где спрятаны деньги. А он умер молча, к разочарованию своих мучителей.
В те проклятые годы в нищей России был популярен призыв “Мир хижинам, война дворцам“. Голе, Тайбе, Аркадию и детям отвели две комнаты на втором этаже дома Лурье, а первый этаж заселила уличная чернь, гордая своей победой над богачами. Они пьянствовали, дрались, пели похабные песни, блудили на виду у всех, мочились в углу за пианино ... дом заполнился грязью, криками и мерзкими запахами. Каждое утро Голя, немытая и нечёсаная, выходила на внутренний балкон, смотрела на свой ограбленный и осквернённый дом и призывала библейские кары на головы своих ненавистных постояльцев, которые отвечали хохотом и грязной русской бранью. Прожила она недолго.
Судьба Тайбы и детей была бы легко предсказуема, но их спас её брат Исак Лурье, забравший всю семью в Башкирию, где красная чума не так бушевала. Дети росли под суровым надзором Исака и его жены, которые вели учёт каждому куску хлеба, съеденному бедными родственниками. Дети любили школу, научились справляться с суровыми башкирскими зимами, и ничем не выделялись среди своих одноклассников, - таких же нищих и обделённых судьбой. Да и русская фамилия Скормин им помогала.
Разорившие страну красные людоеды поняли, что взамен выбитых специалистов, врачей, инженеров, учителей нужно вырастить новых. Молодёжь поощряли идти в вузы, и дети Тайбы пошли учиться. Роза и Гриша на инженеров, Белка на врача. В Башкирии нашли прибежище уцелевшие московские и петербургские профессора, и молодые Скормины получили доступ к качественному бесплатному высшему образованию. За это образование они потом будут всю жизнь распалчиваться, получая свои мизерные зарплаты.
Казалось, что жизнь налаживается: Аркадий Скормин работал бухгалтером, Роза стала инженером, Белка врачом. А вот Грише не повезло – он утонул в реке, и Тайба два дня сидела на берегу и умоляла его вернуться домой.
Своего мужа Белка встретила на войне. Они были хирургами в полевом госпитале, куда шел непрерывный поток молодых мужчин, изуродовнных неустанными челюстями разрушения. После получения первой помощи некоторые сразу умирали, другие оставались в госпитале для быстрой поправки перед немедленной отсылкой назад в окопы, а большинство отправлялось подальше от линии огня в тыловые госпиталя для длительного лечения.
Они оба почти обезумели от непрерывных воплей боли, запаха крови и гниющих ран, вида корзин с ампутированными руками и ногами, от развороченного человеческого мяса и запаха экскрементов. Его голова была заполнена мыслями о родных и особенно о маленькой дочери. Семья погибла от голода в ленинградской блокаде вместе с миллионом своих земляков: товарищ Сталин оставил в городе гражданское население только для того, чтобы продемонстрировать всему миру свою железную волю.
Она думала о своих старых родителях, потрясённых смертью утонувшего сына, о сестре Розе, эвакуированной с двумя малыми детьми в далёкий и голодный Казахстан, чей муж погиб в самом начале войны. Между сиренами тревоги они любили друг друга, стараясь ускользнуть от горечи и отчаяния, наполняющих их души.
В начале 1945 года появилась редкая возможность навсегда изменить свою жизнь, – их часть вошла в соприкосновение с американскими войсками. Они смотрели с восхищением на высоких, здоровых, уверенных в себе мужчин, так отличавшихся от полупьяных, оборванных, рахитичных и зловонных русских солдат. «Победители» выглядели как воры, внезапно оказавшиеся в роскошном дворце и развлекавшие себя, рисуя лобковые волосы на мраморных статуях Вены.
Белка строила один план побега за другим. Они провели много бессонных ночей, шепотом обсуждая аргументы за и против побега. Но было ясно, что он просто боялся такого шага, а она была уже беременна. В конце концов, они расстались навсегда.
Она поехала в Казахстан, чтобы поддержать свою сестру, её детей и свою старую овдовевшую мать. Он вернулся в полуразрушенный Ленинград, пытаясь занять свою довоенную руководящую должность, но вместо этого попал под дело еврейских врачей, выдуманное Сталиным незадолго перед смертью.
Казахстан встретил её и её маленького сына ветхими бараками для эвакуированных, которым было некуда возвращаться. В убогом жилище сестры было так мало места, что она спала на полу под столом. Узкие дворы между бараками были покрыты человеческими экскрементами, стояли длинные очереди возле ржавых труб с питьевой водой. Длинные очереди возле загаженных уборных, длинные очереди за хлебом и молоком…
Но дальше, в горах, был чистый воздух, росли голубые ели, небо было безоблачным и журчали ручьи обжигающе холодной воды, радостно сбегавшие с гор. А сынок жадно сосал её грудь, вдыхая горный воздух Казахстана.
Время шло. Для Розы и Белки, как и для миллионов их сограждан, годы послевоенной анемии сменились годами страха, когда главным достижением в жизни было избежать ареста и лагерей. Но постепенно лицо людоедского государства стало приобретать некоторые человеческие черты. Люди гордились отдельными квартирками в наскоро построенных железобетонных домах, кое кто даже завел личный убогий автомобиль. В кинотеатрах появились иностранные фильмы, мгновенно становившиеся сенсацией. В самых продвинутых семьях уже слушали сквозь шум глушилок «Голос Америки» и «Немецкую Волну», рассказывающие о манящей и непонятной жизни недостижимого Запада. Многие евреи начали тайно интересоваться и даже гордиться достижениями Израиля.
Живущая “как положено” Роза вступила в партию, получила учёную степень, была очень активна на партсобраниях и преуспевала в той административной мышиной возне, которая царила во всех учреждениях и считалась проявлением свободы и демократии. Она любила свою квартирку с отдельной (!) крошечной кухней и ванной на окраине города, гордилась своими сыном и дочерью, получившими бесплатное (!) высшее образование и радовалась, когда удавалось купить мясо или импортные туфли. Она старалась не думать ни о ежедневных поездках на работу в переполненном автобусе, ни о соседях, шумящих в соседних квартирах за тонкими бетонными стенами, ни о полчищах клопов, ни о безответственных евреях, обсуждающих “рай в Израиле”. Жить ей было просто и незатейливо, жаль только, что годы шли, а силы кончались.
А Белка не забыла ни жизнь в доме деда Лурье, которая так трагически закончилась, ни годы голодной и холодной жизни в Башкирии, ни страхов и переживаний своих нищих родителей. Она помнила годы войны, - то, как даже полуразрушенная Европа с её статуями, дворцами и маленькими ухоженными котеджами деревень казалась великолепной и благоустроенной по сравнению с убогой Россией. Помнила свою попытку уйти от русских, помнила агонию послевоенных лет.
Она так непримиримо отвергала официальную мораль, идеологию, традиции и взгляды, навязываемые населению Советского Союза, что только трудолюбие, репутация хорошего врача и умение держать язык за зубами спасло её от ареста. Жалкое, до блеска вычищенное жильё с всегда замкнутой дверью, в сущности, было антикоммунистическим гнездом, в котором вырос её сын. Давняя мечта пробиться сквозь железный занавес и вырваться из России стала мечтой её сына.
С января до конца лета 1979 года Белка с сыном ждали разрешения покинуть страну. Им повезло: некоторые семьи проводили в ожиданиях годы, и многие старики умерли, так и не дождавшись выездной визы.
Ожидание само по себе было пыткой: людям угрожали из КГБ, на многих нападали “хулиганы” в штатском. Некоторые соседи, понимая, что закон не защищает “предателей”, воровали или открыто забирали их имущество. Весь процесс ожидания выездной визы был тщательно разработан в КГБ, чтобы продемонстрировать населению как страдают те, кто стал на путь “предательства”.
Её сын целыми днями не вылезал из постели и, сжав кулаки, предавался мечтам о том, как прорваться через колючую проволоку границы, - угнав танк, или построив дельтаплан ... Само понимание факта, что его свобода ограничена этим маленьким помещением было непереносимо. Иногда ему казалось, что он спрыгнул с обрыва и пути назад нет. Он летит в пропасть, его внутренности давят на лёгкие и седце, и нет конца свободному падению... Ему хотелось плакать и выть.
Белка чувствовала то же самое, но, закалённая годами упорного молчаливого спротивления, ничем не выдавала того шторма, который бушевал внутри. Только её глаза смотрели на представителей власти, как два ствола заряженного ружья.
У неё была способность заставить сына взглянуть на ситуацию не изнутри, из кратера, заполненного перекрученными нервами и кипящими эмоциями, а со стороны. “Сынок, в этой стране твой прадед страдал, твой дед страдал, твой отец страдал. Почему ты думаешь, что ты лучше их? Пришёл твой черёд.” И тогда он чувствовал себя стальным кольцом в бесконечной цепи, натянутой между прошлым и будущем, которая никогда не должна оборваться.
В жизни сына Белка стала знаменосцем, каких можно увидеть в старых военных фильмах: в критический момент битвы, увидев поднятый флаг, раненные и усталые солдаты берутся за ружья, поднимаются из окопа, и под огнём врага устремляются к победе, догоняя и обгоняя знаменосца.
Мало-помалу международное давление работало, тщеславие престарелых обитателей Кремля страдало, и в конце концов большинство желающих покинуть СССР получило выездные визы, - за исключением тех, кто не дожил до этого дня. В начале ноября 1979 года Белка с сыном уже ехали в поезде, заполненным такими же “предателями”, подъезжая к Австрийской границе.
Пассажиры были в напряжении, и в вагоне стояла тишина. В любой момент поезд мог остановиться, солдаты с калашниками на взводе могли войти в вагоны и скомандовать: “Выходите и стройтесь возле вагонов”, вмиг разрушив мечты и надежды пассажиров.
И вдруг все поняли, что они уже в Австрии, и чей-то молодой голос громко спросил, “Ну, так чем же отличается Брежнев от беременной свиньи?” Ответа никто не расслышал, весь вагон наполнился смехом и ликованием.
Разношерстная толпа выходцев из СССР расползлась по Америке. Совершенно разные люди, обогащенные и отягощённые своим жизненным опытом, профессиональными знаниями, образом мысли, предрассудками и иллюзиями находили свои пути акклиматизации, успеха или просто выживания в этой богатой возможностями стране. Хуже всего было старикам, которые взамен нищенской определённости прошлой жизни стали сытым ничем в чужой для них среде. Они собирались на скамейках возле городских фонтанов и пережёвывали истории о своей значимости в России, которую глупые американцы не могут оценить.
Впервые в своей жизни Белка поняла, что она больше не знаменосец. Она ясно видела картины из ненавистного прошлого, а в будущем не видела ничего, кроме тёмной бездны. К счастью, в её сыне заработали мощные механизмы адаптации, которых так недоставало его отцу. Его успех в новой стране не был взлётом, скорее это было последовательное неуклонное движение. С годами он стал заслуженным профессором в своём университете, консультантом, руководителем военных проектов и многочисленных докторантов. Несколько раз в год летал в Европу на разные конференции. Построил дом из серых камней в своём же лесу и выучил сына на дантиста. Его американская жена помогла ему стать “бОльшим американцем”, чем его коллеги и соседи.
Был 2007 год. Белка жила в отдельной уютной квартире в окруженном деревьями доме сына. Наружу она почти не выходила, но по вечерам её американская сноха объявляла по громкоговорителю: “Бела, иди кюшат”, и она спускалась на лифте из своей квартиры. Сын, уже немолодой университетский профессор, часто поднимался в её квартиру, усаживался и рассказывал о своих контрактах, книгах, поездках за границу и новых приобретениях. Слушала она в основном из вежливости и иногда невпопад отвечала. Сын часто шутил: «Из того что тебе говорят, ты слышишь только половину, из услышанного понимаешь только половину, а из понятого половине не веришь». Она не вдумывалась в трагизм этой шутки, но подозревала, что это смешно и смеялась.
Её голова была заполнена мыслями о событиях прожитой жизни, порой очень незначительных, которые обдумывала до мелочей и старалась понять, что она делала не так. Ей было больно, что она потеряла свою роль знаменосца, что ей не с чем больше бороться и не к чему стремиться, что её мнение никому не важно. Её главным достижением был сын, но ей казалось, что он неправильно живёт, а его жена относится к ней с насмешкой. Она очень привязалась к большой старой собаке сына, которая спала у неё на диване, громко посапывая. По утрам она мыла покорно подставленную собачью морду, выпускала собаку на улицу, протирала у собаки под хвостом и кормила тем же, что ела сама. А потом собаки не стало.
Белка заканчивала свою жизнь в доме для беспомощных стариков, где было сытно, тепло, чисто и слегка пахло мочой. Её соседка по комнате была, как здесь говорят, овощем и нельзя было понять, жива ли она. Белка с раздражением смотрела на толстого седого старика, её сына, который неизвестно за что поместил её в тюрьму.
Однажды рано утром она увидела большие черные глаза своего деда Лурье которые откуда-то с потолка ласково смотрели на неё. А потом он сказал, иди ко мне, Белероха. И она пошла.
Victor Skormin, Professor, October 2021