На следующий день после того, как Бевилл предложил Мартину назначение, капитан Смит зашел ко мне в кабинет и объявил приглашение в стиле Генри Джеймса, которое оказалось таким: "Не хотел бы я поехать с ним в тюрьму Уондсворт и поболтать с Сэбриджем?" Я пытался выкрутиться, но Смит был настойчив. Он был достаточно тактичным, чтобы почувствовать, что мне это не нравится; но, в конце концов, я был чиновником, я должен был жить по официальному долгу, точно так же, как он жил сам.
В такси он сказал мне, что проясняет один вопрос по поводу Пухвейна. Стоило "попробовать еще раз" с Сэбриджем, который иногда общался, ничего не выдавая - не из-за мягкости, но из-за одиночества. Пока мы ехали по улицам южного Лондона под ноябрьским солнцем, он еще больше рассказал мне о Сэбридже. Он не отрекся; другие научные шпионы отказались от своего коммунизма в тюрьме, но не Сэбридж. В течение нескольких дней, сидя напротив Мартина, он был "сбит с толку". За это время он признался. С тех пор он винил себя.
- Он неплохой, наш юный друг. Он это знает, - Смит, казалось, гордился как собственник. Он выпрямился на сиденье; раскачиваясь, мы проезжали мимо трамвайных путей по залитым солнцем улицам.
В тюрьме Смит отвел меня в комнату помощника начальника, которая, по его мнению, создавала "лучшую атмосферу" для бесед с Сэбриджем. Что касается меня, то я предпочел бы темноту и проволочный экран. Этот кабинет был светлым, как комната домохозяйки, с огнем в камине, фотографиями детей на столе и гравюрами Медичи на стенах. В ярком воздухе витал запах табака. За решетчатым окном утро было еще ярче.
Когда надзиратель ввел Сэбриджа, тот улыбнулся, увидев нас со Смитом, стоящих у окна, улыбкой, не особенно свирепой, но знакомой, напористой и в то же время искренней. В тюремном наряде он выглядел не бледнее, чем в прошлом, и он, казалось, немного прибавил в весе.
Смит устроил так, чтобы надзиратель оставил нас в покое. Мы слышали, как он закрыл дверь, но шагов по коридору не было слышно. Сэбридж, который слушал, поднял большой палец, как бы указывая на надзирателя, ожидающего за дверью, и повторил свою улыбку.
Смит улыбнулся в ответ. Со мной, со своими коллегами, он никогда не чувствовал себя вполне свободно; но в этой комнате он не так терялся, как я.
- Вот мы и снова здесь, - сказал он.
- Да, - ответил Сэбридж.
Смит усадил его в мягкое кресло у камина, сам он сел за письменный стол, а я принес стул с жесткой спинкой.
- Покурим?
- Я всё ещё не курю, - Сэбридж пытался сменить грубость на веселье.
Смит начал интересоваться его благополучием. Получал ли он достаточно материала для чтения? Хотел бы он, чтобы Смит поинтересовался, можно ли ему позволить больше?
- Не возражаю, если сделаешь.
Ему давали научные книги?
- Мне бы не помешало ещё. Спасибо, - продолжил Сэбридж.
Смит отметил: в кои-то веки Сэбридж позволил себе проговориться с просьбой.
Затем Смит сказал, что мы пришли "немного поговорить".
- О чём?
Смит произнес на удивление прямо:
- О Пухвейне.
- Мне нечего о нем сказать.
- Ты ведь знал его и его жену, верно?
- В Барфорде, как и другие.
- Неважно, старина, - Смит сменил тему. - Поговорим о чем-нибудь другом.
Как и предсказывал Смит, Сэбридж был готов и даже слегка рад поболтать. Он не возражал против того, чтобы повторить свою историю еще раз. Мне пришло в голову, что он просто был одинок. Он скучал по компании равных себе по интеллекту, и даже разговор с нами был лучше, чем ничего. Он методично перебирал даты своего шпионажа. Как и в каждом сделанном им заявлении ранее, он не упоминал ни одного имени, кроме своего собственного: он никого не обвинял и все это время утверждал, что он один.
- Говорят, тебя видели с Ханной, - повторил Смит.
- Неудивительно.
- Неудивительно?
- А чему удивляться?
- Не понимаю, что между вами общего.
- А зачем общее?
- Так почему?
- Общественные причины.
- А к другим вы ходили с визитом?
- О них вам известно.
- Почему ты там был?
- Кстати, - Сэбридж повернулся ко мне. - А ты почему там был?
Смит издал искренний, скрипучий смешок. Он продолжал расспрашивать Сэбриджа о Пухвейне - где они впервые встретились?
- Ты быстро узнал, что он левый?
- Говорю же, мне нечего сказать.
Смит настаивал.
- Когда ты впервые узнал, что он левый?
Внезапно Сэбридж угрюмо разозлился.
- Мне называть его левым?
- А как бы ты его назвал? - вмешался я.
- Он не лучше вас.
Его голос стал громче, в то же время безличным и злопамятным, когда он обрушился с критикой на Фрэнсиса Гетлиффа, Льюка, меня, всех либерально настроенных людей. Люди, которые продались врагу: люди, которые сдадутся при первом звуке опасности, - вот что он думал о либеральных людях.
- Этот парень Пухвейн ничем не лучше твоего брата, - Сэбридж безлично сравнил Мартина с остальными из нас, выделяя его только тем, что он был более эффективен:
- Я не уверен, что он хорош. Все, что знает Пухвейн, - это когда можно сидеть сложа руки.
- Думал, вам нечего нам рассказать, - заметил Смит.
- Ну вот рассказал. Ни к чему такие, как он.
Вернувшись в кафе в Вестминстере, Смит, потягивая китайский чай со своей маскарадной важностью, просмотрел ответы Сэбриджа.
- Наш юный друг не очень изменил мнение о нас, - сказал он.
- Немного, - ответил я.
- Нет, я бы так не сказал, старина, - сказал Смит. Но, пока он утверждал, я думал о Сэбридже - и доказательством его духа было то, что ни в его присутствии, ни вне его я не думал о нем с жалостью. Вера, надежда и ненависть: это была тройка, которая подтолкнула его к действию: было неудобно вспоминать, что с точки зрения действия ненависть была добродетелью - но так же, как и то, о чем многие из нас забывали в те годы, была надежда.
Можно ли противостоять Сэбриджам без тех же трех сил? Он был человеком почти безупречного мужества, морального и физического. Не многие мужчины согнулись бы так мало. Затем, против моей воли, поскольку я подавлял любое сравнение с Мартином, меня подразнила мысль в пользу моего брата, первая за достаточно долгое время. Трудно было представить, чтобы он пошел на риск Сэбриджа; но если бы ему пришлось расплачиваться так же, его мужество было бы таким же крепким, а воля - такой же несгибаемой.