10.
До Петрушино добраться можно было автобусом, но Саша буркнула: «она всегда ходила туда своими ногами»,- принятый порядок ломать не стали. Федор и Алена Башлыковы, их ребятишки Игорь и Олег со цветами шли впереди, мы с Сашей – за ними. Без коляски. Своим ходом до Петрушино добирались многие. От городской окраины живой лентой двигались люди. Место ровное, степное. Справа золотились убранные и темнели вспаханные нивы, слева темно-синим шелком заполаскивало море.
Не доходя до Петрушиной Балки людской поток сливался в толпу. Останавливались, кружились, людской говор копировал шум прибоя. Отдельно от прибоя и от людского говора звучал оркестр в балке. Низкие и высокие ноты оркестра выражали разделенное поровну чувство большой потери, чувство памяти о близких, объединяющее живых с теми, кого нет. Собирались группами, не вплотную, не теснясь, между ними свободно можно было пройти, не задерживаясь. Школьники, студенты, взрослые возлагали венки к подножью высокой стелы – в форме лепестков символически вверх поднята была кисть руки. Живые цветы и венки несли и несли к памятникам. Трогательно не густой колонной пронесли венки ветераны. Дыхание оркестра казалось дыханием павших – иллюзия музыки в таланте, которым всегда будут благодарны скорбящие. Строем прошли донские и кубанские казаки в традиционной форме.
Тысячи людей переходили туда и сюда по просторной котловине, похожей на оставленный метеоритом след. Заполняли склоны, скапливались у надгробий, прислушивались к шелесту сердец. Создавалось впечатление, будто люди кого-то разыскивали, будто искали встречи с чудом и, чем отчетливей понимали, что чуда не будет, тем настойчивей что-то искали. Если нельзя воскресить всех, то хотя бы одного вернуло бы им неумолимое прошлое. Глухой говор, гул прибоя, звуки оркестра – вот и все, что годами слышит побережье. В сорок первом и в сорок третьем годах слышало оно выстрелы захватчиков до трижды проклятые их команды. С гулом прибоя и дальних боев на фронтах сливались стоны и слова сыновьего прощания с родиной. Листопад не наступил. Редкие бледно-зеленые и желтоватые листья кружились, падали, покрывали землю узорчатым ковром. Под порывами ветра листья осыпались сильней, мельтешили, падали бесшумно и в падении их было что-то живое, зовущее – словно и деревья, не скрывая горя, как и люди не способные к забывчивости, оплакивали тех, чьи души обрели здесь пристанище. Слышался плач. Женщина в черном не устояла, опустилась на колени, уронила голову на мрамор. Палачи могли бы торжествовать: люди, которых не смогли они поставить на колени силой, становились сами, сбросив иго их воли. Кто у этой женщины? Ребенок, за которым она не уследила? Подпольщик, взявший в руки оружие мести? Старик-отец, презревший приказы «нового порядка»? Мать – отказавшаяся стирать одежду оккупанту? Спросите её – и она всё расскажет.
С букетами прошли мы по балке. Постояли у памятника с выбитыми на нем словами: «Жертвам фашизма… 1941-1943 гг.» Возложили и мы свои цветы печали. По косогору спустились к побережью, освещенному ясным полуденным солнцем. Голубизна моря и неба покоряли. У светлой полоски горизонта показалось белое облачко – вестник ветра. Как бы в подтверждение того, что откуда-то спешит ветер, прошумел накатившийся прибой, ажурной росписью украсив песчаную зыбь у наших ног. В ракушечнике вода ворчала: «Ш-ш-шуу! Ш-ш-шуу!» - выплескивалась на песок, тонула с рокочущим: «Р-р-ра! Р-р-ра!» Если прислушаться, получалось: «Шу-ра! Шу-ра!» Толкуйте кому-то, что море не умеет говорить. Я оглянулась. Крылом чайки застыла в синеве символическая кисть. Не кисть это и не крыло, это знак войны – грозный, предупреждающий: «Помните! Я была живой. Я – ваша. Пока вы храните меня, вы – люди… Пока мир на земле, вы – люди…»
Снова вернулись в котловину балки. Саша склонила голову на мое плечо. Молчала.
«Отработал»- улавливались отрывки разговоров.
«Нет, в ночь иду. В толк не возьму, что с маяком?»
«Без толку рухнул и всё. У тебя кто?»
«Брат… Старший»…
«В заливе расстреляли… выдала какая-то собака…»
«Да-а…»
«Мы запомнили немецкий язык, как танк: сам неуязвим, но другому с ним не справиться».
«Боже мой… боже мой…»
«У тебя кто?»
«Чем страшен фашизм? Навязывает «новый порядок» силой. Где сила, там фашизм. Однозначно».
«Маму замучили… скрывала военнопленого…»
«Вон там поминают… Присядем и мы…»
Они присели на траву. Моложавый мужчина рассказывал, как похороненные здесь его знакомые жили до войны. Всех помнил он. Кто-то из них был причастен к взорванной машине, кто-то к убитому солдату, кто-то к укрытому в тайнике оружию или к тому, что помогал военнопленным бежать к своим. Евреев обманули – небывалый случай в истории человечества: пригласили явиться для переселения на черноземы. Нашлись целых две тысячи желающих переселиться... Полегли все в Петрушиной Балке.
У памятника выступали. Произносили речи ответственные руководители. Лев Николаевич Услинский, начальник морского порта. Он вспоминал про ужасы прошедшей войны, напомнил и о той войне, которую готовят человечеству империалисты, о той войне, в которой победителей не будет, спасать будет некого, после которой некому и некого будет разыскивать… а потому предупредить которую обязаны мы…
Люди заполняли пространство. Казалось, больше не прибывали и не убывали. Живой поток напоминал клокочущий морской прилив. Но люди менялись: одни уходили, подходили другие, похожими их делало то, что судьба у всех была одна. Вдруг вдоль склона прозвучал смех – такой неожиданный и такой неуместный здесь. Оказалось, горе известно не только павшим, и живым известно горе. На траве, расстелив газету, полный мужчина приглашал всех, кто был вблизи.
- Не стесняйтесь, отведайте богудонского балычка…
Отведать балычка не постеснялась бескозырка. Ростом ниже Саши, если её поставить на ноги. Почему у моряков много подобных ранений? И в Красноярске, и в кино не раз видела их я, все они похожи друг на друга, как написанные Сашей портреты брата. В зубах – роза. Ноги обрезаны по таз. Сидел он на доске с колесиками. В глазах слезы… не в его глазах, в глазах тех, кто смотрел на него. Он смеялся.
- Пьи-вет, си-с-сенка!- крикнул он Саше.
- Привет, Степан,- она приложила ладонь к губам, послала сему воздушный поцелуй.
Степан находил знакомых, останавливался, угощал махоркой из плоской баночки. Шутил, не вынимая розу изо рта. В дыхание оркестра влилось дыхание его жаркого сердца:
… Напрасно старушка ждёт сына домой,
Ей скажут, она зарыдает…- положив розу у
памятника, Степан развернул из-за спины гармошку и запел, сам себе подыгрывая.
В тени деревьев – о, господи, глаза б мои не смотрели!- тесным кружком восседали создатели и обитатели «богудонского треугольника». Пели и они. «На позицию девушка провожала бойца…» Таня и Платон, Женя и Аристотель, Алена и Башлыков. Пели они, дьявол их побери, так, будто никаких семейных бурь между ними не было.
- Шура! Александра Павловна!- окликнул нас, когда мы подошли, Федяев.- Почему одна? Где Дарья Игнатьевна?- он был в группе неизвестных мне мужиков.
- Маме нездоровится.
- Серьезное что?
- Неможется.
- Ты не болей. Здравствуй!
- Здравствуй, Шура!- вразнобой откликнулись несколько мужчин, сидевших на траве.
- Кое-что привезли сталевары, послушала б,- Федяев уступил нам место. – Спустя двадцать три года, слышишь ли, после войны старуха нашла внука. Да! Бабушке сто пять лет. Со снимком напечатано в газете. Пишут, интуиция подсказала: поезжай, твой внук на Камчатке. Поехала и – точно!
- Не всё мы знаем о наших возможностях,- заговорили мужики.
- Процент-полтора разве что и знаем.
Мужчин было восемь человек, одного возраста, почти одинаково одетых.
- Это «семь сыновей» мамы,- шепнула мне Саша.
- Восемь!
- Затесался к ним кто-то,- она повела глазами слева направо, называла фамилии: - Федяев, Коновалов, Лабутин, Привоторов, Фролов, Попов, Винокуров… а этого, седого, я не знаю.
Все они были разные и в то же время как много общего было в них. У пятерых спереди выпали волосы, лбы у них была большущими. Федяев был совсем лысый, наверно, поэтому он редко снимал кепку. Привоторов и незнакомый Саше мужчина не потеряли ни волоска, только у Привоторова волосы были густые и черные, а у незнакомца – совсем седые.
- Дарья, а! Другая бы на её месте отдыхала,- разговорился Федяев,- а она, они – с Шурой – установили имена семидесяти одного бойца.
- Тут оно несколько посложней,- поправил его Привоторов.
- Расскажи, Гриша.
- Трудно и теперь найти семью,- рассказывал Привоторов,- которую война обошла бы стороной. Многие до сих пор не знают, где погиб, похоронен их отец, муж или сын. А как же это хочется знать, душа не даёт покоя: ищите! Дальше будет сложней с поиском: время заносит следы. Засыпает, заваливает. Да и бывшие фронтовики раскрывают по утрам газету с надеждой: не появится ли заметка о фронтовом товарище? Имена помним. Однажды я получил письмо от Дарьи Игнатьевны Степановой, она сообщала мне, где я… погиб: на льду Таганрогской бухты. При полном параде лечу я в Таганрог…
- Кем ты закончил войну?- уточнил незнакомец.
- Начальником штаба полка.
- О! Тебя не смущает, что нас с Виктором,- он потрепал по плечу Федяева,- жизнь так ломанула и вымазала? По десятке после войны ещё за казенный хлеб отмантулили.
- Двадцать второй съезд партии расставил все точки над «I».
- Точки-то расставил, да не над всеми «И».
- С Валей Смирновым нас долго ждали дома,- Федяев почесал лысину.- Реабилитировали, ничего. Совесть чистая.
Окружили и нас с Сашей плотным кольцом. «Сыновья» Дарьи Игнатьевны слушали с интересом, уточняли: как это было? Им разъясняли. Подходили новые слушатели и эти спрашивали: как это было? «Сыновья» сбивались на скороговорку, их просили припомнить подробности.
- Прилетели в Таганрог, вам так все сразу и выложили?
- Не сразу… хотя, да, сразу… не ждали – так ведь ещё как ждали… тут документы не нужны, тут ошибка исключается, сердце не обманешь, дорогие мои. Шура, расскажите вы,- высокий, плотный Привоторов обратился за помощью к Саше, считая, что ей и доверия будет больше, и расскажет она убедительней..
- Что тут и как? Непонятного? Не пойму,- забубнила она, пофыркивая. Волосы она распустила, прикрылась как шалью. – Дело было так, как мне самой рассказывали. Григорий Михайлович шагнул на порог: «Я – подполковник Привоторов,- говорит,- вы писали мне?» Мы-то писали, но вы-то… вы погибли??? «Где?» На Самбековских высотах. «Кто вам это сказал?» Федяев. «Как? Как мог сказать вам это Федяев, если он погиб на моих глазах?» Ошибаетесь, он жив… В таком духе всё и выяснялось. Живой смотрит на живого, нужны свидетели? Зрители? Однополчане? Думаете, я сомневалась, что с того света заявился Привоторов? Ни минуты не сомневалась. Сказала ему, придет мама, проводит вас к вашему другу. Не признаете ли его на фото? Схватил гость фотку и со слезами: Виктор! Это Виктор! Ну да, послевоенный, в гражданской одежде. Узнал он Виктора Никитовича. Разве не поверишь?
Зинаида Ивановна Черемушкина, медсестра, погибла на Самбекских высотах в сорок третьем. Худенькая, тоненькая, переползла фронтовую черту, фронт, считай, по двору проходил. Ненависть к захватчикам делали её бесстрашной. В последний свой бой была она в гуще боя. Перевязывала командира роты Николая Попова. Ранило Василия Лабутина. Она – к тому. Попова сразило на глазах. Лабутина она вынесла из-под огня, о гибели Попова ему сказала. Там тоже мне нужен был специалист для установления: жив кто, ранен или убит? Ей ли было ему не верить, но при нем убило её. От него мы узнали о гибели Зины. Я написала о ней. На публикацию в газете откликнулся Василий Константинович Лабутин. В письме упомянул о гибели командира роты Николая Попова. Мы знали, как сложил в бою голову лейтенант Попов. Знали ли об этом дома его родные? Кто они, где они? Адреса его и Василий Константинович не знал. Мы с мамой послали запрос в Центральный военный архив города Подольска. Ответ пришел неутешительный: в списках части не значится. Как это понимать? Человек был здесь, погиб здесь, мы помним, из списков же части он удален?- Саша исподлобья смотрела на Попова, на Лабутина. Притихшие они слушали её внимательно. . – Что, Зинаида Ивановна ни в каких списках не числилась, так что не погибла она в бою? Мы попросили сотрудников военного архива уточнить – почему, что, как? Переписка затягивалась. Три года архив отвечал: не значится. Вдруг на очередное письмо оттуда спросили: может быть, вас интересует Назарий Попов? Командовал ротой там лейтенант Назарий Попов. Другими словами, Назарий и Николай – один и тот же лейтенант. Откликнулся он сам! Он ещё и живой, он ещё и вернулся с войны. Что водило нас в потемках? То, что вот ему,- Саша показала на Николая-Назария,- при рождении поп дал имя по святцам, имя ребенку не понравилось, записанное в документе имя он не терпел, откликался на другое. Написала Лабутину, они примчались к нам оба. Таких, кто считал своих товарищей погибшими, разыскали мы семь человек. Себя они теперь называют братьями. Верно?- спросила Саша.
- Верно, сестренка.
- Сегодня, похоже, объявился восьмой?- Саша показала на седого незнакомца. Она повернулась к Федяеву: - Вернее, третий из оставшихся в живых при эвакуации городского банка. Так?
- Верно, сестренка,- сказал седой.- Нас у тебя восемь братьев.
Вокруг посветлело. Какой бы рассказ ни звучал, слушатели теснились в самый драматический момент, - наступала развязка, пусть самая светлая, они как бы теряли интерес к услышанной судьбе.
- И что он так лютовал здесь?- спросил седойй.
- Ах, Валентин,- пожал руку седого Лабутин,- два года квартировал без малого. К истреблению людей приступил с самого первого дня.
- Сколько жертв на его совести?
- Отчета не оставил, много.
- Киевляне сами подсчитали… в Бабьем Яру.
- Жестокие будни войны,- завздыхал Привоторов,- оставили людей безымянными. Безвременье, жестокость уничтожает время. Одного мальчонку переправил на ту сторону я сам. Должна быть в городе женщина, сын которой жив, но вряд ли она знает об этом.
- Михайлович,- дернул его за рукав Федяев,- если бы я не знал тебя, слушать не стал бы. Чем дальше от нас война, тем больше мы находим имен. Слышал, как ищут их? Годами.
- Не веришь,- скривив губы и выпуская дым в сторону и вверх Валентин Михайлович.
– Расскажу, как оно было. Вы и сообразите, не маленькие. Да и как соврешь, на
твоих глазах, Виктор, всё произошло. Помнишь, подъехали мы к спуску в морской порт,- немец на обрыве. Над нами. Прямой наводкой врезал по «газику». Крошево. Деньги наши все ему достались. Очнулся я в сумерках, один. В канаву водослива бросило меня. Там в выбитой прибоем яме нашел я мальчишку.
- Плакал?
- Почти не дышал. Сидел на корточках, кулачки на коленях, голова – на кулачках. Мокрый. Спал. У яхт-клуба подобрал я лодку…
- С веслами, вещмешком с продуктами, во фляге вода?- перебил его Федяев.
- Точно.
- Дерево ты, дерево, это моя лодка,- взмахнул руками Федяев.
- Если и твоя, тебя там не было.
- От патруля скрывался. Вернулся – лодки нет, пришлось на бревне форсировать залив. Выбирать не приходилось.
- Там ты и обогнал нас. Вышли мы на берег, малыш проснулся, в глазах ни проблеска мысли. Дрожал как в ознобе. Передал его я в эвакуационный пункт.
Стоп! Стоп! Стоп! Мальчик – не девятый ли брат Саши? Не единственный ли сын Дарьи Игнатьевны? Женщины, жившей в городе и не знавшей о том? Мне предстояло обернуться в Красноярск. Привезу ревнивому мужу моему новости, обрадую. Но всё сложилось так, что никуда мне ехать не понадобилось.
(Окончание. Глава 11.
http://proza.ru/2023/03/09/160).