4.
Устроиться на работу помогла мне Дарья Игнатьевна.
Сбежали в низинку, поднялись к Приморскому бульвару, памятному для Степановых месту. Бухта отсюда – как на ладони, и морской порт: причалы, акватория, рейд, отдаленная полоска противоположной стороны залива на шестимильном расстоянии. То-то, вздохнула я, сколько буду смотреть, столько и радоваться буду. Плохое в жизни, не в своей тоже, всё-таки забывается. Впереди длинной и широкой юбкой шуршала Дарья Игнатьевна, поправляла белый платок на голове, время от времени повторяла: «Красота!- кто понимает…» Непонятливые вывелись.
Как у себя дома, распахнула несколько дверей в конторе, взвихрив юбками утреннюю свежесть в пустых коридорах, с подчеркнутым уважением открыла солидную, обитую дерматином дверь.
- Побудь тут,- шепнула мне.- Придет главный, поговорите. Разговор лучше начинать сверху.
В кабинете начальника морского порта было немножко тревожно: к самому главному, к хозяину попала. В кожаное кресло забраться подмывало, но я сдерживалась. Ещё чего? Судьбу и оттуда не углядишь. С ведром и шваброй впорхнула Дарья Игнатьевна, мне стало неловко: сижу, но могла бы и помочь.
- Не скучай, вон там вон у него книжки в шкафу, если интересно,- завернула она рукава халата, повседневную, да, наверно, и праздничную кофту в горошек, цыганские юбки она сменила на голубой халат. – Шкаф не заперт,- пояснила. Она протирала пыль, из корзинок вытряхивала бумажки, поливала цветы на подоконниках, в кабинете было два больших окна, в углу в кадке красовался литыми злеными листьями фикус... Как хотелось мне поливать цветы! Пусть не покажется глупым, но я и замуж, может, пошла потому, что хотелось иметь свои цветы. Тут меня вроде кто окликнул, я повернула голову и… увидела портрет Славки! Не моего Славки, конечно, того, чей портрет и в городском парке видела. Копия! Маленького, но взрослого Степанова с живыми глазами. Портрет смеялся надо мной? Издевался? Преследовал? Зачем торчать ему в городе? В кабинете начальника морского порта? Пусть во дворе Степановых, там уж пусть его место. Дарья Игнатьевна отлучилась, и я вихрем переместилась в начальничье кресло, не поважничать – подальше от портрета. Послышались уверенные шаги, порог кабинета переступил свежевыбритый чернявый Лев Николаевич Услинский. Его угадывать не надо было, он один такой.
- Вот-те на!- за его спиной вскрикнула Дарья Игнатьевна.- Место, Лев Николаевич, занято. Ожидает тебя повышение…- Она шутила, но без тени улыбки.
Из кресла вылетела я испуганной перепелкой.
- Кадра в порт привела,- пояснила ситуацию Дарья Игнатьевна.- Если подойдет, пусть работает, все равно жить ей негде. Прописку мы оформим,- она оставила нас.
Лев Николаевич Услинский усаживался неторопливо. Я отметила: кресло точь-в-точь по нему.
- Присаживайся, негдежитка,- рукой показал он на стул. Спросил неожиданно: - Что умеешь делать? – от волнения молчала я, он помог мне, продолжив: - Валяй ученицей на портальный кран. Спрос на профессию машиниста портального крана высокий, но… но, получив корочки, увольняется. Новоиспеченного машиниста с руками и ногами хватают на заводах и не только на заводах крановщиком монорельсовых подъемных механизмов, чего только не обещая, и не только обещая. Морской порт – фирма, всё же кроме общежития, даже приличного дома отдыха у нас нет. – Извиняясь, что ли, он улыбнулся.
Я заверила Льва Николаевича, что ни на какие монорельсовые подъемные устройства не убегу, дом же отдыха заведу сама, если удастся мне построить свой дом. В городе полно частных домов, на мой взгляд, их хозяевам и рая не надо. В приемной за сдвоенными большими письменными столами сидела женщина. Повернув голову к окну, она расчесывала светло-золотистые длинные волосы. Это была Алена Башлыкова, сводная, или какая там, сестра Шурки Степановой и подруга жен местных философов. Ох, не поспешила ли я с портальным краном? Не нашлось ли бы и мне местечко у окна возле цветов? Захар Алексеевич Курков, заведующий отделом кадров, оказался милым в летах мужчиной, не выговаривающим букву «ща»
- Как по-чучьему велению, как по-чучьему…- ничего нового не предложил он, дальше всё пошло само собой. Я засмеялась, передразнив Куркова: «как по-сучьему велению…»
Вместо одного листа, написанного заявления, он вручил мне четыре: к коменданту брандвахты, общежития, к начальнику отдела механизации Виктору Александровичу Грачеву, к заведующему товарным складом, у него я должна буду получить спецовку, в поликлинику водников для прохождения медосмотра. На здоровье не жаловалась я. Туда и сюда пришлось бегать целый день. В конце рабочего дня нашла меня Дарья Игнатьевна.
- Всё путем?- спросила она. По довольному виду моему поняла, всё сложилось удачно, сказала: - Тогда по домам.
Домой возвращались мы той же тропой, что петляла по обрыву, огибая выступы новой лестницы. Дарья Игнатьевна то ли предупредила, то ли попросила, мол, ради дружбы учесть: Саша любила готовить, но толком ничего приготовить не умела, вкусно не получалось, и очень расстраивалась, если от её поварского усердия корчили гримасы или отказывались.
- Ты поешь и похвали: и тебя не убудет, и ей приятно. Угодила, сумела, постаралась.
Озноб окатил меня, вспомнилась сказка «Гуси-лебеди». Неужели придется хлебнуть из речки с молочными берегами? Возле хижины Степановых отважилась я на вопрос:
- Почему вы заходите через калитку? Ни забора, ни ворот нет же?
- У людей принято заходить через калитку.
- Потому что ворота закрыты. Потому что заборы выше головы,- говорила я с улыбкой, смягчая то, чего не понимала.
Она не ответила, взглянула так, словно не могла уразуметь, чего я не допонимаю. Я проскользнула в калитку и засеменила по плитам во дворе, «положенным на ширину детского шага». Колдунья ожидала нас, вертелась в коляске, как черт в рукомойнике.
- Ожидаю, ожидаю! Я кое-что приготовила,- настроение у неё сбыло приподнятое, доброе, чего по внешнему виду и предположить было нельзя. – Проголодались, знаю, как в морском порту кормят. Угощали…- она сдернула газеты, перед нами в акварельных красках предстал стол.
- Спасибо, Саша,- похвалила её Дарья Игнатьевна.- Моем руки и за работу. На письма отвечала?
- Когда? Ты, мама, честное слово, обед я готовила!
- Ответы затягивать нельзя, это расхолаживает людей.
- Не спорю. Вместе засядем и ответим,- передо мной Шурка похвастала: - Переписку ведём со всей страной. Семьдесят пять военкоматов, десятки архивов, училищ, школ, пятьсот бывших фронтовиков… войсковые части ещё…
- Ладно, ничего,- повторила Дарья Игнатьевна.
По тарелкам Шурка разлила окрошку. Знала, чем побаловать в жаркий день. Но что это было за угощение? Из ложки я чуть не сплюнула в тарелку. Можно ли так испортить окрошку, как удалось это колдунье? Ей удалось. Сказать – пересолила, не то слово: засолила! И рассматривала меня глазами-полумесяцами. Какое у неё страшное лицо, не дай и не приведи, не было на неё Врубеля, изобразил бы, ахнули б. И что за манера шутить? Дарья Игнатьевна прихлебывала, похваливала, словно проталкивала словами то, что в глотку не лезло.
- Мама, по линии Федяева никаких блошек не заметила?- спросила Шурка.
- В какое время?
- Эвакуация банка – октябрь, канун сорок второго – декабрь?
- В вакуации банка он принимал участие, это известно. Что же?
- Но с ними был третий?
- Ты говорила о третьем. Я думала, что ты проверила.
- Вы подумайте,- Шурка недовольно повела горбом. – Я – ей, она – мне. Поиск
вести – не в тенис играть. – И перевела разговор. – Сильно потратились на день рожденья?
- Всё ушло.
- Придется хватать халтуру, на зарплату не прожить.
- Что делать? Люди живут и мы с ними.- Продолжали разговор о «поиске», перебирали письма-запросы, письма-ответы.
Ко дню освобождения города от оккупации фашистов – 30 августа – Степановы готовились вместе со всеми таганрожцами. Обещали быть «семь сыновей» Дарьи Игнатьевны,- солдаты и офицеры советской армии, которым Степановы помогли найти друг друга. Фронтовая дружба вне пораженья. Что-то не от мира сего. Начинали с розыска Сережи, но появлялись новые и новые фамилии, похожие на их собственную чужие судьбы, роднили их. На запрос в Центральный архив министерства обороны получили, в котором называлась фамилия их земляка Федяева Виктора Никитовича. От Федяева узнали о похищении немецкого полковника в канун нового 1942 года, Федяев добавил фамилию Привоторова. Написали в архив, нет ли каких данных о Привоторове? По словам Федяеква его, разведчика, убили на льду Таганрогского залива. Федяев «видел это своими глазами», но надо было фрица тащить на ту сторону, оставив товарища на льду. Ответ пришел с указанием адреса, откуда тот был призван в армию, сообщалось: лейтенант Привоторов считается пропавшим без вести. Степановы написали на родину воина, сообщая близким о его гибели. Откликнулся он сам! Войну закончил благополучно, в другой, правда, дивизии. Работал председателем колхоза. Приехал. Виктору Никитовичу обрадовался, как воскресшему родному брату. Ещё бы! За полгода боев бок о бок они столько раз спасали жизнь друг друга, что стали роднее родных. В Карантине, уже в немецком тылу, в зоне с повышенной охраной, заловили они крупную птицу. Не доказано, только слухи ходили, что Гитлер прилетал в Таганрог.
Была у Степановых тетрадка, переписку поиска заносили они в тетрадку. Родственникам из небытия вернули семьдесят одну душу. Рядом с Федяевым и Привоторовым Шурка зацепилась за «третьего». При эвакуации городского банка был ещё третий, фамилии его Федяев не помнил. Закончив с письмами, Шурка заерепенилась на натуру.
- Инструмент не велик, да всё не по плечу,- кружилась она по двору, приговаривая.
– Неси, мама.
Дарья Игнатьевна вынесла этюдник и большую папку в чехле,- все как у людей. Пристроили её инструмент к коляске. Что дальше, пояснять было не надо, я подталкивала коляску сзади. Закрыв глаза и развалясь, колдунья блаженствовала. Калитку я собиралась объехать, но она указала пальцем: в калитку! Она и с закрытыми глазами видела? Пришлось развернуться. Не мной сказано, но и для меня: взялся за гуж, не проси моченых груш.
- К Петру Первому? – предположила я, лучшей натуры где тут искать?
- К дьяволу Петра! Любопытных полно, правь к пляжу.
- На пляже любопытных меньше?
- Голые не заглядывют, голые любят, чтоб смотрел на них.
Я вырулила на пологий спуск к городскому пляжу, колдунья показала пальцем: не туда, ей нужна верхушка высокого обрыва. Забрались мы на обрыв. Распрямилась я и… увидела море! Сверху оно совсем не такое, как снизу. Разметнулось равниной. Мелкая рябь вдали сглаживалась. Вблизи горизонта растворялось и незаметно сливалось с небесами. Тянулось к небесам, к их прохладе. Сверху на воду падало столько оттенков, что не только выразить их кистью, их перечислить невозможно.
- Люблю море с берега, корабль на картинке, качку в ресторане,- заметив моё состояние и занимаясь этюдником, съязвила пейзажистка.- Впервые зыришь?
Море всегда видишь как впервые.
- Нипочем я не боялась,- продолжала она,- моря девчонкой.. Думаешь, это от рождения?- она повела плечами и горб обозначился резче.- С обрыва спрыгнула. Да. Где сейчас Петр стоит. Да не в счет это, с рождения или не с рождения. –Она выставила этюдник, умостила лист грубой бумаги, почти грязной.
Пейзажистка! На замусоленном листе рисовать собралась. Корявыми пальцами перебирала она тюбики, кисти, карандаши,- прощупывала хозяйство свое механически, смотрела на море – туда, где должно было скрыться солнце, пятно духоты и света.
- Хочешь ополоснуться? Беги.- Сочла нужным добавить: - За мной следить не стоит, обученная.
Суть хитрых её ходов сводился к тому, что игра в пейзажистку ей нравилась, что выйдет у неё на грязном листе, показывать посторонним не хотела, отгоняла меня подальше. Очень мне надо. Выбрала я место на краю обрыва, уселась поудобней, свесила ноги и смотрела на плещущихся в полосе прибоя бескрылых коричневых птиц. Кричали, смеялись, падали, поднимались, боролись, дурачились, веселились, сердце мое откликалось на их озорство тихой и мягкой кротостью. Самой очутиться в том клубке не хотелось, вспоминались набыченные глаза лохматого цыгана, ну, Васьки Кривоноса, его обмен репликами с местными философами, взъерепененный закидон Славки – кто выдумал вообще этих мужей, этих прилипал, кобелей, всякой-разной шушеры на голову женщине? Достаточно издать закон: дальнейший род продолжает женщина, и не лезьте к запретному её органу, если она не разрешает. Нечем больше мужланам заняться. Натружено, словно силач под тяжким грузом, покрякивал и постанывал, покрикивал сиренами и гудками морской порт, скрытый за изгибом бухты. Я и раньше слышала портовые гулы, но причалов не видела, теперь точно определяла их расположение. От морского вокзала вырвалась на просто яхта, правым бортом скользя по воде. Навстречу яхте издали, из синевы, показалось белое пятно облака. Прошло несколько тягостных минут, пока облако не превратилось в теплоход. Тягостных потому и тягостных – облако – не облако, но тогда движущееся пятно не назовёшь же теплоходом, пока не обозначатся этажи с каютами, капитанский мостик, рубка рулевого… Парус пропадал, появлялся, снова пропадал, словно в тумане. Слезы выступали и затуманивали даль. Почему бы нам с мужем не поселиться было здесь? Он не сказал, что не приедет. Фыркнул, обозвал меня нехорошими словами… да я о нём, я о нём больше знала и не осуждала… Слёзы я смахивала, косилась на колдунью, заметит – засмеёт.
Откинув голову, колдовала она над листом. В мою сторону не смотрела.
«Импрессион! Композицион! Пастель!..»
«Постель!..»
«Умойтесь сперва. Какой импрессион? Таганрогский реализм!»
Я оглянулась. Возле коляски стояли два парня в плавках. Белый и негр. Разглядывали то, что малевала колдунья. По их мнению, получалась мазня. Да, художники, поэты, прозаики,- ненормальные люди. Будь они нормальными, все ходили бы с кистями, гитарами, записными книжками. Как-то увидела я картину художника Глазунова «Русь» и… долго-долго не могла выговорить ни слова. В голове не умещалось: маленький такой нарисованный герой сел на коня и – сразу князь! У нас до старости цари, как и поэты, не доживали, зато на трон, бывало, и детьми садились. Цари, а не негр с белым олухом. Выплевывая, выкаркивая познания в живописи: «Импрессион! Композицион! Пастель!» - всхохатывая, бездельники заскользили вниз, к пляжу.
- Уединиться негде,- фыркнула колдунья. – Негде и негде. Не дадут уединиться. Но готово, Взгляни!
Меня она приглашала? Пойду. Я шла. Не отрываясь, она стригла меня своими полумесяцами. У коляски ахнула! Пальцы мои пробежали по груди, по горлу. Замерли. Щеки запылали. Меня так и обожгло, как обжигало солнце нижней частью своей горизонт. Она нарисовала… да она ли нарисовала? Не из папки ли извлекла она и… Но бумага… Ту грязь, какую бросила она на подрамник ни с какой другой не спутаешь, бумага была та.
- Твоя картина?
- Пушкина, - проговорила колдунья.
- Я говорю, и в городском парке, и в кабинете у Льва Николаевича, и…
- И заткнись!- закричала она. Крик делал её совсем безобразной.
Со стороны себя она не видела.
Я была восхищена и потрясена. На фоне вечернего живого моря смотрели на меня глаза живого Славки. Она вернула мне мужа! За его плечом склонила яхта парус наискось. Море изменило цвет. Всё изменилось. Взрослея, меняются люди. Солнце скрылось. На голубом просторе преобладал золотистый блеск. Яхта скрылась, теплоход подходил к пристани. Свет в каютах пока не включали. Прибрежная полоса пляжа опустела.
- Скоро зажгут бакены,- сказала Шурка.
Причем здесь бакены? Прибавится света, если зажгут бакены?
- Почему вы ходите в калитку, если у вас,- поддела я её,- ворот нет?
- Дура,- быстро фыркнула она. – Когда ты видела, чтоб я ходила?
Поговори с такой. Возвращались домой. Я любовалась роскошными волосами колдуньи. У неё волосы были... не уступали её волосы волосам Алены. Один отец у них? Да пусть, я и сама теперь за колдунью душу отдам. Да, ей бы ножки! Осанку бы стройную, голову нести ей надо выше, повыше над землёй. По праву! Помогу ей найти брата, тогда и совсем взлетит она лебедью. Пока она вроде поверженного титана. Если перейти на богудонский жаргон, то колдунья – вроде рухнувшего таганрогского маяка.
(Продолжение. Глава 5.
http://proza.ru/2023/03/09/146).