3.
Степановы отмечали рождение Сережи, как день памяти. Что-то всем очень близкое было во всём этом. К ним приходили со цветами, с гостинцами, с добрыми словами, грустной песней, молчаливым пониманием происходящего. Стаей налетали те, кому было столько лет, как в сорок первом Сереже, им было интересно. На столе, возле портрета именинника, цветы нарастали горкой, гости добавляли и добавляли алого, синего и желтого летнего пламени.
Васька Кривонос бесцеремонно подозвал меня к ограде с морской стороны двора Степановых, они были соседи. Отгороженные забором стояли мы рядом, он называл гостей:
- Федор и Алена Башлыковы. Он довоенный, она послевоенная.
Я видела их, в адрес Алены Васька прошелся с подробностями: её считали сестрой Шурки. Помимо других фамилий девичья фамилия у неё и теперь Степанова. И мать Степанова, но они не дружили. Какая могла быть между ними дружба, если рождение одной сестры принесло несчастье другой? Только седьмого августа в день рождения Сережи и тридцатого августа в день освобождения Таганрога от оккупации они поднимали белый флаг и замирялись. Мне стало грустно, не заботы печалили, нет, донимала боль какой-то особой памяти: я представила мальчика – быстрого, озорного, непослушного,- зачем-то он появился на свет? И пропал ни за здорово живешь? Так не бывает, хотя бывает и не так. Утро дышало духотой, небо – синяя гладь. Тень пересекала двор от старой крыши, как если бы крыша была совсем новенькой. Дарья Игнатьевна окропила мокрым веником траву и полевые цветы, разбросанные под ногами. Пахло чебрецом и степью.
- Федяев Виктор Никитович! Фронтовой разведчик, за что и схлопотал десятку за решеткой,- Васька поздоровался с Федяевым за руку. Бывший фронтовой разведчик – мужчина невысокого роста, скромно, неприметно одетый, если не считать огромной запоминающейся кепки, серой да и удобной ли?
Он положил розы на стол, присел возле Шурки.
- Тамара Петровна Степанова!- Васька поубавил бас, склоняясь ко мне надушенными лохмами. – Известная теща Башлыкова и вторая жена Павла Сергеевича.
Тамара Петровна пришла в черном, поклонилась Дарье Игнатьевне, поправила горку цветов, умостила свои и сосредоточенно, и озабоченно.
- Павел Сергеевич Степанов!- во весь бас объявил Васька.- С гвардией.
Во двор хлынула ребятня трёх-пяти лет. Степанов поздоровался с Федяевым, умостился рядом. Ох!- вырвалось у меня, но пока что скажу: одет он был в джинсовый костюм, волосы и рыжие усы подковкой тоже казались джинсовыми, поношенными. Подбородок… нет, говорить о нем не могу, заколотило всю, словно током било. Пацанам он разрешил заняться яблоней и они мигом оседлали ветки. Васька Кривонос пояснял: уже первое – после войны – наполнение ровесников Сережи водил он за собой, как умелая наседка водит цыплят. Ребятня Богудонии напоминала ему его Сергея.
- Посмотрите, вылитый же!- подвел он к портрету упавшего с ветки и готового разреветься Андрюшку Кашкаху, цыганенка. – Чем не Сергей? Та и разница, что у моего глаз с просинью, у Андрейки – в потемках. Он улыбнулся, пацан засмеялся. Дело не в том, кто на кого похож, дело в том, что Павел Сергеевич обманывал сам себя, это помогало ему жить. Не отнимайте у людей ложь! Взглянула я и… увидела истину. Бывает так и не так бывает. Я слышала, да и сама догадывалась, такое свойственно не всем и каждому одним только избранным. Я сразу подметила портретную схожесть Степанова и Башлыкова. Схожесть отца и сына. Как сами они этого не замечали? Не замечали другие? Да что как, не дано им.
- Клавка-плавка, пиво из лавки…- оглушил меня Васька Кривонос.
Скрипнув тормозами, у калитки остановился грузовик. Из кабины вылез солидный мужчина с зачесанными назад густыми черными волосами, жестом показал он шоферу, где поставить пивную цистерну. Васька отправился помогать. Размотал шланг, отбросил крышку, занял место продавца, закипело пивохлебство. Туда потянулись мужики. Среди них и неразлучная троица – Таня, Женя и Алена.
Солидный мужчина с гладко зачесанными назад черными волосами – Лев Николаевич Услинский, начальник морского порта. Он походил по двору, осмотрел жилище: веранда покосилась, крыша прохудилась, краска на оконных рамах вышелушилась, словом – ветхость. Он спросил Шурку, можно ли пройти «к ней»? Она разрешила. Скрипнув половицами, начальник морского порта скрылся в мазанке. Был там долго. Вышел. Поинтересовался у Дарьи Игнатьевны, не нужна ли помощь, и, услышав, что всем они довольны-предовольны, забрался в кабину и уехал. Цистерна осталоась.
«Гвардия» Павла Сергеевича управилась с яблоками. Тронутая их аппетитом, спросила я Дарью Игнатьевну:
- Не угостить ли ребятишек чем-то посущественней?
- Ой…- встрепенулась она,- и правда. И батюшка здесь,- «батюшкой» погоняла она Павла Сергеевича,- к столу, к столу. Обедать!
Помогали собирать стол Таня, Женя и Алена, и вели они себя так, словно были дома, знали, где что стоит, где что лежит, брали, что было надо, ни у кого ничего не уточняя и не спрашивая. В помощи они тоже не нуждались, мешать им никто не собирался. Посуды было на несколько персон, а детворы – полный двор. Соседка наблюдала за происходящим во дворе Степановых, прохлаждаясь от дерева к дереву.
- Крикни матери,- сказала я Ваське Кривоносу,- пусть тарелки несет, видишь, посуды не хватает?
- Моя мама,- замотал он лохмами,- в ссоре с Дарьей. Зовут её Вера Ивановна.
- Ну да там,- не поверила я и сама обратилась к Вере Ивановне: - У нас посуды мало, не поделитесь?
- Ради бога,- согласилась она без тени намека на какую-то ссору. Принесла она столовые приборы огибая расстояние с улицы, через калитку. Федяев вспомнил, в заборе у соседей тоже калитка была: дружили Павел Степанов и Тимофей Кривонос.
- Да,- подтвердил Павел Сергеевич, дернул за жердь – забор качнулся. – После войны калитку заколотили бабы, пустые головы. И женщины хлынули к столу – Гусевы, Попцовы, Коростелевы, Гордиенко, Ушаневы… Баба Тоня прибыла на «Жигулях» - зять привез, Аристотель. Вернулся с северов на личном автомобиле. Как в воду, смотрела колдунья, да не сообщил ли философ ей о возвращении?
У калитки раздался взрыв хохота: Аристотеля хотели угостить, пиво закончилось. Он важно отказывался, ссылаясь на то, что он за рулем, но юмора от этого не уменьшилось. «Гвардия» и гости обедали. Над Богудонией плыл аромат поджаренного мяса, упаренной птицы, наваристой белужины, овощных салатов, малосольных огурцов и помидоров. Август не подкачал, лету в щедрости не откажешь. Если бы такое случилось в Красноярске, люди покупали бы воздух. Были и среди гостей докеры издалека, таганрожцы в морском порту почему-то не желали портить свои трудовые биографии. Может быть, сорок первый год… да, сорок первый, сорок первый…
- Признавайтесь, сироты, кто из вас Сергей Степанов?- шумел Васька Кривонос, поднимая рюмку и произнося тост. – Он – наш годок, занесло его далеко отсюда. И я, хоть вы тут убейте меня, не верю, что его нет!.. Его рука отлипла от моей – и всё… И нет… Мы за мамку с ним держались в воде руками… Вдумайтесь! Эх вы, в таганрога мать…
Колдунья включила магнитофон. Голос диктора союзного радио объявил: «Степанова Дарья Игнатьевна 1910 года рождения, мать, Степанова Александра Павловна 1935 года рождения, сестра, проживающие в городе Таганроге, ищут сына и брата Сергея 1938 года рождения, пропавшего в октябре месяце 1941 года в дни эвакуации…»
- Спасибо, сестренка,- басил Васька Кривонос.- Жив он! Среди утонувших его тела не было. Кто ищет, тот найдёт.
Сережа смотрел на присутствующих широко раскрытыми глазами, серьезный, слегка испуганный. После купанья волосы у него были прилизаны. На нём матроска, детская курточка. Доверчивый и открытый через годы волнений и тревог, через пространство, укоры совести и бессилие, через столько всего, выжидал он момент, чтобы произнести: вот я! Глаза, если в них всматриваться, живые. Глаза смотрели в душу. Рядом с фотографией утопал в цветах увеличенный портрет ребенка. Кто рисовал его? Способность передавать цветом жизнь – тайна.
- Нет, Вася-сынок, - возразила Дарья Игнатьевна,- как ни окликай его, Сережу в ссердце я похоронила.
В её словах, в её голосе было столько горя, что я не сдержалась, выкрикнула:
- Кого вы похоронили? Этот мальчик жив!
Гости повернулись ко мне. Мужики перестали жевать, молчали. Ждали объяснения? С чего бы я так резко заговорила? Слабость людская, слабость. Не я ли просила себя: с этим торопиться не надо, мало ли что? С каким ожиданием смотрели на меня Федор Башлыков и Павел Сергеевич Степанов! Им поменьше моего сомневаться было бы впору. Не на меня, на себя смотрели бы, неужели сердца их глухи? Но тут я сдержалась, не сказала правды никому.
- Мой муж, да,- сболтнула, чтоб отстали.
И себе я не совсем врала. Портрет, что выставили в городском парке, был здорово похож на Славку, это так, но не могла же я, не проверив, не подготовив родителей, заявить вслух то, что подсказывало сердце? Стукнула о тарелку вилка, кто-то чиркнул спичкой.
- И конечно,- спросил Федяев.- он отправил тебя в Таганрог, сам дома остался?
- В Таганрог мы отправились вместе…- не рассказывать же им про лохматого цыгана на пляже, про купальник таганрогская «Фантазия»… Может ещё что-то стоило бы открыть в науке… Не верили. Ладно. Отец не узнавал сына, сын не узнавал отца, ладно, скоро всё само наладится.
- Зовут его, понятно, иначе?- фыркнула, до чего же неприятная особа, колдунья.
- Твоя фамилия…- взял меня за руку Павел Сергеевич, наверно, подумав, если он раздавал фамилию Степанов всем, то и у меня должна быть такая фамилия.
Я промолчала.
- Понятно,- рявкнул Васька Кривонос.
В дальнем конце стола ни на кого не глядя бабушка Тоня затянула песню. Женщина всегда поражала меня. Сказано, женщина – это песня. Она в песне? Как это произошло, что разучившаяся улыбаться, морщинистая, сухая Дарья Игнатьевна вдруг преобразилась, сбросила под стол печали и расцвела в песне?! Крупная, с прочным жизненным стержнем Вера Ивановна Кривонос забыла об обиде и стала равной с другими в песне! Безвольная, ужем извивающаяся по будням и среди людей Тамара Петровна, неприметная, как бы и без тяжкого греха на сердце, не уступала другим в песне. Песня! Песня – женщина… Песенная женщина, женская песня… Пели они одинаково для всех близкую и дорогую да так, что дрогнули сердца у мужиков. Откуда оно исходит, возникает, появляется это в чуткой музыке напевное слово, исполненное истинного смысла? Перед его проникновенностью и чистотой – ничто и уязвленные самолюбия, и разбитые судьбы. Как это несправедливо, как жестоко, если за жизнь свою человек не спел ни одной песни. Приехав из другого конца страны тяну я вместе с ними проникновенно, осмысленно, может быть, более, чем осмысленно, ту же, что и они, песню, тяну всеохватывающую мелодию, понятную и бездетной колдунье, и она не лишала себя удовольствия присоединиться, подтверждая, что
Жена найдёт себе другого,
А мать сыночка – никогда…
В сумерках уже пела Богудония.
Постепенно гости разошлись.
Гора цветов прикрывала портреты Сережи. Дарья Игнатьевна убирала со стола. С чувством прижала я написанный красками портрет к груди. Попросила Дарью Игнатьевну рассказать, как потерялся мальчик. Она отнекивалась, но уступила.
- Не простил мне батюшка потерянного сыночка,- заговорила она.- Сережа говорил, разве я сумею передать, как он говорил? Каждую буковку он выговаривал по отдельности, находил в ней свой особенный смысл. Всё чисто понимала я и радовалась. «Па, паньдем моле!»- звал он батюшку на море. Засмеётся – чисто колокольчик зазвенит. Ему три года исполнилось и… война. И немец в городе…- Дарья Игнатьевна споткнулась.
- Помню,- заполняя паузу, откликнулась Шурка. На сколько там она старше брата, что там могла она помнить? Но сестра и ничего не помня, способна вспоминать.
- Ты, Саша, большая была. Если б ты, деточка, видела, как они прощались… Он плачет и она плачет, вместе плачут. Слез не вытирали, в глаза свои заглядывали. Это я про батюшку, про батюшку уже рассказываю. Как чувствовали, что их ожидало. Машина с улицы дудукала, торопила батюшку – война объявлена. Не могу разорвать одно их живое тело. Ну, кричать, ну, просить – ничего. Вера Ивановна, Тимофея раньше взяли, он был там, под Брестом, под Брестом и сложил свою голову, принесла с моря в полруки живого чебачка, подала Сереже: «Возьми вот, крошечка, игрушечку, отпусти на войну папаню, он расправится с нечистыми и скорей додому вернется…» Сережа потянулся к рыбе, я и подхватила его на руки… А письма… Письма батюшка писал одному сынуленьке. И не наказывай Сережу, и целуй Сережу, и береги Сережу. Сколько их, писем-то тех было? Можно подумать, он и живым остался из-за своей настойчивости. Вернулся – и всё. И не стало больше того прежнего батюшки. Из дому ушел: Сашеньку покалечила, Сережу потеряла… Женился на другой, нажили здоровую дочку Аленку. Не призналась ему Тома, что это у неё за помет, да от людей не скроешь…
- Родила Тамара в ночь не то сына, не то дочь,- фыркнула колдунья.
- Алена взрослая, замужем, сами решат, что им и как. Батюшка и теперь живёт одним
Сережей. Бывает захворает и валяется, Вася-сынок наведается к нему да как шумнёт: «Серега жив, душа из меня вон!..» Батюшка на ноги вскакивает. Без лечительных
лекарств.
- Скажите, - задала я главный вопрос,- не встречали никого, похожего на Сергея?
- Деточка,- она опустила голову,- разве так спрашивают? Так убивают матерей. Но отвечу: нет, не встречали мы никого. Слухи были, были и сплыли. В сердце своем похоронила его я, там могилка его теперь.
- А вы с ним,- она так и не ответила на мой первый вопрос,- потерялись с ним. Он был с вами. От вас потерялся он как?
- Добивай, моя добрая. Если б я знала – как? Суматоха стояла, ад покажется раем, если их поставить рядом. Немец обхватил город кольцом, на Ростов дорогу обрезал, водой можно было сохраниться. Я детей веду, Сережу, тут и Вася-сынок, и Вера Ивановна, не осужденная пока. У Никольской церкви шум-гам, оглядываемся: Вера с солдатами ругается. «Отступаете, такие-сякие… До Танагрога немчуру допустили. Воевать не умеете? Воткните штыки в земле и Ростов вражине сдайте…» Ума нет, разговора не выйдет, её и замели. Десять лет дома не было. Васю-сыночка взяла я к себе… В порту на пароход не протолкаться, давка страшенная, притулились мы с краюшку и… всё. На обрыве танки. Стреляют сюда. Пароход потопили. Люди в воде, отчаяние, фонтаны горя, беда… Кровь, ужас, тьма среди белого дня. Кого спасать? Как? Кому? Должен быть кто-то старший? В беде одинаковы все. Вася-сынок вспоминал: руками, локоть в локоть, держались они за меня, вдруг он услышал, как рука друга отлипла от его руки. Почувствовал. Тот момент остался в его памяти навсегда. Посмотреть? Позвать меня? Бухта в фонтанах крови, рев громче заводского гудка перед сменой. Да хоть и после смены. Кричали люди. Живые. Мертвые не кричат…Истлели его маленькие косточки, беленькие. Море похоронило. Сколько народу тогда, взрослые, нет и нет…
Шурка уехала к себе в комнату. Дарья Игнатьевна взяла у меня портрет, прижала к груди, словно спасала сына или обогревала.
- Без малого полторы тысячи дней,- продолжала она,- длилась война, без малого полторы тысячи душ уносила каждые сутки, кого искать? Где? Среди покойников маленького я не нашла. Так нельзя. Нельзя невинной кровью завоевывать победы. На что надеяться? На что надеются те, кому всё можно?.. До войны ещё Сережа и Вася-сынок во дворе играют, прыгают, звенят их голоса колокольчиками. Во дворе батюшка плиты положил на ширину детского шажка, чтоб им удобней бегать было. Мостил
навсегда, Тимофей помогал ему. Стучали молотками, ночь пришла, они и при луне продолжали. Вернулся с войны – дорожка на месте, она и теперь на месте, Вася-сынок во дворе, Сережи нет. Горя он не перенес. Редко бы кто сумел перенести. Яблоня растет, с Тимофеем посадили, он срубить хотел, когда вернулся. Не позволила я. Топор забрала у него. Ушел он. Совесть за собой везде человек несёт… Будем, деточка, спать укладываться, утром с работой определимся.
(Продолжение. Глава 4.
http://proza.ru/2023/03/09/145)