Таёжная школа

            
                «Кто в тайге не бывал, тот и Богу не маливался»
                Старинная Забайкальская пословица

           Часть  первая.          П О Х О Д.

                Глава первая

                Вступление в дебри

             Во второй половине августа 1946 года на Второй Спас наши соседи, лесники Илья и  Вениамин, а попросту, Вена,  засобирались в тайгу на неделю по своим лесным делам. Я попросил их взять меня с собой. К тому времени я перешел в шестой класс и уже год, как охотился самостоятельно, добывая поздней осенью и ранней зимой рябчиков, белок и зайцев. Мать меня отпустила, пожелав удачи , а мужики охотно согласились, тем более, что у меня были две  восточно-сибирские лайки, белые с большими чёрными пятнами: годовалый кобелёк Барсик и его мать Соболька. которую отец во время одной из командировок в Захребетье* , ещё маленьким  щенком  привёз с Урюпинской погранзаставы.

              Окрылённый согласием лесников, я стал собираться. Положил в свою котомку булку домашнего хлеба, полкило ржаных сухарей, картошку, соль, копчёное сало, фляжку кипячёного молока, деревянную ложку, солдатскую манерку и алюминиевую кружку.  В  банку из-под американской сгущёнки, некогда купленной на боны в магазине «Скупка золота» на прииске Целик и съеденной с превеликим удовольствием, наложил густой сметаны.(Боны-это ценные бумаги в обмен на сданное государству золото). Вместо спичек взял огниво, так называемую « Катюшу».  Добывать с его помощью огонь было мучительно долго, зато надёжно в любую погоду. Пока было прохладно и я надел серую суконную куртку, пошитую из солдатской шинели. И, конечно, без подкладки. Как мы шутили: « На рыбьем меху и подкладка наверху». Такие куртки у нас называли курмой, а уменьшительно- курмушкой.

       Эта самая курмушка для охоты в лесу вещь очень удобная. Особенно, когда в ней подкрадываешься к добыче по кустарнику, то  она гасит звуки, когда сухие ветки, задевая об неё, не шуршат.  Да и на фоне осеннего леса, каменных россыпей и серых скал  охотник в ней сливается с окружающей местностью и особо не приметен для зверя или птицы. Ночуя у костра или просто на траве, я укрывался ею сверху, как одеялом. А о том, каким образом у нас появилось шинельное сукно, да и не только оно,  расскажу в следующих главах. Однако, вернёмся к основной теме моего повествования.

         Как только я вышел на крыльцо с котомкой за плечами и с дробовиком 32-го калибра, то мои лайки выскочили из своих конур и, гремя цепями, стали взвывать и вытанцовывать во дворе в предчувствии охоты. Какое же это  прекрасное и волнующее зрелище для настоящего сибирского охотника! Пока я освобождал их от привязи, они в знак благодарности облизали мне всё лицо , уши и даже шею, как я ни вертел головой и ни приговаривал: «Ну хватит, мои хорошие!» Они в ответ только повизгивали и издавали какие-то грудные звуки, словно хотели  сказать что-то очень важное, преданно глядя мне в глаза и помахивая кольцеобразными хвостами.
       Выглянув за ворота и увидев ,что мужики  уже подходят к реке, я поспешил вслед за ними. Собаки бежали рядом по обе стороны от меня. На всю нашу, с позволения сказать, бригаду  был один конь  по кличке Гнедой,  монгольской породы, красно-рыжей масти, с выразительными карими глазами, гривой и хвостом чёрного цвета, в чьих жилах текла часть крови далёкого предка-« лошади Пржевальского» ,закреплённый за Веной и умница непревзойдённый. Иногда мы его называли уменьшительно-ласкательно: Гнедко, высказывая этим сразу  свою к нему любовь , почтение, восторг и восхищение. Он обладал отличной памятью, что свойственно азиатским лошадям и знал в лесу все тропы, где побывал хотя бы один раз. С полуслова понимал хозяина, а при выстреле сохранял  спокойствие. Стрелять можно было прямо с седла, не беспокоясь, что  конь испугается выстрела и сбросит всадника. В пищу употреблял всё, что мог переварить его желудок: овёс, сено, солому, ветки деревьев, прутики ерника, мох, ягоды, кору деревьев, остатки нашей пищи, сухари  и даже сушеную рыбу. С удовольствием поедал содержащуюся в брюшине убитой и выпотрошенной козы , ещё не переваренную пищу. Таких животных в Забайкалье принято называть солощими, то есть всеядными. Солощие кони всегда крепки и сыты, каковым и был Гнедой . Добавлю, что навьюченный грузом на спине, он ходил по лесу осторожно, обходя препятствия и не задевая вьюком за деревья. Его даже не надо было вести в поводу. С отпущенным поводом он всегда шёл вслед за хозяином, как верная собака. А если груз отвязывался и падал, то Гнедой останавливался и ржал. Ну, чем вам не человек?! Воистину, как ещё мало мы  знаем о способностях  братьев наших меньших! Рождённый в бескрайних монгольских просторах, он  ещё жеребёнком  вместе с матерью попал в наши края зимой 1941-42 года, когда  Монголия в порядке братской помощи направила в Забайкалье тысячи лошадей и верблюдов. Попав в надёжные и заботливые руки, он в полной мере раскрыл заложенные в нём инстинкты и, не постесняюсь сказать, таланты.
       Итак, было раннее утро. Над рекой висел редкий туман, а траву покрывала серебряная роса. В самом узком месте на перекате мы на лодке переправились через Шилку , а Гнедой плыл рядом, пофыркивая и прижав уши. Мужики гребли вёслами, стоя на коленях, один по левому, другой по правому борту, а я, сидя на корме, держал повод лошади. Собаки сидели между мной и гребцами, поочерёдно поглядывая то на меня, то на коня, а более всего-на приближающийся берег. Как только конь почувствовал дно, то вырвался вперёд, а я отпустил повод.   Выскочив на берег, он отряхнулся, фыркнул и пошел вниз по течению по мере того как  оно относило нашу лодку. Но вот она уткнулась в берег, собаки выскочили и стали бегать вокруг Гнедого, а мы разгрузили лодку, втащили её подальше на берег и примкнули цепью к искривлённому ильму. Река в то время шла на убыль и мы не опасались, что нашу ладью  унесёт течением.
        Все свои котомки мы поместили в перемётные сумы и завьючили Гнедого. На моё замечание, что груза слишком много и лошади будет идти тяжеловато, дядя Вена заметил:
  - Идёшь в тайгу на день, харчей бери на неделю!
Да,  обыдёнком* тут, паря, не обойтись,-поддакнул Илья,-Не успешь и до места добраться, как отемнешь доле того. Как ни крути-верти, а отабориваться по пути придётся  Эх, мать честная! И где только наша ни пропадала?!  Ну, с Богом! Поташшились, чо ли, мужики?
-Поташшились,- ответил Вена, поглаживая шею Гнедку.
         Услышав согласие, Илья первым зашагал по тропе, подминая изумрудную траву ногами,  обутыми в лёгкие и мягкие  ичиги*.  Вена, ведя в поводу Гнедого, шел вторым, а я замыкал шествие. На поясе у меня был патронташ с патронами, снаряжёнными крупной гусиной дробью, картечью и круглыми пулями. Все они располагались отдельными группами, с промежутками  в одно пустое гнездо. Слева -дробовые, посередине- с картечью, затем три подкалиберных и крайние справа- с круглыми пулями.  Отдельно справа в самом крайнем гнезде был патрон с турбинной пулей Жакан , начинённой каплей ртути.. В магазинной  коробке ружья находилось ещё два таких же патрона.. чередуясь с зарядами картечи. Такое расположение зарядов позволяло в случае необходимости мгновенно выбрать нужный заряд и не суетиться, ибо тайга не прощает промахов и ошибок. Кроме того,  с левой стороны патронташа в ножнах из свиной кожи висел, наточенный, как бритва, охотничий нож, так необходимый в таёжных скитаниях.
      Собаки весело бежали то сбоку, то уносились вперёд, радуясь предоставленной им свободе. Тропа вилась  вдоль речки Берикан, вытекавшей из одноимённого широкого распадка. Вода в ней, как и в большинстве таёжных речек, была чистая, прозрачная, как хрусталь и холодная, как лёд.  Сквозь неё со дна проглядывали  отполированные временем  пёстрые и серые окатыши известняка и кварца . Порой казалось, что они шевелятся и вот-вот всплывут на колеблющуюся водную поверхность. Время от времени над ними в вершину медленно проплывали малочисленные косяки мелких гольянов и стремительно в обратном направлении проносились  парами, а чаще в одиночку, отливающие перламутром хариусы*, рассекая поверхность удивительными плавниками, напоминающими парус-кливер
      Пройдя по тропе сквозь густые заросли черёмухи, боярышника и ольховника, мы вышли на устье широкой в километр долины. Во всю её ширь и в длину на полкилометра  расстилался луг, за которым начинался Чёрный колок. Слева протянулась гора с увалом*, заросшим таволгой, мелким осинником и редким сосняком. Но по её вершине сосны смыкались в сплошную гриву, тянувшуюся до конца долины. Справа по склону ряжа* темнел сивер*, заросший лиственницей вперемежку с берёзой, а под ними была  густая и труднопроходимая поросль ольховника, багульника и ерника, по-местному именуемая чепурой. Вдали долина упиралась в отрог хребта , именуемый местными жителями стрелкой и делилась надвое: на Малый и Большой Бериканы. Малый уходил влево, а Большой  тянулся прямо и своей вершиной упирался в синеющий вдали Борщёвочный хребет. По всей долине стояли стога заготовленного на зиму сена. На некоторых из них можно было увидеть нахохлившиеся силуэты мохноногих курганников, этих местных небольших орлов, время от времени взлетающих и парящих в небе, высматривая сусликов, сеноставок и прочих грызунов, водящихся здесь в изобилии. Изредка они парили на одном месте, затем, прижав крылья, камнем падали вниз, и снова взмывали вверх, держа в цепких когтях несчастную жертву.
Тропа упёрлась в брод и мы остановились. Мочить обувь было нежелательно.  Поскольку самым лёгким был я, то мне поручили сесть верхом на Гнедка и переправиться через ручей. Взяв в руки повод и с помощью Вены сев на коня, я направил его вперед.  Мужики же направились к перекинутому  через ручей бревну.
     На броду Гнедой малость заробел. Выпучив глаза, фыркнул и стал пить быструю горную воду, на секунду отрываясь и снова приникая, втягивая воду насосным движением в брюхо. Затем, вскинув головой и звякнув удилами, решительно бросился вперёд, разбрасывая далеко летящие брызги. Собаки совсем рядом рывками перескочили с оглядкой на меня и долго отряхивались на берегу. Вновь кинулись дальше по тропе, пахнущей козами, барсуком, кабанами, дальней дорогой и охотничьей страстью, веселящей собачье сердце.
         Воздух пьянил запахом разнотравья, небо было чистым, лишь над синеющим хребтом собирались тучи и из-за них невозможно было отделить линию отрыва гор от горизонта. С вершины долины дул свежий прохладный ветерок. Солнце светило ярко, но почти не согревало, так как в нашем  Северо-восточном Забайкалье наступала предосенняя пора, о чём гласили местные пословицы: «С Ильина дня не стало ни одного ведня (овода). А наступит Первый Спас- не будет комаров у нас», «После Ильи  с утра осень, а с обеда лето».
         Ручей и тропа повернули к увалу. Когда мы  достигли его, то Илья, остановившись, сказал, что надо перекурить, а конь тем временем пусть подкормится, благо трава здесь  сочная и для него в самый раз полезная. Гнедого разгрузили, сняли с него седло, стреножили    и отпустили попастись. Развели дымокур. Илья набил  табаком-самосадом трубку и, попыхивая ею, сел на валежину. Соболька и Барсик стали валяться на траве, опрокидываясь на спину, вытягивая шею и  извиваясь, как змеи. Глядя на них, Вена сказал:
-Однако фарт будет! Ишь, собаки мясо вещуют.
-А это уж как Бог на душу положит,- вставил Илья,-только бы их надо привязать, а то всё зверьё разгонят. Да ещё, не дай Бог, куда-нибудь в туморы* затянутся и жди тут их до вечера. Насиделись на привязи, а теперя душу, паря, отводят. Свобода- великое дело. Её любая животина любит, да и человеку без неё и жизнь не в жизнь, а сплошная каторга.
На самом же деле собаки, извиваясь лёжа на спине, пытаются  избавиться от беспокоящих их блох и разных пухоедов.
        Я тут же  поочерёдно кожаными поводками, именуемым на местном языке- шунками, привязал собак к кусту черёмухи с крупными, как вишни, плодами. При этом  на их шеях завязал,  так называемые, мунгальские* узлы, чтобы  в случае острой необходимости можно было одним подергом (рывком)  за свободный конец узла освободить собаку. На флоте такой узел назывался рифовым.
      Неподалёку от кустов черёмухи начинались сплошные заросли черной и красной смородины и созревшие ягоды висели на них, как виноградные гроздья. Мы не отказались их попробовать, отправляя в рот целыми горстями. Вена тут же предложил  набрать это добро на обратном пути. Так и порешили, вселив в мою душу надежду, что я вернусь домой если не с мясом, то уж с ягодой наверняка.
      Солнце поднималось всё выше от горизонта и стало понемногу пригревать.
 --Ну что, паря! Двинем далее до алтана*, там трава вымахала аж до колена, Гнедого подкормим, а заодно и сами  перекусим и попрём  аж до самой вершины. Там отаборимся и заночуем, а заутро* перевалим в Душумал. Надеюсь, что наше зимовье не сгорело и не завалилось. Да и с тайника ни чо не спёрли.
        С этими словами Илья встал с валежины и сунул трубку за пазуху.
        Мы снова завьючили Гнедого. На этот раз первым шел Вена, привязав к своему поясу Собольку, которая бежала по тропе опустив свою острую морду и  тщательно обнюхивая траву, а  иногда , задирая нос, ловила  верховые запахи, поворачивая голову то вправо, то влево. Илья шел вторым, пристегнув повод коня сзади к своему поясу.  На его правом плече висел кавалерийский карабин, переделанный из винтовки Мосина, а в левой руке  были сажанки (сошки), которыми  в пути он пользовался как посохом. Такие же сошки были у нас с Веной. В качестве оружия у Вены была трофейная японская винтовка Арисака, калибром 6,35мм .Я замыкал шествие, привязав к поясу Барсика, перекинув через плечо затворный  дробовик 32 калибра. Это ружьё было комбинированное. Его ложа, гранёная ствольная и расширенная магазинная коробки, а также затвор были от винтовки Мосина, образца 1891\30 года, а ствол от  укороченного кавалерийского карабина, рассверленный и гладкий внутри и без стандартной мушки и прицельной планки, но с закреплённым на конце ствольной коробки «целиком». который лёгким постукиванием можно было перемещать в поперечном направлении . В гривке этого целика треугольным напильником была сделана характерная для того времени прорезь. На конце ствола перед самым дульным срезом была прикреплена короткая продольная лужёная, с треугольным профилем и сточенной плоской вершиной мушка; хорошо различимая на фоне тёмной окраски зверя или птицы. Она была чётко видима даже на светлом фоне. Прицеливание с такими приспособлениями было очень удобное. Благодаря их низкому расположению и форме, стрельбу можно было вести навскидку. Толщина стенки ствола на дульном срезе равнялась 1,6 мм, а патронника. вместе с учётом гранёной ствольной коробки-почти10 миллиметров, что говорило о высоком запасе прочности и возможности применения усиленных зарядов. В магазинную коробку вмещалось три патрона и один - в патронник, что позволяло сделать четыре выстрела подряд в случае необходимости.                Это комбинированное ружье я назвал Кентавром из любви к античной  истории. 
                .     Здесь я, отвлекаясь от основной темы, поведаю читателю о своём арсенале. Кроме  Кентавра у меня  к тому времени были тульская одностволка 16 калибра и малокалиберная винтовка ТОЗ-8. Весь этот арсенал я содержал в надлежащем виде: всегда начищенным, сверху смазанным и готовым к промыслу. Кентавра и «тулку» для хорошего боя промывал изнутри раствором сулемы, то есть сернокислой ртути,  а ствол «мелкашки» протирал змеиным салом, которое сам же и добывал, убивая змею, а затем заталкивал её в бутылку и выставлял на солнце на крыше стайки, покуда не накопится сало.  Ружья после этой процедуры били, как говорят охотники, «словно  обухом по голове»; ни один подранок не уходил, а оставался лежать как парализованный. Но перед охотой на рябчиков ствол  винтовки тщательно протирал от всех следов этого сала , чтобы случайно не отравить тех, кто будет употреблять этих рябчиков в пищу.  Для Кентавра патроны снаряжал крупной дробью, картечью и пулями, в основном круглыми. Но были также и цилиндрические пули турбинного типа. Их звали  «жаканы». Такие я держал  на случай неожиданной встречи с медведем или росомахой. По совету бывалых охотников стариков я  в центре передней части жакана высверливал углубление и помещал туда каплю ртути из разбитого градусника, вставлял пробочку из свинца, слегка постукивая , а сверху капал расплавленным свинцом. Затем тщательно отшлифовывал напильником и суконкой. Потом маркировал красным лаком, чтобы не перепутать с другими зарядами. По словам  тех же стариков результат  от поражения такой пулей всегда смертельный и если она попадает в голову зверя, то эта голова разлетается на части, разбрасывая по сторонам кости черепа и  мозговое вещество. Но мне такой случай так и не представился.  А жаль! Тогда я смог бы в полной мере оценить результат своего подготовительного кропотливого труда.
       Отдельно остановлюсь на так называемой «подкалиберной» круглой пуле для «Кентавра», используемой для меткой стрельбы по крупным пушным зверям и только в голову, а также по крупной птице, но с расстояния не более пятидесяти метров, так как на более дальнем расстоянии точность попадания не была гарантирована, вследствие снижения скорости и отклонения пули. Особенно зимой, когда морозный воздух как бы густеет и оказывает пуле гораздо большее сопротивление , чем летом, когда он разрежен.
        Для снаряжения такого заряда бралась пробка из бархатного дерева от бутылки из-под рыбьего жира и самая крупная картечина, по весу и по размеру, но в два раза меньшая, чем полная круглая пуля. Пороховой заряд в этом случае уменьшался на одну треть, чем при полной пуле. А  диаметр пробки совпадал с внутренним диаметром  ствола ружья. Эта пробка  ставилась вертикально и строго посередине разрезалась острой бритвой вдоль  на две одинаковые половинки. В верхней части каждой половинки выскабливались полусферы по размеру радиуса пули и когда они  складывались, снова образуя пробку, то строго посередине получалось углубление, в которое весьма плотно помещалась подкалиберная пуля. Патрон же снаряжался следующим образом. В гильзу засыпался заряд мелкого дымного пороха ( бездымный тогда был в большом дефиците), затем помещались картонный и войлочный пыжи, затем пробка с пулей и сверху тонкий картонный пыж. При выстреле пробка плотно шла по каналу ствола, обеспечивая центровку пуле и, вырвавшись из него, распадалась на две части, а освобождённая пуля летела точно по заданной ей траектории. Этому методу меня  научил наш сосед , старый охотник Володя Елин. Царствие ему небесное! Воистину богата же была русская земля   сообразительными и сметливыми людьми!

       С  «мелкашкой» я в октябре-декабре добывал по  выходным дням рябчиков и белок, а шкурки сдавал в магазин «Заготовка пушнины», где на обмен получал патроны , порох, дробь, капсюли и прогорклую муку, из которой мать на молоке пекла лепёшки , в шутку  приговаривая: «Вот и дождались кормильца!» Вообще-то, я научился стрелять из  малокалиберной винтовки в возрасте десяти лет в 1943 году, когда мы с  отцом ездили на лошади  в лес за дровами на елань* с названием Чиния' . Там он меня и обучил искусству стрельбы. Уже в 12 лет я стрелял белку только в голову, а к 14 годам на спор с расстояния 25 метров у горизонтально лежащей и повёрнутой ко мне горлышком бутылки «чекушка», через это горлышко выбивал дно, не  задев стенок горловины, вызывая восторг присутствующих. Правда, на самое горлышко  приходилось наклеивать белую бумажку, размером с двадцатикопеечную монету и с нарисованным чёрным пятнышком в центре. Иначе его не было видно.
       Итак, мы шли гуськом, изредка перекидываясь словами. Над лошадью столбом кружился рой мошки, постоянно вися у головы до следующего дымокура. Эта мошкара докучала не только лошади, но и нам, пытаясь проникнуть в глаза, ноздри и уши, вынуждая нас непрестанно отмахиваться. Но вот мы достигли широкого устья лога с редким березняком и высоким сочным пыреем и, повинуясь незримому  охотничьему инстинкту, враз остановились. Когда-то  на этом месте  заготавливали  древесный уголь для кузниц и на месте старых пожогов буйствовала пышная трава.
-  Ну вот, паря и дотопали до алтана,-сказал  Илья и стал поглаживать Гнедого по шее, приговаривая, -Чо,  отошшал бедолага? Ничего , сейчас откормишься.
    Сняв с коня поклажу и седло , он стреножил его и отпустил пастись. Гнедой с удовольствием стал поедать сочную траву, похрумкивая зубами, пофыркивая и  время от времени мотая хвостом, взмахивая головой и потряхивая  гривой, старался избавиться от докучливой мошкары. Вена  привязал Собольку к берёзе и начал готовить костер, выбрав для него удобное место. Я рядом с ней привязал Барсика и  стал собирать топливо, а затем взял котелок и пошел к ручью за водой. Когда вернулся, то костёр уже плясал языками пламени. Повесив котелок на таган над костром, я стал разуваться, чтобы дать ногам отдохнуть. Сняв ичиги  и развесив на ветки перед костром портянки для просушки,  лёг и вытянулся на шелковой траве, испытывая величайшее блаженство и переводя взгляд то на бездонное синее небо, то на костёр, пламя которого облизывало закопченные бока  видавшего виды котелка.         Мужики, пока я ходил за водой, положили в костёр  молодую рассыпчатую картошку , у которой быстро образовалась хрустящая корочка. Вода в котелке забурлила и Илья забросил в неё смородинный лист вместе с богородской травой   и со словами: «Пусть, паря, немного напрет.»,- снял котелок с костра  и отставил в сторону. Вена расстелил кусок холстины и на него мы разложили отварное козье мясо, черный домашний хлеб, дикий лук мангыр,  несколько головок саранки, накопанных неподалеку, выгребли из костра картошку по три штуки на брата. Затем приступили к трапезе, уплетая всю снедь с превеликим удовольствием, прихлёбывая ароматный чай и покрякивая при этом. О, приснопамятные былые времена! Не было ничего вкуснее и полезнее  простой охотничьей пищи у таёжного костра!
            Подкрепившись, мы разлеглись около костра, чтобы дать Гнедому насытится, ибо дорога предстояла нелёгкая на вершину Таловой  покати. Илья, сев на пень, обратился ко мне
- А ну-ка покажи своё ружьё?  Взгляну, стоит ли с ним ходить в тайгу.
-Посмотрите, дядя Илья,- сказал я , подавая ружьё.-Только оно заряжено.
-А это не страшно. Мы, люди бывалые и кое-что  кумекаем.
             С этими словами он разрядил ружьё, аккуратно положил на пенёк патроны, вынул затвор и через ствол посмотрел на солнце  и одобрительно отозвался о его состоянии. Затем  вставил затвор, прислонился к нему ухом и нажал на спусковой крючок.

                -Паря, спуск у него лёгкий и плавный. Видать, прежде в хороших руках побывало. С самого новья оно таким не бывает. Шептало на  затворе приходится подтачивать.
                -А мне наш сосед дедушка Беляев как раз и подточил. Мы с ним на покосе вместе были, так он там мне его в порядок привёл. Раньше на курок приходилось нажимать сильно и долго, а сейчас -легче и быстрей.
                -Правильно, паря. Когда спуск плавный, то и ружьё при выстреле не дёргается и пуля летит точно в цель. И ещё один секрет удачной стрельбы. Это, чтобы ствол вместе с затворной коробкой прилегал плотно к ложе не по всей длине, а только по месту крепления, в трёх точках. Это, стало быть, в хвостовике и  под патронником , то есть там, где всё это крепится на винты. И ещё посредине ствола. А чтобы так получилось, то надо там, где винты положить прокладки из бересты в один слой, а ствол по серёдке обернуть промасленной  лентой толщиной в один-два миллиметра. У снайперов  это называется сальником. Вот тогда при выстреле  будет мягкая отдача  на плечо и ствол  не будет  подкидывать кверху.
                -А вы мне поможете это сделать?
-Конечно, помогу. Вот на табор придём-там и сообразим, еслив не сёдни, так завтра. А знаешь ли ты, как правильно называется эта штука?
-Нет , дядя Илья, не знаю. Дробовик, да и всё.
- Э-э, паря! Твоё ружьё называется «фроловка». Был такой тульский оружейный мастер Фролов. Старые нарезные винтовки, стволы у которых внутри поизносились, переделывал под гладкоствольные для охотников в двадцатые годы. Ну, там всякие старого производства с царских времён мастеров:  Бердана, Маузера, Ремингтона, Винчестера и вот -Мосина . А твоя «дудорга» совсем новая, переделки сорок четвёртого года. Наверняка, в нашей «Заготпушнине» куплена.
-Да. Это папа мне купил на Новый Год за то, что я белок настрелял на шапки себе и сестрёнке. Для этого он продал свой  браунинг кому-то из пограничников на  заставе.
-Это  он, паря, заботится о тебе, чтоб из тебя получился настоящий охотник и хороший стрелок. В  будущем эта выучка всегда сгодится. Ещё неизвестно, как всё повернётся. Глядишь, стране снова воевать придётся. А на войне, кто с детства к труду, да к охоте и всем премудростям приучен, тот и в живых чаще остаётся, потому что не паникует и соображает лучше, что и  к чему. Вот так-то, любезный! Бери свою «фроловку»*. И учти: когда заряжаешь, то отворачивайся в сторону и никогда не наводи ствол на людей, али на животину, будь то конь, коровёнка али собака. Даже тогда, когда ружьё не заряжено! Вырабатывай в себе такую привычку.   Оно ведь как бывает в жизни-то, паря? Раз в год и вилы стреляют! Небось, слыхал такую поговорку!
-Слыхал и не раз.
-Вот то-то и оно! За этой поговоркой, паря, много напрасных смертей стоит. И всё по дурости, да по глупости, а то и вовсе по-недогляду.
        Ну ладно, паря, заболталися мы тута. Пора дале двигать. Гнедой подкрепился, да и собакам не терпится поразмяться.
            Если бы  в то время я мог предвидеть своё будущее, в котором  столкнусь с делами о неосторожных убийствах в быту и, особенно на охоте, то ответил бы ему, что он прав тысячу раз . Что действительно виной  этому глупость и вечное российское  «авось», а попросту говоря - разгильдяйство во всех  своих проявлениях. Но будущего я даже и не представлял.
           Мы стали собираться, чтобы продолжить  свой путь. Тут же Илья посоветовал разделиться. Вениамину предложил идти по основной тропе с Гнедым, а мне  - подняться на Сосновую гриву и самым коротким путём добраться до вершины Таловой. Однако мой путь осложнялся тем,  что гриву пересекала каменная осыпь, шириной около ста метров  с большими горизонтальными плитами от развалившихся скал.  С лошадью там было не пройти. Основная тропа была вихляющей и каменистой и Вена выбрал другую, по над речкой с высокой травой , зарослями жимолости и бесконечными высокими кочками, называемых охотниками «стульями». Сам же Илья  решил пройти по правой стороне, чтобы определить состояние лесных угодий. Меня он предупредил:
   - Когда, паря, пойдешь через россыпь, то не спеши прыгать через широкие прогалы, а обходи их стороной и собаку не отпускай. Если, не дай бог, подвернёшь ногу и не сможешь идти, то выстрели  три раза в нашу сторону. А как мы откликнемся, то выстрели ещё раз , Стреляй дробью и зазря не трать картечь. Но я думаю, что до этого не дойдёт, Господь милостив. За россыпью начнётся старая тропа  и она тебя выведет прямо к расщеплённой старой сосне  в вершине Таловой. Туда же подходит и  та тропа, по которой  придёт Вена. Стало быть, там самый смык и есть. Если придёшь первым, то отаборивайся и разводи костер, да не вздумай рядом с этой сосной: там есть старые кострища, так на них и  устраивайся. А собаку не отпускай! Не дай бог, увяжется за какой-нибудь дичью и сгинет в чаще. Сколько их так, бедолаг, зазря пропало. И ещё чо учти: если попуте* увидишь коз , то не стреляй. Не твоё это дело. Да и с  лишним грузом несподручно будет к табору тащиться. Как придём на место, тажно* и сами добудем козулятины . Сейчас у них самый гон и их можно брать голыми руками, если хорошо покумекать. Глядишь и подфартит молодого гурашка завалить. Ну, с Богом!
     С этими словами он, поправив на плече карабин, направился к речке и по упавшему дереву перешел на другой берег. В ту же минуту он исчез в прибрежных кустах. Вена продолжал возиться с Гнедым, а я, взяв Собольку, по берёзовому логу стал подыматься на Сосновую гриву. Барсик, обидевшись , что его не взяли с собой, стал завывать нам вслед, задрав вверх голову и замолчал лишь тогда, когда на него прикрикнул Вена и пригрозил ему сажанками* перед самым носом.
     Быстро  поднявшись на гриву я пошёл по назначенному мне маршруту, взяв ружьё на изготовку, загнав в патронник  патрон с разрывной пулей на всякий непредвиденный случай и поставив затвор на предохранитель. Так было и надежней и на душе спокойнее.
      Идти по сказочному сосновому лесу было легко. Почва под ногами была усыпана старой хвоей и шишками, маскирующими  брусничник.  Мелкого кустарника, который обычно путается под ногами и мешает идти, здесь не было. Зато кое-где вокруг больших каменных глыб росла душистая богородская трава*. Чудесный таёжный воздух был насыщен её ароматом с примесью   смолы, хвои и разнотравья. Соболька, натянув поводок, весело бежала впереди, ловя своим остреньким носом запахи леса  и стараясь обнаружить признаки присутствия дичи. Кое-где на соснах трудились пёстрые дятлы, нарушая тишину барабанной дробью, да изредка раздавался длинный и раскатистый крик желны, крупного чёрного дятла. Соболька останавливалась и пыталась разглядеть нарушителей тишины , но я приказывал ей бежать дальше
     Вскоре я достиг перевала, где сходились вершины двух противоположных логов. Это место мне было знакомо ещё по прошлогоднему белковью, то есть сезону охоты на белку. Левый лог был окончанием, а по сути вершиной  широкой пади « Шоноктуй», что на бурятском языке  означало  Волчье место. «Шон»-волк, «туй»-место. Обычно такие перевалы  являются местом перехода  животных из одного урочища в другое и бывалые охотники, да и хищники  тоже, поджидают тут свою добычу. Не исключением было и это место. Сосны здесь расступались , уступив место березнику и мелкому осиннику, позволяющему тем же козам проходить скрытно. На влажной, покрытой прелым листом почве  были вдавленные отпечатки копыт  косули , кабарги и кабана. Соболька  утыкалась в них носом, обнюхивала и тут же бежала дальше, давая понять, что след несвежий и не возбуждает в ней охотничьего азарта. Но стоило ей заметить пробегающего бурундука, как она, взвизгнув, попыталась броситься за ним, едва не уронив меня на землю. Еле удержавшись на ногах, я слегка огрел её по боку сажанками и она, поняв предостережение, побежала рядом , понурив голову, но не надолго. Через минуту врождённый охотничий инстинкт взял верх и она снова стала обнюхивать землю и реагировать на все звуки.
        Так мы с ней прошли перевал и  поднялись на гриву, где я присел отдохнуть на небольшой базальтовый валун, положив ружьё на колени, и стал просматривать перевал с высоты. Неожиданно у меня заныло под ложечкой и то самое шестое чувство подсказывало, что сейчас  произойдёт что-то неожиданное и важное. Соболька,  поначалу улёгшаяся  у моих ног, неожиданно вскочила и уставилась в   редколесье  «Волчьего места». Потянув носом воздух, она посмотрела на меня и снова уставилась в ту же сторону. Вот её треугольные уши вздрогнули и сошлись концами. Было понятно, что по лесу шел какой-то зверь, а  может и не один. Сердце в моей груди затрепыхалось, словно пойманная птица Я быстро снял ружьё с предохранителя и взял его  на изготовку. В мозг впилась и постоянно сверлила одна и та же мысль: «Только бы не медведь, только бы не медведь! А если медведь, то стреляй в голову между глаз, между глаз, между глаз!» Никаким усилием воли я не мог отогнать от себя эту мысль. Но что тут поделаешь? Инстинкт самосохранения оправдывал  здесь себя в полной мере.
       И тут я вдруг подумал: «  Если шерсть на загривке собаки не вздыбилась, то поблизости не медведь, а  кто-то другой.»
      И в то же  самое время метрах в тридцати от нас ветки осинника заколыхались и раздвинулись и на свободное пространство вышла большущая косуля с двумя крупными детёнышами : анжиганами. А может это была маленькая  изюбриха, какой-нибудь недоросток. Шерсть её не была красной , как у местных косуль, но и не белесой , как у  изюбрих. Она отдавала желтизной, Оказавшись на открытом месте, козлята, повинуясь инстинкту,  сразу же нырнули под брюхо матери.
      Но тут Соболька залилась громким лаем и наша олениха, а иначе её и не назовёшь, вместе со своим потомством мгновенно исчезла в чащобе, а на душе у меня отлегло после столь напряженного состояния. Я стал гладить собаку промеж ушей, приговаривая: «Что же ты не потерпела?»,-а она уткнувшись мордашкой в мои ноги, помахивала хвостом и слегка скулила.    
     Когда моё волнение успокоилось то мы двинулись дальше и через полчаса достигли каменной россыпи, которую преодолели быстро и без происшествий. Дело здесь в том, что Соболька сразу же наткнулась на звериную тропу и, принюхиваясь, побежала по ней, а я не дёргал её и не тянул в сторону, чтобы спрямить расстояние. Тропа хоть и извивалась, но проходила по самым безопасным участкам россыпи и сообразительные животные пользовались ею на протяжении десятилетий, а может столетий и даже тысячелетий. А, может, и со дня сотворения мира.
     Солнце перевалило невидимый рубеж между днём и вечером и в его косых лучах спасительная звериная тропа стала выделяться более отчётливей. Верхняя плёнка базальтового слоя была стёрта не одной  тысячью  копыт. В одном месте  я увидел уже почерневшую верхнюю часть черепа гурана с рогами , наполовину источенными пищухами-бесхвостыми грызунами, напоминающими шиншиллу, водящимися в таких россыпях и испытывающих потребность в кальции. Нетрудно было представить  какая здесь разыгралась трагедия.   Козла, наверное, подкараулила рысь, чей окрас сливался с этими плитами. Насытившись, рысь удалилась, оставив тушу в подарок многочисленным грызунам и стервятникам, довершившим пиршество.
       Погруженный в эти мысли,  я даже не заметил, как россыпь закончилась и мы оказались на мягкой лесной тропе. Снова пошло сосновое редколесье и  Соболька ускорила свой  шаг, то и дело утыкаясь носом в траву и что-то вынюхивая, а затем тянула меня к отдельным раскидистым соснам. Видимо, она поймала след белки и всячески старалась показать это хозяину. Но хозяину было не до белок. Сезон охоты на них ещё не подошел.
       Тут, дорогой читатель, я должен оговориться, что по неписаному закону тайги  добывать белок ранее Покрова дня (14 октября)  было не принято. А что касается самок диких коз  и их молодняка, то на них начинали охотиться  с выпадением первого снега и до конца января. Что касаемо самцов, то есть гуранов. то их добывали на мясо круглый год. Особенно удачно их можно было брать на солонцах, водопоях и в переходах из одного распадка  в другой. Мясо этих животных очень вкусно  и полезно для здоровья. Эх, соблюдали бы этот закон сейчас! Сколько бы зверя водилось в тайге! Но вернёмся на  шестьдесят семь лет назад.
       Солнце  быстро и неумолимо опускалось всё ниже, словно кто-то невидимый там наверху, отпустил ему вожжи. Тени от деревьев стали длиннее. Мы с собакой почти бежали, что вызывало у неё удовольствие, а у меня появилось беспокойство: как бы не «отемнеть» в дороге, то есть , не придти к месту в полной темноте. Но вот падь, по которой шел Вена стала подниматься выше, а грива, по которой  я шел  , заметно снизилась Я остановился, чтобы перевести дух и прижался спиной к сосне, подумав, что если  сяду на пень, то уже  не смогу встать. Такая была во всем теле усталость, а в висках словно стучали молоточки: так сильно пульсировала кровь, К тому же очень хотелось есть. Достав из кармана, сорванный по пути дикий лук- мангыр, я с удовольствием разжевал и проглотил крахмальную горьковатую массу. Соболька тем временем навострила уши и стала смотреть в сторону  второй тропы. Потянув носом воздух, она не залаяла , а просто гавкнула два раза. В ответ где-то  внизу радостным лаем залился Барсик и вслед за этим раздалось призывное ржание Гнедого. Соболька тоже стала обрадованно лаять и даже порывалась  бежать к ним, но я ей этого  не позволил.
      Окрылённый предстоящим завершением пути, я изо всех сил ускорил шаг, а Соболька старалась тянуть меня в сторону, пока я на неё не прикрикнул. После этого она с виноватым видом вышагивала сзади. Но вот  поверхности гривы и лощины сравнялись и справа из зарослей ольховника  показалась тропа, которая вела к виднеющейся невдалеке громадной расщеплённой сосне, Место было ровное с редкими деревьями, но с высоким и сочным пыреем. Кое-где небольшими группами  выделялись лилово-красные и розовые копьеобразные цветы Иван-чая. Далее начинались густые заросли багульника. Кое-где лежали огромные  каменные валуны почти одинакового размера и  округлой формы, словно  громадный Циклоп положил их с какой-то, только ему известной целью. Справа от  нашей путеводной сосны , метрах в пятидесяти лежала громадная, вывернутая  с корнем лиственница, вершиной в ту сторону, куда нам ещё предстояло идти следующим днём.
    «Самое удобное  место для табора»,- подумал я и, привязав собаку к выворотню* и перекинув ружьё за спину, стал собирать топливо. Быстро нарвав легковоспламеняющиеся эфирные веточки багульника, натаскав  сучья, хворост и  сухую прошлогоднюю траву-ветошь я стал  с помощью своей «Катюши» высекать огонь.
    На удивление все получилось быстрее, чем я предполагал. Фитиль задымил. Я сунул его под сухую траву и стал раздувать, надрывая свои лёгкие. Вот слабенький огонёк перекинулся с фитиля на  ветошь, затем на хворост и наполненные эфиром веточки багульника и вскоре сине-желтый дым сменился ярким пламенем, а я только успевал подбрасывать сучья. Чтобы костёр быстро не прогорел я подтащил к нему два толстенных сосновых сука и положил их крестом. А сверху накидал всяких гнилушек. 
    Неожиданно из кустов выскочил Барсик  и, первым делом подбежав ко мне, стал прыгать  на грудь и облизывать лицо и чуть было не столкнул меня в костёр. Затем подбежал к Собольке, обнюхался и стоял  с довольным видом, вытянув шею и задрав голову, когда мать его облизывала. Минут через десять послышался храп лошади и  на тропе показался Вена с котелком, наполненным водой . Гнедой шел следом с заброшенным на гриву поводом. Повесив котелок на сук берёзы, Вена сказал: «Ну надо же! Пока я набирал воду в ключе  кобель-то сорвался и  убежал. Видать, ваш запах поймал.»
 - А далеко ли ключик?- спросил я.
- Да почти рядом  из-под камня выбивает, ажно пузырится, а посля под плиты уходит и гремит где-то внизу. Потому и зовут его Гремячим. »   
        Продолжая разговор, мы  сняли с лошади поклажу и положили недалеко от костра с наветренной стороны. Чтобы лайки . не дай бог, не шарились по нашим котомкам, я привязал их подальше, а Вена между тем достал из сумы  длинную вожжу, один конец которой привязал к  черной берёзе , а другим закрепил повод, вынув изо рта коня удила.  Гнедой тут же стал уплетать густую и сочную траву, не обращая внимания на назойливых насекомых, так и кружащих у его головы. Теперь оставалась задача  заготовки на ночь дров для костра. А ночи в это время были уже холодные и местами с утренними заморозками.               
      Вена достал топорик и стал  устраивать таганок для того, чтобы повесить на него котелок и варить  на огне пищу, а я  пошел к виднеющейся слева куче валежника и, подойдя поближе, увидел за нею поляну сплошь заросшую крупной сизой голубицей и уже окончательно вызревшей. Встав на колени, стал уплетать её за обе щеки, чувствуя великое наслаждение, забыв о дровах, за коими туда  и направлялся.  Так я постепенно удалялся от табора, пока выпорхнувшая почти из -под моего носа тетёрка не привела меня в чувство. Я от неожиданности чуть не упал пластом и мгновенно вспомнил о цели прихода. Оставив пиршество до следующего раза, я вернулся к валежнику и стал таскать к костру наиболее крупные сучья.
       Солнце, похожее на начищенный медный щит древнего воина, посылало  свои последние лучи сквозь задымленную атмосферу. Вот оно на мгновение замерло над хребтом и стало медленно оседать, превращаясь в полусферу, а затем в дугу и исчезло совсем, подсвечивая своими лучами облака над горизонтом. Было что-то прекрасное в этом неповторимом зрелище, называемом в Забайкалье солносядом. С неба сразу же дохнуло холодом и как-то по особому на осинах и берёзах зашелестели листья. На траве засеребрилась роса, предвещая холодную ночь. Вмиг исчезла одна мошкара и вместо неё на  смену появилась другая. Где-то на устье нашей пади забявкал гуран, И тут метрах в ста от нас на самой покати раздался винтовочный выстрел  и по звуку, различаемому только охотниками, было понятно, что пуля попала в цель. Собак, беспечно дремавших на траве, будто пружиной подбросило кверху и они залились громким лаем, обратив головы в сторону выстрела. Гнедой перестал щипать траву и, подняв голову, уставился в ту же сторону , навострив уши, а мы с Веной инстинктивно схватились за оружие, предполагая, что на нас из кустов  выскочит раненый зверь .  Но вместо зверя оттуда  вскоре показался Илья, держа в руке зайца, вместо головы у которого было кровавое месиво и кровь продолжала капать на траву.
Вот и жарёха из ушкана на ужин будет- сказал Вена.
      - А заодно и собак потрохами подкормим-ответил Илья.
      - А где же голова?,-спросил я, имея в виду зайца.
      - А голова, паря, вместе с пулей улетела,- сказал Илья, посмотрел на Вену и тут они оба рассмеялись над моим любопытством.
      Все успокоились. Собаки перестали лаять , а Гнедой продолжил набивать  травой  своё слегка отощавшее брюхо. Илья  по охотничьей привычке быстро  снял с зайца шкурку и со словами: «Ну вот, один носок уже есть; а там, глядишь и второй объявится.»- повесил её на просушку. Потроха отдал собакам, а тушку, порубив на куски, забросил в котелок с кипящей водой, чуть ранее Вена туда высыпал две горсти гороха.  Мне поручили почистить картошку, с чем я управился довольно быстро. Взятая с домашнего огорода морковка была вымыта ещё перед походом и   одну  я тут же покрошил на мелкие части для приправы. Мясо варилось минут десять и  Вена  добавил туда картошку с морковью, а мне дал второй котелок и отправил за водой для чая, пока совсем не потемнело, посоветовав для  осторожности взять с собой собак и ружьё, что я и сделал. Почувствовав свободу они с визгом стали бегать вокруг меня, а как только я вышел на тропу, то спокойно побежали впереди.
    До  родника было не более ста метров  и мы дошли до него быстро. Первыми его обнаружили собаки, остановились, принюхались и стали лакать воду, а если быть поточнее, сняли пробу. Я тоже напился из этого родника, чья вода   сводила холодом скулы и казалась солоноватой на вкус, к тому же оставляя на губах жжение Затем поправил на плече ружьё, зачерпнул полный котелок и стал подниматься по склону. На этот раз собаки как по команде разделились и бежали одна впереди, а другая позади меня. «Какие всё-таки они умницы, так оберегают своего хозяина!», - подумал я, ободрившись их поведением.
       Стало совсем темно. На небе  стали проступать звёзды. Я внимательно смотрел под ноги, чтобы не споткнуться о камень и не расплескать воду. Но вот впереди появились отблески костра, а затем и наш табор с пылающим костром. Лесники уже на расстеленном брезенте разложили снедь вокруг остывающего котелка с  супом из зайчатины. Вена взял у меня котелок с водой и повесил его над костром, а мне предложил устраиваться поудобнее к вечернему столу.  Я  достал из котомки хлеб, сметану и фляжку молоком, а в первую очередь ложку и кружку. Илья вынул из котелка куски мяса и разделил всем поровну. У меня уже, как говорят, текли слюни от предвкушения и в первую очередь я стал есть мясо, а потом уже из общего котелка стал своей большой деревянной ложкой черпать бульон и  картошку с разваренным горохом. Мужики, улыбаясь, переглянулись и Илья  произнёс:
Ничё ты, паря, видать до того проголодался, что  аж шолопайка только и успевает мелькать, как литовка на сенокосе.
Так помотайся-ка полдня по чаще, да по каменьям!- добавил Вена,-  Тут и двух шалопаек будет мало. Молодец, парень! Выносливый, а главное, что не трусливый. Сразу видно, что не из маменькиных сынков. Толк из тебя будет. А тайга, она, паря, слабых да трусливых не любит. Да ещё бестолковых . Уж кому-кому, а им в ней -верная погибель. Да ты не стесняйся, ешь. Не обращай на нас внимания.

    Здесь я должен уточнить, что в нашем  крае большие деревянные ложки  в шутку называли шолопайками.
     Собаки улеглись в стороне и не сводили с нас глаз в ожидании, когда им отдадут обглоданные  заячьи кости. Вот мы опорожнили котелок и остатки  гущи и кости побросали собакам. К этому времени вскипел чай и Илья бросил     в котелок чагу на заварку.  Через несколько минут туда влили молоко и повесили над костром, чтобы  он ещё раз взбурлил. Кружащие над костром ночные бабочки так и сыпались в котелок. Вена пошутил, что теперь  ещё и чай будет с мясом и стал их вычерпывать ложкой. Чай получился на славу.  Гураны, то есть истинные забайкальцы такой чай называют шайдочным. Иной раз так и говорят: «Давай, паря, пошайдонничаем!»
     Наевшись от души, мы стали готовиться к ночлегу. Отгребли костёр от выворотня подальше, тщательно подмели  и настелили на это горячее место берёзовые ветки и траву-ветошь  Котомки положили в изголовье под самый выворотень, а ружья рядом с собой. предварительно разрядив казённую часть. Холодный ночной воздух тянул с вершины и обтекая выворотень, не задевал нас.  Заготовив это лежбище, по-старинке называемое охотниками усуром, мы набросали  в костёр всякую мелочь  и  положили сверху толстые чурки.
             -    Ну вот, паря, усур и готов,- сказал Вена. - На ём мы всю ноченьку проспим, адали у Христа за пазухой, еслив только  чё не доспеется. 
Ой, дядя Вена! Да с нами ничего и не должно случиться при такой-то охране из двух собак, - ответил я полушутя-полусерьёзно.
      Мужики  одобрительно рассмеялись, рассевшись полукругом у костра.
А теперича , паря, давай-ка своё ружьё,-обратился ко мне Илья.-Подладим немного.
Возьмите, дядя Илья.- С этими словами я подал ему своё разряженное ружьё.
          Илья, осмотрев его снаружи, быстро с помощью своих ружейных  приспособлений отделил ложу от ствола со ствольной коробкой. Короче говоря, отделил металлическую часть от деревянной. Затем взял несколько листов бересты  и, выбрав из них наиболее подходящий, отрезал три  пластика разной ширины, прорезал посередине двух  отверстия по диаметру крепящих болтов и при сборе ружья поместил эти прокладки между стволом и ложей в трёх точках, то есть  под хвостовик, патронник и середину ствола. Затянул болты, надел и закрепил ствольную накладку, тщательно обрезав выступающие края бересты При этом назидательно приговаривал:
Ствол, паря, должен плотно прилегать к ложе только в трёх точках, а в остальном промеж деревом и железом должен быть зазор на миллиметр или полтора, чтобы при выстреле ствол свободно вибрировал. Вот  тогда бой ружья будет  кучным. Этому, паря, в школе снайперов учат. А чтоб ружьё сильно в плечо не толкало при выстреле, то мы сейчас вот эти самые вмятины возле хвостовика возьмем и проскоблим. Во, паря! Теперича полный порядок! Держи и запомни, как надо готовить оружие, чтобы оно не подвело тебя и служило верно и долго.
 
Я со словами благодарности за науку, взял ружьё и положил на место, предварительно погладив его и поцеловав в области патронника, а мой наставник, прошедший суровую школу жизни, человек уже далеко не молодой, радовался вместе со мной  словно ребёнок при виде праздничного подарка.  Правильно говорили в то время, что даря людям добро,  будешь и сам испытывать радость..
     «Ну, а теперича рассказывайте, кто что  видел»,- сказал Илья и  присев па чурку, закурил трубку. Они  с Вениамином стали  говорить о состоянии леса и ещё о чем-то в лесничем деле, а я тем временем снял с ног ичиги, разложил перед костром для просушки портянки и вытянулся на траве,  дав отдохнуть уставшим и отекшим с непривычки ногам. Тут же ко мне подбежали  собаки и стали обнюхивать, а затем лизать ноги из желания хоть чем-то помочь своему хозяину. Затем Соболька улеглась  там же у ног, а Барсик свернулся калачиком у моей груди. Я поглаживая его по голове, спросил: «Что. Соскучился  без меня?» Он в ответ лизнул меня в лицо и принял прежнюю позу. Выждав. когда мужики замолчали, я сказал, что в вершине Шоноктуя видел необыкновенную большую козу  с двумя анжиганами . Тут Илья повернул к мне своё обветренное ,  по- монгольски скуластое лицо, вынул изо рта трубку, постучал ею о пенёк, вытряхивая пепел, продул мундштук и спросил: -А может это изюбриха?
- Нет, дядя Илья! Я напутать не мог. Изюбриха серая, вроде как дымчатая, а на этой старая шерсть с желта местами, ещё не выходилась.
Где же ей выходится с двумя то анжиганами. Поди засосали, вот и не успела откормиться,- вставил Вена,- Да ещё успеет откормиться, Осень то ноне затяжная будет И травы наросло много. Вон на падях какой бушун вымахал, нашему Гнедому под самое брюхо.
    Услышав своё имя, Гнедой перестал есть траву и, подняв голову, стал смотреть в нашу сторону и уставился на хозяина. В его умных тёмных глазах отражалось пламя костра. Уши насторожились, наклонившись вперёд. Весь его вид выражал  удивительную и беззаветную преданность своему хозяину. Но так и не дождавшись от него команды он продолжил рвать траву и снова захрумкали его зубы.
   Илья немного задумался, глядя в костёр, затем откашлялся и начал рассказ, в котором я постараюсь вспомнить и сохранить  дословно  его типичную речь.
« За год до войны, паря, я  жил в Усть- Ононе и от Чиронского колхоза выжигал в Захарихе берёзовый уголь. А заодно там же ещё и дёготь гнали. С харчами, особливо с мясом, было туговато. А без мяса в тайге долго не протянешь. Ну, стало быть, я по просьбе артели и  решил на солонцах гурашка раздобыть, покуля  у мужиков брюхо совсем не подвело. Как-то  с утра, за неделю до Петрова дня, прошел хороший дождь, затем разбыгалось*, а к обеду припекло, оно понятно, что ночь после дождя  будет ходовая. Ну я снарядил свой штуцер и пошёл на Амбон, в самую вершину разлога. Там солонец ещё незадолго до раскулачивания дедушка Барчик  сообразил: два пуда соли натаскал. Туда не токмо козы, но и изюбри захаживали  а иногда и медведи шастали. Это, чтобы после чьей-то фартовой охоты требухой подкормиться. Так вот, паря, подошел я напрямую к разлогу часам к шести вечера, обмылся в ключевой воде от пота праведного, чтобы духом от меня не набрасывало, поднялся тянигусом* через сивер  к вершине и залёг в сидьбе. Штуцер положил на рогульки и нацелил на поедь*. Паут к этому времени успокоился, а вот мошка стала поедом заедать, да всё в глаза лезет, будто кто её горстями так и закидывает. Тут я сухой мох, да чагу, стало быть, запалил, чтоб обкур себе сделать: мошку аж как ветром сдуло. Остались одни язлыки*: от них и дымокур не спасает. Паря, заедают поедом, но и они перед заходом пропали. Солнце уже за вершину горы зацепилось; рябчики с колка с водопою в сивер полетели, так над головой и профыркали друг за дружкой. Ну и кузнечики  застучали, эти ночные музыканты, без которых и ночь не в радость, а сплошная скука. Я, конечно. перекрестился трижды, прочитал Богородицу и печёнкой почуял. что фарт будет. Вот только. паря. одно не лезло из головы: поднимаясь по чаще в сиверу я видел хахая ( крупного филина).Но об этом апосля расскажу. Лежу я, поглядываю на штуцер, а через его прицел и на самою поедь*, а тишина , паря, как в могиле. До того тихо, аж слышно, как трава растёт и букашки шебуршат. Вот в вершине Зыковой пади гуран прохайлал. На небе разъяснело, подул живарь и на траву роса легла. Слева в чаще сойка голос подала. Птица эта, паря, хоть и покасть, но хитрая и зазря базлать не станет.  Значит кого-то узырила, чёртово племя. Тут у меня под ложечкой и засосало, Чую, паря, что-то не так, ну не так, да и всё тут! И вот, стало быть голова-то моя, как заколдованная сама по себе,  так вроде взяла и повернулась влево и... о мать честная! Гляжу, а из чащи, аки по воздуху, что даже нигде не шолнуло и не хрустнуло, вывалил хребтовый гуран, здоровенный, как кашерик*, Сразу видно, что турган*: головой туды-сюды водит, глазищами так и зыркает, а норки раздулись как у коня. Я аж весь так и обомлел! Думаю, адали* стрелять, адали не стрелять. И тут силушка-то из рук ушла, ружьё, стало быть штуцер, поднять не могу и лежу харлык-харлыком, А он шею вытянул, скрадком подошел к сидьбе и как бохолдой* в меня вперился; губами зашевелил, весь как-то изогнулся боком, а глазищи будто пятаки  старинные Катерининские. Тут до меня и дошло, что он сейчас бявкнет и бросится наутёк. Смотрю на него, мысленно призвал на помощь Николая Угодника и тут сила сама в руки пришла. Стал я штуцер потихоньку с сошек снимать и только взвёл курок, а он,чёрная немочь его забери, ка-а-ак бявкнет, что меня аж, как пружиной на аршин от земли подбросило . Тут и курок с пальца сорвался и штуцер сам по себе бабахнул в белый свет, как в копеечку. А он бросился в чащу, затопал, затрещал по сухостою и ещё долго хайлал, видать тоже спужался. Заряда, паря, жалко! Зазря выпалил. Порох медвежий, вонь от него несусветная. Зато гуранище какой красавец был! Ну прямо турган, амбар мяса , да и только! Только больше я таких не видел. На шее снизу светлое пятно и рога по шести отростков, как у изюбря и шерсть с бронзовым отливом.
-  Да таких гуранов мой отец на Севере встречал, когда работал у геологов на Удокане,- вставил Вена.
-  Ну, стало быть, оттудова он и пришел ещё по зиме, спасаясь от  бескормицы. Большой снег он кого хош с места выгонит: не только мелкого, но и самого крупного зверя. Их тут ещё старики так и называли хребтовыми. Водились оне в высоких хребтах вперемешку с аргалеями*
    У подножия горы в Чёрном колке ухнул филин и тут рассказчик, преобразившись, молвил:
- Ишь ты, хахай* голос подал! А ведь не спроста я его тогда  днём видел, когда поднимался от ключика через сивер к солонцу. Кругом одна чепура и темно от неё, Я руками только стал раздвигать ветки, как вот он в сажени передо мной на нижнем суку сидит на листвяге, голова как у рыси; такой же ушастый, только с клювом и глазищи широкие, что у пуганой коровы. Сам серый,  накрылки чёрные, как погоны. Как утимился* он на меня, ажно промеж лопаток холодок пошел. Я трижды перекрестился, а стрелять не стал. Заряд берег на зверя, да и голчить было несподобно, всю живность бы распугал на сто вёрст вокруг: какой уж апосля этого солонец? Пустой номер, да и только! А хахая видеть днём не к добру. Об этом ещё мой дед говаривал, царство ему небесное, не к добру, паря! Так оно и доспелось* в тот раз.
     Илья задумался на минуту, затем вынул кисет,  набил трубку, взял небольшую головешку и , прикурив, погрузился в свои мысли. Вена подбросил в затухающий было костёр несколько корневищ и вершину берёзы. Пламя, сопровождаемое треском, вспыхнуло с новой силой, приблизив к охотникам окружающие деревья. Даже конь, перестав щипать траву, стал смотреть на внезапно увеличившееся  пламя. Все животные инстинктивно боятся огненной стихии. Не исключением был и наш Гнедой. Лишь только привязанность к людям не позволяла ему бежать в одиночку прочь от пламени.
      По мере того, как пламя колебалось, выступающие из мрака валёжины и выворотни с торчащими во все стороны корнями, казались сказочными чудовищами, шевелящими многочисленными щупальцами. Пройдёт полвека и я увижу таких чудовищ, когда на экраны моей страны в результате перестройки и падения «железного занавеса», хлынет поток зарубежных фильмов ужасов. Но в то время я  не мог даже и подумать об этом. Уставший от дневных скитаний по тайге, не обращая внимания на зудящих над ухом комаров, я почувствовал будто проваливаюсь куда-то в бездну и заснул крепким сном. В последние мгновения мне привиделись странные существа, то с головой огромного козла- гурана с ветвистыми рогами, то с головой ушастого филина -хахая.
    А под утро мне приснилось будто  подымаюсь я босиком на крутую заснеженную, поросшую мелким сосняком и осинником гору, на вершине которой сидит с трубкой в зубах старик тунгус и протягивает ко мне левую руку, а в правой держит поперёк туловища  длинноствольное старинное кремнёвое ружьё.  Подойдя к нему, я увидел, что это дядя Илья, который  начинает махать рукой, словно просит меня остановиться  и пытается что-то
 сказать, но только раскрывает рот, а звуков нет. Но вот на нас налетает снежный шквал, мои ноги вязнут в снегу и отказываются идти, а затем наступает мгла и видения враз исчезают.

                Глава вторая.
               
                День новых  познаний и впечатлений.
               
                Проснулся я от того, что по ногам  пошел холодок: это с них слетела одежонка, когда я брыкался во сне. Костёр прогорел, лишь попыхивали и шаяли* сырые головешки. Гнедой стоял рядом и смотрел на меня своими умными карими глазами. Барсик, свернувшись клубком, ворчал и взлаивал во сне. По-видимому, ему приснилась охота и он гонит зверя на отстой или лает на  укрывшуюся в вершине сосны белку. Соболька, вскочив, потянулась выгибая спину, зевнула,  подошла ко мне, помахивая хвостом и стала лизать моё лицо. Небо на  востоке слегка посветлело. Созвездия выглядели по другому, нежели в начале ночи. Ковш Большой Медведицы расположился вертикально , ручкой вниз. По приметам это было около пяти часов ночи. Комары исчезли, Дул холодный северный ветер: хиуз. Мужики спали, храпя и время от времени попукивая; это давал о себе знать съеденный вечером гороховый суп с зайчатиной, вызывающий обильное газообразование. Быстро обувшись, я подбросил в костёр сучья и огонь вспыхнул с новой силой. Барсик подхватился и стал обнюхивать мою обувь. Взяв котелок и повесив на плечо дробовик я пошел по тропе , ведущей вниз по склону к роднику. Соболька побежала впереди, а Барсик- сзади меня. Мои самые надёжные телохранители, достойные похвалы, сопровождали меня, выражая свою преданность. С ними я  ничего и ни кого не боялся. Ни хищных зверей, ни прятавшихся в тайге ещё с войны дезертиров, ни сбежавших с Могочинских лагерей зэков, которыми пугали молодёжь, а особенно девчат , чтобы они в одиночку не ходили в лес без надобности. Те старики, что наставляли меня на охоте , начиная с одиннадцатилетнего возраста, поговаривали, что самый опасный зверь в лесу это сам человек. От него можно ожидать всего, Любой пакости и любого подвоха. Но в самую тёмную ночь он по лесу не шастает, а сидит где-нибудь в укрытии, хотя бы в зимовье или в балаганчике. А дикий зверь старается с человеком не встречаться. Бросается же он на человека, когда ранен или тогда, когда защищает своих детёнышей, или когда не хочет отдавать свою добычу. Так уж он устроен и с этим надо считаться.
         Так боялся ли я, когда шёл к роднику? Было естественное ощущение опасности, подстерегающей в тайге на каждом шагу, но страха как такового не было, а была  готовность к любой неожиданности. Ружье в руке и на боевом взводе, то есть в готовности выстрелить в любую секунду. И чтобы поднять боевой дух и находится в состоянии спокойствия я насвистывал мелодию песни «Варяг», а затем вальс «На сопках Маньчжурии».
    До родника , как известно, было метров сто, а может чуть поболее. В тайге все расстояния относительны и всегда кажутся меньше, чем на самом деле . А вот когда поднимаешься в гору, да ещё с препятствиями, то получается наоборот : расстояние кажется больше реального. Это я понял за долгие годы и даже десятилетия странствий по родной забайкальской тайге. Но вот мы и подошли к заветной цели. Я перекинул ружьё на плечо, умылся студёной водой и, зачерпнув полный котелок, направился обратно. Собаки, поочерёдно полакав из родника воды, отряхнулись и побежали следом за мной, но Соболька вскоре вырвалась вперёд и бежала метрах в пяти от меня.
      Быстро поднявшись к табору, я повесил котелок на запасной в стороне от костра таган. На полусгнившем стволе упавшего, когда-то могучего дерева сидел Илья и курил трубку.
« О, молоток, паря!-похвально отозвался он о моём действии-Чего это не спится-то?»
-«Да я уже выспался, дядя Илюша.»
-«Да и то верно. Ещё успеешь отоспаться, У тебя вся жизня впереди, А сколько же тебе годков-то ?»
-«Тринадцать стукнуло месяц тому назад. На Самсонов день.»
-«А что же тебя Самсоном не назвали?»
-«Не знаю. Родителям в голову не заглянешь, что у них там на уме. Наверное посчитали старомодным. А я бы хотел носить имя старинного русского князя Олега. А то и Святослава, великого  князя и воина. Я люблю историю древней Руси и всё, что с нею связано. Все мы оттуда по происхождению. А какие храбрые и мужественные люди жили тогда! Вон, папины родители родом из Новгород-Северского, Черниговской губернии и все их предки жили там испокон веков. Стало быть кто-то из предков был участником похода князя Игоря в половецкие земли, описанного в Слове о полку Игореве. Я все время перечитываю эту книжку и даже знаю некоторые главы наизусть. А иногда мысленно представляю, как  один из  предков, очень похожий на моего отца, идёт в строю древних воинов по Дикому полю, держа в одной руке щит, а в другой — меч. И так мне хочется быть вместе с ними! Да, какие интересные были времена!»
     За разговором я не забывал подкладывать в костёр сухие сосновые сучья, горевшие ярким пламенем и  с треском мечущие по сторонам искры. Гнедой продолжал щипать траву, а собаки улеглись в стороне от костра и, свернувшись клубками, продолжили досматривать прерванные накануне ночные сны.
      -А я, паря, в твои годы отцу  в Урюмканской  тайге мыть золото помогал. В самый раз шла Гражданская война и он там прятался, чтобы не забрали в армию: в Красную али в Белую : ему всё равно. Убить могли в любой, пуля она ведь дура, не спросит: за красных ты али за белых. Прилетит и мигом отправит в могилёвскую губернию на вечный покой. Сколь народу тогда зазря перебили! Словно с ума все посходили. И вроде жили-то до этого неплохо. Держали скотину, лошадей, были сытые и здоровые. Правда, работали от утреней зари и до вечерней, а иначе в деревне и не бывало. А бедными были только лодыри, да пьяницы, да ещё всякие там бестолковые, у которых всё из рук валится. Бывают и такие. На вид вроде бы такие же, как и все, а за какую ни возьмутся работу — всё получается наперекосяк.  Будто руки не с того места растут, да и в голове тямы  нету. Вот ведь как!
      Так вот я и говорю, что большинство-то ну, те, что трудились, жили неплохо А потом всё пошло и поехало в Тартарары. В городах замутили, а деревня отдувалась. Власть без конца менялась. Брат пошел на брата, а сосед на соседа. Деньги  стали простыми бумажками, их носили чуть ли не мешками. Вот и пришлось золотишком промышлять, хоть на него можно было что-нибудь у китайцев прикупить или у жадных интендантов , что у белых, что у красных. На золото все ведь падкие. Тут, паря, у любого ум за разум зайдёт. Мигом забудет про честь, совесть и всякое там благородство, когда золотишко увидит. Алчность-то она ведь  в каждом человеке с самого рождения сидит и ждёт своего часа. А когда оно блеснёт, золотишко-то, тогда в человеке просыпается зверь. Насмотрелся я на таких. Помню одного знаменитого командира 4-го кавалерийского полка красных партизан Степана Толстокулакова*, что в двадцатые годы у Советской власти был в большом почёте. Вроде бы из казаков. Говорили, что в самой Москве на съездах заседал. Если кто за народную власть, то и относиться к народу должон как к своей семье. Но не таким был Толстокулаков. Зверь да и только! Говорили, что по молодости в тайге промеж Урова и Аргуни он  и его  друзья,  шедших с золотых прийсков китайцев караулили и убивали, а золото  делили промеж собой. Вообще-то я много историй слышал об убитых в тайге из-за золота китайцах. Расскажу апосля. Только вот почему-то перед самой войной он один из тайги вышел, а друзья сгинули. Ни слуху тебе, ни духу. Как в воду канули! Ну, а когда стал красным командиром, то на Газимуре, Урюмкане и по Аргуни оставил по себе ужасную память. Рубил шашкой не только самих белых, но и их жен, детей, стариков. Да каких там белых? Простых крестьян, которые не отдавали задарма ему лошадей, скот или продукты.
     Поговаривали, что его полк полностью состоял из бывших городских бездельников и лоботрясов; воров и душегубов, разбежавшихся из тюрем во время революции, да ещё из деревенских пьянчуг, у которых за душой ничего не было, окромя желания нажиться на чужом горе. Вот они и нашли друг друга, чтоб безнаказанно грабить да убивать. А Советская власть для них была как вывеска и прикрытие; в те времена к ней кто только ни прилипал. Одним словом-нехристи, для которых не было ничего святого. Баб и девок они насиловали и отрезали им груди, а  после отсекали  головы, а то и просто пристреливали. Ребятишек живыми бросали в колодцы. Сейчас пишут о злодеяниях фашистов в прошедшую войну. То же самое творили и толстокулаковцы  в Гражданскую войну. Такое же зверьё. Только немцы убивали чужих, а эти- своих же, русских. Когда в 1931 на Урове было крестьянское восстание, то к бывшей станице Усть-Уров на Аргуни подошла канонерка и стала  обстреливать её из орудий, а жители, у которых окромя дробовиков никакого  оружия не было, побежали в лес. Однако, не тут-то было. Отряд Тостокулакова окружил село и всех бегущих убивали без разбору. Но все-таки есть на свете справедливость. В  тридцать седьмом году во время «ежовщины» его расстреляли как врага народа. А заодно почти всех бывших командиров  красных партизан. И не только у нас в Забайкалье, а по всей Сибири и на Дальнем Востоке. Мне уже на  фронте один особист  разоткровенничался после того, как выпил со мной по случаю вручения мне ордена Славы и поведал, что все красные партизаны в Гражданскую  со своим анархизмом были неуправляемыми и поэтому представляли скрытую угрозу Советской власти перед новой войной. А стране нужна была железная дисциплина, чтобы выстоять. Вот их и «подчистили» в тридцать седьмом году. А заодно и тех, кто при раскулачивании допустил перегибы. Но не нашего ума это дело- судить, насколько они были опасны для власти трудящихся , хотя в этом доля правды есть.
     А особист этот до Победы так и не дожил. Повёз в трибунал двух бойцов, которые немецкую фрау изнасиловали, да так и не довёз до места. Из развалин фаустник выстрелил и  подорвал машину и ему вместе с шофёром пришел полный карачун,* а бойцы вместе с конвоирами остались живы, только слегка оглохли. Вот ведь как бывает, паря!  Жаль мужика! Хоть он и особист, нагонял на всех страху, но ко мне относился хорошо. Говорил, что уважает меня, как снайпера и сибирского охотника, да и как нормального мужика. Особенно когда выпьет, то обнимает и целует. Это, видать, от одиночества. Должность его не позволяла иметь друзей-приятелей, вот он и изливал мне свою душу. Царствие ему небесное! А что касаемо Толстокулакова, то таких злодеев, как он ещё поискать. Под конец жизни он совсем спился и умом почти рехнулся. Бывало, как напьётся,так начинает биться головой о стену и причитать, что не простит себе смерти белых младенцев, которым по его приказу разбивали головы о стены изб, а затем кидали в костры во время рейдов в Трёхречье в двадцать девятом году. Уж этот-то действительно был скрытым врагом всего русского трудолюбивого народа. Да! Страшное это дело , когда идёт гражданская война! К человеческой жизни в это время хоть к чужой, хоть к своей -  появляется презрение и она теряет  ценность. Да и чужое добро тоже начинают презирать. А потому и грабили всё и все подряд. Что красные, что белые. Что всякие там партизаны и  ихние бандиты  атаманы.
-Что же тогда люди не поделили?- спросил я- Это богатые не захотели поделиться с бедными? Ведь так показано в кино и написано в книгах.
А вот то и не поделили. У каждого своя правда была и все России добра хотели. А кое -кто решил воспользоваться всей этой смутой и неразберихой и погреть руки на чужом горе. Вырастешь-поймёшь, что к чему, Кто прав , а кто  виноват. Жизнь ведь совсем другая. Не та, о которой в газетах пишут и по радио говорят, да в кино показывают
Выходит, по радио и в газетах всё врут?
Ну не то, чтобы  врут. А вот больно уж много приукрашивают. И молчат о том, о чём давно пора сказать народу. Когда вырастешь, то поговори об этом с отцом. Думаю, что он тебе о многом расскажет. Уж он то эту жизнь наизнанку знает, потому что партийный начальник и районом руководит. Да и народ о нём отзывается, как о добром и умном человеке. И всё-таки  страшная это штука- Гражданская война! Сплошной разор и братоубийство. Вроде бы все свои, родные и в то  же время-чужие. Я вот Отечественную прошел снайпером от начала до конца. Так в ней всё было понятно: фрицы враги, знай бери на мушку и нажимай на курок. У меня за них два ордена Славы и один Красной Звезды. А уж медалей так и вешать некуда. У винтовки вся ложа в отметинах была. Только лежит она сейчас на дне Одера. Не уберёг я её. Немец обстрелял нас на переправе минами и накрыл наш плот. Не помню, как на берег выбрался. Оглушило меня тогда так, что неделю ничего не соображал. Озундуглел *да и только. Отлежался в медсанбате и вновь на передовую. Выдали новую винтовку с оптикой и биркой, а на ней фамилия пристрельщика: Парамонов Г. А. И номер его части. Такой был заведён тогда порядок, чтобы СМЕРШУ было с кого спросить, если винтовка плохо пристреляна.
      Здесь, дорогой читатель, я должен прервать  речь рассказчика и сообщить, что в нашей жизни порой случаются удивительные явления. С этим самым пристрельщиком Парамоновым Геннадием Андреевичем меня свела судьба в 1971 году, когда я был избран народным судьёй Нерчинско-Заводского района. Геннадий Андреевич проживал тогда в Горном Зерентуе и был народным заседателем нарсуда. Работал он  нормировщиком в геолого- разведочной партии  и всё ещё находился под негласным надзором КГБ.(Вот, действительно, этим органам делать нечего было. Культ личности развенчан , а они по инерции следят за честными людьми, пострадавшими от беззакония, оправдывая своё существование).  Мы с ним не только познакомились, но и подружились. В 1933 году ему было 8 лет, когда раскулачили  его родителей в селе Воробьёвка на Аргуни. Отца и его пятерых братьев расстреляли, а его с матерью, сестрой Настей тринадцати лет и младшей. двухлетней сестрёнкой Сашей, комбедовцы довезли на лошади до села Явленка и , столкнув с телеги, отправили на все четыре стороны. Воистину поражаешься жестокости людей , ослеплённых идеей классовой ненависти. Вот и пришлось им ходить по людям  побираться и жить в землянке. Сестрёнка Саша умерла в первую же зиму; у неё от голода и холода отнялись ноги, Настя пошла жить по людям в качестве няньки и где-то затерялась, а он с матерью выжил, несмотря на величайшие испытания, выпавшие на их долю. Впоследствии он добросовестно трудился  помощником чабана в совхозе «Пограничный». В 1942 году его призвали в армию, но на передовую не отправили, как сына кулака, а определили в часть, занимающуюся ремонтом и пристрелкой оружия. Благодаря этому он и остался живым, чтобы продолжить трудолюбивый род Парамоновых, почти напрочь изведённый властью в запале классовой борьбы. Впоследствии  наши  внуки ходили в один и тот же детский сад  в лихие  девяностые в Краснокаменске. Скончался Геннадий Андреевич в августе 2008 года в селе Хомутово, Иркутской области. Последний раз мы с ним виделись в ноябре 2006 -го , когда я с сыном Дмитрием  на машине, по пути из Читы в Воронеж, заехал к нему и его супруге Анне Петровне на сутки.  На прощание мы обнялись и расцеловались. Как оказалось - навсегда.  Вот как удивительно переплетаются человеческие судьбы! Сидел тринадцатилетний мальчик у таёжного костра и от рассказчика, бывалого охотника и фронтовика услышал имя человека, с которым  через 25 лет встретился и подружился, имея с ним общие взгляды на жизнь  и на оценку исторического прошлого  страны. Словно там наверху какой-то вершитель человеческих судеб сделал так, что именно эти люди встретились в будущем. Есть в этом что-то загадочно таинственное и нашему разуму не подвластное. Однако, продолжу изложение речи дяди Ильи.
Так вот я и говорю, что дали мне новую винтовку, которую я так и назвал: «Парамоновка». С нею я в самый аккурат подгадал под Бреслау,а потом в Австрию в свою 309-ю сибирскую  дивизию, получившую название Пирятинская.( Кстати, в составе этой дивизии всю войну прошел мой дядя, брат отца Петр Родионович Гончаров 1906 года рождения, артиллерист, участник боёв на Халхин-Голе в 1939 году, Умер в 1969 году в селе Солгон, Красноярского края). Войну закончил в Вене. Это самый красивый город, что пришлось повидать. Река там большая, Дунаем зовётся. Да вот только вода в ней шибко мутная. Наша Шилка намного светлее. И, стало быть, роднее. После Австрии в аккурат через два месяца нас переформировали и перебросили на Забайкальский фронт. В ночь на 9 августа вошли в Маньчжурию. Тут-то и пришлось встретиться с хитрыми и храбрыми до отчаяния смертниками. Это в кино их показывают глупыми и трусливыми, а на самом-то деле всё не так. Тут уж кто кого перехитрит и перетерпит. Помогла охотничья выучка и смекалка. Трёх смертников я припечатал к земле в первый же день. Тогда они по зарослям гаоляна к нашей колонне скрадывали, как кошки. Докучали они нам шибко, однако. За всю японскую войну я двенадцать самураев положил. Из них одного снайпера в поединке, Ушлый был, сволочь! И ведь надо же! Устроил себе логово за тарбаганьим бутаном*. Издали,  вроде, как ещё один бутан, что на самом-то деле бывает очень редко. Мы тогда ехали на полуторке по разбитой ухабистой дороге. Это была не дорога, а увечь одна — нырок на нырке.  Остановились около сгоревшего «Зиса», выехавшего всего-то на три часа ранее нас и попавшего в засаду. Вокруг него лежало шесть трупов наших бойцов и двое раненых корчились в стороне. Хоть и был приказ ехать без остановок, но мы всё же встали, чтобы подобрать раненых И только остановились, как шофёру тут же разрывная пуля прилетела в голову. Пол-черепа снесло и весь таракин  по кабине разлетелся. Старшина выпрыгнул из кабины и  только успел крикнуть : «Ложись!»  но  в то же мгновение упал как  подкошенный , посучил ногами и затих. Я. первым делом свою любимую парамонку  схватил на изготовку  и упал в траву, Сразу же отполз в сторону, в небольшую логотинку и стал приглядываться. По выстрелам определил, что  бьёт из Арисаки. Пули у этой винтовки тупорылые, белые, как  серебро облуженное. Так вот, паря, по тому как у шофёра разлетелся таракин*, я  и определил откуда стреляют и через оптику стал высматривать степь, особливо то место, где должен быть снайпер. Значит, пригляделся и вижу, как тарбаган*  только что выскочил из норы и вдруг сразу же туда спрятался. Потом опять выглянул и снова спрятался. А ведь оно как должно бы быть? Тарбаган должен выскочить из норы, встать на задние лапы и осмотреться, повертев головой по сторонам и свистеть. А если он сразу же прячется, значит его кто-то спугнул. Кто же его так напугал? Тут до меня и дошло, что это он от выстрелов снайпера в себя прийти не может.. Было до него метров двести, не более. Я уставился на второй бутан и вижу, что трава на нём вроде как не свежая, а подсохшая. И к тому же ещё  в одном месте выделяется пучком. Что-то меня к этому пучку  притягивало и стал я за ним наблюдать. Так оно и есть. Кругом трава неподвижная, а в этом месте нет-нет , да зашевелится. Взял я прицел  перекрестьем чуть пониже пучка и терпеливо жду до боли в глазах. Наши бойцы зашевелились, видать, им надоело лежать. И тут он выстрелил и завалил ещё одного бойца. И как только он голкнул, так я и нажал на спуск. Пучок шевельнулся и сдвинулся в сторону и стал как будто ниже. Ну я для верности оплеушил его ещё раз. Наши тоже открыли стрельбу из автоматов, а в ответ оттуда уже никто не стреляет. Но я ещё выжидаю и не поднимаюсь. А вдруг этот снайпер меня пасёт и ждёт   момента, чтоб со мной потягаться. Но меня, паря, как старого воробья на мякине не проведёшь. К этому времени в самый раз подоспела наша основная колонна с лёгкими танками и с командирами. Развернули одну танкетку и подъехали к бутану. Снайпер лежал с двумя дырками в голове. Первая пуля угадала ему в переносицу, а вторая, стало быть в темечко, Ну , это когда он уже был мёртв и опустил башку. А винтовка, как я и думал, была Арисака. Подъехал комбат, обнял меня и расцеловал. У снайпера забрали документы, а на ложе его винтовки насчитали аж 18 отметин. Столько этот гад наших ребят на тот свет отправил. А через неделю дали мне медаль «За боевые заслуги».
     Илья замолчал и о чём-то задумался. Тем временем Вена повесил котелок над пламенем и стал караулить, чтобы вода не сплыла, когда закипит, а рассказчик подбросил в костёр кривой сосновый сук и продолжил:
  Так я что хочу сказать. Логово, паря, у этого самурая устроено было уж больно хитро. Пол-бутана срыто, земля раскидана, а в яме и сидьба , и лежбище , и уборная: всё вместе. Тут тебе и бачок с водой и продукты в ранце, патронов почти полная цинка; кинжал, чтобы харакири сделать; котелок и спиртовая горелка с запасом сухого спирта. А в углу ямы куча говна. Не успел присыпать, хотя сапёрная лопатка рядом. Видать не до этого ему было. А вонь несусветная, да и мухоты невпроворот. И что же такое они жрут, что такая вонь от говна идёт?
 А то и жрут,- вставил Вена-, Сушеных лягушек, да кобылок. Что они, что китайцы: один чёрт. У них же как получается? Всё, что ползает прыгает, бегает и летает, всё съедобно. Вот если бы мы были такими, то у нас никогда бы голода не было , Однако, вода  закипела . Чай заварим али  кашу из чумизы?
Давай кашу,-ответил Илья,- Да не забудь толчёнки забросить, а то до Душумала ноги не дотянем по каменьям, да кореньям, а где и по мочажинам*..
   Здесь я должен  разъяснить современному читателю, что чумизой называлась трофейная японская крупа, очень похожая на наше пшено и такая же по вкусу. Толчёнкой же охотники называли высушенное и истолчённое в ступе мясо, обычно от диких животных.
     Вена взялся варить кашу из чумизы, а меня отправили за водой для чая. Уже совсем рассвело и идти было легко, не опасаясь, что запнёшься о камень или выступающий из почвы корень. Собаки бежали впереди меня, время от времени обнюхивая тропу. С задеваемых мной веток в лицо брызгала холодная роса и я обтирал её рукавом, одновременно избавляясь и от докучавших комаров. Собаки первыми достигли родника и, полакав из него воду, стали преданно смотреть мне в лицо, что в их собачьем понятии означало: «Пробу сняли. Абсолютно безопасно!» Я, положив на траву ружьё, сначала умылся, потом зачерпнул полный котелок , поставил его рядом с ружьём и стал гладить собак промеж остреньких ушей. В ответ они облизали мои ладони и мне снова пришлось мыть в роднике руки.
    О, вода из таёжных родников! Хвала тебе во веки веков, как источнику силы, бодрости, здоровья и долголетия многих поколений сибирских охотников! Она , утоляя жажду, дарила нам прохладу в летний зной и согревала крепким горячим чаем в зимнюю стужу.
    Перекинув ружьё за правое плечо и взяв котелок в левую руку, я стал подниматься по тропе к табору. Отовсюду из  зарослей доносились голоса птиц, возвещающие о наступлении нового погожего дня. На востоке небо окрасилось зарёю и во всём чувствовалось торжество природного бытия. Налетевший лёгкий ветерок «живарь» слегка шевелил листву, среди коей уже появились желтые и багряные , не только отдельные листья, но и целые ветви. Это раннее забайкальское предосенье уже приступило к своему извечному занятию по перекрашиванию окружающего пейзажа, давая понять перелётному птичьему  сообществу, что настала пора «поставить на  крыло» выведенное потомство и собираться в благодатные тёплые края. Наземные животные начинают усиленным питанием откладывать в своём теле жир , а  некоторые из них  приступают к рытью нор и заготовке корма, чтобы пережить в очередной раз  предстоящую суровую и беспощадную забайкальскую матушку зиму. 
     Обуреваемый мыслями о предстоящем дне, я не заметил, как быстро пришел к табору. В котелке над слабым пламенем слегка доваривалась каша. Вена снял её с таганка, накрыл крышкой, завернул в куртку и поставил в кусты на полчаса, чтобы она окончательно допрела и стала рассыпчатой. Так всегда поступают многие таёжники, что мне пришлось наблюдать на протяжении всей жизни. Я и доныне пользуюсь этим способом,
приучая детей и внуков делать то же самое и не только на лоне природы, но и в домашних условиях.
   Взошло солнце, посылая нам светлые, но пока прохладные лучи, ещё более улучшив радостный настрой моей души. Восходящее солнце  всегда вызывает хорошее настроение. И это касается не только людей , но и всего живого на земле, в том числе и растительности. Всё, созданное природой, в этот  торжественный момент  радуется жизни.         
     В котелке забурлила вода и  Илья забросил туда кусок чаги, дал снова вскипеть и снял с костра, дав заварке напреть. Из своей фляжки я туда же через несколько минут вылил остатки кипячёного молока. Котелок снова подержали над огнём и дали вскипеть Затем Вена взял из костра длинный берёзовый прутик и горящий его конец сунул в котелок. Прут зашипел и погас, пополнив чай ароматом дыма. Так всегда поступают лесные люди для придания чаю  определённого запаха и вкуса.
  - Однако, завтракать будем. День предстоит нелегкий,- сказал Илья.- Поедим и сделаем последний марш-бросок.
   Следует заметить. что в его традиционном забайкальском охотничьем поведении и манере говорить  чувствовалось влияние, оказанное фронтовым образом жизни, который так и останется в нём  до последнего удара сердца. Смею сказать, что во всех нас, переживших войну, независимо от возраста, в том числе и во мне, эта война застряла навсегда, наложив определённый отпечаток на наше поведение.
     Позавтракав и  отдав остатки чумизной каши собакам, мы быстро собрались и двинулись в путь.  Тропа сначала пролегала по ровному стыку  распадков, а затем пошла под уклон к широкой поперечной долине , именуемой Душумалом.  Илья, как заправский следопыт, шел впереди, время то времени останавливаясь и рассматривая в бинокль поросшие редколесьем  боковые отроги. Я на этот раз шел вторым, держа на привязи только Собольку, а Барсик бежал то слева, то справа от нас, не решаясь в одиночку обшаривать лес. Замыкал шествие  Вена, ведя в поводу Гнедого. Солнце поднялось высоко и светило нам почти в лицо. Изредка среди молодых берёз и ильмов возвышались одинокие, в два обхвата двухсотлетние, а то и более старые, высоченные даурские лиственницы, вонзая в небо острые и полузасохшие от старости вершины. Местами попадались целые плантации  нетронутой первозданной голубицы, так и манящей к себе путников отведать её сизых, кисло-сладких плодов. Ближе к устью распадка пошли сырые места, так называемые поточины* и мочажины. Голубица сменилась моховкой, особым видом стелющейся смородины, разросшейся сплошным ковром, с гроздьями коричнево-зелёных ягод.  Создавалось впечатление, будто таинственный волшебник  расстелил на траве гроздья винограда в честь какого-то лесного божества. Тишину леса нарушали крики соек, порхающих меж деревьев небольшими стаями, а сами деревья стали ниже ростом и некоторые из них напоминали сгорбившихся старушек, как результат роста на сырой почве. От почвы исходил едва различимый пар и воздух был насыщен не только влагой, но и  чудесным ароматом лесного разнотравья. Особенно остро ощущался эфирный запах багульника болотного, этого постоянного соседа голубицы и моховки. Незаметно на тропе исчезли камни и она побежала по мягкому мху, а сам лес становился всё более редким.  Раздалось карканье, а точнее :  какое-то булькающее курканье пролетающего в вышине ворона, заявляющего идущим по лесу людям о своём бесспорном праве на данную территорию. Вениамин, подняв голову и проследив за полётом ворона, произнёс:
  - Ты, паря, посмотри-ка! Кырэн предъявился! Стало быть сейчас вся округа о нашем появлении узнает. Не зря же их орочёны предателями зовут.
      ( Здесь я должен пояснить, что кырэнами в северных районах Забайкалья тунгусы называли крупного чёрного лесного ворона.)
-А почему их предателями зовут? -спросил я.
-Да потому, что они зимой, когда жрать захотят, то просматривают тайгу сверху и как только увидят изюбря или сохатого, то начинают куркать по-особому, вроде того , что курлыкать и кружить над ним, приманивая волков. Ну а волк зверь  ушлый, стало быть понимает, что к чему и бежит кругами на то место. А зимой они бродят стаями, так что  несчастного  оленя ни одни ноги не спасут. Ну, а когда задавят, да нажрутся, то и кырэну малость перепадёт. Что-нибудь от требухи, а то и ошмёток мяса достанется, Так что не могут они жить друг без друга. Вот так-то, друг любезный.
-Интересно как!
- А здесь, паря, всё интересно,-вставил Илья- Всё нам напоказ выставлено самой природой. Знай только примечай и кумекай, что  и к чему. Да вот только сообразить-то не каждый может. А ты,  смотрю, быстро схватываешь, что к чему. Прямо на ходу. Всё тут тебе интересно, про всё надо спросить. Так и надо, сынок! В тайге ведь как? Чем больше про неё знаешь, тем меньше шансов потерпеть неудачу, а то и вовсе погибнуть.
     Так незаметно за разговорами мы вышли в   узкую, стеснённую  отрогами Борщёвочного хребта, долину с тунгусским названием: Душумал. Что означало это слово , мне было неведомо. Наша, открытая солнцу сторона была редколесная с одиноко стоящими вековыми соснами среди молодых берёз и высокого пырея. На противоположной стороне темнел густой сивер сплошь заросший даурской лиственницей. Тропа повернула направо и , пройда по ней не более трёхсот метров, у подножия увала мы  почти уткнулись в старое , видавшее виды зимовье с обрушенной крышей.
  Первыми к зимовью подбежали собаки. Обежали вокруг, обнюхали. Барсик в первую очередь пометил углы мочой, утверждая своё право на прилегающую территорию.
  Подошли и мы
    - Ну вот и до фатеры* добрались! Стоит, паря,  не сгорела, слава Богу!-  весело произнёс Илья и с некоторым разочарованием добавил,- Вот только пожить в нём, пожалуй и не придётся. Крыша-то завалилась.
-Тогда балагашек придется слепить али утанчик,- добавил Вена. Утаном  местные жители называли шалаш, пристроенный к дереву.
-Ну что же. Утан, так утан! Где только наша ни пропадала?
      Лесники  сняли и прислонили к стене зимовья ружья, развьючили Гнедого  и отпустили пастись. Неподалеку, метрах в сорока среди кустов черёмухи, ольхи и тальника вдоль долины  струился ручей, переливаясь по серым камням. Пока Вена возился с конём, Илья сходил в кусты проверить тайник : пилу, лопату, ведро , кастрюли и чугунок. Всё сохранилось в  надлежащем виде и он вернулся довольным, держа в руках лопату и ведро.  Пройдя два шага, запнулся за выступающий корень  и упал, загремев ведром и смачно выругавшись да так, что от него шарахнулись собаки. Затем поднялся , потирая колено.
 — Давайте, паря, сперва устроимся, а потом обед сварганим,- сказал Илья  и добавил,- Пока погодка не испортилась.
    Все дружно принялись за дело. Котомки с продуктами положили на широкую и толстую полку. прибитую над дверью, на всякий случай подальше от собак. Илья, вооружившись топором, в молодом осиннике стал рубить небольшие деревца и готовить с них колья, заодно отсекая крупные ветки. Мы с Веной носили их к зимовью, где он приткнул эти колья к стене с восточной стороны. Сверху настелили сучьев и веток. Всё накрыли травой и дополнительно укрыли сверху корьём, снятым с обрушенной крыши.  Вена  лопатой  накопал дерновину, которую мы уложили вертикально в два ряда вдоль всей новой стены, чтобы на всякий случай уберечься от сильного ветра во время сна. Вход в шалаш оставили с южной стороны, а с противоположной заделали наглухо. В качестве постели настелили мелких веток и слой мягкого визиля и пырея, росших в изобилии неподалеку и которые быстро нарезали с помощью острых охотничьих ножей. Когда жильё было готово, Илья первым залез внутрь и с восторгом проговорил: «Живой, паря, не без квартиры!» На что  Вена добавил: «А мёртвый- не без могилы.» Все дружно рассмеялись. Эту, впервые тогда услышанную поговорку, я вспоминаю каждый раз, когда въезжаю в новое жилище.
     -  Ну вот, - сказал Илья,-теперича  пора и о брюхе позаботиться. И, повернув ко мне своё смуглое лицо, добавил,- Бери котелки и валяй на ручей, да ружьё не забудь прихватить; мало ли что там тебя ждёт. Только ушами не хлопай и смотри по сторонам. И собак возьми. Ну чо стоишь, рот раскрыл? Дуй!
   Я быстро закинул за плечо ружьё, взял котелки и направился к ручью. Собаки подхватились со своего лежбища и побежали впереди, выпугивая из травы мелких птиц. А Вена тем временем сказал Илье:
    - А ловко ты его за водой наладил! Даже отдохнуть не дал!
    - Ничего, пусть привыкает. Вырастет , ещё спасибо скажет за науку...
     Продолжение их разговора я уже не слышал, поскольку удалился от них на почтительное расстояние.  Придя к ручью, первым делом обмыл потное лицо живительной студёной водой, почувствовав величайшее удовлетворение. Собаки, как обычно, сначала понюхали, а затем полакали воду и, перепрыгнув через ручей, стали ожидать меня. Однако, их ожидания не оправдались. Я нашел место  поглубже и, зачерпнув  полные котелки воды, отправился назад, крикнув им: «За мной!» Видно было, что они с неохотой возвращаются назад. А  им так хотелось побегать по лесу,  размять ноги , ведь тайга для настоящих лаек, что тебе дом родной;  только там у них раскрываются  врождённые способности к охоте. Там  для них воля вольная.
     Со стороны ручья наш табор смотрелся  несколько иначе, чем с приведшей нас сюда тропы. Передо мной  возвышался полукилометровый южный склон длинной горы, покрытый редкой древесной растительностью, но сплошь поросший травой, среди которой словно бородавки, торчали покрытые лишайником и приплюснутые неведомой силой каменные глыбы. По всему склону небольшими островками  выделялись заросли молодого осинника и таволги- кустарника с красивыми белыми шапочками цветов на протяжении первой половины  лета. По научному это растение называется спирея вязолистная. Кое-где уже начинали краснеть широкие листья молочая Палласа , очень редкого растения в нашем крае. Среди местных жителей существовало мнение, что корень этого растения  полезен наравне с женьшенем. На большом расстоянии друг от друга, вразброску, возвышались более чем столетние сосны, уже начинающие засыхать с вершины. У самого подножья горы, на небольшой возвышенности, напоминающей толстую лепёшку, стояло зимовье с узким оконцем-бойницей, дощатой и обитой летней козьей шкурой дверью и, обвалившейся под натиском жуков-точильщиков  и безжалостного времени, крышей. К левой стене зимовья, словно жилище новых Робинзонов, был приткнут наш шалашик или «утан» по местным понятиям. И, наконец, шагах в пятидесяти слева от зимовья, под углом в сорок пять градусов, на самом подножии горы раскинула свою крону огромная, полу- искривлённая, высоченная сосна , толщиной не менее метра у основания, с выступающими на поверхность толстыми, как слоновьи ноги, корнями. Казалось, что высохшей, острой вершиной она упирается  в самое небо; особенно это ощущение приходит в пасмурную погоду, когда низко  висят облака. Под самой вершиной в сторону ручья торчал засохший толстый и извилистый голый   
сук, на котором выделялись смолистые утолщения, именуемые  охотниками  «шастами». Лучины, наструганные с этих  вздутий, горели долго и ярко за счет содержащейся в них смолы. По обе стороны от зимовья, на расстоянии около двухсот метров один от другого, горный склон разрезали широкие , поросшие лесом лога. По одному из них мы и пришли на это дуланное ( дуланное, значит тёплое, защищённое от ветров) место.
     Когда я  подошел к табору, то Вена уже  разводил костёр на месте старого пепелища. Таганок там был постоянный и менять приходилось только перекладины, так как они  часто по недосмотру подгорали и могли переломиться в самое неподходящее время и  опрокинуть в костёр котелок с содержимым.
    Я поставил котелки рядом с костром,  снял ружьё и поставил его ко входу в шалаш рядом  с другим оружием. Илья с трубкой во рту ходил около большой сосны и разглядывал на ней какие-то отметины. В кроне этой сосны трудился большой пестрый дятел, выстукивая азбуку Морзе, время от времени прерывая морзянку, чтобы выковырнуть из древесины жирную личинку насекомого и высмотреть на коре очередного представителя этого вида. На ходящего вокруг сосны человека он не обращал внимания, лишь изредка издавая  крики, понятные только его сообществу.
     Вернувшись к табору, Илья сводил к ручью уже остывшего после похода Гнедого и позволил ему вдоволь напиться.. Разгорячённого коня поить нельзя. Может заболеть и сдохнуть. Это правило в то время знали все, кто имел дело с лошадьми.
      В котелке бурлил  комбинированный суп или борщ с горохом, картошкой, свёклой морковью,  диким луком и толчёным мясом, а также набранными по дороге  грибами сыроежками. Запах этого варева щекотал ноздри и вызывал обильное слюноотделение и мне так хотелось есть, что даже слегка кружилась голова. Но вот варево готово и мы приступили к очередной трапезе на свежем, насыщенном кислородом воздухе посреди дикой природы.  Я  так потел над миской, будто хотел наесться на месяц вперёд. За  едой разговаривали мало. Дули на горячие ложки и проглатывали пищу, кряхтя и пофыркивая. В довершение трапезы попили шайдочный чай , зёрбая  по-бурятски, а именно, втягивая его в рот из горячих кружек с характерным бульканием и всхлипыванием, которое у аборигенов так и называется зёрбанием.
        Илья закурил трубку и о чем-то задумался, Вена стал возиться с винтовкой, а я разулся и, вытянув уставшие ноги, разлёгся на траве, испытывая величайшее блаженство. Рядом с собой положил своё ружьё, предварительно его разрядив.  Под голову положил свернутую вчетверо куртку «курмушку». Поскольку в предыдущую ночь я  спал мало и рано встал, то неожиданно  быстро и крепко заснул, несмотря на то. что солнце с полуденной точки только-только двинулось на вечернюю полусферу неба. Последнее, что промелькнуло в моём сознании, так это воспоминание о том, как мать шила мне ту самую суконную курмушку, лежащую под моей головой.
       Здесь, уважаемые читатели, я отвлекусь от описываемых событий и, перенеся  вас на два года назад,  ознакомлю ещё с одним отголоском прошедшей войны, ранее никем не описываемым и о котором  обязательно должны знать потомки, ибо история любой войны приобретает единое целое тогда, когда складывается из мелких разрозненных событий не только на фронте, но и в далёком тылу.
       В конце лета 1944 года катер «Горняк» приплавил на буксире со Сретенска небольшую баржу, из которой  на берег выгрузили целую гору, по-видимому выбракованных еще при сборе на поле боя, солдатских и офицерских шинелей; наших и немецких, а также .румынских, венгерских, итальянских, голландских, словацких и прочих их союзников. Шинели были разного цвета и фасона , продырявленные пулями и порванные осколками мин, гранат и снарядов. Все они были пропитаны уже почерневшей к этому времени кровью. Нас, любопытных ребятишек сразу же отогнали, предупредив, что мы можем наловить вшей и заболеть сыпным тифом, этим неизбежным спутником войны. А нам так захотелось проверить карманы, особенно у вражеских шинелей и найти немецкий перочинный нож или зажигалку, являющуюся предметом нашего вожделения.
       Вскоре на берег привезли дрова и три больших чана  и какие-то женщины развели под ними костры и стали пропаривать в бурлящей воде эти шинели, загружая их туда вилами. Затем шинели полоскали прямо в реке и другие женщины на подводах увозили их куда-то на просушку. Этот конвейер работал несколько дней Когда  чаны опрокидывали, чтобы опорожнить в очередной раз, то из них низвергался и устремлялся к реке киселеобразный тёмно коричневый бульон и, достигнув воды, расходился в ней большими мутными пятнами, постепенно теряющими цвет и очертания. Так часть крови наших и вражеских солдат и офицеров перемешивалась с речной водой за тысячи километров от мест  упокоения, а их шинели были  розданы труженикам тыла по специальным спискам. И это было не только у нас .По всей стране были распределены миллионы окровавленных шинелей  и десятки тысяч парашютов и прочего снаряжения.
       Нашей семье  досталась продырявленная шинель советского  солдата, а  также немецкий  парашют  из батиста кремового цвета, который был пущен на простыни, наволочки  и рубашки. Над  шинелью мать слегка «поколдовала» и  весной сорок пятого года сшила мне, как говорят, на вырост просторную куртку, которую я носил, пока из неё не вырос.
       А теперь позвольте мне вернутся  к ранее описываемому и столь неожиданно прерванному событию.
        Итак, после трапезы  я разлёгся на траве и, обуреваемый усталостью,  быстро заснул.
  Однако  спать пришлось недолго, так как меня легким  толчком в бок разбудил Вена и я быстро вскочил, повинуясь  охотничьему инстинкту и мигом схватил лежащее рядом ружьё.    Мужики рассмеялись.
- Что, испугался?- сказал Илья.-Сейчас мы пойдём осматривать квадраты и к потёмкам вернёмся. А  может и ранее, сразу после солносяда. А ты тут сухих дровишек на ночь приготовь; сухостоя кругом много  валяется, да с топором будь поосторожнее. Когда будешь рубить, то ноги ставь пошире , чтоб ненароком не пораниться. Собак пока привяжи, а после ослобони. Еслив  кого тут нелёгкая занесёт  и он спросит : кто мы такие и откудова, так и говори, что  лесники по своим делам и скоро вернутся, а ты  с ними вроде как родня, а не какой-то там  приблудный. Да с костром будь поаккуратней: пал по лесу не пусти. Всё, паря, понял?
 -  Понял, дядя Илья.
  - Ну вот и ладненько, - сказал Илья, -  а мы насчёт свежатины что-нибудь сообразим, а то с гороха да чумизы много по тайге не находишь. Ноги спотыкаться зачнут.
   С этими словами он  поправил на плече карабин и направился вдоль увала     в сторону устья ручья и долины. Вена , сев на Гнедого, направился в иную сторону, пересёк ручей и скрылся  в прибрежных зарослях. Собаки завизжали и залаяли, обидевшись, что их не взяли с собой , но умолкли когда я на них прикрикнул и пригрозил  сажанками.
      Посидев у догорающего костра около получаса и дождавшись, когда он прогорел, я загрёб золой ещё горячие угли и , чтобы не допустить лесного пожара, накрыл сверху пластом дерновины. Этим ещё и сохранялась возможность  заново развести костёр без спичек и огнива. Стоило только раздуть едва тлеющие угли, как этим пользовались наши далёкие  пращуры десятки тысяч лет назад, приручив огонь для своего блага и всеобщего прогресса.
      Закинув за спину ружьё  и отвязав собак, я с топором в руке стал ходить неподалеку от зимовья и собирать топливо . В ход шло всё, что лежало на траве и могло гореть. Зайдя в молодой осинник я увидел старую поленницу  берёзовых дров. Древесина их совсем сгнила, но сохранилась берестяная оболочка, пригодная на растопку и я натаскал её целыми ворохами. Подтащил также несколько полусырых колод черной берёзы, рубить которые  даже взрослому не под силу, так как  её древесина крепка , что железо.
       Посидев немного  и отдохнув у прогоревшего костра, я решил срубить стоявшую на    склоне горы, метрах в десяти от тропы сухую осину, лишенную сучьев и ровную, как столб. На каждый удар топора она отвечала печальным и протяжным  гулом, напоминающим звук тревожного набата. Рубил я её терпеливо, настойчиво  и долго, почти полчаса, а может и более. Но вот она стала наклоняться и я отскочил в сторону, чтобы меня не ударило пружинящим комлем, ударив топором последний раз. Рухнувшее древо. издав гулкий  звук, подпрыгнуло и раскололось вдоль на две половины , потому что его сердцевина оказалось пустой. Я сел на него и стал переводить дух, утирая с  лица пот. Едва я успел отдышаться, как откуда-то сверху раздалось: «Кууррр..», да так громко, что я от неожиданности вздрогнул и стал доставать из-за спины ружьё. Собаки мигом бросились к той самой  искривлённой, громадной сосне, стали бегать вокруг неё и лаять, а Соболька даже вставала на дыбы и скребла когтями кору дерева. И тут я увидел, что на засохшем голом суку сосны под её вершиной сидит крупный лесной ворон «кырэн» и невозмутимо смотрит на собак с недоступной им высоты, при этом наклоняя голову то вправо, то влево    и переступая с лапы на лапу. Как только я сдвинулся с места и пошел к зимовью он стал смотреть на меня, не обращая внимания на разгоряченных собак. Я поманил их к себе , но безуспешно. Их охотничий азарт  оказался сильнее чем команды хозяина. Тогда я   поочерёдно изловил их, привёл и посадил на  привязь у зимовья. Но они продолжали лаять и оттуда. Лишь после того, как я огрел сажанками  Собольку по боку она перестала лаять, а за ней замолчал и Барсик.
     Пришло время пообщаться с гостем. Я уселся на валежину и крикнул :
      - Здорово, халан!
«Каар-кара-каар».
 Ворон при этом наклонялся и вытягивал шею во время каждого карканья. Это я расценил , как тройное приветствие .А слово «халан»   означало  на забайкальском говоре такое понятие как брат, друг и товарищ. Этим же словом называли два дерева, растущие от одного корня.
Ну что!? В гости прилетел ?
«Кур!»
Да вот только угощать нечем.
«Кар, кар, кар!» ,- с оттенком недовольства прокаркал ворон, низко наклоняясь и взмахивая крыльями.
 Я хотел сказать что-то ещё, но  в той  стороне, куда ушел Илья, раздался приглушенный винтовочный выстрел; собаки вновь залаяли , а ворона словно метлой смело  с сосны и он , описав над нами круг, полетел туда, откуда донёсся звук выстрела.
   Солнце  уже повисло над горизонтом, посылая сквозь слегка замутнённую атмосферу остывающие лучи. Создавалось впечатление, что где-то горит лес, потому что небо  было затянуто пеленой, напоминающей дым и солнце сквозь него казалось большим оранжевым апельсином. Но  это был не дым, а так называемая «помха», явление, характерное для южного Забайкалья во второй половине лета. Дело в том, что в это время в Китае возникают пыльные бури, поднимая в воздух тысячи тонн коричневой лёссовой почвы и переносят её на огромные расстояния, достигая и нашей местности. Поэтому и на солнце в такую пору можно было смотреть без тёмных очков. Кроме того, в воздухе еле улавливался особый запах, подобрать слова для которого пока весьма затруднительно.
    Чтобы как-то скоротать время я пошел на косогор за  богородской травой , отвязав собак. Траву эту ещё называют чабрец и тимьян ползучий. Очень полезная в народной медицине. У нас её заготавливали чуть ли не мешками и пили её отвары. Во многих домах можно было увидеть на столе отвары в банках. Её пили при головной боли, ревматизме, простуде, болях в животе и омывали лица детей, особенно грудных младенцев   для успокоения и крепкого сна, а также во многих других случаях. Ею заваривали чай. Её же клали под подушки, добавляли, как пряность в бочки с огурцами, а весной , через месяц после отёла делали корове «окур». Заключалось это действо в следующем. Пучок травы клали на сковородку, поджигали и  обходили вокруг коровы; затем подносили под вымя, чтобы на него попал дым. Существовало поверье, что после «окура» корова будет хорошо доиться и избежит заболевания маститом. Заодно окуривали и телёнка. Одним словом, это было универсальное лечебное средство. Самый лучший результат  достигался от травы, собранной в конце мая -  начале июня во время цветения. Когда я  уходил в лес, то мать всегда напоминала мне, чтобы я принёс  богородской травы и дома у нас её было полным-полно. Не забыл я об этом и на сей раз и почти на четвереньках ползал по увалу, вдыхая её чудодейственный эфирный запах.
     Набрав целую охапку я вернулся к зимовью и расстелил  её на притолоке двери для просушки, придавив сверху палкой, чтобы не сдуло порывом ветра и принялся разводить костёр, так как интуиция мне подсказывала, что мужики скоро вернутся.
     Сняв с остатков прежнего костра дерновину я разгрёб пепел и добрался до едва тлеющих углей. Быстро положил на них сухую траву, кусок бересты, а сверху мелкие сухие веточки и сучья и, чуть ли не уткнувшись носом, стал раздувать огонь, прижимая траву к углям одной рукой и другой опираясь о землю. Дул до тех пор, пока от  одного из углей не поднялся маленький треугольник пламени, коснувшись своей вершиной травы и распространяясь всё выше, издавая характерный в таких случаях треск, радуя душу и избавляя от тревожного ожидания. Довольный таким результатом, я стал  подбрасывать сухие сучья вперемешку с сырыми, чтобы не дать костру прогореть так быстро, затем взял котелки и отправился к ручью. Собаки побежали впереди меня, выпугивая из травы птичек, но внезапно насторожились и с лаем бросились вниз по ручью, но вскоре перестали лаять и до меня донёсся голос Ильи: «Ну, чего всполошились?!» Зачерпнув воды и быстро вернувшись к костру, я увидел Илью, волочившего  за собой по траве на бечевке добытого молоденького козла двухлетка и рядом с ним собак,  обнюхивающих и пытающихся укусить добычу. По видимому они испытывали досаду от того, что добыча досталась охотнику без их непосредственного и активного участия.
      Брюхо животного от промежности до грудины было вспорото, это Илья извлёк и выбросил брюшину ещё на месте, чтобы не волочить лишний груз.
 «Ну чо, паря, утимился?* Костер горит, стало быть сейчас мясо варить будем,-сказал Илья,- И-и-эх, поеди-им бывало.»
- Где это  Вы его скараулили?
 - Да вона в третьем отсюдова разлоге. Сел перекурить и малость похрустывал веточками. Тут он на меня и вылетел. Принял, видать, за козу; у них же сейчас самый гон. Вот и схлопотал пулю в лоб. Одним словом - отбегался. Давай свежевать, покуль тёпленький.
-Что, начнём шкуру снимать?
- Не, паря! Сперва мы его окончательно  выпотрошим, а после прямо в шкуре затолкаем в ключ, чтобы не проквасить. Ливер и часть стегошка отварим вроде как на запас, ну и на ужин хороший бухулёр заварганим. Заодно и собакам перепадёт кое-что. Брюшину его я там выбросил, чтоб легче волочить было, а вот кишки им оставил,-при этом он кивнул на собак.
   Подтащив гурашка к старой сосне и подвесив за голову, мы быстро его выпотрошили. Печень, сердце, почки и язык  положили в котелки и повесили  варить над костром. Лёгкие, селезёнку, и кишки оставили пировать собакам. Соболька сразу же схватила лёгкие и отбежала в кусты а Барсик мигом проглотил селезёнку и принялся теребить кишки. Кроме того, Илья быстро и умело отрезал бедроо вместе со шкурой и положил его на сруб зимовья, накрыв от мух куском брезента. Облегчённую тушу мы поместили в холодную воду ручья, привязав за рога к кусту краснотала. Ноги от туши животного Илья отрезал у коленных суставов  и бросил в костёр, чтобы затем полакомиться испечённым костным мозгом , который в сочетании с картофельным пюре является сытным блюдом под  названием «чумуга», особенно когда для этой цели  используются ноги изюбря или сохатого.
   Пока мы возились с добычей солнце скрылось за хребтом и по долине потянул прохладный ветерок «живарь», предвещая холодную ночь. За ручьём раздалось лошадиное фырканье; это Вена на   Гнедом возвращался к табору. На этот раз собаки не бросились им навстречу с лаем, а лежали у зимовья с набитыми животами и лишь шевелили своими острыми ушами, то сводя их вместе, то разводя в стороны и в то же время не сводили глаз с приближающихся путников; уловив и  поняв по запаху, что подходят свои.
- Как я погляжу, мы сегодня со свежатиной,-сказал Вена, слезая с лошади.
-Да, паря, сёдни нам подфартило.
- А я  от самого  ручья запах мясного варева учуял. Аж слюнки потекли. Ну и слава Богу! Таперича и ноги таскать легче будет. Судя по копытам, это гурашек. При этом он ткнул сучком в лежащие на углях козьи ноги.
- Да, паря. Союкчан двухлетний. Ну, вот и печёнка сварилась
    Тут Илья снял с костра один котелок, в котором сварились почки и печень, вынул их на траву остудить. Затем положил туда крупные куски отрезанного от бедра сочного мяса , добавил соли  и, сыпанув горсть крупы чумизы, подвесил котелок над самым пламенем. Такие же куски мяса он положил в другой котелок, где уже варились сердце и язык. Вена тем временем пустил Гнедого на кормежку, привязав его на длинную вожжу.
- Ну что ? Перекусим печёнкой? -сказал Илья , обращаясь к нам.
Перекусим. Как тут не перекусить,-ответил Вена , отрезая кусок печени и передав его мне со словами: «Подкрепляйся! Поди, ещё ни разу в жизни не пробовал  козьей печёнки?»
-  Конечно, ни разу.
-Ну вот и пробуй от  души и наедайся досыта.
  Поданный мне кусок я быстро уплёл за обе щеки
     Но это была только прелюдия к ужину, а сам ужин был на редкость обильным и продолжительным с печёной картошкой и горячим костным мозгом, той самой «чумугой», с сочным и мягким, необыкновенно вкусным мясом, а в довершение всего с «карымским» чаем, заправленным травой, называемой «карымом» с добавлением богородской травы и замешанным остатками сметаны, с добавлением соли. Воистину, это был королевский ужин!
      Отужинав, мы полукругом разлеглись у костра, на  время поддавшись охватившей нас усталости и неизбежной в таких случаях лени. Я разулся, поставив ичиги неподалёку от костра и повесив на них влажные портянки для просушки.  Натруженные ноги протянул ближе к костру, испытывая тепло в ступнях  и разливающуюся по всему телу приятную истому. Вена тоже разулся, но ичиги поставил подальше от костра и , повернувшись, сказал :
 - Ты, паря, приглядывай за ичигами то. Не дай бог, прокараулишь, их от жара скоробит и тажно придётся  вместо них на ноги тряпки мотать.
    Следуя его совету, я нехотя поднялся, раздвинул и воткнул  на том месте сажанки и повесил на них портянки, а ичиги положил в изголовье               
   - Ну вот, паря, теперича полный порядок. Можешь и покемарить немного.- сказал Вена и стал разглядывать и протирать свою винтовку. Илья тем временем выкурил  трубку и , растянувшись на кошме, уставился в бездонное звёздное небо, которое то приближалось, то удалялось, реагируя на колебания пламени костра. Мне не хотелось даже шевелиться
и я, глядя на костёр. начал было дремать. Однако, любознательность взяла верх  и я, обращаясь сразу к обоим спутникам, спросил, что там дальше находится за Душумалом.               
  -А это как посмотреть,-сказал Вена,-если с левой стороны, то  по тропе с Лужанков  на Газимур на Кактолгу и далее за хребёт на Аргунь к Будюмкану и Урюпино. Если податься прямо, то выйдешь на Усть-Начин, а если чуть правее, то выйдешь к Култуме на
левом берегу Газимура. Когда-то , ещё в царское время, там были серебряные прииски, а ныне ничего от них не осталось. Вот в Курлее золотой прииск работает, так это выше по Газимуру и туда дорога ведёт со Старо-Лоншаково, с правого берега Шилки. Это от Усть-Кары вёрст пятнадцать, не менее. 
   -А до Култумы можно  дойти,-спросил я
Оно ,конечно можно, да что толку-то,-ответил Илья,-остались там две или три заимки.  А какое село было ранее! Старики сказывали, что ещё в том веке там был богатейший прииск, народ жил зажиточно; хлебопахотных и сенокосных мест предостаточно, а что касаемо охоты, так зверя можно было стрелять прямо с огорода. Незачем и в чащу ходить. В Газимуре и в притоках рыбы невпроворот, особенно линка и тайменя, а по осени: хайруза. А птица, что по весне летела из Китая, почти вся оставалась на озёрах и протоках выводить цыплят. По утрам от её криков аж стон стоял над долиной. Эхо-хо! Было времечко! А народ-то  какой был! Крепкий, терпеливый, настойчивый и выносливый! А  главное, добрый и гостеприимный.
Оно так и должно быть,- поддакнул Вена,- если место райское, то и народ добрый, как в раю .               
И куда всё подевалось-то?- продолжил Илья, с кряхтеньем поднявшись и подбросив в костёр толстые сучья.- Прииск забросили ещё до революции, а там пошло и поехало: брат пошел на брата, сколько людей загубили, не говоря уже о лошадях, коровах  и прочей домашней живности.
      Я почти задремал и лежал с закрытыми глазами, а Илья, подумав, что я уснул, повернувшись к Вениамину, продолжал высказывать то, что давно накипело на его мужицкой душе и о чём он нигде больше не мог так выговориться,  рискуя попасть в категорию «врагов народа».
  - Только, вроде бы, успокоились и на ноги встали к Двадцать восьмому году. Скота много развели, поля у тайги отвоевали, распахали и засеяли; ребятишек много появилось. Всем миром мост через Газимур построили, а тут новая напасть, будь она неладна. Придумали колхозы и стали раскулачивать и выселять зажиточных. А кто в Култуме не зажиточный? Ха! Народ сплошь крепкий, справный, трудяги. Попробуй найди хотя бы одного лодыря?! Да семью собаками не сыщешь! Вот и получилось, что всех подряд раскулачивать пришлось. А нет, чтобы этих же трудяг принять в колхоз. С их опытом и трудолюбием можно было любые горы свернуть и страну зерном засыпать. Да куда уж там! Нельзя! Эксплуататоры! Слово какое-то не нашенское. Видать: чисто пролетарское. В жизни пролетели, вот и стали пролетариями. Грабь награбленное! Ободрали всех до нитки и отправили на Енисей, да на Соловки. А добро их меж собой поделили. А ведь среди этих кулаков было много таких, кто в Гражданскую воевал за Советскую власть, а стало быть, за лучшую жизнь по их понятиям. Вот им и показали лучшую жизнь, а в колхозы понавезли со Сретенска голь- голимую: битых, да грабленных. Как у нас говорили «Шишу да Епишу, да Колупая с братом». А что от них толку-то?! Они даже не знали с какой стороны к корове подойти, чтобы подоить. Коня и того запрячь не умели, не говоря уж о том, чтобы телегу исправить. Вот и получился колхоз « Червонное дышло- кабы чего плохого не вышло». И заработков никаких. Хлеб почти весь забирали на  госпоставки, а колхозникам одни палочки на трудодни записывали до отчётного собрания к Новому году.  А кто раскулачивал, да грабил крепких мужиков?! Та же нищета, голь перекатная, пьянчуги и лодыри, которым работа, что кость в горле. На земле ведь  трудиться надо от зари и до заката, а не самогонку жрать, да на гармошке играть. А руководили всем этим уполномоченные из городов, которые ни черта не смыслили в сельском хозяйстве. Даже ржаной хлеб от яришного отличить не могли. Загубили всё! Была  сытая и весёлая Култума и провалилась в Тар-Тарары. И тут же опять Степан Толстокулаков*  отличился, чтоб ему гореть в аду синим пламенем! Руководил раскулачиванием. В мороз полураздетых людей выгоняли из домов и увозили в Сретенск , а там на поезд тех, кто остался живой и не замёрз по дороге. Не зря, ой не зря его «шлёпнули» в тридцать седьмом как врага народа. Все-таки быват в этом мире справедливость, хоть редко, но быват.
             От этого монолога Ильи моя дремота мигом улетучилась, но я продолжал лежать с закрытыми глазами, чтобы мужики думали, что я сплю и смело продолжали свой разговор, представляющий для меня интерес в познании запретного прошлого нашего родного края и официально подаваемого совсем в ином свете.  Пройдут не только годы, но десятилетия, прежде чем я сам разберусь  в нашем историческом прошлом и дам ему объективную оценку на основе итога, к которому подошла моя родная страна к концу кровавого и противоречивого Двадцатого века. Века великих жертв и потрясений, иллюзий , надежд и разочарований. А пока всё услышанное навечно отпечатывалось в глубинах моего подсознания, как дополнение к ранее слышанному от стариков в шалашах на покосе, у рыбацкого и охотничьего костра, а также от бывалых мужиков-фронтовиков во время лесосплава и подготовки к нему в прибрежной тайге.
           Костёр начал было затухать, но Вена подбросил в него несколько толстых сосновых сучьев, ярко разгоревшихся и обдавших жаром окружающих. Я инстинктивно отодвинул ноги и повернулся к огню спиной, а Илья, тем временем продолжил:
                -Так вот я и говорю, что всё-таки есть Бог и его справедливость. Покарал он злодеев. Опять же , когда эта самая «ежовщина» подошла, то уж шибко много невинных людей похватали и увезли с концами, словно их и не было.  Самых лучших и трудолюбивых мужиков. Это надо же было до такого вредительства дойти! Это-то как теперь понимать?
 - А так и понимай, что вредительство сверху шло,- вставил Вена,- ведь не зря же и самого Ежова потом сбросили, как говно с лопаты. После этого кое-кого выпустили. Это кого не успели расстрелять, али патронов на них не хватило. Видать разобрались, что они не причём. Да что толку-то. Взять хотя бы моего тестя.  Полтора года продержали. Всё требовали признаться, что готовил крушение поезда. А он железную дорогу только издалека видел. Потом отпустили, как он говорил, по какой-то там разнарядке. Не было дня, чтоб не били. Затолкают кирпич в валенок и лупят по спине и бокам, чтобы подписал бумагу. А то ещё так делали. Значит, поставят вплотную к стене, обведут  на полу ступни мелом, чтоб за черту не сдвигался и  караулят сутками. Часовые меняются, а он сутки или там двое стоит. А когда упадёт без сознания, то обольют водой и снова ставят. Такая пытка у них называлась «статуя». Пришел с отбитыми почками и лёгкими. Покашлял с кровью полгода, да и убрался на тот свет. Зато хоть родные похоронили, да по-человечески. Теперь хоть знаем куда можно придти помянуть, а если бы «там» расстреляли, то никто бы и не знал, где лежат его косточки. А какой человек был! Смирный и благочестивый: мухи не обидит. Работал счетоводом и в политику не лез. Говорят, на собраниях всегда молчал. Вот и отмолчался! Всё равно не спасло!
-  Да! А перед самой войной ведь ещё одна напасть навалилась. Кони стали сапом болеть. Опять же без вредительства здесь не обошлось. Лечить было бесполезно и пришло указание сверху: всех лошадей уничтожить. Боже мой, что тогда творилось! Когда коней подводили к  выемкам возле кирпичного завода в Кулинде, то у них выступали слёзы на глазах и они тихо и жалобно ржали. Умницы! Всё понимали, как люди и смерть свою  встречали, как избавление от страданий. Милиционеры были обуты в резиновые сапоги, потому что кровищи было чуть не до колен. Каждому коню стреляли в ухо из револьвера, а добивали из винтовки промеж глаз. Сколько же тогда поголовья перебили: одному господу Богу ведомо! А потом война. Сколько  народу то ушло на неё?! Тьма тьмущая!  А вернулось полторы калеки. Я из моего призыва остался один на всё село.. Все остальные исчезли:  кто погиб,  кто пропал без вести, а кого наши же  пулемётчики из заградительных отрядов покосили подчистую.  Вот и обезлюдели деревни, в том числе и Култума; остались от неё одни заимки и живут в них Шиша, да Епиша, да Колупай с братом. Да что там Култума? По всему Забайкалью так, а то и по всей матушке Сибири  кого ни возьми, у каждого  по пять, а то и по семь родственников погибло, начиная с Первой мировой, потом Гражданской, раскулачивания. «ежовщины», Халхин-гола и Финской и ,наконец, заканчивая Отечественной и последней Японской войной. Даже подумать страшно! Тут тебе не эти семь миллионов, о которых сейчас  говорят. Тут, пожалуй, на целый полтинник когда-нибудь матушка правда вылезет.
  -     Да уж,-сказал Вена,- даже не укладывается в голове такое количество. А как вспомнишь всё, так и поверишь. У меня дядя в Усть-Ононе   в тридцать девятом году пришел с войны из Монголии в одной шинели, а на ней на полах аж семнадцать дыр от пуль и осколков. Он положил её на пол, а потом упал на неё и стал биться в истерике . Из всего батальона  на Халхин-голе только он  остался в живых. Кроме него в деревню никто не вернулся.
Вот так-то! И что за напасти на наш народ?! Чем он Бога прогневил? Считай, ни одно поколение мирно ещё не жило. Какая-нибудь напасть, да объявится!
Может теперь мирно жить будем? Воевать-то , похоже, не с кем.
Пока не с кем, но порох надо держать сухим.
 И то верно. Однако пора  на ночлег устраиваться. Судя по звёздам ,уже двенадцатый час. Уноченье*, почитай, прошло: глухинь* во след ему предъявилась.
Похоже, что так. Буди парнишку, покуль он свои лытки не поджарил. В балагашек перебираться будем.
     Вена  со словами:  « Проспишь всё на свете» -слегка толкнул меня в плечо. Я быстро надел ичиги на босые ноги и вместе с мужиками стал устраиваться на ночлег. Мне отвели самый дальний угол от  входа. Вена устроился посередине, а Илья ближе к выходу, как самый главный и наиболее опытный в нашей бригаде.  Собаки тоже попытались сунуться  внутрь, но остановленные Вениным окриком, виновато помахали хвостами,   покрутились  и улеглись снаружи, недалеко от входа в наше жилище.
      Сняв ичиги  я положил их в изголовье. На них разложил патронташ. Куртку свернул и подстелил под голову. Портянки расстелил под туловище, чтобы утром они были тёплыми и сухими. Достал из котомки и надел на ноги, связанные из собачьей и овечьей шерсти носки. Ружьё, как и остальные охотники, положил рядом с собой, предварительно разрядив. Закончив все эти приготовления я вытянулся  на  душистой разнотравной постели и, опьянённый её целебным божественным  ароматом, быстро заснул. Последнее, что я почувствовал, так это разливающуюся по моим, натруженным за день, ногам приятную истому и невесомость во всём теле.   
    Тайгу невидимым покрывалом накрыла вторая половина ночи — глухинь, как её называли  забайкальские охотники. Пора торжества на таёжной сцене других актёров: хищников-полуночников. Сегодня, как и  в другую ночь, одни будут есть, а другие будут  съедены. Смерть одних существ даст жизнь другим. Таков неотвратимый закон Природы....             

                Часть вторая:  В  Ц А Р С Т В Е   Б Е Р Е Н Д Е Я.                .               
                Глава первая:
                Старый знакомый.

       Проснулся я от крика соек и  приглушенного разговора обувающихся лесников. Вход в наше жилище был раскрыт и через него проникал серый утренний рассвет. Первым наружу  на четвереньках выполз Вена, держа в правой руке свою «Арисаку», а за ним последовал Илья, тоже держа в руке карабин. Собаки в тот же миг заскочили в балаганчик и с двух сторон стали лизать моё лицо, слегка скуля и мешая обуваться. Кое-как отбившись от них я вылез из тёплого жилища, повернувшись к дующему с вершины распадка прохладному утреннему ветерку, Казалось, что он насыщен чистейшим кислородом-так легко было дышать!  На траве серебрилась роса, а с наклонившихся ветвей  кустов и деревьев свисали седые нити паутины с бусинками влаги. Низко над речушкой пролетела стая чирков и до меня донёсся свист их крыльев. Труженики дятлы   нарушали тишину своим перестукиванием и далеко на Востоке скученные облака уже были подкрашены лучами находящегося за горизонтом солнца. От  происходящего во всем теле было так легко, а на душе так радостно, что хотелось раскинуть руки и крикнуть: «Здравствуй, Царство Берендея!»
   Вена хлопотал около Гнедого, поглаживая его  шею, подбрюшье и промежность пучком травы, одновременно сметая докучливых комаров и мошку, а Илья раздувал еле тлеющие угли прогоревшего за ночь костра. Его старания увенчались успехом и как только из-под  дымящих веток вырвалось и заплясало пламя, он поднялся с колен и со словами:  «Ну вот, теперича, паря, веселей дело пойдёт»,- стал подбрасывать в огонь  крупные сучья.  Я тем временем быстро сходил к речушке и принёс в котелках воды. В один из них Илья положил мелко нарубленное мясо и повесил над пламенем, промолвив: «Как забурлит, так чумизы добавим. А то к вечеру до табора ног не дотащим; дел-то нам сёдня ой как много предстоит.»               
     Вена,  переведя Гнедого на новое место с  высокой сочной травой, направился было к костру, но вдруг остановился и. глядя на господствующую у подножья горы ту самую полузасохшую сосну, произнёс: «Вот те на! Вы посмотрите-ка, кто  к нам заявился?! Кырэн собственной персоной. Сейчас , паря, начнёт свои права на эти палестины предъявлять!»
     Мы с Ильёй разом повернули головы в ту же сторону, куда смотрел Вена и увидели крупного чёрного ворона, сидевшего на том же самом полузасохшем суку под самой вершиной сосны, где  сидел вчерашний мой гость. По-видимому, это был Он. На нас он смотрел невозмутимо, слегка наклоняя голову. то в одну, то в другую сторону и переступая лапами на одном месте. Лучи от восходящего солнца коснулись его иссиня-чёрных перьев и они заблестели на нём, как начищенные рыцарские латы . Илья весь преобразился, выпрямился, его лицо засияло радостью и он, подняв руку, крикнул: «Здорово, братан!»
    Ворон, наклонившись, вытянул шею и два раза куркнул.
Ты ещё живой, старый варнак?!
Кар! Кар! Ка-ар! Кур-кур! Кур-кур!-ворон, словно обрадовавшись встрече со старым другом, каркая, задирал голову, взмахивал крыльями и переступал лапами, передвигаясь то вправо, то влево.
Помнишь, как ты мужиков по весне без пельменей и сала оставил?-рассмеявшись крикнул Илья.
Кур! Кур, кур-кур! Кар!
Ты смотри-ка! Всё помнит варнак. -Илья повернулся к нам и продолжил,- В марте тута лесники нерчинские на семена  шишку сосновую заготавливали и на ночь сало и пельмени вон на ту притолоку над дверью положили , стало быть, чтоб собаки не достали . Только вот утром-то рассвет и проспали, а он уж тут, как тут, будто с облака вынырнул  и давай порядки наводить. Да видать не один, а с целой бандой. Что не склевали, то на землю столкнули, а там, известное дело, собаки подхватили и всё подчистили. Вот так мужиков и оголодили.  Те вышли. глянули : притолока пустая, а на снегу обрывки газет из-под сала, да разорванные мешочки из-под пельменей.  Ну, а этот варнак со своей бандой вот на этой самой сосне сидит и посматривает: не пошлёт ли господь ещё чего-нибудь., а другие промеж себя перекаркиваются. Мужики, конечно, крепко осерчали и за ружья схватились, да где уж там, Его банда как только стволы увидела, так её как ветром сдуло. Потом так всю весну не появлялись, где-то в других местах варначали. И до чего же ушлый этот варнак! Ему лет сто, а может все триста- никто не ведает. Его ещё мой прадед знал во времена Разгильдеева*. И я с ним в начале тридцатых познакомился. Бывало, выйду с зимовья, а он уже караулит и сопровождает, летает кругами. Навой* раз поднимется чуть ли не под облака  и как только увидит коз, так начинает курлюкать. И мне удача была, и ему потроха доставались. Вот такая  промеж нас дружба была! У него ещё постоянная подруга была. Вместе они тут всякие дела выделывали. По охотничьим лабазам шарились, птичьи гнёзда разоряли. Таскали оттуда не только яйца, но и птенцов. Среди всех тутошних воронов были самые отчаянные и дерзкие и  приходились, навроде  бы, как  за главных. Вот только за войну тут воронья заметно поубавилось. Не стало и подруги Варнака: али подавилась где чем, али  в морозы с голоду околела, а то, глядишь, какой-нибудь горемыка с досады подстрелил. А ещё могла и в кулёмку попасть. Их тут Проня Столов на хорьков настораживал. Один Бог ведает, где сгинула.
А, может к другому самцу улетела?-вставил Вена.
Нет, паря. У них  не так, как у других. У них эта самая любовь и верность  на всю жизнь! За это им господь и подарил триста лет. А нам грешным- не более ста, да и то не всем, а кому как трафится.
Похоже, оно так и есть.
     Вот именно, что так и есть. Возьми вон тех, кто до глубокой старости вместе дожили. Это те, кто всю жизнь как голубки были меж собой в мире и согласии и кучу детей вырастили. А те , которые жили, как кошка с собакой, то сходились, то расходились, так у тех и век короче выходил. Эти сами себя изнутри точат, как в паутчем семействе, тем самым и смерть свою приближают.
    А что это такое -паутчее семейство, дядя Илья?- просил я.
    А это, паря, такая семья, где  все, как пауты*, будь они неладны,  всё время  допекают друг друга.  Вон у Гриши Сидельникова дочка, как только замуж вышла и в такое семейство пришла, так сразу и захворала. С непривычки-то в нём можно и с ума сойти. С утра и до вечера только и слышно, как отец ребят ругает, мать-дочерей, сыновья своих баб, а бабы ребятишек. Ну, а старуха, знамо дело, старика пилит. Все свои беды на него валит. Одним словом: пауты, да и только!
   Это ты верно сказал,- поддакнул Вена,- я вот тут вспомнил про них. Отец мой, когда ещё был жив, сказывал, что ещё в старое время он жил на Аргуни и в тамошних местах был такой год, когда паут весь народ поедом  изъел, и пришлось месяца на два из деревни уходить. Пауты тогда стеной стояли! Размахнёшься рукой и руке аж больно. Скот по самую голову в воде стоял и зачастую погибал. Вот тебе и пауты. Когда их шибко много, то всем погибель! И пошто* так бывает-никто не ведает.
    Пока мужики беседовали, пища была готова и Илья  разложил дымящуюся чумизу и мясо по мискам, а в освободившийся котелок положил три куска мякоти от гураньего стегна, залил водой и повесил над пламенем. Вена в другой котелок с кипящий водой забросил немного чаги и пучок богородской травы, снял его с огня и со словами: «Пускай напрет.»-поставил рядом с костром.
     Ворон в это время вёл себя спокойно, слегка поворачивая голову в такт нашим движениям. Удивительно, что собаки в этот раз на него не лаяли, а смотрели молча, переводя взгляды с него на нас и обратно и лишь слегка помахивали хвостами, не мешая общению Ильи со своим старым другом.
     Позавтракали мы  быстро и мужики стали собираться на очередной осмотр лесных угодий. Достав планшет и, развернув на пне карту, что -то на ней помечали и обсуждали. Я тем временем остатки своей пищи отдал собакам, разделив поровну. Вена снял с костра котелок с уварившимся  мясом и поставил на притолоку у двери зимовья. При этом он куски мяса вынул и положил рядом обсыхать, сказав: «Пусть немного пооббыгат*»,- а котелок с бульоном накрыл куском  соснового корья.
      Все собрались. Взяли по куску отварного мягкого мяса, по нескольку сухарей, мужики -котелок, один на двоих, поскольку им  предстояло работать на пару. Мне же предложили либо остаться на таборе, либо пройтись по ряжу до Ключевской покати, а затем  спуститься к ручью и, идя вдоль него, вернутся к табору.
      Судя по солнцу, было около восьми часов утра, когда мы оставили  табор. Илья с Веной и с Гнедым, прихватив Барсика. подались в темнеющий напротив нас сивер, а сверху их стал сопровождать ворон Варнак, описывая в небе большие круги. Ну, а я с Соболькой направился вниз по ручью и, дойдя  до устья широкого лога, поросшего редким березником, стал подниматься  в его вершину. Поскольку с вершины долины дул прохладный живарь*, то я надел куртку. В котомке у меня лежала манерка и кусок отварного мяса с двумя сухарями, а также огниво; на правом плече висело ружьё, а в левой руке я держал сажанки, на которые опирался в необходимых случаях, как на посох.
      Подъём оказался очень затяжным и я, немного не дойдя до вершины лога, решил спрямить путь, и его левым отпадком подняться на вершину ряжа и оттуда идти на Ключевскую покать к указанному Ильёй месту. Этот путь мне представлялся лучшим ещё и потому, что на прежнем стали громоздиться скалы и выступы, удобное место обитания кабарги,  а далее расстилалась каменистая россыпь, где пришлось бы долго прыгать с камня на камень и с плиты на плиту. Я шел легко и наверху оказался менее, чем через час, войдя в сосновую гриву, где решил передохнуть, опустившись на валежину. Соболька повернула голову на ветер и стала улавливать доносящиеся до неё запахи, но ничего значимого для себя не почувствовала и улеглась у моих ног, глядя на меня своими умными раскосыми глазами.
     Немного отдохнув мы двинулись дальше, бесшумно ступая по мягкому и толстому ковру из сосновых игл и шишек. То здесь, то там в кроне сосен трудились пёстрые дятлы, нарушая  своим перестукиванием тишину девственного леса. По обе стороны  было удивительное зрелище: слева долина Душумала, окаймлённая горами с причудливыми серыми и коричневыми  скалами и гольцами а справа, прилегающие к хребту распадки и тянущийся параллельно ряж, поросший кедровым стланником и увенчанный   известными во всей округе  скалами под названием «Два братца», которые в те времена были видны за тридцать километров с пароходов и от Шилкинского Завода, и от Усть-Кары, и от Лужанков . Я смотрел на них, как зачарованный и даже не предполагал, что в феврале Сорок девятого года  вместе с другими учениками Усть-Карской школы: Владимиром Брюхановым, Виктором Конищевым, Владимиром Патриным, Юрием Столовым и Александром Ёлгиным, под  руководством нашего  старшего друга и наставника,  военрука Александра Петровича Буланова в лыжном походе посещу эти скалы. Там на костре мы сварим замечательные сибирские пельмени, покрякивая, попьём чай и послушаем рассказы Александра Петровича  о его фронтовой жизни, о полученном ранении на Бородинском поле в сентябре Сорок первого В память об этом походе оставим в бутылке записку с именами участников  и поместим её в расселине скалы. Эту бутылку извлекут  пилигримы другого поколения и сообщат мне об этом  в 1975 году, когда я буду проводить в Усть-Карске выездное судебное заседание  по обвинению Пустынцева в убийстве своего тестя Пасмурова.  И того и другого я хорошо знал во времена моего детства. И Александр  Петрович, которого  мы за глаза называли Саша Булочкин, но  с оттенком уважения и преклонения перед ним, уже сильно постаревший и утративший былую стать, но ещё продолжающий ходить в тайгу, подойдёт ко мне во время перерыва и со словами: «Ну, здравствуй, Гена!» -крепко меня обнимет и по нашим щекам побегут скупые мужские слёзы. Но  всё это будет потом,  почти через тридцать лет, а сейчас, увлекаемый древним охотничьим инстинктом,  с предчувствием предстоящего  чего-то  удивительного и необычного, я шел вперёд в неизведанное.

                Глава вторая:
                Тревожные ожидания. Глухарь.
                Следы таёжной драмы.

      Солнце почти приблизилось к точке полудня, когда ряж стал расширяться и перешел в пологий, поросший мхом и  белобокой брусникой, влажный уклон. На этой границе  появились заросли шармадуна*, то есть  барбариса сибирского с бурыми, ещё не созревшими ягодами, с желтыми корнями, применяемыми в народной медицине для лечения почек , печени, желудка, отёчности и для снижения кровяного давления. Настойку корня давали лошадям при оппое, как мочегонное средство Плоды этого растения, содержащие больше количеств витамина А, придавали необычайную бодрость и выносливость. Однажды, съев утром горсть красных ягод я проходил весь день по тайге без пищи и у меня  ещё хватило сил добраться до табора  через каменные россыпи и бурелом.
        Кое-где островками выделялась богородская трава и я сорвал пучок для заварки в будущем чая. По-видимому, это и была та самая  Ключевская покать. Захотелось есть и я решил спуститься пониже, до первой попавшейся поточины* или мочажины*, чтобы там набрать воды и вскипятить чай. Потому что в тайге без чая и «еда- не еда.»  Как только я стал спускаться по склону, Соболька бросилась было вперёд и дёрнула поводок. Я слегка прикрикнул на неё и пригрозил  сажанками. Она тут же, с виноватым видом, вернулась на место позади меня и поплелась, обнюхивая траву и  время от времени поднимая голову, настораживая уши, улавливая запахи меняющего направления ветерка.  Тропы не было и я спускался осторожно, чтобы не раскатиться, опираясь на сажанки. Склон стал ещё положе а почва-влажнее. Пошли сплошные заросли голубицы и островки багульника болотного, с крестообразными белыми цветками, источающими запах эфира. коего мы называли «чушатником», а местное население -  «багуном». Сосны сменились даурской лиственницей, вперемешку с ольхой. Кое-где выделялись  высоченные голые лиственницы с шапкой ветвей на самой вершине. Видимость была не более  двадцати метров. Из-за обилия ягод это было самое удобное место для жировки медведя и боровой дичи. Голубичник в некоторых местах  был слегка примят и объеден. При виде этого на душе сразу стало тревожно. Так ягоду объедают только медведи. Я быстро снял ружьё с предохранителя и ещё раз проверил как оно заряжено. В патроннике был патрон с разрывной  пулей Жакан. Моя тревога мигом передалась собаке. Она натянула повод, вздыбила шерсть на загривке и слегка заворчала. Затем потянула меня вперёд и уткнулась носом в мох. Я, внимательно оглядевшись по сторонам, подошел к ней и увидел вдавленный медвежий след, заполненный водой.  Поставил на него свою ногу. Размеры почти совпали, значит медведь был небольшого размера, скорее всего полуторагодовалый пестун*. Соболька заскулила и стала смотреть мне в лицо. Я мигом дёрнул за конец  монгольского узла, освободив собаку, быстро сообразив, что если медведь рядом, то  она, бросившись на него, потащит и меня за собой и тем самым помешает выстрелить. А зверь может броситься на меня, не обращая внимания на собаку. Броски его бывают неожиданными и стремительными. Поэтому надо быть готовым ко всему и стрелять наверняка. Самообладания я  в тот момент, несмотря на отроческий возраст, не терял и держал ружьё на изготовку. В мозгу лихорадочно проносились мысли: успеет ли Соболька схватить его за «гачи»*или за зад, какой заряд в патроннике, ослаблен ли нож в ножнах? Быстро отведя затвор и открыв магазинную коробку, поместил вниз два патрона с круглыми пулями. пропитанными сулемой и верхний патрон с разрывной пулей со ртутью. В патроннике оставил прежний патрон с пулей Жакан, тоже со ртутью. Таким образом, у меня было  два разрывных заряда подряд, что вселяло уверенность   и не позволяло впасть в панику.
    Тут же мне вспомнилось наставление бывалого охотника Коли Зимина, с которым я в октябре прошлого года охотился на белку в долине речки Лужанкинка.. и который за свою жизнь добыл немало волков, рысей и несколько медведей. Сидя у костра, он поучал меня премудростям сибирской охоты: «Медведя, паря, надо стрелять в бок, по сердцу, немного позади передней лапы под лопатку, в то место, где локтем вытерта шерсть от ходьбы,. А если стрелять в голову, то в лоб али в ухо; тажно надо иметь твёрдую руку, острый глаз, и пристрелянное ружьё, да и не трястись  со страху. Если промахнёшься, то пиши: пропало. Не успеет, паря, замолкнуть голк  от выстрела, как он,чёрная немочь*, в один прискок  окажется рядом с тобой и разом отправит на тот свет.»
    Должен сказать, что эти воспоминания, как спасительная инструкция, пронеслись в моей голове в какие-то доли секунды и, вселив уверенность в себе, позволили не терять самообладания и быть готовым к встрече с хищником.    
     Я стал внимательно осматривать  траву вокруг и , убедившись, что медвежьи следы , в общем-то, пересекают наш путь и уходят вправо, решил уклонится влево, поближе к каменной россыпи, где был лучший обзор. Шел быстро, постоянно оглядываясь и озираясь по сторонам, обходя  заросли спиреи папоротниковой с уже засохшими цветными венчиками. Соболька стала вести себя спокойнее, свидетельствуя о том, что  медведя поблизости нет. Вот она остановилась около гранитного валуна, с нижней его стороны относительно уклона горы, уткнула мордочку в траву и стала лакать воду. Ура-а-а! Какая удача! Моя верная помощница нашла источник! Я, мигом забыв все страхи и волнения, поспешил к этому месту и увидел, как из-под валуна, слегка бурля и вынося песчинки, вытекает вода и тут же уходит под мох и траву, образуя мочажину. Упершись руками в валун я окунул лицо в источник и напился холодной воды, от которой сводило скулы и щипало язык и губы. Тут же решил развести костёр; снял и положил на валун котомку; поставил на предохранитель и надел за спину ружьё и стал собирать и складывать на сухое  место топливо. В самый низ будущего костра положил бересту, сухую траву вперемешку с тонкими, наполненными горючим 'эфиром, веточками багульника, сосновую хвою. Туда же  мелко настрогал охотничьим  ножом сухую осиновую стружку. Затем наступил самый ответственный момент- добывание огня. Достав из котомки огниво я  стал бить кресалом* по куску кремния,  высекая искры. Фитиль долго не загорался. Соболька в это время  бегала кругами и вспугнула из травы выводок рябчиков, пронёсшийся надо мной с переливчатым шумом. Я её подманил к себе и продолжал высекать огонь, время от времени поглядывая по сторонам. Но вот фитиль задымил, я сунул его под растопку и стал раздувать. Сухая трава задымила и, наконец, по ней побежали  искорки, превращаясь в язычки пламени; с треском разгорались веточки багульника и хвоя. Сворачивалась в спираль полыхнувшая береста,  вытапливая из себя капли дёгтя. Пламя быстро охватило всё топливо и костёр начал свою торжественную пляску жизни. Быстро соорудив таганок, я набрал в манерку воды и подвесил её над пламенем. Вода из-за   присутствия в ней газа и минеральных веществ закипела очень быстро. Я забросил в неё пучок богородской травы и снял с огня.
Ну что, подруга,- обратился я к Собольке,- небось устала? Ничего, сейчас перекусим и отдохнём. А потом спустимся на падь и двинем на табор.
        Соболька слегка заскулила и стала преданно смотреть на меня, помахивая хвостом.
Я погладил её и поцеловал между ушей, а она в ответ стала лизать мои руки. Достав кусок отварного мяса и, отрезав от него четвертинку, протянул её на ладони, сказав: «Возьми!»  Соболька сначала понюхала, а затем осторожно, склонив голову набок,  взяла зубами свой паёк и мигом проглотила. Потом стала смотреть на меня и по выражению её глаз можно было понять , что она надеется на добавку. Но добавки не было. Я сам быстро уплёл свою порцию и два размоченных сухаря, запив всё это чаем, а вернее, настоем богородской травы, после чего уселся на прогретую солнцем каменную глыбу и  разулся, чтобы дать ногам отдохнуть. Ружьё положил на колени, не выпуская из рук. Соболька уселась рядом и, задирая вверх мордочку, ловила лесные запахи. Так прошло около часа. Усталость покинула  тело и я решил, что пора идти дальше. Быстро собравшись и подав собаке команду : «Вперёд!»- я двинулся навстречу неизвестности. Соболька бежала впереди зигзагами, обнюхивая траву и изредка останавливалась, подняв голову и ловя верховые запахи. Голубичник становился  гуще и всё вокруг синело от обилия ягоды. Я останавливался и горстями отправлял её в рот, но вскоре набил оскомину. Постепенно продвигаясь по этим зарослям мы наткнулись на охотничью тропу, ведущую вниз по склону. Не успели мы преодолеть и полусотни метров, как  справа в ягоднике послышался шорох. Соболька бросилась туда и вспугнула огромную по моим представлениям птицу, пролетевшую не более ста метров и усевшуюся на лиственницу. Это был каменный глухарь, королевская птица наших лесов. Полёт его был тороплив, но тих, прям и невысок; состоящий из быстрых, шумных ударов крыльями. Поднырнув под крону, он  резко взмыл вверх и сел  на толстый сук у самого его основания почти вплотную к стволу, слившись с ним в единую массу. Свисающие сверху тонкие веточки скрывали от моего взора его  голову и шею.   Соболька мигом подбежала к дереву и стала аккуратно облаивать глухаря, слегка помахивая хвостом и  временами поглядывая в мою сторону. Глухарь, наклонившись и вытянув шею, с любопытством разглядывал собаку, время от времени издавая звуки напоминающие креканье. Я выбрал в патронташе  заряд с подкалиберной* пулей, перезарядил им ружьё и, обойдя с четверть круга, стал скрадывать глухаря с тыльной стороны, скрываясь за стволами деревьев, стараясь не наступить ненароком на сучья и замирая, когда собака переставала лаять. Подкравшись к лиственнице на длину её тени, я присел на мох, подогнув  под себя колени; прислонил сошки к берёзе, уложил на них ружьё и замер в ожидании, когда птица повернётся задом. Вот лайка сменила позицию и глухарь повернулся. Опустив голову, он снова стал крекать, как бы выражая своё недовольство. Настал самый удобный момент для выстрела. Сердце моё от волнения забилось  учащённо, а мозг стала сверлить мысль: «Только бы не промахнуться!» Затем, прошептав про себя: «Господи, благослови!»-  крепко сжал левой рукой конец ложи, прицелился повыше хвоста и, задержав дыхание после глубокого выдоха, с удивительным спокойствием, плавно нажал на спусковой крючок. Приклад мягко толкнул меня в плечо и одновременно прогремел выстрел, отдавшийся своеобразным полным приглушенным звуком, свидетельствующим о том, что пуля нашла цель. Сквозь пороховое  облако было видно, как глухарь, обламывая сухие ветви, стал падать вниз и с характерным звуком, напоминающим буцканье, ударился о землю. Вслед за ним, кружась и покачиваясь, опускалось несколько мелких пёстрых перьев. В то мгновение  мои ноги почувствовали, как от этого удара  по земле пробежала лёгкая дрожь.  Пишу об этом совершенно откровенно и без всяких там охотничьих вымыслов и прикрас. Соболька тут же схватила  добычу за шею и стала трясти из стороны в сторону Я, как и было в те времена заведено у всех охотников Забайкалья, перекрестился со словами: «Слава тебе, Господи! Ещё не последний!»- и, подбежав,  прикрикнул на собаку. Она положила добычу у моих ног, выказывая мне своё уважение и полное  повиновение. Тогда я её погладил между ушей и поцеловал чуть пониже глаз. Она, в ответ на оказанное ей внимание, радостно стала вытанцовывать на месте, издавая грудные звуки, словно хотела что-то сказать, но не могла и от этого переживала и снова пыталась схватить поверженного глухаря. Я взял добычу и стал осматривать. Это был крупный буро-пестрый , так называемый «каменный», самец глухарь, с длинной толстой шеей, большой, с серым оперением головой; длинным и толстым, слегка загнутым клювом бледно-зелёного цвета; с широкими красными бровями. Издали он казался чёрным, но это был зрительный обман. Его оперение было от узорно-серого,местами сизо-зелёного,до сизо-дымчатого с коричневыми продолговатыми пятнами на крыльях и тёмное, с белыми пятнышками на хвосте. Густое и жесткое удлинённое оперение на подбородке смотрелось, как борода. Птица была весом не менее пяти килограмм и с размахом крыльев более метра.
    Пуля вошла в нижнюю часть спины, перебив позвоночник и выбросив на вылете часть кишечника. Вся поверхность его груди и живота была окровавлена, а из раны  вывалились оставшиеся обрывки кишок. Я их обрезал и  бросил Собольке, а она  проглотила одним махом, клацнув зубами. Запихнув добычу в котомку так, что оттуда торчали  лапы с хвостом  и перезарядив ружье, я с приподнятым настроением пошёл вниз по покати, а Соболька бежала впереди и каким-то особым своим чутьём угадывала едва проступавшую, а иногда совсем исчезавшую тропу.
     Не прошло и получаса, как мы вышли на падь и оказались на тропе, ведущей в вершину Душемала и к нашему табору. Перед завершающим марш-броском я решил отдохнуть, так как котомка с добычей, да ещё ружьё в придачу, оттянули мне плечи. Сев на пень, я прислонил к нему ружье, а котомку положил рядом. Соболька тут же стала её обнюхивать, а затем улеглась у моих ног,  разведя в стороны уши, чутко  улавливая  звуки  тайги.
  Отдохнув около получаса и очнувшись от забытья, я встал с пня, надел котомку и накинув на  правое плечо ружьё, пошагал дальше,  к нашему табору. Сажанки держал в левой руке , время от времени пользуясь ими как посохом. Соболька бежала шагов на пять впереди то утыкая нос в тропу, то поднимая кверху, ловя запахи. Солнце уже покатилось на вечернюю половину неба и хотя светило ещё ярко , но не грело из-за, висящей в небе  и задерживающей тёплые лучи , той самой «помхи», о которой я упоминал ранее.
    Вскоре мы поравнялись  с устьем лога, поросшего редким березником, среди которого выделялось несколько даурских лиственниц.  Соболька неожиданно замерла на месте и,  задрав голову, стала принюхиваться.
Затем бросилась в лог и вскоре оттуда донёсся её лай, редкий и незлобный. Обычно так лают на белку или бурундука, но в данное время  был не сезон для белковья и я стал звать её к себе, но напрасно. Лайка не слушалась и тогда я стал понемногу подниматься по логу, на всякий случай держа ружьё на изготовку. Берёзы расступались и за ними показался выворотень упавшей лиственницы. Из-за него не было видно, на кого лает собака и я стал обходить стороной, направившись на правый и возвышенный склон лога, памятуя о том, что все скрытые и не просматриваемые места  надо обходить на безопасном расстоянии и внимательно просматривать их со стороны, дабы не стать жертвой неожиданного нападения. Поднявшись на склон я сначала увидел лающую Собольку, а затем какую-то серую лохматину на торчащем суку лежащей лиственницы. Соболька, учуяв меня, прекратила лаять, подбежала  виляя  хвостом, будто извиняясь за напрасную тревогу, обежала вокруг и снова побежала к лиственнице, но уже не лаяла, а села рядом с кроной. Я подошел поближе и предо мной предстали следы некогда разыгравшейся здесь трагедии. На крепкий, как железо  торчащий сук  словно на  копьё был нанизан мумифицированный труп волка. Сук вошел в грудь слева и вышел в правом паху. Голова с оскаленной пастью и высохшими глазницами свешивалась вниз. Шерсть почти наполовину облезла и наверное была растаскана птицами на обустройство гнездовий. Лапы висели как плети. Трагедия, по-видимому, произошла ещё зимой, когда лежал глубокий снег, волк за кем-то гнался и напоролся во время сильного броска и сам стал добычей. Смерть его,  несомненно, была мгновенной, поскольку сук пронзил  жизненно важные органы, да и сама поверхность сука не была повреждена. Всем охотникам известно, что волки в предсмертных конвульсиях хватают зубами всё подряд. Но здесь таких следов не было. Вездесущие колонки и хорьки ещё до таяния снега выели все внутренности и мышечную массу. Не исключено, что и наш знакомый ворон Варнак тоже справлял здесь трапезу. Но, тем не менее, от останков всё ещё исходил неприятный запах. Моя прирождённая любознательность всё же взяла верх над отвращением и я продолжал внимательно присматриваться и заметил, что шерсть вдоль спины тёмная, почти черная. От старых охотников я слышал, что волки с чёрной спиной очень редки, зато  свирепы и осторожны и встречаются только в высоких хребтах, да «в самой глухомани». Видимо, этот волк был представителем той самой группы.
    Мои размышления прервала стайка пролетающих и перекликающихся соек и я поспешил уйти с этого места, тем более, что время неумолимо бежало вперёд. Соболька без приглашения сначала побежала рядом, а потом вырвалась вперед и, добежав до тропы, уселась в ожидании хозяина. Дождавшись меня, она побежала впереди по тропе, изредка останавливаясь и принюхиваясь  к встречному ветерку. 
    Солнце уже повисло над горами, когда мы, вывернувшись из-за очередного выпирающего в долину  отрога,  почувствовали запах дыма и , пройдя густой кустарник краснотала, увидели зимовье, пасущегося в стороне Гнедого, сидящих у костра мужиков, варивших на ужин пищу. На росшей около зимовья берёзе, на высоте недосягаемой для собак, висел вынутый из ручья гурашек , а под ним  едва дымился дымокур.  Навстречу нам с визгом и радостным лаем  выбежал Барсик, а Гнедой, подняв голову,  смотрел на меня до тех пор, пока я не подошел к зимовью. Убедившись. что путник свой, а не чужак, он продолжил спокойно пастись, время от времени потряхивая гривой и помахивая хвостом , отпугивая  назойливую мошкару.
Ну что, паря? Ты никак с добычей?-спросил Илья
С добычей, дядя Илья ! Глухаря завалил.
Но тажно показывай,- вставил Вена,-раскрывай котомку-то. Стало быть это твой выстрел мы слышали?
Может мой, а может ещё чей.
Да в эту глухомань сейчас акромя нас и соваться то некому! Вот по первому снегу белковщики могут забрести. Так опять же несподручно им тут будет : зимовьё -то завалилось.
     Тем временем я быстро развязал котомку и, с распиравшим меня чувством гордости, вынул оттуда и поднял за  шею глухаря; подержал его на вытянутых руках и воскликнул:
Во какой!
Ишь ты какой турлай!*И впрям красавец!-поддержал меня Вена , взял птицу за крылья и, разглядывая  входное и выходное отверстия, добавил,--Чем стрелял-то, пулей али картечью?
Подкалиберной пулей. Метров за тридцать, а может и сорок, точно не скажу.
Рисковано, паря! Мог и промахнуться с такого-то расстояния. Это ж дробовик, а не винтовка. Картечью то оно было бы понадёжнее. Тебе ещё пофартило скрасть его на такое расстояние, да не спугнуть. Ладно, положи его на зимовьё, пока собаки не раздербанили. А завтра с утра поране домой наладимся. Только ты ему в нутре то кровь прополощи и натолкай туда крапивы, чтоб не проквасить, покуда домой доберёмся. Там своих и порадуешь добычей.
     Как и посоветовал Вена, я у ручья сполоснул брюшную полость глухаря, подвесил его на дереве, чтоб дать стечь жидкости и на старом пепелище за зимовьём нарвал  более свежие ветки крапивы, а затем напихал их внутрь птицы. Потом посмотрел на старую сосну, вспомнил про ворона и спросил
А Варнак  ещё не прилетал?
 Предъявлялся незадолго до тебя,- ответил Вена,-куркнул пару раз и улетел восвояси. Ничего, паря, ещё обернется и твоего глухаря раздербанит если не спрячешь подальше, ему к этому делу не привыкать.
 А я его  снова в котомку затолкаю. А ты мне поможешь подвесить его повыше, чтобы собаки не достали.?
Непременно, помогу. Как тут не помочь!
    Ну что, мужички- охотнички!-раздался голос Ильи,- Варево готово! Давайте повечеряем, обговорим все дела, а завтре вставать ни свет, ни заря,  чтоб до дому, хотя бы к потёмкам добраться.
      Тем временем солнце, послав нам последние лучи, скрылось за горы, продолжая оттуда подсвечивать плывущие по небу облака. С вершины долины потянул прохладный ветерок живарь, а дым от костра перестал подниматься вверх и голубыми слоями стал стелиться над кустами вдоль ручья, над тропой, по которой я совсем недавно пришел и над подножьем внезапно придвинувшейся к нам горы. Расстелив кусок брезента и разложив на нём снедь, мы стали ужинать   Намотавшись за день по тайге, я с превеликим удовольствием потел над миской, уплетая за обе щёки дымящееся козье мясо, запивая прямо из миски питательным бульоном, именуемым шулёй,*  будто хотел наесться на неделю вперёд. Затем, отдышавшись, рассказал о волке.
Вот те раз!- воскликнул Илья,- Я же  вчерась  в тех местах проходил, да видать, разминулся. Всё , паря, стареть стал! А  вообще то я по устью прошёл, а оттуль, стало быть, не видно. Ну, да ладно. Еслив ты нам всё точно обсказал, то дело было в конце зимы, когды глубокий снег  покрылся настом. В логах его наметает до метра, а то и боле. Стало быть, все нижние сучья скрыло и  один, самый верхний, торчал, как насторожка. Да к тому же поди* был переломлен наискось, что и заострять не надо. Так вот, паря, волки по насту гоняют крупного зверя- изюбря или сохача. На козу не размениваются: им её хватает на два жевка и не боле. И гонят они всей стаей- два впереди, самые сильные и ловкие, бегут наперерез зигзагами туды-сюды, как челноки, два -по бокам, это самые прыткие, которые в удобный момент прыгают и хватают за шею али за бока, да так и висят на нём, а остальные, которые послабее, так те сзади. Это обычно молодняк или перестарки с волчицей. А раз ты говоришь, что волк был черноспинный, то наверняка  это был иргичен*  - предводитель самой свирепой и настырной стаи. Такие, паря, не попустятся ни за что. Когда добыча была близка и бежала по рёлке, где снегу поменьше, то  этот волк бросился на перехват ускоками и  в азарте напоролся на сук на излёте прыжка. Просто на побегу он бы так не пропоролся. Вот и вся, паря, картина. А стая наверняка настигла добычу и нажралась до отвала. Будь по другому, она бы вернулась и съела своего собрата. У них так заведено, паря. Сам сколь раз натыкался на такие места.
 Да уж.- подтвердил Вена,- Мне ведь тоже довелось  как-то раз наткнутся на такую утолоку.* Осталась одна шерсть и лапа. Даже головы не было ; куда-то упёрли.
 В снег на запас зарыли,-промолвил Илья.
 Так оно и есть. Да и  волчья-то за войну уж шибко много расплодилось
 А чё не расплодиться-то? Охотников то всех, акромя Дмитриева на фронт позабирали.
 А его-то пашто оставили? Мужик здоровый и ловкий. Всю тайгу облазил, сколь зверья перебил, а на фронт не взяли. Чудно как-то. Вон Иван Плотников, тот у которого жена почтальонка, с одним правым глазом был, так и того замели. Прослужил в обозе, да пленных япошек водил. А этот как-то открутился!
  А так и выкрутился, что  фельдшеру Трухину  тушу сохатого подсунул, а посля до конца войны его мясом снабжал. Тот ему какую-то справку нарисовал, что не годен. Ха! На фронт не годен, а в тайгу, да на баб годен! Небось, панты пьёт. Не спроста же его баба в сорок лет родила, когда уже внук появился. Говорят, что вдовушек да солдаток мясом к себе подманивал. Я так думаю, что тут ещё и Райотдел НКВД его брони от фронта поспособствовал; печёнкой чую, что он их человек. Не иначе, как «потайной». А вот придёт время и он загнётся. Язва же у него.
 - Может оно и так и  нам не ведомо, что  потайной, но держаться от него на всякий случай  надо подалее, чтоб беду в дом не принести.
-Вот то-то и оно, что подале. Однако, мы тут заболтались. Надо к завтрему готовиться, гурашка , как только оббыгает, задымить, чтоб мухи червей не наплевали; сёдне всё приготовим, а   в утре поране ошкурим и мясо в камичин* складём да и подадимся домой.
  Так и поступили. Вена стал готовить к предстоящему маршруту Гнедка, внимательно проверив каждую подкову. Затем щёткой-скребком удалил с него присосавшуюся мошкару, после чего сводил к ручью и протёр пучком влажной травы, а потом тщательно осмотрел предметы упряжи. Я, тем временем,  почистил и смазал своё ружьё. Затем помог Илье подкоптить гурашка, поднося к дымокуру и подкладывая туда мелкие веточки, сырую траву и куски бересты, дающей густой чёрный дым, а мой наставник поворачивал тушу , подставляя дыму обнаженное мясо и следя за тем. чтобы  не  загорелась шерсть на спинной части животного.
По окончании  копчения   Илья подвесил тушу повыше и рядом с нею  на супротивный сук подвесил мою котомку с запихнутым в неё глухарём. А дымокур затушили, залив водой во избежание  лесного пожара - самого опасного и безжалостного недруга тайги. Тлеющие угли костра прикрыли дерном. Закончив все приготовления к предстоящему дню, улеглись в        балаганчике на ночлег, как всегда положив рядом с собой  оружие, с которым таёжный человек не должен расставаться ни на миг.
    

                Глава третья.

                Последняя ночь.

Ну вот!-Выдохнул Илья.- Пролетел ещё один денёчек. Пролетают, паря, они и короче становятся, как и вся наша жизнь. Скоро и вовсе в рукавичку сожмутся. Завтре до потёмок надо домой обернуться, если по пути ничо не доспеется.*  Да лесничему надо сказать про крышу на зимовье. Вдруго'рядь* возьмем ножевку, топорик, скобы, гвозди и из тонкого сосняка соорудим накатник. Мох тут есть, глины наковырям . Зиму продержится, а  в июне надо успеть надрать корья и сделать навес, не то  опять всё сгниёт и завалится.
А мне с вами можно будет сюда?- спросил я Илью, надеясь услышать согласие.
Едва ли.- ответил Илья.- К тому времени ты уже в школе будешь.
Это верно. И выходных не будет. Опять заготовка дров в Кулинде для школы, потом копка картошки в колхозе. А ещё её и дома копать надо: насадили-то полно. И в огороде у дома , и в поле в устье Кулинды.
А куда деться? У всех так,- вставил Вена,-Иначе и не проживешь! Хлеб то всё ещё по карточкам. А за коммерческим надо очередь с вечера занимать и из-за одного килограмма  стоять почти сутки. А картошка для нас, что второй хлеб. Не будь её — все бы в войну с голоду повымерли. Вот так-то, мил человек!
На минуту повисло молчание и было слышно как в траве под изголовьем  шуршали какие-то букашки. Поворочавшись и, заняв позу поудобнее, я обратился к Илье:
Вы мне как -то обещали про китайцев рассказать.
Это про каких же китайцев?
А тех, что в лесу из-за золота убивали.
А ты чё, раньше-то ни от кого не слыхал?- сказал, повернувшись Вена.
Слыхать-то слыхал от ребят на рыбалке про Семь грехов и братьев Карякиных, да хотелось бы узнать поболее.
Ну, тажно слушай,-сказал Илья,- и запоминай. А когда вырастешь, то расскажи своим детям и внукам, какая тут жизня раньше была. Да и про нас, людей простых и неприметных, чё-нибудь расскажешь, али напишешь. Бог даст, ещё и писателем станешь. Уж всё-то знать, что и к чему, как я погляжу, тебе шибко интересно. 
              Значит так, с давних времён, когда тут русских-то ещё и в помине не было, захаживали в эти места китаёзы и промышляли золотишком. За сотни лет пробили через тайгу тропы от Аргуни аж до  Чёрного и Белого  Урюма. Это где нонче Ксеньевские прийски. Но туда добирались только самые настырные и выносливые, а  большинство их разбредались по распадкам  на Урове, Урюмкане, Газимуре, Будюмкане, словом, промеж Шилки и Аргуни. Золото тут везде найти можно. Где жимолоска растёт: там и копай. Главное, чтоб вода  для промывки была. Всё лето копали и промывали, а по осени домой  подавались. Паря, еслив по правде сказать, то немногим приходилось живыми вертаться. Старики сказывали, что в то время в лесах шибко много хунхузов бродило. Ну, это то же самое, что у нас варнаки были. Такие же разбойники, ни дать, ни взять. Так вот, эти самые хунхузы золотарей на тропах  скрадывали и убивали , а золотишко делили промеж собой . Так и шло из года в год, покуда эти места наши предки не заселили. Хунхузы, опасаясь казаков, через Аргунь на нашу сторону уже не переходили и разбойничали на своей стороне, а «ходи»*,как ходили раньше, так и продолжили ходить. Ну, а наши то,  кое-кто из казачков, да из охотничков смекнули, что можно быстро и легко разбогатеть, ну и давай охотиться на этих китайцев, как говорится: святое место пустым не бывает.
          Особливо, как баяли старики, отличились  в этом деле  семь братьев Карякиных из Горбиченской станицы на  Шилке.  грабившие китайцев, пробиравшихся сквозь тайгу аж от Ксеньевских приисков ещё при царе Николашке.  Тут ведь как дело-то было. Поначалу надо было найти  тропы. Потом сыскать удобное место и оборудовать неприметную сидьбу, как на солонцах и сидеть в ней днями и ночами, а то и неделями. Одному это несподручно. Можно на бобах остаться . А вот  артелью, да  ещё по разным огневым точкам-милое дело. Глядишь, на кого-нибудь добыча да и выйдет. А у них это дело было отлажено. Главное в нём - не прозевать момент. Китайцы  покидали места промысла, как только начинал сыпаться  лист. Знамо дело: им  надо было успеть через  Аргунь перебраться ещё до шуги. А вот как они умудрялись переправляться, то мне, паря, неведомо.
           Так вот эти самые Карякины, где по одному, где по два, а где и по переменке сидели в сидьбах и ждали своего часа. И сколько они душ загубили - одному Господу Богу известно?! Теперя всю нижнюю Шилку от Горбицы до Аникино , где в аккурат семь перекатов,  так и называют - Семь Грехов. Кому потрафило мимо них проскочить, так тех караулили и встречали перед Аргунью такие же варнаки, как Карякины. И перебито этих «ходей» великое множество по всей нашей матушке тайге, где прокурором, только батюшка медведь! 
           Мне в двадцатые годы один дед баял, как он по-молодости с берданкой ургечил* в тайге меж Урюмканом и Аргунью и поведал много всяких историй, как они с братаном добывали золотишко.
         Тогда ведь как бывало-то. Китайцы обычно брели по тропе  гуськом, человека  по три-четыре, а то и поболе. Доходило и до десятка. Так они их  скрадывали сзади и стреляли из берданок по спине на уровне брюха. В этом месте пуля напролёт поражала сразу трёх, а то и  всех четырёх и они валились в разные стороны, адали снопы с овсяной клади. А кто оставался живой, тот с рёвом убегал в чащу. А имя чё, того  и надо. Голкнут ещё разок по чаще, чтоб нагнать поболе страху и давай обшаривать убитых. Но не так-то всё было просто. Вся их одёжа была на узелках и завязках, где были заначены мелкие самородки,  и шевелилася от вшей. Да, да, паря! Прямо так и шевелилася. А сам песок по кожаным мешочкам припрятан в разных местах в одёже. А  более всего -  в котомках. Они даже умудрялись заплетать самородки в косы. В те времена у них все носили косы, что мужики, что бабы. Так я что тут хочу тебе сказать? Мешочки-то  с песком находили быстро. А всю одёжу и обувь они  с них снимали, волосы срезали и всё это складывали на каменную плиту, потом сжигали. Остатки от костра промывали и обнаруженное золото прятали в тайник до лучших  времён.
           Были даже и такие случаи, когда  китайцы со страху проглатывали самородки. Так они им вспарывали брюхо и промывали всю требуху. Говорил, что вонь была несусветная, но они не попускались, пока не найдут. Первое время  блевал, а посля привык.
           Однажды он  вышел на след китайца по самой росе, ну и давай сразу скрадывать, навроде, как гурашка-подранка. Долго крадчи шел за ём подле самой чащи, стараясь не наступать на сушняк, дабы не спугнуть ненароком. Скрадует, а сам прислушивается — не воркнет ли где потревоженная птичка, не зашеборшит ли  в косогоре катящийся камешек; и присматривается — не качнётся ли где ветка.
         Наконец пошло редколесье с брусничником и он услышал как впереди взлетел с кормёжки табунок потревожных кем-то рябчиков.  Потом подняли галдёж ронжи. Ну он, стало быть, сразу прибавил шаг и  стал настигать «ходю». Узрел ево в редколесном берёзовом логу,  скрал мало-мальски и издали, когда понял, что тот вот-вот зайдёт в чащу, приопнулся, пристроил бердану на  сажанки и выстрелил ему промеж лопаток, чтоб завалить наверняка. Голк отдался как от кости и ходя упал, но  тут же вскочил, захайлал во всю голову и поперся с рёвом в чащу. Пришлось потратить второй заряд и завалить наверняка. Тот упал, ногами малость посучил, руками траву с землёй поскрёб и затих, выкатив  глаза и прикусив язык.
          Подходить к ему он сразу не стал и  с  часок подождал, прислушиваясь и посматривая по сторонам. А бердану-то держал на изготовку. Тайга есть тайга, паря. Мало ли чо может доспеться навой раз.. На выстрел могут и чьи-нибудь собаки прибежать и облаять тебя, али незваные гости подвалить. Те же хунхузы али наши варнаки. Так что готовым надо быть к любой неожиданности.
          Так я о чём говорю-то, паря.  Так вот, каки дела!  Потомока высмотрел место поукромнее да поудобнее в колке, взял ходю за косу и  оттортал волоком в кусты.  Там ево и обшмонал.  И чо, паря, доспелось с первым-то выстрелом? Оказалось, что у него в котомке был стоймя, черенком кверху заначен топор и пуля сплющилась от удара о железо, ажно  прилипла к ему. Потому-то «ходя» поначалу и остался жив. Только со страху напустил в штаны. Шибко от них, грит, воняло мочой. Всю его одёжу и срезанную косу сжег на каменной плите. Этим  и добыл золотишко.
        А однажды они натакались на землянку , в которой лежало несколько китайцев с перерезанными горлами и от них уже воняло, а в самой землянке гудом гудела крупная могильная мухота. Видать, кто-то из своих ночью спокойно перерезал, обшмонал  и ушел. А с вечера им  не иначе как какую-то сонную траву в чай заварил. Пришлось им эту землянку поджечь, чтобы не расползалась по тайге какая-нибудь зараза.   
 
           Вот такие-то  случались истории и если их все рассказывать, то и до утра времени не хватит. Как-нибудь вдругорядь ещё расскажу.
И что же,  этих китайцев не хоронили? - поинтересовался я.
-     Да ты чё, паря, али с Луны свалился, али вбыль с дерева  упал? - вмешался Вена,- Какие ещё похороны в чаще-то? Ты бы ещё тута про духовой оркестр  помянул, али про попа с кадилом. Там ведь как дело-то быват? Шлёпнут, обчистят и дёру дают, как чё и видать. Редко коды под карчу засунут, али ветками закидают. А там, глядишь, медведь сожрёт, али росомаха. Хорьки с колонками тоже не побрезгуют. Да и вороны навроде нашего Варнака тоже мимо не пролетят. Тута есть кому попировать. А чё останется, так черви источат и всех делов, токмо косточки и останутся. В тайге ни чё не пропадает зазря.  Всё съедается и перерабатывается. Дажеть кости и те, особливо рога,  истачиваются всякими грызунами навроде пищух. Если б так не было, то вся тайга была бы завалена трупами животных и засохшими деревьями, что ни пройти, ни проехать. А так всё переработалось лесной живностью и  бухарашками с микробами, да и грибами тоже на удобрение для новой  травы и деревьев.
 -   Да я читал про это в книге  Чарльза Дарвина о его путешествии на корабле «Бигль».  Шибко интересная книга со множеством картинок всяких животных и читается легко.
Ну, раз читал, то и знать кое-что о природе должен.  В нашей тайге хозяин лесной дух в медвежьем обличье. Как ни крути, а он здеся самый опасный и не здря его чёрной немочью прозвали.  Дедушке Барчику, недалеко от Усть-Онона,  во время белковья челюсть вывернул из суставов, когды тот сидел на валёжине на Тонкой гриве и курил трубку. Было это уже после Покрова по первому снегу. Пора бы уже в берлогу залечь, да ён не залёг а шастал по лесу покуль на дедушкин след не натакался. Голодный был, а потому злой и возбуждённый, чёрная немочь, ну и давай деда скрадывать. А тот белковал с одной  «мелкашкой», да ещё с  ножом на поясе. Хорошо, что он спереди висел, а не  сбоку, а то б  деду полный карачун* вышел. Подкрался он к ему сзади  и обнял, ну и давай ломать. А тот не обробел, выдернул нож и  распорол ему брюхо. А когды вывернулся из-под ево, то только тогды и почувствовал, что  санки* вывернуты. Еле живой пришел к зимовью до напарника. Ну, а тот мужик был ушлый и дотошный: от бурятов знал, как там всякие вывихи вправлять. Вставил ему в рот  большую деревянную ложку, чё-то там надавил и санки-то доле того на место вправил. Три дни дед ничё не ел, а токмо молоко пил с бутылочки через телячью соску. Потом поправился, а вот челюсть чувствительность потеряла. Зачнёт он кулаком  по ней сбоку постукивать: хоть слева, али справа — ничё не чувствует. Стало быть, нервы повредил, врачей тогды там не было: на всю округу только один, да и тот скотский фершал, коновал. Осмотрел деда, поколол в щёки иглой и сказал, что у ево тройной нерв повреждён и всех тут делов. Так и осталось это до самой смерти, покуль ево кондрашка не хватила в землянке на  устье Чёртовой пади, где он жил как отшельник и питался одной рыбой. Вот таки, паря, дела. А в самой пади  где-то под плитой он заначил бутылку с золотом; говорил, что перед смертью расскажет  про этот тайник, да так и не успел, царствие ему небесное!. Дядя пытался у него узнать, тряс его полуживого за плечи и ажно кричал  то в одно, то в друго ухо: « Где золото, где золото?!»  А тому чё, он ведь уже завсе готов был:  один глаз закрылся, а другой  выпучился и кровью налился, языком еле ворочат, руку приподнял и показыват пальцем  в пустое пространство, а сам еле шепчет, дескать: «там, там у чёрта в кармане».  Видать, ум-то у ево раньше духа вышел. Потомотка руку на грудь уронил, дёрнулся и затих. А выпученный глаз так и остался открытым. Пришлося  веки натянуть да полтинником придавить. А дядя   посля  в половине Чёртовой пади плиты на россыпи перевернул и всё взанапрасну — ничё не нашел. Так и досеся евонное золото в Чёртовой лежит.
 - Я помню то событие c  шатуном,- добавил Илья. -  Шуму посля много было, ажно на всю деревню .  Наши мужики приехали туды на двух подводах с короткими санями на два копылка.*  Хотели мясо забрать, да пришлось бросить. В печёнке у этой черной немочи оказались мелкие и опасные  черви. Болесть эту ветеринары называли трихиниллёзом. Из-за неё  медведь не залёг в берлогу и стал шатуном.  Для человека она очень опасна и смертельна: раньше времени на бугор отправит шипишку караулить. Только одну шкуру и привезли Барчику, а тот её посля продал какому-то барыге из Шилки. А мясо от таких медведей даже ворон не клюёт. Чует неладное.
  - А я днесь на Ключевской покати  медвежий след видел, - вставил я, -  но не свежий и заполненый водой, а размером вровень с моими ичигами.
  - Небось испужался,-спросил Вена, - поджилки, случайно, не затряслись?
  - Да было малость, но я быстро взял себя в руки. Только вот после этого стал чаще смотреть по сторонам и  оглядываться. Ну  и сразу же отпустил Собольку с шунки.
 - Это ты правильно сделал, что собаку с поводка ослобонил. А судя по размеру следа медведь был  небольшой, второгодок,  пестун. Поди ходил жировал на голубице. К Покрову, а то и раньше  отселя уйдёт в отбойные места за хребёт, чтоб залечь в берлоге.
Где-то в этих места должна бродить и его мать с нонешним приплодом,-  спокойно и не спеша добавил Илья. -  На Петров день у медведей начинаются свадьбы и в это время самцы отгоняют от самок пестунов, а то и вовсе могут их задрать. Ну, а те посля так стороной и ходят до глубокой осени, а навой год снова присоединяются и залегают в берлогу вместе с матерью и младшими братьями-сёстрами. Мне приходилось от отца слышать, что из одной берлоги  доставали сразу трёх, а то и  четырёх зверей: матку, пестуна и одного или двух первогодков. Но в таких случаях они устраивают берлоги не  только в отбойных, но и в самых убиенных местах. А берлоги готовят загодя с конца августа. Навой раз расширяют старую фатеру.
А что означает слово: убиенное? - спросил я, повернувшись к Илье и  не скрывая любопытства.
А это то же самое, что и глухомань. Как только туда  доберёшься, то сразу  душу охватывает тревога.  Мы  с батей в двадцатые годы в самый раз под Семёнов день* попали в такую глухомань меж Газимуром и Урюмканом, когда решили спрямить путь по давно заброшенной старой китайской тропе. Был у нас добрый и умный конь монгольской породы, завьюченый потакучами*. Мы попеременно вели его в поводу. Была ещё собака, помесь лайки с дворнягой.  Шла на любого зверя, годилась и на белковьё. Путь держали по тайгызу* со  старыми затесями на  деревьях.  Думали за один походень* до места добраться, да не получилось.  Шли, шли и угодили на широкий ряж  с таким редколесьем, что можно было  на паре лошадей в карете проехать. А на душе-то всё равно тревожно было. Дорога пошла под уклон и вскоре мы оказались в логотине. Тишина, будто в могиле. Ни одна птичка не воркнет.  Кругом сосняк, а дятлов и слыхом  не слыхать.  Только одни поползни по стволам шныряют, адали мыши. Даже слышно, как под их коготками кора шеборшит. А лесины  таки высоченные, ну как корабельные мачты. И стволы толщиной в два-три обхвата. И голые без сучьев, ажно до самой вершины. Затеси на стволах смолой затекли, а посля  поготу пропали. И куды нам дале идти — сами понять не могём. Вершины-то у сосен так сплелися, что  дажеть неба  не видать было. А еслив где и проглянет, то ма-а-аленький клочок, не боле рукавички. И солнце завсе пробиться не могёт. Лучи рассеиваются в вершинах и от них внизу отзаривает самую малость. По ногами токмо хвоя, как  подушка, да сосновые шишки  на ней, где сплошняком, а где и с прогалом. А подле камней   маслят хоть лопатой греби, да пучки  богородской травы чуть не до колена. Конь  ступает осторожно, ушами прядет, глаза пучит и по сторонам пялит; собака нюхтить перестала,  поскуливает, да под ноги так и лезет, так и лезет; а на душе так тоскливо и нехорошо, адали кошки скребут. Тут-то и похимастилось* мне, что позадь меня идёт кто-то таинственный и дышит прямо в затылок. Меня аж холодом обдало: оглянулся, а там — никого. Повернулся вперёд: снова химастится, будто кто-то в самый затылок дышит. Обернёшься, опеть —никого.  Я уж давай со страху-то молитву шаптать. Дважды прошептал и навроде отпустило меня: химаститься перестало. Тут и батяня на тайгыз* натакался: в затесь-то  сразу уткнулся, быдто его  кто за руку к ней подвёл. Глянули подале, а там ещё одна на удачу и только наполовину заплывшая новой корой. Так и пошли мы  дале по  тайгызу.  К солносяду выбрались оттедова. Вот вам и убиённое место. Одним словом — глухомань непросветная и не приведи Господь в ней заплутать и загинуть ненароком.
— А что такое закон тайги, -спросил я.
— А это, паря, самый суровый и беспощадный закон среди таёжников, карающий не за убийство, а за воровство среди своих как за тягчайшее преступление и влечёт за собой смерть виновного. Таёжный суд быстр и неопровержим. Вора закапывают живьём в яму, а зимой привязывают к дереву  на съедение диким зверям. Вот так-то, любезный.
  -Ужасти-то какие!-словно выдохнул я, почувствовав холодок на спине и удивляясь: до какой же жестокости порой доходят люди.
      
      Закончив  свой рассказ, Илья поворочался, покряхтел и выполз наружу.
-Паря, чё-то небо затягивать стало,-донёсся его голос.-Как бы  дождь не направился!
-  Может к утрю вызвездит и все обойдётся?- ответил Вена.
-Может и  вызвездит, а может заненастит. Сейчас самое время. Утиное ненастье на подходе. День-два, да и накроет.
   Да уж. Время подошло. Я помню как дедушка Барчик любил в эту пору охотиться на уток  на Ононе. Бывало, сядет на берегу у заводи возле кустов тальника, забьёт кол, подтянет к нему  вершинки веток, привяжет и сидит, как под навесом, ждёт когда утки сядут на отдых на своё любимое место. Тут он их со своей тулки  двенадцатого калибра и  накрывает сразу с двух стволов. Бывало по пол-мешка собирал за раз. Всей родне доставалось и мяса на суп и пера  на подушки. Охо-хо, было времечко!
   Да, паря, были времена, когда ненастье совпадало с охотой. Сначала «куктен»*-козье ненастье в середине августа, потом утиное ненастье  промеж вторым и третьим Спасом. После сохатиное ненастье в начале сентября, когда у них гон. Потом  в конце сентября летят гуси и опять ненастье.
Ну ладно, давай спать будем.
      Покряхтывая, Илья залез в балагашек, пошебуршал сухой травой и, наконец, захрапел, намаявшись за день. Вскоре и Вена стал насвистывать носом. Лишь только я, под впечатлением от услышанного, не мог  заснуть сразу и долго ещё представлял себе, как лесные разбойники в поисках золота, сидя у таёжного ручья под вековыми даурскими лиственницами, распарывают животы и перемывают в лотке внутренности  загубленных ими  китайцев, не брезгуя  при этом пробовать на зуб любой, нащупанный пальцами твёрдый предмет, будь то косточка, просто камешек или вожделенный самородок А в это время далеко за Аргунью и хребтом Хингана  около фанзы на куче гаоляновой соломы копошатся полуголые китайчата, а их измождённая мать преисполненная надежды , взирает на северную дорогу в ожидании, что вот-вот из-за поворота покажутся её муж и братья, ушедшие ещё весной  на поиски счастья в далёкое Забайкальское Эльдорадо. Но неумолимо наступает очередная бесконечная ночь и китаянка, заведя в фанзу и уложив на циновку полуголодных детей, ложится рядом, орошая их своими слезами, вдруг осознав, что осталась с ними  навсегда одна и что их кормилец и защитник растворился во мраке неизвестности.
     Немного поворочавшись и устроившись поудобнее я положил руку на лежащее рядом ружьё и, чувствуя, что обретаю состояние невесомости, заснул «сном праведника».
     А под утро мне приснился страшный сон, перенеся  на два года  в моё прошлое.
Я вновь ощутил себя, стоящим  недалеко от Новостройкинской пристани  на пологом берегу Шилки  среди кипящих котлов   и лежащих между ними  высоких куч из окровавленных солдатских шинелей, которые безмолвные женщины пропаривают в этих котлах.  И  на мне находится та самая куртка, которая позже будет пошита с одной из этих шинелей и именно её  я накануне вечером подстелил под голову перед сном. Неподалеку на торчащем из-под галечника  штоке якоря-мертвяка сидит ворон Варнак и сверлит меня  маленькими чёрными бусинками своих глаз. Время от времени в этих бусинках, как в зеркале   мелькают отблески пламени. От костров вдоль реки стелется густой сизый  дым, смешиваясь с накрывшим реку туманом и витающими в нём тенями сказочных чёрных и серых птиц.
     Неожиданно из этой клубящейся сизо-молочной смеси на берег начинают выходить в окровавленных гимнастёрках и кителях наши и вражеские мёртвые солдаты, все вперемешку, одним общим строем. Разбредаясь среди котлов и перебирая кучи шинелей, они, словно лунатики, проходят дальше и растворяются среди деревенских домов и огородов, где  уже созревшие подсолнухи, склонив свои шляпы-головы, мерно покачиваются им вслед, а из тумана  продолжают выходить всё новые и новые  батальоны мертвецов и им  «несть числа».          .   Но вот один солдат маленького роста с раскосыми глазами на смуглом  скуластом лице и  с окровавленной грудью, простроченной автоматной очередью, отделившись от строя, медленно и осторожно, словно скрадывая добычу, подходит ко мне и, положив свою невесомую руку на плечо и проведя ею  по рукаву моей куртки,  спокойно и тихо, и вместе с тем,  уверенно произносит: «Это мой шинель, однако!». Самих слов я не слышу, но они непостижимым образом проникают в  мой мозг, донеся до сознания весь их трагический смысл. Я в ужасе отшатнулся, пытаясь убежать, но мои ноги словно вросли в землю и отказались повиноваться. Тогда я закричал и тут же проснулся в холодном поту. Снаружи беззлобно лаяли потревоженные моим криком собаки, а Илья  спросил  в чём дело. Я ответил , что приснился страшный сон.
    - Ну тажно повернись на другой бок. Это у тебя кровь застоялась. Ишь как забазанил, ажно собаки всполошились и сюда чуть было не заскочили на выручку, да и нас-то чуть было не напугал. Завтре расскажешь, чо ты там увидел, а теперича спи и не шаборши, скоро вставать будем, небо-то, поди уже замолонило. 
     Я, как и посоветовал Илья, повернулся на другой бок, согнул ноги в коленях, а руки сунул под голову и ещё долго не мог заснуть, находясь под впечатлением увиденного во сне.   
   Было  слышно, как набежавший предрассветный ветер зашумел в ветвях деревьев и в кустарнике; как заскрипела видавшая виды древняя сосна, на которой любил подолгу сидеть старый знакомый дяди Илюши и старожил этих мест ворон Варнак. Убаюканный этим колыбельным напевом природы я успокоился и быстро впал в забытье, постепенно перешедшее в крепкий предутренний сон.

                Глава четвёртая.

                УТРЕННИЕ  ХЛОПОТЫ..
   
      Проснулся я от разговора лесников,  хлопочущих у потрескивающего костра и от курканья Варнака, восседавшего на древней сосне. Полежав минуту-другую, сел, потянулся, издав протяжный и  громкий зевающий звук, а затем  стал обуваться., наматывая на ноги просохшие тёплые портянки. Не успел я завязать оборки на ичигах, как в балаган  забежали  собаки и стали  обнюхивать мои  руки и облизывать лицо. Кое-как отбившись от них я  на четвереньках выполз  наружу, встал и подошел к костру, протянув руки к пламени и наслаждался теплом, перебирая в воздухе пальцами  словно  при игре на пианино. Солнце ещё не взошло, но его лучи  из-за горизонта уже подсвечивали скопившиеся на Востоке облака.
     Умытая росой тайга источала чудесные запахи многочисленного разнотравья и волшебный лесной воздух проникал в грудь, насыщая всё тело своим ароматом и способствуя прекрасному настроению.
   - Ну чё, охотничек, выспался?- спросил Вена, помешивая ложкой варево в дымящемся котелке.-Ты нас  ночесь тут  чуть было заиками не сделал, когда забазлал во всю голову и на весь балаган. Аж собаки всполошились.
- Да, кажись, выспался. А что заорал, так это мне сон страшный приснился, будто   мёртвый красноармеец просит вернуть ему шинель, из которой мне сшили куртку. Не то бурят, не то-тунгус. А может быть: якут. Одним словом -забайкальский абориген, то есть бывший житель тутошний.
   - Во дела! И надо же такому присниться?! А вообще-то кто-то же в той  шинели воевал? Поди и в ней свою смерть принял? И сам-то уж в земле давно изопрел, а шинель его  тебе служит.  Может это его душа с тобой пересеклась и что-то хотела передать. Не зря же старики баяли, что души умерших возвращаются в те места , где появились на свет их хозяева.
  -    Вот и вернулась  в те места откуль  родом и жительством её хозяин,- поддакнул Илья, выколачивая о голенище ичига свою трубку.- Он тут поди всю нашу матушку тайгу облазил, а смерть принял на  дальней стороне. Сколь мне пришлось  похоронить земляков! Костяшек на счётах  и тех не хватит!  Ну да ладно. Ты, сейчас, паря, следи за огнём и за варевом,-кивнул мне Илья,- а мы гурашка оснимам, да в камичин  складём.
    Так и поступили. Я  подбрасывал в костёр сучья и следил, чтобы не пригорело варево из остатков чумизы. перемешанной с кусками мяса и положил под горячие угли несколько картофелин, нагребя на них сверху кучку горячей золы.
      Лесники тем временем управились с козликом. Мигом и мастерски сдёрнули с него  шкуру, которую Илья со словами: «Хороша барловинка»,*- свернул  и положил в перемётную суму. Затем  отрезали голову и на пне разрубили её на части, бросив собакам. Несколько рёбер и кусочки мяса с обильными кровоподтёками положили на притолоку, как дань хозяину этих мест, ворону Варнаку.  Всё остальное положили в камичин и подвесили на берёзе. Варнак же спокойно  наблюдал с высоты за движением мужиков, слегка наклоняя голову, то влево, то вправо. Казалось, что он спокойно размышляет о том, как будет пировать после нашего ухода и исчезновения ненавистных ему собак.
     Неожиданно Варнак поднял голову, встрепенулся, весь как-то вытянулся, качнулся, приглушенно каркнул и уставился по направлению к вершине долины, повернув туда свой клюв. Меня разобрало любопытство и я стал внимательно за ним наблюдать. Вот он снова подал голос, но уже не каркнул, а громко куркнул, вложив в этот звук интонацию тревожного ожидания. Затем взлетел и уселся на самой вершине другой сосны, росшей выше по склону увала и продолжал оттуда наблюдать в том же направлении.
- Чё же, паря, он  этак зашебутился-то?-сказал Вена, отходя от берёзы с подвешенным на ней камичином.-Никак кого-то учухал?
Стало быть учухал! Он, паря, зазря суетиться не будет. Как-никак, а он тут хозяин,-ответил Илья.
      И тут до моего слуха донеслось слабое и жалобное  воронье карканье, всё усиливающееся по мере приближения. Вскоре мы увидели трёх ворон, летевших с вершины долины,. Летевшая впереди беспрерывно издавала жалобные звуки, напоминавшие не столько карканье, сколько крики галок: «ка-ка». Сопровождающие  вороны изредка покаркивали: «кар-кар», словно пытались её успокоить. И тут наш Варнак вспорхнул и полетел навстречу, издавая куркающие звуки и как только подлетел к ним, то они все закружились в общей карусели и загалдели. Но вскоре беспорядочный галдёж прекратился и картина приобрела упорядоченный характер. Только одна ворона подавала своё жалобное «ка-а, ка-а», а Варнак её выслушивал , как арбитр, изредка вставляя своё: «кур, кур». Затем все полетели туда, откуда прибыла эта, с позволения сказать, «ущемлённая в своих правах делегация». Как и положено в  вороньей иерархии Варнак летел впереди и выше остальных и вскоре они  исчезли за пределом видимости.
- Ну, паря, сейчас будут дела! Кое с кого полетят перья!,-взбодрился Илья.-Это ж надо было лететь именно сюда жаловаться на своих обидчиков, да именно к Варнаку, как к старейшине рода. Он тута для них и Царь , и Бог и воинский начальник.
Стало быть, они знали где он находится и полетели за защитой именно сюда, а может летели наугад , пока на кого не наткнутся,- вставил я.
 -  Э-э, паря, у них тут особая связь промеж собой. Каким-то чутьём знают кто где обитает. Без всяких там раций и телефонов. То же, что и у тунгусов. Те по разным заметкам на деревьях, да на скалах в любое время знают: где кого искать, а вот мы иной раз в одной деревне не можем найти друг друга. И всё от того, что понемногу утрачиваем связь с природой. Вот так-то, юноша!  Запоминай и мотай себе на ус. Однако, завтракать пора. Вона займись-ка котелком с варевом, покуль оно не уплыло!
    Взошло солнце и заиграло своими лучами на вершинах деревьев. Как-то по-другому стали доноситься , а скорее всего, восприниматься лесные звуки. Да и облака изменили своё направление. Ветерок  тянул в одну сторону, а они плыли в противоположную. Так почему-то бывает только после Ильина дня.
        Тем временем  варево было готово  и я снял котелок с костра и поставил рядом, повесив на таган манерку с чистой родниковой водой. Мужики сходили к ручью и умылись, а заодно обмыли топор и ножи и, вернувшись на табор, стали готовиться к завтраку, а я побежал к ручью и с превеликим удовольствием умылся прозрачной холодной водой. Собаки на этот раз не сопровождали меня, а лежали у зимовья и грызли кости гураньего черепа.
        Завтрак был обильным и сытным. Мы уплели часть мяса с чумизной кашей, запивая чаем  заваренным чабрецом, а испеченную картошку  довершали уже с трудом. Я свою вторую  картофелину положил в карман, чтобы в дороге с усталости съесть её вместе с диким луком.
       Сразу же после завтрака стали собираться в дальний обратный путь. Завьючили  отдохнувшего Гнедка. равномерно распределив груз по его бокам. Залили водой костёр. Вена дважды обошел вокруг зимовья, чтоб убедиться, что всё в порядке, что  ничего не забыли.
Илья стал хлопать себя по бокам и карманам:
— Паря, куды-то кисет запетяркал, что теперя и с семью собаками не сыщешь. В балагашке надоть пошарить. Только тамака мог обронить. — С этими словами он залез в утанчик и вскоре выполз оттуда с кисетом в руке и   довольно улыбаясь.
       На сборы ушло не более получаса. Пять минут посидели у залитого кострища и, накинув на плечи ружья, двинулись в путь, промолвив, как всегда, традиционное: «С Богом!» Первым шел Илья, за ним Вена с Гнедым в поводу, а я замыкал шествие, выполняя ответственное поручение- следить, чтобы с Гнедка  что-нибудь не сорвалось. Собак на этот раз привязывать не стали и они спокойно бежали рядом со мной.
      Когда тропа повернула влево в прохладный распадок и мы ещё не скрылись в его растительности, как раздалось курлюканье ворона, летевшего с вершины долины в сторону зимовья. Несомненно, это был Варнак. Совершив в нашу сторону зигзаг, он своим булькающим голосом сообщил, что у него всё в порядке и нам он желает счастливого пути. Илья помахал ему сошками и крикнул: «До встречи, халан!» Потом, приопнувшись, произнёс
Видать разобрался, чо к чему и почему. Теперя к зимовью полетел. Попирует на объедках, если только кукши уже не подчистили.
Оно, вроде бы так,-поддакнул Вена.
Далее мы шли молча, потому что при подъёме в гору разговаривать трудно. Это затрудняет дыхание.


                Глава пятая.

                ВОЗВРАЩЕНИЕ.
    
      Солнце поднималось всё выше, согревая наши спины, когда мы выходили из-под кроны больших деревьев на открытые места.  Хотя  мы шли по той же самой тропе, что  два дня назад, всё воспринималось по-другому и мне казалось , что я здесь впервые. А всё из-за того, что шли мы в противоположном направлении. Поэтому в тайге, когда в незнакомом месте оказался впервые, то надо смотреть не только вперёд и по сторонам, но и почаще оглядываться назад, чтобы лучше запомнить эту местность на случай обратного пути.
     За эти два дня вдоль тропы произошли изменения. Повсюду из-под полу-прелого листового ковра проглядывали грузди - целое море груздей. Глядя на них было жалко сознавать, что столько добра пропадает в тайге и достанется оно только кабанам, разным червям и бактериям. Я даже предложил мужикам  остановиться и набрать немного, на что получил обескураживающий ответ, что это дело бесполезно и мы домой довезём одну труху, а не грузди.
     Собаки временами  бросались в стороны и выпугивали из травы целые выводки рябчиков, с фыркающим  шумом улетающих в кусты. Казалось, что им не будет конца. Едва только стихал шум одного улетевшего выводка, как они выпугивали другой. Обилие корма в этом году позволяло птицам выхаживать многочисленное потомство.
    Постепенно  влажная, покрытая мхом почва под ногами стала исчезать, сменившись
каменистой поверхностью и тропа стала  вилять между больших валунов и вывороченных деревьев. Илья остановился и предложил сделать перекур. На том и порешили, рассевшись на валежине. Я вытащил из кармана печёную картофелину и съел её вместе со стебельком мангыра.
  -Однако, до вершины, паря, немного осталось добираться. Самую малость,-сказал Илья, набивая трубку.- Ишь как ветерок обдуват? Да и мошки навроде помене стало.
-Да, паря!-вставил Вена,-хоть и обдуват, но Гнедка всё равно облепили.
      Сказав это, он нарвал в пучок травы и стал протирать Гнедому кожу около глаз, а затем поверхность груди и живота вплоть до промежности, в пахах,  удаляя кровососущих насекомых и превращая их в сплошную кровавую массу. Гнедой в это время стоял спокойно, лишь только кожа на животе подёргивалась нервным тиком, а на освобождённый от гнуса живот мигом усаживались невесть откуда взявшиеся другие  кровососущие слепни и прочие представители отряда двукрылых  насекомых. Особенно животных донимали  в тёплые ночи тучи мельчайшей мошки-пыли, поднимающиеся из густой травы. Имя ей: мокрец. Он проникал к поверхности кожи в паху, вокруг глаз,  на ушах и шее. Животное досадливо помаргивает трётся разъеденными местами о дерево и камни,трясёт головой и отбивается хвостом. Но мошки-пыли нет числа и нет на неё управы, она торопится взять от природы своё и оставить потомство. Мошка не оставляет свои жертвы вплоть до  чувствительных холодов. Бывает и так: ударят ночью осенние заморозки и даже выпадет внезапно мелкий снег, а пригреет днём солнце и к вечеру снова туча мошки вьётся над животным.
      Бедное животное!  Мы  хоть имеем возможность отбиться от  гнуса с помощью рук и всяких приспособлений, а конь покорно переносит эту напасть, как неизбежное зло. Заботливые хозяева в таких случаях смазывали  дёгтем наиболее уязвимые участки кожи лошадей. Но у мужиков такого средства не оказалось. Да и дёготь уже понемногу становился дефицитом, как и готовившие его умельцы.
А время летело незаметно. Степенный, вдумчивый и умный Илья говорил мало, но толково: природный ум и деликатность этого простого человека удивляли меня. Особенно меня привлекала к нему его любовь и обожание природы и понимание её красоты.
     Из глубины тайги тихо слышался особый шум, свойственный дремучему девственному лесу; то усиливающийся, то замирающий совсем, напоминая шелест морских волн.
     Илья докурил свою трубку и мы двинулись дальше и не более как через час вышли на ровную поверхность и, вспугнув очередной выводок рябчиков, подошли к месту нашего прежнего табора.
   -Здеся, паря, долго засиживаться не будем.-покашливая сказал Илья.-  Почаюем и вперёд. До вечера надо успеть туморы пройти и к реке выйти, чтоб засветло коня переправить. А ты пока бери котелки,- он повернулся, обращаясь  ко мне,- и  вали на ключик за водой. Поди ещё не забыл, где он бьёт из-под камней?
  - Не забыл, дядя Илья.
     Вена отвязал от седёлки и подал мне два котелка и я , сопровождаемый собаками, пошел вниз по тропе. Как всегда, собаки первыми подбежали с источнику, понюхали и полакали воду и стали бегать вокруг, уткнув в траву свои остренькие мордочки. Я же сначала обмыл своё разгорячённое лицо, затем из пригоршни  хлебнул несколько маленьких глотков, а потом уже зачерпнул полные котелки и направился вверх по тропе.
    Когда я пришел к табору , то Гнедко уже освобождённый от груза пасся в высокой траве, а мужики подносили к разгорающемуся костру сухие сосновые сучья. Вена взял у меня котелки и подвесил их над пламенем. 
Хорошее место мы  выбрали для отдыха, дядя Илюша,- сказал я, усаживаясь на ствол валежины.
А тута, паря, таких местов шибко много, только знай отаборивайся. Тайга для нас, что дом родной: накормит, напоит и от непогоды прикроет. Знай только сам кумекай, чё к чему.- Немного помолчав, добавил,-Ты, паря, собак-то на шунки привяжи, а то весь лес опугают. Пусть полежат, силушку поберегут: кто знат, чо впереди нас ждёт?! Глядишь, ещё и спонадобятся!
Ладно, дядя Илюша! Я сейчас мигом!
Оставив у валежины ружьё, я вынул из карманов куртки кожаные поводки и поочерёдно привязал собак к выворотню, на что они отреагировали довольно спокойно.
Ну вот, тепериче порядок!
       К этому времени на костре закипела вода в котелках и Вена в одном из них заварил
пучок богородской травы, снял и отставил в сторону а другой отодвинул подальше от пламени. Топливо в костёр подкидывать больше не стали. На куске холстины разложили довольно много отварного мяса, по принципу: ешь-не хочу и оставшиеся сухари -по три штуки на брата. И конечно же, постоянную приправу- мангыр. Мясо я нарезал  тонкими пластиками поперёк волокон, чтобы удобнее было пережевывать, а сухари размачивал в кружке. Удивительно, но мясо мы съели почти всё . И куда только оно влезло?! Вот что значит аппетит на дикой природе!
      Закончив трапезу. мы посидели ещё минут десять. Костёр уже прогорел . Его тлеющие угли мы притоптали  и залили остатками воды и чая.
   В вершинах деревьев зашумел верховой ветер, но внизу высокая трава была почти неподвижна; лишь кое-где покачивались выступающие из неё колосья пырея и метельника ,  да полу-засохшие соцветия зверобоя, кипрея  и зонтичной медвежьей дудки.    
     Завьючив  отдохнувшего и подкрепившегося Гнедка, мы двинулись в таком же порядке, что   и прежде в свой предпоследний переход, под уклон в сказочную тишину северного склона хребта. Собак я освободил от привязи и они   шли позади нас по узкой тропе, пролегающей среди стоявшего сплошной стеной молодого листвянника. Видимость в обе стороны была не более двух-трёх метров и собаки, испытывая какую-то подавленность и лёгкую тревогу, шли следом тихо и осторожно, не проявляя прежней прыти. Изредка они останавливались и, подняв кверху свои  остренькие мордочки, ловили запахи и , не обнаружив для себя ничего интересного, в несколько прыжков догоняли нас  и спокойно продолжали идти следом. Моему, ещё не освободившемуся от детского возраста сознанию казалось, что вот сейчас деревья раздвинутся и на поляне предстанет избушка на курьих ножках, а рядом с ней -в ступе  Баба Яга, которая прошепелявит беззубым ртом: «Куда путь держите, любезные?»  Но лес не раздвигался и нас никто не окликал. Лишь слева где-то под камнями переливчато журчал ручей, постепенно набирая силу и мощь. Чем ниже мы опускались по склону , тем громче он давал о себе знать, пополняя себя всё новыми невидимыми притоками.
    Солнце осталось по ту сторону хребта и, слегка потемневший, лес  источал сырость и прохладу. Подавленные его величием мужики шли молча, лишь изредка Илья подавал голос, предупреждая об очередном препятствии на тропе. Стояла мёртвящая тишина. Ни крика сойки, ни постукивания дятла. Казалось, что вокруг всё вымерло. Мне стало не по-себе и я вдруг представил, что кто-то невидимый идёт следом и дышит в мой затылок  Я невольно вспомнил рассказ Ильи об убиённом месте и время от времени оглядывался назад, чтобы не сомневаться в отсутствии опасности. Двигались мы быстро, но вместе с тем, осторожно, памятуя о том, что  под гору идти всегда труднее и опаснее, чем в гору. Неровен час  -  упадёшь или подвернёшь ногу.
      Постепенно  уклон становился положе,  лес начал  редеть и справа  стал проглядывать освещённый  солнцем увал. Мы, наконец-то, спустились в Малый Берикан. Долина постепенно повернула влево. Справа на увалах зеленела сосновая грива, по которой я с Соболькой шел два дня тому назад. Время  не просто шло, а стремительно бежало вперёд и солнце уже висело на вечерней трети небесной сферы, посылая свет, но скупясь на тепло.
      Вскоре мы поравнялись с устьем широкого лога, поросшего редким березником и остановились на  нашем прежнем таборе. Илья остановился, ткнул сошкой в пепелище от костра и повернувшись назад, произнёс: «Здеся, паря, отдохнём самую малость и дале на устье попрём. А то огачины* отыматься начинают. Навертелись по каменьям, да кореньям, вот и ухандокались!»
- Ну, тажно  Гнедку надо дать подкормиться,- ответил Вена и вынув у него изо рта удила, и не разовъючивая, пустил его в высокую траву.

   -Паря, лес-то уже  начинат жёлкнуть. Осень в права вступат, праздник любителей природы и охоты —самое время охоты по птице и на зверя -  сказал Илья, осмотревшись по сторонам.
     Мы разлеглись на траве, давая отдохнуть спине и ногам, предварительно разувшись Дымокур разводить не стали, а от наседавшей мошкары отмахивались берёзовыми веточками. Я вспомнил о зарослях смородины на устье Малого Берикана и спросил мужиков: остановимся ли мы собирать смородину. Мужики переглянулись и рассмеялись.
Да кака тебе, паря, смородина,-сказал Вена,- нам хотя бы успеть на берег выйти к солносяду. Вишь, как время быстро летит? Не успешь оглянуться, как потёмки накроют! Вдругорядь, паря, наберёшь, а сёдни забудь. Да и набирать-то некуда. Камичин мясом затарили.
Ну тогда ладно,-с досадой ответил я.- В другой раз, так в другой. Мы туда с ребятами потом съездим и наберём.
Ну и дай вам Бог!
   Не прошло и получаса, как Илья подал   команду собираться и стал, покряхтывая, обуваться. Покрутив головой туда-сюда, посмотрел на небо и пробормотал: «Как бы нам, паря,  взаболь* не отемнеть.»
 Не отемнем, еслив чё  с нами не доспеется,-отозвался Вена.
     После отдыха мы пошли побыстрее и незаметно достигли устья Малого Берикана, где я прямо на  ходу сорвал и отправил в рот несколько гроздей крупной,  кисло-сладкой черной смородины. Солнце уже висело совсем низко над горизонтом в той стороне, где на левом берегу Шилки в коричневатой дымке виднелись горы с рыжими утёсами и зажатой между ними и рекой нашей большой деревней,  официально именуемой как посёлок  районного значения Усть-Карск.
   Мы ещё не успели выйти в долину Берикана, как солнце опустилось за горизонт и предосенний вечер стал окутывать всю окрестность. Северо-запад окрасился зарёй. Стало так тихо и прекрасно, а внезапно похолодевший лесной воздух так глубоко проникал своим ароматом в грудь, что я, забыв усталость, восхищался удивительными картинами этого августовского вечера.
     Наступили продолжительные сумерки и  мы, подгоняемые неведомой силой,  шли, не чуя тропы под ногами.
     Было ещё относительно светло,  когда мы  вышли на берег Шилки к своей ладье, отвязали и сволокли её в воду, разгрузили Гнедка, затем  один конец вожжи закрепили за лодку, а другой- за седло и с  помощью лошади завели лодку повыше на самое узкое место. При этом Вена вёл за повод коня, а мы с Ильёй находились в лодке. Я рулил на корме, а Илья сидел , держа в руках шест на всякий случай. Затем в самом узком месте переправились через реку. Как и в прошлый раз, я держал коня за повод, а мужики гребли вёслами. Почувствовав дно, конь рванулся на берег и мне пришлось отпустить повод, чтобы самому не оказаться в воде. Но всё обошлось и мы следом за конём достигли берега. Гнедко не убегал, а стоял неподалёку , наблюдая, как мы возимся с лодкой. Мы втащили её на берег и примкнули к кобылине. Так называлось приспособление к которому прикреплялась лодка.
Ты, паря, сейчас вали домой, - сказал мне Илья,- а  когда совсем стемнет, то приходи за мясом, понял?
Понял, дядя Илья!
Ну то-то же. -и уже шутливо, по-военному, добавил,-Выполняй!
Слушаюсь, товарищ командир! -тоже шутливо ответил я. Быстро надел котомку с глухарём, разрядил и перекинул за спину ружьё и, используя полученные на уроках военного дела знания, взяв руку под козырек, обратился к Илье:
Разрешите идти, товарищ командир?!
Идите!,-ответил Илья, тоже приложив руку к виску.
Ответив: «Есть»,- я повернулся через левое плечо и пошел взбираться на крутой берег и услышал , как Илья сказал напарнику: «Крепкий паренёк и весёлый!Другой бы на его месте еле ноги волок, а ему -  хоть бы хны.»
  Что ответил Вена я  уже не слышал. Уставший, но довольный; психологически повзрослевший, обогащенный знаниями о неписанных правилах таёжной жизни и о прошлом этого сурового края я возвращался к родному очагу , представляя себе, как обрадуются родные мне люди, когда я выну из  котомки и распластаю перед ними глухаря. А впереди весело бежали мои собаки, разделяя со мной  не только радость предстоящей встречи, но и всю полноту захлестнувших  меня чувств.

                Конец второй части.

                Словарь охотничьих терминов  и диалектных слов.

Адали — как будто
Алтан -  удобное и богатое во всех отношениях место
Аргалей — высокогорный снежный баран в южном Забайкалье. Истреблён к началу 20-го века.
 Богородская трава — чабрец или тимьян ползучий.
Бутан -  холмик земли у норы  тарбагана.
Взаболь — в самом деле, на самом деле.
Выворотень- он же выскарь. искарь-корневище упавшего дерева вместе с оставшейся на нём   пластом земли и камнями.
Бадаги - ноги 
Барловина- короткошерстая шкура косули, снятая ранней осенью Шла на унты.
Бохолдой- дьявол.
Глухинь- самая тёмная часть ночи.
Доспелось- случилось
Елань  - поле на горном плато. Поляна в лесу. Лысина на голове.( Молодой, а уже с еланью.)
Езлыки — мошки чёрного цвета, заедают телят и овец, не боятся дымокура. Докучают перед вечером , бывают не каждый год. Укусы их очень болезненны.
 Замолоненье — начало рассвета. Молонеть — светать. То же, что и  отзаривать.
Заутро  - предстоящее утро.
Захребетье- территория между нижним течением Шилки и Аргуни за Борщёвочным хребтом.
Иргичен- лютый вожак волчьей стаи.
Камичин — берестяный короб для мяса, рыбы, ягод и грибов.
Кресало -  стальная часть огнива. Обычно это был кусок крупного напильника.
 Карачун — смерть (тунгуск.)
Кашерик — годовалый бычек.
Копылки -  поперечное крепление саней из высококачественной берёзы. Обычной длины сани изготовлялись на четыре копылка. А для езды по лесу делали сани, укороченные наполовину, так называемые  «двухкопылки».
Курмушка — куртка, телогрейка. Производное от слова «курма». Так в 19-м веке местные жители называли охотничью одежду, похожую на куртку.
Кырэн   – крупный чёрный таёжный ворон. Распространён на севере Забайкалья
Мочажина — насыщенный влагой растительный слой почвы
Мунгальский- монгольский.
Навой — иной.
Обыдёнок   в один день
Огачины — ноги ниже колен.
Обыгать — обветриться, подсохнуть
Опугать- разогнать в округе всех промысловых зверей
Пошто(пашто)- почему, зачем
Попуститься- отстать от чего-либо
Поточины — выступающая из почвы вода.
Паут — сибирский овод
Потакучи — кожаные сумы.
Поедь  - ямка, место на солонце, где животные грызут или слизывают солёную почву.
Похимастилось — показалось, почудилось.
Походень — расстояние, которое можно пройти за один день. Например: До нашего табора один походень, а до дедова зимовья два походня.
Разгильдеев..... горный инженер Нерчинского горного округа в середине 19 века
Сажанки — сошки  для удобства стрельбы.
Санки -  нижняя челюсть человека, животного.
Семёнов день -  14 сентября ( 1-е по старому стилю). С этого дня в Забайкалье  старожилы считали наступление настоящей осени. Начинали уборку картофеля, сбор брусники и открывали сезон охоты на изюбря. До царствования Петра Первого с этого дня исчислялся  Новый год.
Сивер    – северный, поросший густым непроходимым лесом склон горы
 Солощий- всеядный, неразборчивый в пище.
Ряж  -Самая верхняя поверхность горы или отрога.
Тажно — тогда.
Тайгыз — таёжная охотничья тропа с засечками (затесями ) на деревьях.
Тарбаган — монгольский сурок.
Турган -самый крупный зверь из определённого вида животных
Таракин- головной мозг человека и животного
Туморы- пересечённая местность, заросшая чащей.
Увал       -южный склон горы, поросший травой и мелким кустарником
Убиенное место — глухомань.
Уноченье- начало ночи.
Утан — шалаш прислонённый к дереву
Утимился — уставился, присмотрелся, всмотрелся.
Утолока -  примятая трава или кустарник или примятый снег, обычно на месте схватки животных или на месте разделки охотниками добычи, а также место пиршества волков у туши поверженного  копытного животного; уплотнённое место бывшей стоянки в лесу или в поле.
Ургечить — охотиться на крупных и ценных зверей. Этим же   иронично называли  разбойный промысел и бандитизм  в тайге.
Ушкан — заяц -беляк
Фатера = жилище.
Фроловка -  гладкоствольное охотничье ружье 28 и 32 калибров, переделанное тульским оружейным мастером П.Н.Фроловым из винтовки Мосина в 20-е  годы. Его метод последователями использовался   вплоть до 50-х годов ХХ -го века.
Хахай — крупный филин.
Халан — друг, товарищ, брат. Два дерева, растущие от одного корня.
Харлык -неуклюжий, неповоротливый человек.
Чепура — сплошные мелки заросли в сиверу.
Чёрная немочь — медведь.
Шаять — тлеть. Применительно к костру.
Шуля — первоначально похлёбка из картошки со свежим мясом. Вторично охотники так стали называть  бульон от любого мясного варева. То же, что и шурпа.
Шунка — кожаный поводок для собак.
            
                Русско-китайский охотничий словарь:

Выдра...  суен-тай
Волк…...ланч
Горал — шань-ян
Дикая кошка—кои-мау-ли
Енот—нотахуза
Изюбрь—ма-лу
Кабан—е-чту
Кабарга— сяо-янгаа
Колонок —хуан-шинцза
Косуля—  па-уза'
Лось   —хань-дао-ха
Медведь бурый—хый-шаза
Медведь гималайский—гоутоза
Рысь—чересунь
Соболь—дю-упи
Тигр  —лао-ху
Туда—бу-тунды

Толстокулаков Степан И. -активный участник Гражданской войны в Забайкалье. Красногвардеец. Командир 4-го кавалерийского партизанского полка, а по сути полевой командир банды, состоящей из городских и поселковых люмпенов, пьяниц и уголовников, выпущенных из Читинских тюрем  Февральской революцией. оказавшихся без дела и без гроша в кармане. Отличался особой жестокостью при расказачивании и подавлении крестьянских восстаний. Возглавлял карательные рейды в Трёхречье в 1922 и 1929 году. грабя и убивая купцов. крестьян , казаков, священнослужителей и бывших семёновцев. их жен и детей. Из  его   же  людей создавались комитеты бедноты, команды по раскулачиванию и выселению, после чего опять тысячи беженцев целыми сёлами уходили в Трёхречье. Из его же  подчинённых формировались расстрельные команды органов ВЧК  в Забайкалье.
Делегат  Всероссийского и Всесоюзного Съездов Советов 1925 г. Кандидат в члены ЦИК СССР.  В 1937 году арестован и по приговору Особого Совещания при НКВД СССР от 20 сентября 1938 года расстрелян. В течение 1937-38 годов почти все бывшие красные партизанские командиры Сибири, Забайкалья, Приамурья и Приморья были расстреляны как представляющие своим анархизмом и недоверием к государству  скрытую угрозу Советской власти. Из состава 4-го партизанского полка  были расстреляны все поголовно, за исключением нескольких лиц, успевших к 1937-му году убежать в Китай. Круг замкнулся. С крови началось- кровью и закончилось! Подтвердился ещё раз афоризм одного из трёх руководителей Великой Французской революции Дантона:"Революции пожирают своих детей"