Я вышел из комнаты в полдень и больше не видел его в течение нескольких дней, хотя знал, что допрос продолжается. Ирен не знала ни этого, ни того, почему он так долго оставался в Лондоне.
Однажды днем, когда Мартин сидел с капитаном Смитом и Сэбриджем в пропахшей краской комнате, она пила со мной чай и спросила о нем, но небрежно, без волнения.
Она выказала как удовольствие от его восхождения к славе, так и ту искорку насмешки и недоверия, которая таится в некоторых пылких женах, когда их мужья оступаются. Это было почти такое же недоверие, как когда она сказала мне, что "Э. Х." (Хэнкинс) наконец-то скоро женится.
- Поймали! - воскликнула она. - Он, конечно, может ускользнуть. Но, думаю, он сдался.
Она говорила, что ее волнение прошло и умерло, но при этом ей было не так весело, как казалось. Я думал о том, что она, которой брак не казался особо тяжёлым, смотрела на своего старого любовника с той же решительностью, с какой, возможно, смотрела бы ее мать. Как и большинство из нас, она оставалась более ненасытной, чем признавалась себе; даже если бы он был тривиальным пленником, известие о его женитьбе её волновало. Что касается Хэнкинса - хоть я и слышал радостный визг, с которым она смеялась над ним, через несколько недель после того, как его наконец приручили, - я чувствовал, что она думала: "Если бы я захотела, могла с ним порвать!"
Хотя она этого не знала, я прочитал в ту ночь, как и каждую ночь в течение прошлой недели, что делал ее муж. Вечер за вечером капитан Смит ходил из комнаты в мой кабинет со стенографическим отчетом о том, что он называл "событиями дня". В этих отчетах была странная расплывчатость, которую я знал много лет назад в баре в разговоре, записанном слово в слово. Большинство речей повторялись; они звучали неуклюже, с надломом. Мартин иногда острил, остальное звучало невнятно. Кроме того, как и во всех расследованиях, к которым я был близок, было очень мало продуманности. Мартин и Соубридж умели мыслить абстрактно, и брат мог использовать диалектику так же хорошо, как и Сэбридж; но на практике ни один из них не успевал к ней прибегнуть.
Более девяноста процентов всех этих слов, изо дня в день на протяжении уже более недели, были обыденными. Организация капитана Смита стояла, исходя из своих секретных источников, на том, что Сэбридж шел по названной улице в названный день и передавал документы. Девяносто процентов, вероятно, девяносто пять процентов записей состояли из вопросов и ответов о столь будничных действиях, как это.
Из стенограммы первого дня я не прочел ничего, кроме подробностей. "Вы были в Бирмингеме, на углу Корпорейшн-стрит и Хай-стрит, 17 октября 43-го?" (это было всего через несколько месяцев после того, как Сэбридж приехал в Барфорд). Сплошные отрицания - но один или два были опровергнуты обычными полицейскими наблюдениями. В любом случае, кто мог вспомнить события дня трехлетней давности? Не отсюда ли эта расплывчатость?
Сэбридж отрицал, что был в Бирмингеме в какой-либо день в том месяце: затем всплылось: Максвелл предъявил точную копию квитанции (датированной не 17 октября, а 22 октября), выданной ему бирмингемским книжным магазином.
Следующим впечатлением от последних дней первой недели было то, что Мартин спрашивал всё дотошнее. Выглядело так, как будто у Смита и Специального подразделения закончились факты, безусловно, пригодные для дела. Был ли Сэбридж достаточно опытен, чтобы догадаться об этом? Или он ожидал, что доказательства будут?
С самого начала вопросы Мартина были более тонкими, чем остальные. Он считал само собой разумеющимся, что, как только Сэбридж узнал, что Барфорд пытается создать атомную бомбу, у него не возникло особых сомнений относительно того, как действовать.
Э. (Мартин). Вы действительно знали, для чего был создан Барфорд, до вашего приезда?
СЭ. (В записи этот символ использовался повсюду, чтобы отличить Сэбриджа от Смита.) Нет.
Э. Разве вы не думали об этом? (то есть о бомбе).
СЭ. Я читал газеты, но думал, что это слишком далеко от истины.
Э. Когда вы передумали?
СЭ. Как только я был назначен туда и услышал обо всём.
Э. Тогда вы верили, что это произойдет?
СЭ. Конечно, как и все.
Э. То есть вы верили, что эта страна или Америка получат бомбу в течение 3-4 лет?
СЭ. Мы все так думали.
Э. И вы подумали о влиянии на политику?
СЭ. Я не знаю, что вы подразумеваете под политикой.
Э. Вы подумали о возможности того, что у Запада будет бомба, а у Советского Союза ее не будет?
(Несмотря на последнее замечание Сэбриджа, Мартин использовал слово "политика" в коммунистическом смысле, точно так же, как он постоянно ссылался на Советский Союз - как бы из вежливости.)
СЭ. Я думал, если мы поняли, что оно работает, это поймут и советские физики.
Э. Но вы не знали?
СЭ. А как? Они не дурнее нас.
Э. Но нас больше. Вы думали, было бы лучше, чтобы они знали?
СЭ. Я думаю, что неправильно иметь секреты от союзников, если вы об этом.
Э. Советский Союз был в опасности без этого знания?
СЭ. Я этого не говорил.
Э. Но вы думали, вам надо убедиться?
СЭ. По мне, это дело правительства.
Э. Вы знали, что оно этим не займётся. Вы думали, что Советский Союз со времён гражданской войны острее всего испытывал угрозу?
СЭ. Не думал, что они сильно отстанут.
Э. Но они были позади. Их нужно было держать в курсе - даже если бы они не помогли в ответ? (Это был единственный сарказм Мартина.)
СЭ. У них было другое положение.
Э. Вы думали обо всем этом в течение месяца после приезда в Барфорд, не так ли? Или это заняло не так много времени?
СЭ. Я понял всё быстро.
Э. И вы сразу вышли на связного?
СЭ. Нет.
На протяжении всего этого обмена мнениями Мартин предполагал, что изначально выбор Сэбриджа был прост. Вводить названия стран или такие слова, как "предательство", означало усложнять ситуацию для себя, а не для Сэбриджа. Он не думал о Советском Союзе как о нации, противопоставленной другим нациям; его долг перед ним превосходил все остальные или, скорее, включал всех остальных. Именно выполняя свой долг перед Советским Союзом, он, в конечном счете, выполнял бы свой долг перед окружающими его людьми. Там не было никакого противоречия; и те, кто, поглощенный своими собственными конфликтами, перенес их на Сэбриджа, не смогли разобраться в своих же лабиринтах. Сильной стороной Мартина было то, что он ничего не выдумывал: с самого начала он относился к Сэбриджу как к человеку простому и жесткому, совершенно непохожему на Амиэля или Кьеркегора, гораздо больше похожему на Томаса Бевилла наоборот.
На самом деле Мартин предполагал, что Сэбридж не слишком долго размышлял о своем долге, пока не начал действовать в соответствии с ним. Тогда он почувствовал не сомнение, а напряжение любого человека, оставшегося наедине со своей опасностью, - прогуливаясь по улицам Бирмингема под осенним солнцем; по улицам со сверкающим красным кирпичом, викторианской готикой, витринами магазинов, так похожих на улицы города в двадцати милях отсюда, где они с Мартином стояли на других перекрёстках. Уютная, обычная, уродливая улица - равнодушные лица, оживленные шаги - никто не изолирован и не подвергается какой-либо опасности, кроме одного человека, который в одиночестве высматривает вечернюю газету, домашнюю вечернюю газету, которую пару лет назад он купил бы ради футбола. Это было одиночество, крайнее одиночество человека, который отрезал себя от себе подобных.
Из вопросов Мартина он тоже понял это; тот яростно продолжал, ожидая признания.
Что отправляло Сэбриджа на эти одинокие прогулки, вдали от безопасности на оживленной улице? Я не смог найти подходящего ответа. Почти все находили его неприятным, но в скучной, неопределенной манере. Его добродетели были самыми невзрачными - надежность, воздержанность, честность в личных отношениях, в некоторых отношениях он напоминал моего лучшего друга Пирсона, и, как Пирсон, он был человеком необычной смелости. В нём сильны были вера и злоба.
Без сомнения, именно злоба вызвала жажду действия. Сравните его, например, с Пухвейном, чей коммунизм произошел от великодушного корня - он был тщеславен, нетерпелив, хотел успеть проявить великодушие. И, как и многие римляне, обратившиеся в христианство в четвертом веке, Пухвейн хотел попасть в историю. Он нисколько не сомневался, что в долгосрочной перспективе коммунисты должны победить. Но эти мотивы не были настолько убедительными, чтобы толкнуть его на опасность; чтобы приступить к действиям, как это сделал Сэбридж, благожелательности было недостаточно.
Но почему? Люди говорили, что это скрытая рана: рана, с которой он никогда не снимал повязки и которая дала ему его угрюмый характер, его злобу. Никто из нас не знал его достаточно хорошо, чтобы достичь этого. Видел ли Мартин рану яснее, чем я? Чувствовал ли он какое-нибудь сходство с самим собой?
Если так, то он запер это подальше. Важно поведение, а не мотив - делая то, что он делал, у него не могло быть других мыслей.
Визиты в Бирмингем, осенняя сделка (с сообщением о строительстве "кучи"), три визита весной, один как раз перед тем, как Сэбридж сопровождал Льюка в рабочую лабораторию: какие данные он передавал при этих визитах?
Отрицание, снова отрицание.
Мартин усилил напряжение.
Он узнал через капитана Смита о переданной информации. Он знал, чего не знал никто, кроме Льюка, что часть этой информации была ложной; ожидая, пока стержни остынут, они решили, какой растворитель использовать для получения плутония, а затем, намного позже, изменили свое мнение. Это был первый метод, о котором сообщили агенту; только Льюк, Сэбридж и Мартин могли знать точные обстоятельства, при которых было принято решение о нем, а также как они от него отказались.
Брат спросил Сэбриджа об этих решениях. В первый и единственный раз за время расследования Мартин получил преимущество, зная технику. Насколько я мог судить, он использовал свои технические знания со своей обычной нарочитой наглостью; но не этим он изматывал Сэбриджа.
В основном он использовал одиночество Сэбриджа и его ощущение того, как оно росло с каждым днём. Мартин привел против этого не только свои технические познания, не только факты о собраниях на углу улицы Корпорации, но и все слухи Барфорда, каждый признак того, что люди, работающие там, были готовы забыть Сэбриджа, чтобы он отдалялся даже от тех, с кем он больше всего чувствовал себя как дома.
Никто лучше Мартина не знал, как даже самые стойкие ломаются от одиночества.
Запись седьмого дня:
Э. Полагаю, у вас есть записи о работе в Барфорде?
СЭ. Да.
Э. Они нам понадобятся.
СЭ. Надеюсь, мне потом их вернут.
Э. Зачем?
СЭ. Они важны для Барфорда.
Э. Вы должны были подумать об этом раньше.
СЭ. Я думал об этом больше, чем вам кажется.
Э. После того как вы впервые связались с...
СЭ. Не могу это принять.
Э. До или после первого выхода на связь?
СЭ. Я всё время об этом думал.
В течение этих семи вечеров подряд капитан Смит приносил пластинку в мой кабинет. Он находил предлоги, чтобы остаться со мной, пока я читал; это выглядело как изощренная мера безопасности, но потом ему нравилось выходить со мной выпить и передохнуть. Я узнал, что у него была жена-ветеринар, ради которой он, не высказывая ни единой жалобы, жертвовал своим удовольствием с тех пор, как был молодым человеком; но даже он был не прочь украсть предлог, чтобы на полчаса отлучиться от нее.
На восьмую ночь, это был четверг, 23 сентября, он вошел в мой офис, положив руку на бедро, и, отдавая мне машинописный текст, сказал:
- Теперь скоро.
- Почему?
- Наш друг готов расколоться.
- Точно?
- Как только они сдаются, они уж не могут держать себя в руках.
Он произнес это обычным тоном, без малейшего следа восторга.
Эмоции навалились на меня - удовлетворение, жалость, беспокойство от будущей встречи с Мартином.
- Много ему дадут?
- Как обычно.
Он уставился на меня.
- Десять лет или около того. Немало для молодого человека.
Я кивнул.
- Мы должны это сделать, - сказал он точно таким же нейтральным скрипучим тоном. Он говорил о приговоре Сэбриджу не сентиментально, а как о факте; но также я не слышал, чтобы он осуждал Сэбриджа. У Смита было больше морального вкуса, чем у большинства людей, связанных с преступлением и наказанием; страна имела право защищать себя, быть уверенной, что такие люди, как Сэбридж, были пойманы; но, по его мнению, она не имела права оскорблять их.
На следующий вечер, в пятницу, Смит опоздал ко мне в офис. Когда он перебирал свернутую пластинку, словно это была флейта, он сообщил:
- Наш друг собирается признаться в понедельник утром.