В тот же вечер, когда Ханна навестила меня, Мартин разговаривал с капитаном Смитом. Сэбриджу позвонили по телефону несколько часов спустя и "пригласили на конференцию", по выражению Смита, на следующий день. Смит также позвонил мне; он хотел, чтобы я был там в первое утро (он предполагал, что допрос продлится несколько дней), чтобы еще раз сверить данные, как Сэбридж впервые попал в Барфорд.
На прошлых допросах Смит снова и снова расспрашивал Сэбриджа о его передвижениях в те дни и часы, когда Смит был уверен (хотя и не мог доказать это в суде), что Сэбридж шел по улице в Бирмингеме, высматривал человека с двумя вечерними газетами, перекинулся парой слов, передал информацию; и это, или что-то близкое к этому, произошло не один раз, а три, а возможно, и четыре.
Утром мы ждали его. Смит занял комнату в пристройке за пределами Нового Скотланд-Ярда, за Уайтхоллом, со стороны, противоположной моему кабинету. В комнате пахло краской; там стояли стол, полдюжины блестящих сосновых стульев, маленький письменный столик, за которым мог сидеть стенограф; стены были голыми, если не считать прищепок для шляп и карты Италии. Я не знала почему, но это напомнило мне ризницу церкви, куда раньше ходила моя мать, которая держалась самостоятельно во время банкротства, все еще посещая приходские собрания и комитеты биржи труда.
Смит прошелся по комнате своей актерской походкой; на нем был новый элегантный костюм. Большую часть разговора, пока мы ждали, вел мой старый знакомый, человек по имени Максвелл; я познакомился с ним, когда работал в коллегии общего права. Он только что стал детективом-инспектором в Специальном отделе. Он был одновременно толстым и мускулистым, прекрасно держался на маленьких, сильных ногах. Его глаза, горячие и пытливые, переводили взгляд с Мартина на меня. Мы оба молчали и, кроме как пожелав друг другу доброго утра, не разговаривали друг с другом.
Брат разговаривал со Смитом будничным тоном, как будто это было просто еще одно утро. Его лицо было невозмутимым, но мне показалось, что я заметил у Мартина пробегающую от брови к виску линию, которую не видел раньше.
Прибыл Сэбридж. Он ожидал одного Смита, но не нас; он казался не напуганным, но удивлённым - словно оказался на светском мероприятии и не знал, как быть.
Запах краски усиливался. Я почувствовал, как натянулись нервы на локтях.
- Привет, старина, - голос Смита скрипел как обычно.
- Всё хорошо? - ответил Сэбридж. Мы с Мартином часто слышали это приветствие на крикетных площадках Мидленда.
- Давайте сядем за стол, хорошо? - предложил Смит.
Мы уселись; Смит между Сэбриджем и Мартином. Он рассматривал нас своей фальшивой, мгновенно меняющейся улыбкой.
- Вы двое знали друг друга до Кембриджа, верно?
Мартин отрезал:
- О да, мочились на одну стену.
Как будто это произнёс другой человек. Никогда раньше я не слышал от него такой наигранной грубости; и не знал, чего от него ждать. Я понял, как тяжело ему всё это давалось.
На самом деле, эта фраза напоминала о нашем старом директоре, который использовал ее как провозглашение социального равенства. Сэбридж принял это за чистую монету и ухмыльнулся.
- Думаю, неплохо бы завести ещё одно дело, - сказал Смит.
- Зачем?
- Возможно, узнаем, зачем.
Сэбридж пожал плечами. Мартин выдержал его взгляд и начал:
- Вам уже известно, как работал канадец?
- Не больше вашего?
- Нас интересуют пара деталей.
- Ничего не могу сказать.
- Но вы знали (того осуждённого), да?
- Не больше вашего.
- Ваш круг к этому непричастен?
Я понял: Мартин подготовился. Он снова овладел собой, в то же время был проницателен и готов сидеть и разговаривать целыми днями. К моему удивлению, Сэбридж был готов, хотя и категорически отрицал это, отвечать. Если бы я давал ему советы (подумал я, как будто снова был практикующим юристом), я должен был бы сказать: любой ценой держи рот на замке. Но Саубридж был не прочь рассказать свою историю.
С другой стороны, не было никакого притворного доверия. Как и в большинстве расследований, Смит продолжал предполагать, что это сделал Сэбридж; что ему было необходимо только признать факты, предоставленные Смитом.
Смит разговаривал с ним как со старым другом, рассказывая анекдоты, знакомые и любимые ими обоими. "Это когда вы взяли рисунки..." "...но вы встречались - раньше, не так ли?"… Смит, пытаясь понять своего противника, проникся к нему симпатией - единственный из нас, кто на это пошёл.
Даже в то утро Смит восхищался открытием, которое он всякий раз делал заново, - что в то самое время, когда (как Смит неустанно повторял) Сэбридж передавал секреты проекта Барфорда связному, он, тем не менее, был глубоко обеспокоен его успехами. Он работал на него день и ночь; немногие ученые были более глубоко и беззаветно преданы своей науке; такие научные способности, какими обладал он, он вложил в общее дело.
Я вспомнил ночь провала Льюка; лично для Сэбриджа это не имело значения, и он не был склонен к эмоциям; но он плакал.
Смит покачал головой, отчасти удовлетворенный, как бывает, когда видишь, как друг повторяет необъяснимую странность; но Мартину это вовсе не показалось странным. У науки были свои собственные императивы; если вы работали над проблемой, вы не могли не желать, чтобы она "решилась". Если бы вы сами могли быть полезны, вы прилагали все усилия. Не только Сэбридж, но и большинство научных шпионов внесли свою долю, иногда скромно выделяющуюся, в полученные результаты, которые вскоре после этого (как Сэбридж, идущий на перекрёсток в поисках человека с ежедневной газетой) они, как шпионы, украли.
Все это Мартин понимал гораздо лучше, чем я. Наблюдая за ним и Сэбриджем, сидящими друг напротив друга через стол, я мог слышать, как они говорят на одном языке. Двое молодых людей смотрели друг на друга без всякого выражения, с лицами людей, которые научились, более глубоко, чем их старшие товарищи, ничего не выдавать. Они даже не выказали неприязни. В тот момент между ними было карикатурное сходство: оба светловолосые, оба голубоглазые: но лицо Сэбриджа было тяжелее, чем у Мартина, а глаза тусклые, а не яркие. Из них двоих, хотя в свои двадцать девять он был на три года моложе, он выглядел - хотя впервые на его лице отразилась тревога - более твёрдым.
Мартин не сводил с него глаз. Он мог понять многое из того, что никогда бы не понял я; но это мог сделать тот, кто был, во-первых, ученым, во-вторых, молодым. Даже такой человек, как Фрэнсис Гетлифф, отбросил надежды юности, в то время как Мартин, казалось, усилием воли смог принять секреты, шпионаж, упорство научного стремления, замкнутость ума - две стороны жизни в одной душе.
Сколько времени прошло с тех пор, как он прилагал такие усилия? Так думал я, наблюдая за ним без сочувствия, хотя раз или два почувствовал родство. Было ли для него что-то более трудное?