На следующий день после триумфа Мартина я сделал то, о чем в любое другое время мне следовало бы думать дважды. Теперь я сделал это намеренно. Это была мелочь: я пригласил Курта Пухвейна на ужин.
Мне отказали. Я получил письмо, написанное плавным тевтонским почерком Пухвейна:
"Мой друг, именно так я должен был называть вас, когда Рой Калверт свел нас вместе десять лет назад. Я понимаю, что, добровольно согласившись на встречу, вы пошли на риск: я не желаю быть подвергать опасности кого бы то ни было, пока у нас осталась хоть капля дружбы. В той жизни, которую сейчас ведете вы и ваши коллеги, слишком опасно иметь друзей".
Заканчивалось письмо так:
"Вы можете сделать для меня одну последнюю вещь, которая, я надеюсь, не будет ни опасной для вас, ни, подобно вашему приглашению, неуместной благотворительностью. Пожалуйста, если увидите Ханну, замолвите за меня словечко. Развод идёт, но она ещё может вернуться".
Через несколько часов Ханна сама позвонила - бывают же совпадения - она не была рядом со своим мужем уже несколько месяцев. Это было то же сообщение, что и в Барфорде в день Нового года - не могла бы она срочно поговорить со мной? Я колебался; осторожность, подозрительность терзали меня - и обида на брата. Мне пришлось сказать себе, что если я не могу быть честным, то непонятно, кто может.
В моей новой квартире Ханна сидела на диване; солнце летним вечером все еще стояло высоко над Гайд-парком, падая на нее, но оставляя ее почти всю в тени. Ослепленный, я все еще мог видеть, как ее глаза сверкают, когда она сердито спросила меня:
- Ты не остановишь это отвратительное дело Мартина?
Это было странное начало беседы.
- Убожество! Гниль! - гнев исказил её лицо.
- Слушай, Ханна, - сказал я. - Это тебя как-то касается?
- Ты должен остановить его ради приличия.
Я не ответил, но спросил о слухе, который я узнал в Барфорде: уже несколько лет имя Ханны связывали с именем Радда, первого шефа Мартина. Мартин, который хорошо его знал, был уверен, что она ошиблась в выборе. Она искала кого-то, кто мог бы управлять ею; она думала, что нашла это в Радде, который был груб с подчинёнными; но с женщиной он был бы зависимым. Я спросил, собиралась ли она выйти за него замуж?
- Да.
- Этого я и боялся.
- Он тебе никогда не нравился.
- Неправда.
- Мартин его так и не простил.
- Не возражал бы, если б он тебе подходил.
- Почему он мне не подходит?
- Думаешь, ты бы ему помогла?
- Боже, конечно!
- Ты много лет поддерживала Курта, и придётся то же самое снова?
- У нас бы это как-нибудь вышло, - она упрямо тряхнула головой.
Она решилась; переубедить её я бы не смог.
- То есть, если Мартин позволит мне выйти за него...
- При чём тут он?
- Я не о нём, а о том, что едва ли кто-то в Барфорде женится на мне - с моим-то прошлым.
Она пыталась объяснить:
- Я хочу его. Он - моя последняя надежда. Позволь мне получить его.
Она оставалась необычайно сдержанной, чтобы говорить открыто. И она, и Ирен, которым жены в Барфорде завидовали за их утонченность, могли бы поучиться прямоте у многих из этих жен. Ханна могла гневаться без стеснения, но не более того.
Я спросил, знал ли Радд о ее политическом прошлом. Да, сказала она. Я сказал ей (это было единственное заверение, которое я мог ей дать), что не слышал ее имени ни в одной барфордской дискуссии.
- А чьи слышал?
Я сказал ей не больше того, что она и так знала.
- Почему ты не вытащишь Мартина из этого чёртового дела?
Я не нашёлся, что ответить.
- Наверно решил, что хочет стать мучеником.
Я снова промолчал.
- Если вы простите эти слова еврею, - в её голосе звучала горечь. - Это похоже на обратный путь святого Павла.
Она продолжила:
- Знает ли Мартин, что верит неправильно?
Как раз в этот момент лучи солнца, которое уже опустилось за верхушки деревьев, начали попадать ей в глаза, и я задернул занавески на самом дальнем окне. Когда я взглянул на нее, ее лицо было открытым и побелевшим, как у многих лиц в гневе, горе, боли.
Она воскликнула:
- Неужели нельзя его остановить?
Затем она сказала:
- Знаешь, Льюис. Однажды он мог бы стать моим.
Тут я подумал, что это могло быть правдой. Когда он был наиболее несчастлив из-за Ирен, в первый год в Барфорде, тогда, возможно, Ханна могла бы увести его. Она откинула назад свою аккуратную маленькую головку с выражением, которое казалось больше всего удивленным. Она сказала еще кое-что: она рассматривала его для себя; но отвергла его, потому что считала его недостаточно сильным. Умная, но лишенная проницательности, с сильной волей, которая так долго искала более сильного, она никогда не могла верно оценивать мужчин, которых встречала, особенно тех, кто ей нравился. Она с ужасом, почти со стыдом осознала, что теперь, когда ее воля всерьез столкнулась с волей Мартина, у нее, которая считала его податливым, не было ни единого шанса. Её возмущало его поведение, и все же в своем гневе и удивлении она пожалела, что при их первой встрече не смотрела на него так.
Она снова распалилась.
- Ему не может это нравиться. Это не может его радовать.
Она повернулась ко мне; я сидел у окна, спиной к солнцу.
- Я всегда думала, что ты сложнее и что он хороший.
В последней попытке она использовала ту скрытую лесть, которая доставляет удовольствие отцу, когда он говорит, какой он глупый по сравнению со своим сыном. Но на этот раз это не помогло. Я думал только о двух вещах.
Первая: мы с Мартином должны будем встретиться.
Вторая (настолько острая, что на её фоне меркла вероятность ссоры) была смутным подозрением - как на месте преступления. Откуда Ханна так много знала о Мартине? Чего она добивалась? Насколько близка сейчас она была с Пухвейном? Было ли это расставание мнимым?
Эти тайны сводили с ума. Все казалось таким же возможным и таким же невероятным, как и все остальное. В тот день казалось возможным, что Ханна прожила годы в маскараде, более полном, чем любой, о котором я слышал. Если кому-то приходилось жить рядом с официальными секретами (или, что звучало по-другому, но производило тот же эффект, с преступлением), он знал, каково это - быть параноиком. Прекрасная детективная история, опутанная паутиной подозрений; повседневные мелочи, более четкие, чем когда-либо; и нет ни капли здравого смысла, чтобы расставить их по местам.
В тот вечер я осмыслил каждое действие Курта и Ханны за прошедшие годы: с одной стороны, коварство своенравных людей, с другой - мастерское прикрытие шпионов. Остатки здравого смысла вернули меня на землю, и все же подозрения изменились сами собой - глупые, остроумные, нереалистичные, волнующие, лишенные чувств.