САШКА
Фронтовой рассказ
1
Росточка Саня небольшого, от силы метр шестьдесят с кепкой наберется, а лицом так и вовсе, как та красна девица, нос картошкой, кудрявенький, белый да круглолицый и прошлым летом в военкомате, когда он, как и все парни с их улицы пришел записаться добровольцем, его там сперва с острыми шуточками забраковали:
- Куда ты, пацан?! Та тебя ж… Винтовка со штыком тебя на голову выше!
Однако, уже через месяц, едва он устроился на работу в паровозном депо, в поселке, сами уже повестку и прислали.
И тот же военком, теперь похудевший и почерневший от недосыпа, с суровой усмешкой пробурчал:
- Черт с тобой! Дело ж там, на фронте, не в росте. А в сноровке. Иди, да и воюй, боец!
В учебной роте старшина, распекая последними словами тех, кто присылает таких недомерков, с трудом раздобыл для него ботинки тридцать восьмого размера:
- Да ить!.. Для пионеров же солдатскую обувку пока не шьют! А для бойца Красной Армии… Ну не предусмотрен твой… Полу-детский размер!
На стрельбище с винтовкой ему непросто, великовата зараза! Пули Саня шлет строго в синее небушко. Взводный ругается, ты, кричит, мне все показатели портишь!
Как-то тот же сердобольный старшина ему и говорит:
- А ну, рядовой, иди сюды. А ну – ка приляг за «Максима»!
Саня целик на триста метров выставил, дал очередь, дал другую, оттуда красным флажком машут:
- Попадание!
Ребята и глазенки свои повылупили. Старшина буденновские свои усищи довольно приглаживает, смеется:
- Так… Вот где твои таланты, парниша…
А Саня через пару недель с тех же трехста метров уже четко выбивает на стенде пулями:
«Смерть фашисту!»
Когда же попал он в стрелковую роту уже на передовой, тутошний старшина, мужик бывалый, основательный, лет сорока с гаком, скривился, окинул его любопытным и оценивающим крестьянским взглядом и сказал сердито:
- Ты че, сюда прям с пятого класса? Ты… Хлопчик… Че делать-то умеешь?
Сашка виновато потупил голову и уже хотел было смолчать, да вдруг само собой с языка соскочило:
- Та… На гармошке играю… В-вот. На баяне то ж… Могу. Врезать!!
Бойцы, какие тут крутились, сразу и рты поразинули, а старшина, тот час же подобрев лицом, пригладил свои пышные буденновские усищи и аж душой просветлел:
- Вр-р-резать?! По - нашему? От и добре! Будем мы теперя, хлопцы, с музыкой войну эту ломать. А уж н-струмент я, брат, тебе раздобуду!
И ведь раздобыл!
Принес родную, почти новехонькую, по-мирному расписанную по басам красными ляпатыми цветами «саратовку»:
- На, Александр, пользуйся. Дарю! Артельная. Правда, без колокольцев.
Шутошное ли дело – гармонист свой в роте, да еще и на «передке»? В сырых вонючих блиндажах, в тесных землянках, в промороженных окопах под заунывный вой морозного ветра или шум тягучего холодного дождика, на привале каком - взгрустнется иному бойцу, занудит, затоскует его солдатская душа по далекому дому, родной красавице - жинке, по деткам малым, да так занудит, что и жить уже не в моготу ему!
И мысли в солдатскую голову всякие нехорошие лезут и лезут, как ты их ни отгоняй.
А тут вдруг растянет Сашка, то же, с тоски, свои меха, ударит с нахальной ухмылочкой по певчим, пройдется пальцами по басам – и все! Затянет иную веселую песню, подтянутся, заулыбаются, нестройно подхватят ее хлопцы…
Так Саня в своей стрелковой роте с той поры совсем другим стал человеком. Уважаемым стал человеком. В блиндаже или землянке там какой всегда давали ему место посуше, что б, значит, инструмент его не размокся. После проклятой бомбежки или артналета, едва придя в себя, спрашивали, а цел ли там Санька и его гармошка?
А уж как он и сам полюбил свою «трехрядку»… Удивительный попался инструмент. Голосистая, как та соловушка на зорьке, податливая, легкая и сама по себе небольшая, как на вроде для подростка. Что Сашку и надо!
Полк тогда уже почти два месяца стоял в обороне. На Волховском. Дожди льют и льют. Скука, шняга невыносимая!
…- А брательник-то наш… Опосля того, как она, курва, сбежала с ухажером-то… Ну, бухгалтером тем. Запил! А то никогда не пил и в рот не брал! Сильный был, жилистый такой, весь в деда нашего, Антипа Васильича. А дед наш, с Турецкой войны вернулся с двумя солдатскими «Егорами», вот как! Ну и… Не пил, братка-то наш… А то – запил. Пропадать стал. На сутки, трое, неделю. И уговаривали и… Поколотили раз его гуртом. Не помогло и шабаш! Так пьяным под состав и попал, брательник-то наш. Зимой, под Рождество.
- Да-а… Жисть, она… кого хошь обломает, - старшина, кряжистый, сухопарый, с длинными отвислыми усищами на красноватом лице, со вздохом потянулся рукой в замусоленный сидор, пошарил там и достал немецкую губную гармошку:
- Знать бы, какая из них курвой окажется… На - кось, Саня… Изобрази-ка… Для общества. Плясовую!
- Не, не буду и рот марать. После фрица. Я уж лучше сбегаю за своей родной «трехрядочкой».
Старшина – человек основательный, крепкий, в жизни много чего повидал, а Сашку все подтрунивал:
- Санька у нас боец бывалый, строгий… При хорошем освещении он… «Штуку» от «штуги» враз отличит! Наш, значит, человек.
Хлопцы смеются, шутят, а он еще и подмигнет, сощурится в нагловатой ухмылочке, подкрутит усищи свои. Да Сашка и не в обиде. Хоть «штука» это самолет, а «штуга» - самоходка фашистская. Их же и дураку спьяну отличить можно!
- Ну-ну, давай ее, родимую… Што вы все носы повесили? – старшина сердито повел густыми бровями и уперся любопытным взглядом в громадного пожилого бойца, угрюмо сгорбившегося в темном углу землянки:
- Луткин! А ну расскажи-ка обчеству, как тебя, касатика, в самый задок поранили?
Послышались смешки. Тот грустно обернулся:
- А че тут рассказывать-то… И так же все знают-то.
Старшина, лихо подмигнувши бойцам, уже подсел поближе к Луткину, широкой ладонью приобнял его за плечо:
- Расскажи, расскажи, Луткин! Тут же пополнения много… Они ж, поди, и не слыхали за твои геройства? В газетах же такое не пишут! Давай, Луткин, давай…
Тот усмехнулся, отложил рыжую от износа портянку, которую штопал, поднял седоватую вихрастую голову, задумчиво уставился на коптящий фитилек самоделки-светильника, тихо и с расстановкой, заметно «окая», заговорил:
- Еще в марте-месяце это было-то. Мы тогда стояли вот как щас, в глухой обороне. А кухня в тот день-то и не пришла. А нам же… Жрать охота, ма – м - ма родная! И тут приходит из близкого хуторка - то одна убогая старушка… Сухая такая, щупленькая, худосочная-то… Лет под девяносто ей, ежели не более.
- И вы ту засушенную старушку все ротой употребили заместо ужина? Попостничали?
Раздались редкие смешки. Боец, перебивший рассказчика, тут же отхватил оплеуху от старшины.
Луткин малость нахмурился и невозмутимо продолжал:
- Дурак ты. И говорит она, эта ушлая старуха-то, нашему, тому, старому еще, комбату-то:
- Миленький ты товарищ красный командир, имею я, убогая, такое вам сообщение-то, вот у меня в хате знатный немец стоял, а как вы пришли-то, он и съехал, враг проклятый. Так вот. Говорит она дальше:
- И остался-то после него, того фрица-то, такой большой деревянный ящик-то. Ящик тот крепко заколоченный гвоздями-то и на ем, поясняет та старуха, намалеван герб ихний с орлами и написано все по-ихнему-то! И опасается, значит, та божья старушка, что не оставил ли немец-то ей какую взрывоопасную пакость в хате? И просит она, божье создание, чтоб наши-то бойцы сходили да разобрались, что в том ящике-то лежит.
- Луткин, а ты, часом, не нижегородский? – перебил его один боец, из последнего пополнения, - а то я то же…
- Не… Вятский я, - слегка улыбнулся тот и, снова напустив на лицо притворной суровости, продолжил:
- Так вот. Послал комбат-то наших саперов и те приволокли под вечер в роту-то цельный ящик, и чего б вы думали-то?
- Братцы… Шнапса?! – аж подскочил, разведя руки, молодой разведчик Жорка.
- Колбасок, небось, ихних? Этих… Тощих…
- Может, белья ихнего исподнего? Говорят, в ем вши не заводятся…
- Говорят, што и кур доят. Заводятся, какое-там… Знаем.
- Не перебивайте, черти! Давай дальше, Луткин.
Луткин отхлебнул немного воды из закопченной медной кружки, вытер чистым платком рот, выдержал небольшую паузу:
- Приволокли они, хлопцы – то, цельный ящик-то, кило под восемьдесят, ихних мясных консервов! Продолговатая такая баночка - то и простенько так открывается. Как граната, за колечко так. И по кругу. Р-радости-то было!
- Да-а… Вам-то с голодухи в самый раз…
- Цельный ящик! Восемьдесят кило! Это ж сколько на брата?
Луткин тяжело вздохнул:
- Наступали перед тем две недели. Братов осталось тогда немного у нас. Вот… Стали мы наяривать те консервы-то. Ни крохи хлебушка, а все одно… И вот незадача-то: каку банку откроем – там мясо с салом-то. А каку откроем – там одна брюква с капустой и луком - то, да еще и не соленая! Ну, первые банки вскрываем и на стол ставим, а вторые, с той брюквой-то, открываем да и швыряем за бруствер - то. Мы ж не волы какие… И не боровы. Эту их овощную муть жрать - то просто нет никакой возможности! А оно затишье, немец тогда хорошо получил - то и оторвался от нас подале. Хотя… Заслоны он на буграх с пулеметами оставил-то.
- То ж фриц. Тщательный! Как теперя?
- Што – теперя, балда? Теперя вон он, - старшина со строгим лицом, показал себе за мощную спину большим пальцем, - пол - версты, не более, высунься токо. Давай, Луткин, валяй дальше. Не слухай этого дурачка.
- Начали мы трапезу. И тут смотрим, а ведь в этих фрицевских консервах… Мама родная! В каждой баночке – пол-банки-то, это мясцо. С салом. А дальше пол-банки – та же брюква-то! Короче, хитрая штука-то такая, хочешь мяса - открываешь с этой стороны, там и голова кабана нарисована-то. А хочешь овощи…
- С обратной открываешь стороны, што ль?
- Так точно! Там и капуста намалевана-то… А мы, дурилки…
- Эх вы, тимошки… В башке ни трошки.
- Так вот. Кухню нашу и на другой день – не видать, проклятую-то! Мы уж стали подозревать, а не окружили ли они нас-то? А жрать-то… К вечеру опять животы сводит! А те баночки-то, штук примерно десятка три, сверху мясо, снизу брюква, небось, так и валяются под бруствером, ну, куда докинули-то…
- Видит око, да зуб неймет?
- Вот… Точно-то… Пробовали мы высунуться, да какой там! Место открытое. А… Он, собака, так и поливает из пулемета-то!
Луткин вдруг умолк, глубоко вздохнул, задумался. Поднял крупную, седоватую уже голову:
- Только мой землячок-то… Федос Блинцов. Деревня - то его… Блинцы называется… С моей Чудновкой рядышком, версты три - то… И он то ж… Блинцов. Был! Только голову поднял… Хоть поглядеть на те баночки – то! Тут же так и сполз на дно окопа. Фриц там, за пулеметом, как ждал-то ево… Между глаз так и влепил-то!
- С голодухи-то всякую глупость можно свершить, знаем…
- Я потом его, Федоса – то, еще неделю окликал… Пока не отвык маленько. И вот… Дождались мы темноты-то. Голод не тетка, а нам и не спится натощак-то! И ротный-то спросил охотников, так не посылаю, мол, на смерть, говорит, а кто сам… А меня тогда… За Федоса моего… Зло взяло! Вызвался!
- Один с роты?
-Так он же за жратву удавится…
- Да ты, вятский, как хавку где увидишь, так и про саму смерть забудешь…
- А что там собирать-то? – невозмутимо продолжал Луткин, - всем кагалом? Да и… Да и одного-то слыхать - то все ж не так… Взял я пару пустых «сидоров» и… Пополз я, через бруствер, братцы. А фриц-то все ракетки-то свои пускает. Ну, они-то мне как раз в помощь - то… Пригнусь, а сам и высматриваю банки те… Как затухла, ползаю, собираю, стараюсь для обчества! А тут вдруг… Луна проклятая как выйдет из-за тучек! И я там как на ладони-то! На открытом месте… Два полных «сидора» тех баночек - то при мне… А сам - то все ползаю, ползаю, за пазуху-то, в карманы-то сую те проклятые баночки! Ну они меня в бинокли, стало быть, и увидали-то… Что тут нача-лося - то, мамочки – и – и!! Я - то ползу, как ящерка, пули над башкой свистят, ну, думаю, вот она, смерть-то моя пришла, вот он, конец моей жизни-то, непутевой… «Сидоры» - то на спину взвалил, вот уж и бруствер - то наш родненький! Перевалился, тут ребятки-то меня, как твоего мальца-то новорожденного и приняли… Сел, верите, ни жив ни мертв, отдышаться-то не могу. Говорю, ешьте, братцы, на здоровье, поминайте моего земелю - то, Федоса - покойника… А он, проклятый, все лупит! Слышу, как вроде штаны-то мои мокрые стали-то? Ну, думаю, вот стыд-то какой, видать, как стрельба пошла, тут же обмочился я со страху -то… А мне кто-то из наших толкает в бок – глянь, Луткин, с под тебя кровища - то течет! А у меня и не болит - то нигде!
- Это бывает. В запарке мне в прошлом году два пальца на левой осколком отцепило. Осколок тот в винтовочном цевье так и застрял. Во - он, гляди! То же, только когда сам кровь увидал, то и понял. А никакой боли сразу и не было…
- Не томи. Давай дальше, Луткин!
- Ну, ротный - то меня сразу на лавку, штаны кричит, спускай! И что б вы думали, братцы?
- У тебя открылся понос аж с кровью!
- Мама дорогая-я-я… Луткин? Яйца што ль зацепило?
- Сам ты… Яйца-то! Пулька-то пулеметная, или срикошетила или просто, на излете… Аккурат в левой-то ягодице, под кожей и застряла-то…
Раздался дружный смех, опять отовсюду из углов блиндажа посыпались шутки-прибаутки:
- Так тебя хотя б к медальке представили? «За обчество пострадамши», мол…
- От фрица у него медалька, он ее теперь день и ночь в левой ягодице носит!
- Начищает на праздник…
- Зеркальце возьмет, штаны спустит, да и любуется иной раз…
- Я те рожу - то сейчас начищу! – раскрасневшийся Луткин аж вскочил, отыскивая глазами в полутьме землянки того остряка, - мне ее тот час же… Сам старый еще наш ротный прокалил ножик да и вынул. Говорю, под кожей была-то…
Луткин умолк, потупил голову, в полутемной и душной землянке тут же повисла тягостная тишина. Многие вспомнили прежнего ротного, любимца всего полка, старшего лейтенанта, погибшего еще в первый день наступления от шальной мины. Стало слышно, как слабо потрескивает фитиль в желтой керосинке - гильзе.
Луткин снял порыжевший от глины свой сапог, повертел в руке, будто бы любуясь вдребезги разбитой его подошвой и очень тихо закончил:
- И… Вот что мне обидно-то, братцы… Вот кончим эту войну проклятую, пройдусь я по улице - то родной своей. Медальки свои начищу, не стыдно будет - то пройти мне перед своими-то… Сядем с мужиками-то, как водится, водки выпить. Тот рубаху-то задерет, свои шрамы покажет-то. Тот штанину подымет-то… Глядите, братцы, себя не жалел. А у меня спросят, ты чего, мол, Кузьма, и не ранетый-то совсем? Я им что скажу? Что покажу-то? Куда ранетый?
- Ты, Кузьма, не боись. Ты тогда истинное геройство проявил! И лишний раз… Не буди лихо, пока оно спит тихо. Война-то разыгралась надолго, видать. Тут, брат, не забалуешь. Отхватишь еще. И медальку и… Шрамы.
2
Прошелестел по землянкам, быстро, как молния, пронесся по всей ломаной линии окопов тревожный слух:
- Немец напротив нас снайперов нагнал. Уже двоих пулеметчиков убило… И летеху из саперной роты.
- Не к добру, братцы… Не к добру!
То, что снайпер снял зеленого лейтенанта, только что прибывшего из училища, это было всем понятно: ну высунулся парнишка из-за бруствера чуть больше положенного – и все, прощайте, мамаша…
Но то, что снайпера стали активно выбивать пулеметчиков, опытным окопным бойцам говорило только об одном: скоро немцы на этом участке пойдут на прорыв.
Будет их наступление!
Все это понимали, а вот трепаться об этом вслух не стоило, товарищ батальонный комиссар если услышит, то и уши оторвет за панику. Или чего доброго, в Особый отдел сдаст.
Прошлой ночью слышен был с немецкой стороны дальний гул многих танковых моторов и хлопцы, на зорьке вернувшиеся из разведки, шепнули:
- Немчура… Мины с «передка» снимали этой ночью. Готовьте чистое белье, мужики. Завтра, в крайнем разе – послезавтра, истинный Бог, в нашем секторе попрет фриц.
- Ну попрет, так мы и всыпем… Ему! Мало не покажется…
Курносый, краснощекий, совсем мальчишка, прибывший с тем же пополнением, что и уже убитый снайпером летеха саперной роты, рядовой Петров, поглаживая ствол старенькой своей винтовки, геройски вздернул голову, сдвинув сурово тонкие полудетские брови.
- Мамка-то… Есть? У тебя? – глухо буркнул в седые буденовские усы старшина Нижебоков, не отрываясь от прошиваемого им рыжего от пыли сапога.
- Есть, а то как же! – широко улыбаясь, как на пионерской зорьке, звонко отрапортовал боец.
- Мамке, ежели чево там… Сядь. Черкни лучше два слова. Чем трепаться почем зря.
Сашка вздохнул, ложкой тщательно вычистил донышко «второго фронта», отбросил далеко вперед пустую банку, сладко зевнул, мельком поглядел на уже медленно катившееся к закату палючее июльское солнце.
Он придирчиво осмотрел пулемет, поправил скособочившуюся патронную ленту. Аккуратно мизинцем поддел с кожуха засохший кусочек глины.
Сам-то Саня худощавый, малого росточка, в плечах узковатый, в пулеметчики становиться никак не хотел:
- Ну как я эту дуру таскать-то буду? У меня вес вместе с сапогами поменьше будет!
- У тебя, Сашок, глаз наметан для энтово дела. Бьешь уж больно метко! Да и башка варит, - ротный, сам до мобилизации плотник колхозный, дружески похлопал его по плечу, подмигнул участливо, - а я тебе вторым номером доброго дам хлопца, ражего.
Ну и дал. Здоровый, как твой бык, а ледащий, как стог сена. Не сдвинешь, потому что. Сам ростовский: «в натуре, да в натуре…»
Поспать хоть часок бы… Ночью фриц, дело известное, покемарить не даст, то ракеты пускает, то смалит, как сумасшедший, в темень из пулеметов почем зря.
Он огляделся вокруг, по небу мирно плыли с немецкой стороны легкие пушистые облака, мелкие птахи, весело щебеча, кружили, то взмывая подвысь, то падая в траву позади позиций.
Эх, благодать… Как и войны никакой нету!
Вдруг скрутило живот – ну, мочи нет!
Вот те и «второй фронт»! Один жир! Вот кабы еще и хлебушка поболе давали к этому жирку…
Сашка с голодной тоской поглядел на приземистый ротный нужник, еще с месяц, как установленный в лощинке, метрах в ста позади окопов. Эх! Не добежать! Да и снайпера положат, дорого не возьмут. Нужник стоит как на ладони. Ночью только и ходи.
Ни кустика, ни ложбинки какой.
То ли дело у второго батальона. Левее их. Там прямо роща сразу же позади позиций. Под любым кустом нужду справить можно в самом крайнем случае!
Он схватился за живот, так опять скрутило, мама не горюй! Ну не обделаться же!
Огляделся, вроде никого близко не видать, сдернул штаны, сунул саперную лопатку себе под задницу. Благо, второй номер его, Жорка, где -то ошивается. Видать, к землякам своим, уркам ростовским, подался в первую роту.
Через минуту уже здорово полегчало. Как гора с плеч! Хорошо, позиция их пулеметная на пять шагов вперед выдвинута, сюда без особой нужды ни одна рожа не сунется. Да и как только про снайперов слух прошел, стали бывалые бойцы все пулеметные гнезда как-то так, сторонкой обходить, от греха…
Он аккуратно отложил лопатку в сторону, вздохнул с облегчением, не спеша затянул поясной ремешок, оправился.
Сморщил лоб: вывернуть лопатку прямо под бруствер – ветерок как раз оттуда и тянет, вонять же будет. Жорка, хоть и дурак, а сразу учует. Нехорошо. Надо бы это дело подальше отбросить!
Он сбросил заношенную пилотку, чуть привстал, повернулся, чтоб же размах поболее был…
Не знал он, и никак не мог знать, пулеметчик второй стрелковой роты, ефрейтор Сашка Терехин, что еще вчера, когда они с Жоркой по приказу комбата пристреливали каждую кочку и каждый бугорок против своего сектора, на той стороне, только что прибывший в этот пехотный полк немецкий снайпер Рудольф Кемпке, оторвавшись от кружки горячего кофе, с нескрываемым удовольствием пометил себе в блокнот их позицию и теперь, удовлетворенно причмокивая, только и ждал, когда же наконец в перекрестье его прицела появится русский пулеметчик. То, что русские после серии его удачных выстрелов, уже наконец поняли, что он уже здесь, он уже работает, посылая с каждой своей пулей верную смерть, он не сомневался: они стали осторожнее и осмотрительнее.
Но то, что русские там, напротив, всего в пятиста метров от него, все равно оставались русскими, с их, поражающей каждого европейца своей голой бесшабашностью, с каким-то их диким, почти животным презрением к опасности и самой смерти, Рудольф то же хорошо знал, не первый год на Восточном фронте.
И когда там, над желтым глиняным бруствером, внезапно показалась русая голова с отведенной назад для броска рукой, он, чуть скривившись от боли, которую ему при закрытии левого глаза теперь причинял громадный, на всю половину лица, еще толком не заживший шрам от русского осколка, плавно спустил курок.
Русая голова, отброшенная его пулей назад, тут же исчезла за бруствером.
Удовлетворенно причмокнув, он выплеснул остатки остывшего кофе в траву, достал свой блокнотик в красном кожаном переплете, подарок Эльзы, и с немым выражением лица начертил еще один маленький пулеметик на сошках, таким образом занеся туда еще одного убитого русского пулеметчика.
Закрыл блокнотик, повертел его в руке, улыбнулся, насколько ему позволил этот проклятый шрам:
- Ах, Эльза, милая Эльза… Как ты далеко теперь. А твой Фриди, твой муженек, от которого ты так ловко, так изобретательно всегда сбегала ко мне, своему милому, в сарай фольварка моего дядюшки и вашего соседа… А твой Фриди, командир роты, он здесь, рядом со мной! Невероятно, но… Поистине, круглая ты, земля…
Он бережно сунул блокнот в боковой карман френча, защелкнул его на кнопку, тяжело вздохнул.
Еще позавчера, когда он на три - четыре дня (до начала наступления) приехал в распоряжение командира этого пехотного полка, седовласого майора Шернера, тот направил его дальше со словами:
- Вы, капитан, придаетесь на усиление шестой роты. Обер-лейтенанта Ливински. Напротив них у русских наибольшее количество пулеметных гнезд, которые надо подавить, ибо перед их сектором совсем уж чистое поле и эти пулеметы положат нам уйму народа…
Рудольф, выходя из блиндажа майора, аж присвистнул:
- Надо же, какое совпадение. Еще один Ливински?
Мужа его любовницы, Эльзы, еще в той, далекой теперь мирной жизни, звали так же, Фридрих Ливински.
И этот Фридрих все про них знал и никогда не питал иллюзий, где и с кем в его отсутствие проводит свое время его красивая, но неверная женушка.
И вот, когда Рудольф вошел в штабную ротную землянку, то тут же понял, что это вовсе не совпадение! А судьба. Но, вручая командиру роты, хмурому обер-лейтенанту Ливински свое предписание, не подал и виду.
Тот то же, невозмутимо прочел бумагу и с непроницаемым лицом молча указал ему на его топчан в углу помещения.
3
Саня очнулся уже в санбате, с дикой болью в затылке и страшным гулом в голове. Тошнило страшно, аж кадык ходуном. Кругом тусклый свет фонарей да отчего-то тухлый болотный запах с йодоформом вперемешку. Дрожащей ладошкой осторожно потрогал толстую повязку на голове. Ощупал свои руки - ноги. Целые, кажется. Над ним тут же склонилось прыгающее, расплывающееся курносое лицо девчушки - санитарки:
- Жив, касатик? Бога благодари… Да Иван Кузьмича нашего. Пуля-то, считай, мимо прошла. Чиркнула только! Контузия у тебя, солдатик. И всего делов.
- А… От чего… Тут у вас… Болотом воняет, - хрипло выдохнул он, все еще слабо соображая.
- Это, милок, от тебя… Воняет! – строго сказала другая, теперь уже пожилая санитарка, поправляя сбившийся набок грязный белый платок, - у нас запахи тут другие. А ты лежи пока и немца своего… Косого благодари.
- От чего… Косого-то, лапушка? – тяжело простонал Саня.
- А то и не видишь… Пуля-то тока черкнула вдоль головы, кожу сняла, да контузию сотворила тебе. Рану доктор тебе зашил, скоро на поправку пойдешь. Под пилоткой и шрам не видать будет.
- Так… А… Мне… В полк, в роту свою надобно! У меня там… В блиндаже, в сидоре… Часы серебряные! И… «Саратовка» моя!
Доктор, старенький и сухой, удивленно сдвинул на высокий лоб в мелкой испарине маленькие круглые очки:
- В какой - такой полк тебе надо, боец? В твой? Так… Нету уже твоего полка, мил человек. Немец вчера с землей его смешал, вот какое дело, братец… Черная земля там теперь и все… А ты в рубашке родился, можно сказать. Давай ты теперь поправляйся, через недельку, я так полагаю, направим тебя на комиссию, а там уж решат…
Сашка, медленно отхлебывая бульон, все еще туго и мучительно соображал, все никак не мог понять, куда девался его полк и почему ему теперь туда нельзя. Кто его смешал… С каким полком смешал… Куда дели…
Вечером пришел опять старенький седой доктор и он, набравшись смелости, спросил тихонько, что б другие не слышали:
- Доктор… А вот… А отпуск мне теперь дадут?
- Это вряд ли, солдатик. Ранение-то у тебя легкое, касательное. Контузия пройдет и опять, можно тебе в строй.
Через неделю Санька, от души вымывшись в медсанбатовской бане и еще раз пропаривши свои нехитрые пожитки в ихней вошебойке, уже ехал на попутной «полуторке» в соседний полк.
На боку, под гимнастеркой, надежно притороченная, ласково терлась об него пузатая фляга чистейшего медицинского спирта, который он, спустившись в медсанбатовский хозяйственный подвальчик вроде как за газеткой для курева, выменял накануне у тамошнего старшины, здоровенного детины с так и выпирающим из-под гимнастерки пузом, на роскошный серебряный немецкий портсигар.
- За знакомство. Так. В новой роте. Как же, надо, надо, - одобрительно напутствовал Сашку старшина, с интересом рассматривая на своей ладони портсигар, - слухай, тута чей-то намалевано по-ихнему… А вдруг пакость какая, а?
- Не, я спрашивал… Как-то у одного… Переводчика, - не моргнувши глазом, соврал Сашка, - курите, мол, на здоровье, граждане - фрицы, там написано.
Подскакивая на ухабах, «полуторка» то набирала ход, то еле плелась, по петляющей, перемешанной танковыми траками, обгоревшей дороге. Местами окружающий лес был как выкошен осколками, мелькали одни обгорелые остовы деревьев. Вспомнился ему добродушный капитан медслужбы, с какими – то смеющимися глазами под тонкими бровями на вытянутом лице. Капитан всмотрелся еще раз в его санкнижку, нахмурился, отвел глаза:
- От твоего полка, боец, человек двадцать, не больше уцелели, - сказал ему капитан медслужбы на комиссии, - их теперь погнали в тыл на переформировку, их старая позиция теперь уже опять в нашем тылу, наши там опять ударили, ну а ты пойдешь теперь в сто сороковой, на доукомплектовку, они теперь передвинулись вперед, верст на восемь, когда твоих немец терзал, так что теперь их штаб стоит в Хомутово, туда и шуруй!
И, вложив в санкнижку предписание, протянул ее поникшему Сашке.
От долгого, более двух месяцев, стояния фронта на месте, все бойцы давно освоились, огляделись и хорошо знали ближайшие окрестности. Сашка тут же сообразил, а потом еще и уточнил у шофера, что ехать им часа полтора и что ехать как раз по тому месту, где они так долго стояли, где его ранило и где теперь наверняка лежат в сырой земле его павшие однополчане…
- Там же никакой другой дороги нету. Страшное это место, - глядя куда-то вдаль, равнодушно сказал, прикуривая от его папироски шофер, - черная земля да воронка на воронке. Я там каждый день ездию. Дух паленого мяса дня три там стоял, мочи нет…
«Полуторка», весело трясясь на ухабинах проселка, быстро катилась по знакомой дорожке. Кузов почти пустой, старенький, весь щербатый, по углам засыпан хлоркой. Болтается в кузове несколько ящиков какого-то барахла да связка новеньких шинелей. Вон в лощине и рощица, вон та деревенька, в которую его второй номер Жорка втихаря за самогонкой бегал…
Сейчас будет небольшой бугор, весь поросший диким терновником, а там и…
Бугор оказался совершенно голым. И оттого он казался каким – то присевшим, ушедшим в землю. Весь изрыт воронками от мин. Черный, как паяльной лампой опаленный. На скате в низину развороченная от внутреннего взрыва наша «тридцатьчетверка», стоит без гусениц на остовах катков со сгоревшими бандажами, пепел от бандажей ровными кучками лежит возле каждого закапченого катка, башня валяется метров за тридцать. С той стороны темные силуэты двух обгорелых немецких самоходок - «Штуг».
От густой рощицы, в которую ихний второй батальон бегал по нужде, остались два - три обгорелых, кривеньких, изрубленных осколками деревца.
Где – то тут и блиндаж должен быть!
Сашка привскочил со скамьи и ладонью сильно застучал по крыше кабины:
- Стой, браток! Сто-о-й!
И, едва «полуторка» замедлила ход, подхватив «сидор», ловко спрыгнул на пыльную горячую дорогу. Зашагал прочь, не оглядываясь.
- Эй, малой! Смотри в тыл не сдрысни! – услыхал за спиной, - тут, если «Смершы» поймают, без разговоров шлепнут!
Такая же черная, обуглившаяся земля, не земля, а один шлак, зола… Ни тебе травинки… Пахнет едкой гарью, свежей глиной, еще немного пробивает кислый запах пироксилина… Ни птица не пролетит, ни букашка какая не проползет. Мертвая земля.
Сашка, пошатываясь и сцепив зубы, медленно брел по кое-где уцелевшему брустверу, переступая через всякий хлам. Всматривался в развороченные, полузасыпанные глиной окопы, свежие, еще дымящиеся бомбовые воронки на месте блиндажей и землянок. Похоронная команда уже, по-видимому, прошла, летом они быстро свое дело справляют, тыловые трофейщики прошли то же, так как ни трупов, ни оружия нигде видно не было.
Он тяжко вздохнул, огляделся, заприметил в низинке, где раньше стоял тот самый сортир их роты, большой бугор свежей глины. Знал Сашка, что это за бугры… Сам когда – то, когда весной наступали, такие насыпал.
На ватных ногах подошел, сдернул пилотку, присел рядышком на кочку. Взял комок сухой глины, растер в ладони.
Горло его перехватило, вздрогнула спина, закрывши лицо пилоткой, завыл он по-собачьи, тоскливо, тонко, надрывно… Стали все они, как живые, перед его глазами… Где вы теперь, старшина… Ротный, Жорка, вятский… Тут все лежите или… А может, выжил кто, может, раненые все ж…
Открутил крышку, сделал пару глотков из потаенной своей фляжки. И спирт теперь показался ему, как вода - никакой. Ничего не видя перед собой, дико озираясь по сторонам, он медленно побрел дальше.
И вдруг до его слуха донесся слабый, но довольно четкий человеческий стон. Стон этот был глухой, едва заметный и шел он как будто бы из-под самой земли.
Сашка быстро присел, с опаской огляделся, прислушался. Тут же пожалел, что совсем без оружия.
Тут где-то должен быть узенький блиндаж ротного… А вон, вон из – под глины торчат несколько обгорелых бревен, ниже едва виднеется черный провал, там и их землянка… Была.
Стон слабо повторился и шел он, как понял Сашка, как раз из того провала. В мертвой тишине над позицией его было отчетливо слыхать.
Сашка осторожно разгреб ладонями сухую глину с комьями бурьяна, каких-то корней, мелких камушков, заглянул во внутрь, в сырую и неживую темень провала.
Стон, протяжный стон больного человека, теперь уже поближе, повторился опять.
Все нутро его вспыхнуло, слабый огонек какой-то надежды затеплился в самых глубинах его, уже довольно зачерствевшей за два года войны души и Сашка, как помешанный, раздирая ладони о дерн, неистово стал раскидывать глину, быстро расширяя провал и часто заглядывая в темноту. Раскрыл было рот, чтоб окликнуть, да крик так и застыл в глотке:
- А если там… Немцы? Ведь капитан тот говорил, что они ж тут двое - трое суток стояли…
Наконец, ободравши в кровь грубые свои ладони, он втиснулся в узкий проем и оказался уже в землянке. Всмотрелся в темень. В своде ее, почти посередине, зияла дневным светом небольшая дыра, видимо, пробитая миной крупного калибра, и отсвет от этой дыры немного раздвигал темноту, создавая неясный полумрак.
Вот широкий дощатый стол, за которым… Пол - роты помещалось. Э -эх!.. Он сглотнул вновь нахлынувшее чувство и машинально взял со стола лежащую там саперную лопатку, ибо стон, теперь уже много слабее, повторился опять, где-то там, в темной глубине землянки.
Пригнувшись, ибо землянка была местами полузасыпана глиной с потолка, держа лопатку наизготовку, он тихо пробрался в тот угол.
Из полумрака блеснуло матовым светом небольшое ведро с привязанной к нему кружкой, выглянул топчан, стоящий у самой стены, над ним, на этой стене, на гвозде висела немецкая снайперская винтовка и на нем, вытянувшись под грязным немецким полевым плащом, лежал человек, укрытый с головой.
Стонал именно он. Одна его босая ступня, почерневшая, неподвижная, торчала из – под плаща.
Сашка-то на фронте не новичок, быстро догадавшись, что тут вряд ли окажется свой, перегнувшись через лежащего, подцепил лопаткой винтовку за ремень и ловко перехватил ее другой рукой.
Отступил три-четыре шага назад, навел винтовку и передернул затвор:
- Хальт!! А ну!.. Р-руки… С-сука! Х-х-енде! Хох, говорю!
Немец умолк, спустя минуту зашевелился, выпростал из-под плаща руку и медленно стащил его со своего лица. Глаза на истощенном, давно не бритом вытянутом лице его блеснули и Сашка понял, что этот раненный немецкий офицер вполне в своем уме и ясно теперь видит его, красноармейца.
Вдруг запах, едкий, противный, сладко-кислый запах где-то рядом разлагающейся плоти достиг Сашкиных ноздрей, он отшатнулся, стал озираться вокруг, зажимая нос пилоткой.
Раненый с трудом развернул голову и разомкнул тонкие треснувшие губы, глаза его блеснули, его глухой и очень слабый голос был спокоен, как будто он теперь говорил со своим давним другом:
- Oh, das bist du, russe… Du brings mich um, russe. Magst du diesen Gerich, russischer Soldat ? Das sind Sie alle, verdammte Ratten. Wahrend es dort oden voller Leichen war, war ich uninteressant fur Sie. Aber als Ihre Bestaller dort alles weggeraumt haben… Diese Rreaturen haben sich auf meine Fu&e gesturzt. Jetzt stinken Sie, wie eine Leiche… Und wahrend ich bewusstloss war, bei&en Sie Sie. (1)
Сашка, медленно привыкая к полумраку, теперь уже рассмотрел получше перекошенное свежим шрамом, почерневшее лицо со впалыми щеками, шрам шел наискосок по высокому лбу и уходил через левую щеку вниз, под челюсть, и от того, когда раненый немец закрывал глаза, оба они немного кривились и скатывались куда-то вбок.
«Немца своего косого благодари…», - вдруг всплыла в памяти колкая санитаркина насмешка.
Он еще раз удивленно взглянул на снайперскую винтовку, лежащую в его ладонях, перевел взгляд на это перекошенное шрамом лицо, на эти скатывающиеся из – за шрама куда – то влево глаза и вдруг страшная и простая догадка осенила его сознание. Сашка аж рот от изумления раскрыл:
- Вот это да-а-а… Так… Это ты, што ль… Кур-р-ва… М-меня…
-Ich habe auf dich gewartet. Als ich am Rucken ferletzt wurde… Er war vollig unbeweglich…(2)
Сашка опешил так, что аж чуть - чуть подрастерялся. Вот это да! Кому расскажи, не поверят!
За почти два года своей войны он много раз видел немцев, и вблизи и вдали. Видел их не раз, молча идущих прямо на него, Сашку, идущих прямо на его пулемет, идущих с оружием, что бы его убить или взять в плен. И они тогда были с непроницаемыми, холодными, уверенными лицами.
Свои хоть орали, идя в атаку. А они нет. И попервах Сашка робел, он побаивался этого ихнего сурового молчания людей, несущих смерть ему и упрямо идущих на свою смерть.
Видел не раз их пленных, хмурых, с затравленным взглядом, уходящих нестройными серыми колоннами куда-то на восток, впрочем, некоторые из них были от чего-то в каком – то непонятном возбуждении, наверное от мысли, что уже закончилась для них война и теперь в их жизни будет не только плен, но и сама жизнь и мир. Где не убивают. Не стреляют и не сжигают.
Видел он немцев мертвых и очень много, развороченных минами, обугленных, с вывернутыми кишками, видел обмороженных, видел живых и полуживых… Но вот так, когда сильный, беспощадный, коварный враг, враг, еще неделю назад самого Сашку чуть не убивший, враг, который теперь уже стал для него не опасен и который лежал теперь перед ним очень близко и как дитя, совершенно беспомощным, ему видеть еще не приходилось.
Немец вдруг зашевелился, попытался приподняться, медленно поднял тонкие черные руки, но тут же со стоном больного человека безвольно опустил их опять.
- Und wenn ich… Auf Befehl von Freddie… Dieser Freddie-Bastard… Wir haben Sie hierher gebracht, in diesen stinkenden Blindganger… Ich habe die Hoffnung noch nicht verloren.(3)
- Ну-ну, фриц проклятый… Что ты там лопочешь?.. И… Не просись, гнида, не просись… У Сашки не выгорит! Р - раз попался ты мне… Я… Казнить тебя буду. Казнить! Лютой казнью, слышишь?! За всех. Наших. За тех, што тут вон… Лежат. За тех, што… В тылу ребятишки от голодухи пухнут! За всех!! Но сперва…
Сашка рассеянно оглядел полутемное пространство землянки:
- Я свою «саратовку» поищу! И, - он сильно хлопнул себя по боку, где болталась фляжка со спиртягой, - я… Выпью! За упокой друзей моих… Тех, кого ваши… Тут угробили! Выпью! А уж потом… Я тебя…
- … Aber wenn er selbst, liebevoll lachelnd… Hing mein Gewehr uber meinem Kopf…(4)
- Ну-ну, фашист… Из твоего же винтаря и расстреляю.
Вставши на четвереньки, Сашка с трудом протиснулся под развалившийся стол, пошарил руками на обычном месте гармошки и с радостью ощутил своими пальцами ее упругие меха.
- Вот она, вот она родная! Целехонька! А ты, немец, лучше помолчи уж… Не, ну ты можешь там… Помолиться, как у вас принято, я ж не скотина какая… Понимаю.
-… Ich erkannte, dass…(5)
Сашка бережно положил гармошку на стол, присел на какую-то рухлядь, вынул из «сидора» луковицу, плеснул из фляги в кружку и уж поднес было к губам, но потом осекся, кружку опустил, отложил подальше винтовку и теперь близко придвинулся к немцу:
- На, немец, выпей и ты за свой упокой, проклятый… Я не варвар какой. И я выпью. За упокой не твой, мразь, а за упокой душ моих боевых друзей выпью… Он они! Лежат, родненькие… Под глиной теперь лежат! В могиле своей братской лежат…
Тот внимательно всмотрелся в Сашкино лицо, дрожащей рукой несмело взял кружку и, пристально глядя в Сашкины глаза, глухо забормотал опять:
-… Hier ist Sie, seine Rache. Seine Hinrichtung ist fur mich. Er hat mich nicht Heimlich getetet, russe. Obwohl, konnte es leicht sein…(6)
Сашка нахмурился, ткнул пальцем в кружку:
- Ты не держи долго посуду, фриц. У нас долго не держат. Вмажь, да и дело с концом! На вот тебе луковицу, все ж это спиртяга…
Немец рывком опрокинул спирт в рот, и тут же жадно отправил туда же луковицу, целиком.
- Э-э-э! – Сашка едва успел выхватить ее половинку и погрозил ему пальцем:
- А я чем загрызу? Локтем, што ль…
Налил себе, пытливо всматриваясь в немца, задумался. Откуда он тут взялся? Офицер ведь! Они и рядовых редко бросают. А тут…
Ну, забыли они, допустим… Или, скорее всего, не успели вывезти этого фашиста. Но ведь, как на выставке, оставили при нем его «снайперку», да еще и блокнот в придачу… Да так оставили, что бы он, дохляк этот, никак не дотянулся! Цирк просто какой-то. Странно это, подумал Сашка, на немчуру все это очень, очень не похоже…
Немец, едва откашлявшись, порозовел лицом и хрипло заговорил опять, медленно произнося слова и усиленно жестикулируя тонкой растопыренной ладонью:
- Er hat gewartet. Und als diese ihre “ Stalinistischen Organe”, diese ihre geschlagen haben… К-кат… Юш…ш-ша-а…(7)
- Так тебе чего… От наших «катюш» досталось? – равнодушно пробурчал Сашка, внимательно осмотрелся вокруг, - да, фриц… Эти… Если вмажут! Мало не покажется!
Он аккуратно, какой-то подвернувшейся тряпицей обтер гармошку, обдул с мехов сухую глиняную пыль, приподнял на руках, любуясь ею:
- Целехонька, родимая….
Раненый вдруг испустил глубокий вздох, закрыл глаза. Его впалые щеки подрагивали, на лбу выступила мелкая испарина. Несколько минут он лежал неподвижно, дышал ровно, но когда где-то там, наверху и не очень далеко загрохотала артиллерия, опять тихо забормотал:
- Und ich… Er wurde verletzt… Er hat mich Euch Russen uberlassen. Er weis… Wie warden Sie mit mir umgehen. Schlieslich haben wir auch keine Ihrer Scharfschutzen… Gnade, Russisch. Besonders die SS.(8)
- Ты там не бормочи особо, фриц. Я ж с тобой пью не за здравие, - уже изрядно хмелея, Сашка отставил гармошку, присел на подвернувшийся полуразбитый табурет, медленно отвинтил крышку фляги и плеснул в кружку еще, - а за твой упокой. Ты враг, ты сюда ко мне пришел, а не я к тебе… Чей-то не берет совсем, проклятый… Воды, небось, сукин сын, тыловичок добавил… На, фриц, хряпни еще малость! Сашка не жадный…
На раскрасневшемся лице немца отобразилось нечто вроде слабой улыбки. Он бережно обхватил щуплой ладонью кружку, чуть кивнул Сашке и рывком опрокинул спирт в рот. Заговорил опять:
- Ich habe es ein paar mal geseen. Madchen… warden zuerst zu Tode vergewaltigt und dann… Manner… Oder hangen, oder…(9)
У Сашки на душе вдруг полегчало малость, накатила какя – то слабина и он, сам не понимая отчего, вдруг лукаво подмигнул немцу и привычно растянул гармонь:
- Э-эх! Поезд уходит да-ле-е-о-ко,
Ты мне пома-шешь ру-ко-о-й.
Мно-го я де-вушек встре-е-тил,
Только не встретил та-кой!
Набрался духу, смахнул мелкую слезинку, приятельски подмигнул немцу:
-А, фриц? Нравится?
- Помню… Тебя перед бо-о-ем,
Перед раз-р-рывом гранат.
Платье твое… Голу-бо-о-е,
Голос, улы-бочку, взгляд…
Возвысил голос, врезал на высоких басах:
- Э-э-х-х!! Платье твое го-лу-бо-ое!!
Го-лос… Улы-бочку…
Свел гармошку, вздохнул, нахмурился, глядя в землю, сурово сомкнул губы:
- Эту вот наш старшина особливо любил. Ты знаешь, фриц, какой был у нас старшина товарищ Нижебоков? Э-э-э… Ты… Не знаешь!! За простого бойца он тебе глотку перегрызет. С себя скинет, а бойцу организует. А што б мы голодные остались? Та ни в жисть! Сам он, как и наш ротный, простой был плотник. Из Воронежа. Шестеро детишек у него… Остались!
Строго взглянул на немца, но тот теперь заметно раскраснелся, гримаса печальной улыбки, насколько позволял ему шрам, исказила его темное лицо:
- Du bist ein Lustiger Mann, russischer Soldat. Spiel, Spiel, dein Instrument erinnerte mich an unsere Tiroler Mundharmonika… Willst du mich zuerst aufmuntern? Und dann ist Schluss… Ich bin ubrigens Rudolph. Nicht Fritz… Fritz ist derjenige, der mich hier gelassen hat. (10)
Где-то сверху послышался отдаленный рев многих танковых моторов. Оба подняли глаза, прислушались. Рев дизелей, то возвышаясь, то понижаясь, быстро нарастал.
- Ладно… Заболтались мы тут. Хорош! – Сашка поднялся, оправил гимнастерку, улыбнулся:
- Я тебя, фриц, мучить не стану. Не варвары, небось… Какие. Стрельну – и шабаш!
Он повернулся, взялся за винтовку. Немец напрягся, вытянул тощие руки по швам, поднял подбородок, его давно небритое лицо вытянулось, приняло скорбный и торжественный вид.
Гул моторов приближался и вот уже в его множественный равномерный рокот резко вошел тонкий противный вой пикирующего самолета. Сашка привычно присел, закрыл голову руками:
- «Штука»! Ну… Держись, фриц. Щас твои бомбить нас будут! Тут дорога всего триста метров… А ну как промахнутся!!
Серия мощных ударов тут же сотрясла блиндаж, с потолков тонкими струйками посыпалась сухая глина, стало совсем темно. Стены заходили ходуном, взрывная волна недалеких разрывов авиабомб, казалось, приподнимала и тут же опускала исковерканные перекрытия землянки.
Когда все закончилось и уже затих где-то далеко гул танков, Сашка приподнялся, отряхнул с себя пылищу, нахлобучил свалившуюся в суматохе затертую пилотку:
- Ты там еще живой, фриц? Ваши, небось, перчика всы-ы-пали нашим чумазым хлопчикам…
Немец одними разбитыми губами что-то шептал, не мигая уставившись в потолок. Только мелко подрагивала его небритая щека. Казалось, он что-то тихо говорит сам себе:
- Verfluchte russische Mine! Sie brach meine Wirbelsaule… Gott, die Heilige Jungfrau Maria… Lass uns gehen… Lass die Deutsche Bombe hier… Aus dem deuschen Flugzeug! Und lass mich wie ein Soldat sterben… Ich bitte dich, Heilige Jungfrau…(11)
- Заткнись ты, фриц. На лучше, дерни. У нас по три положено, - малость оглохший Сашка протянул раненому кружку, - раз мы с тобой, фашист, рядом под бомбами покрестились, так и… Надо выпить!
Тот кружку взял, но показал жестом, мол, надо закусить бы…
- Нету больше ничего, фриц, - нахмурился Сашка, - а ты делай как я!
И, опрокинув себе в рот всю фляжку, сделал три больших глотка, выпучил глаза, притянул к себе валяющуюся тут же грязную рваную портянку, глубоко втянул ноздрями ее вонючий стылый дух, скривился, наглый и радостный:
- У-ух, в-вашу мать… Нехай!! – и, счастливо улыбаясь, протянул, как великую ценность, эту портянку раненому.
Немец вымученно улыбнулся, покрутил головой, выпил спирт медленно, так же медленно отставил кружку и глубоко вздохнул. Отвернул голову к стене и опять глухо заговорил, часто прерываясь на кашель и останавливаясь:
- Ich habe selbst einen gesehen… Ihr Scharfschutze wurde einfach von zwei Transportern in Stucke gerissen. (12)
Сашка, ссутулившись, сидел, курил, о чем-то размышляя и тупо уставившись на немца. От три раза выпитого чистого спирта его уже порядком развезло и теперь он просто уже не хотел думать, что ему делать с этим раненым немцем дальше.
Но думать надо было.
Ему было теперь ясно, что свои этого фашиста при отходе не просто так бросили, да еще и при оружии, но они бросили его так, чтобы он, тяжело раненый, полностью парализованный, видел свою винтовку, а достать ее не смог. Чтобы, значит, не застрелился, а попал к нам в плен живым и при четком понятии, что он есть снайпер. Странно это все…
Было видно, что немцы отчего-то захотели, чтобы этот их снайпер, столько беды наделавший за последние дни в Сашкином полку, попал в плен живым и при оружии, которое прямо и само за себя говорило о его фронтовой «работе».
- От ведь, фриц… Видать… Бережет же тебя твой бог… И уже б пристрелил бы я тебя, а тут эта бомбежка! А ты все бормочешь, бормочешь что-то там себе… Небось, молитвы свои фрицевские читаешь, заупокойные свои… А на кой тебе молитвы…
Он взял винтовку, покрутил в руках, отстегнул магазин с единственным патроном. Патронник был пуст. Сашка аж присвистнул.
Он взял блокнот немца, перелистал странички с датами и крестиками. Одни крестики были мелкими, другие крупными, третьи были похожи на пулемет с сошками, четвертые напоминали пушку на колесах. Он внимательно взглянул на раненого, усмехнулся:
- Много ж ты нащелкал наших, тварь… Небось и я тут у тебя… Уже и… Пулеметиком означенный? Врешь, фашистская морда… Вр-р-ешь! Не возьмешь!
Он со злобой отшвырнул блокнот и взял в руку винтовку. Дослал патрон в патронник.
Раненый с трудом повернул свое лицо и, протягивая к Сашке тощую руку, заговорил снова, слабо улыбаясь, быстро, сбивчиво, как бы стараясь успеть:
- Warte nicht, russe. Ihr Komissar wird кommen… Ich lasse dich, ich bitte dich, ich flehe dich an, russe! Tote mich sofort… Du wirst eine gute Tat und Mutter Gottes tun… Sie wird dich nicht verlassen, russe… Schau… Dieser Schurкe Freddi… Er hat Sie auch verlassen… Mein Notizbuch. Und dort… Alle meine Siege. Einhundertachtunddrei&ig. Polen sechs Menschen und Sie, Russen… Einhundertzweiunddrei&ig. (13)
Сашка тем временем соорудил себе из промасленной тряпки факел и, не выпуская винтовку из рук, продирался сквозь заваленные досками, какими – то тряпками и сухой глиной темные углы землянки в надежде отыскать хоть что-нибудь, напоминающее о его друзьях, погибших на этой позиции и уже лежащих теперь в могиле, в каких-то двух десятках метров от этого места.
Вот смятая керосинка… Сашка повертел ее в руке, вспомнилось ему вдруг, как с боем переходила она из рук в руки, когда приходила почта и с нетерпением читали хлопцы письма от своих родных… А это уже от немчуры гостинец: Сашка ухватился за ствол автомата, торчащий из-под осыпавшейся глины, потянул на себя и бросил, автомат оказался разбит. Тут он вспомнил, что старшина, человек основательный и по-крестьянски запасливый, всегда держал у себя в ящичке под топчаном кой-какую провизию, бинты, йод, соль, нитки и всякую иную, очень нужную мелочевку. Мог водиться там у старшины даже и спирток. Но едва пробравшись в тот угол, где был этот топчан, Сашка остановился: угол был засыпан сухой глиной полностью, до самого верха и разгрести это можно было бы только лопатой и то не сразу.
Раненый тем временем из своего угла молча внимательно наблюдал за каждым его шагом, всматриваясь в полумрак землянки. И едва Сашка, махнув рукой, направился к проему, он протянул руку и почти закричал:
- Was willst du tun, russe? Du willst so was… Lass mich hier… Gehen? In dieser Gruft, in diesem Grab? (14)
Сашка оглянулся, его лицо просветлело, неожиданно он вдруг все понял, что хочет сказать этот умирающий немец, презрительно сплюнул и глухо проворчал:
- А тебе че, фриц, лучше вяляться там, наверху? Неприбранным… Что б собаки грызли тебя… Сдохни уж лучше тут, што ли. Тут оно все равно скоро завалится, да и… Я ж тебя не убиваю…
- Nein, du brings mich um und dann… Ich will nicht! Ich… Ich…(15)
В глазах раненного было столько какого-то животного страха, столько отчаяния, столько жалости, столько мольбы, что Сашка вдруг все забыл, он вдруг напрочь забыл, что перед ним матерый враг, который убил очень много народу, который чуть не убил и его самого, Сашку, что этот враг пришел на его землю и принес с миллионами таких же как он только смерть, слезы, огонь и разрушения…
И Сашка вернулся, прислонил винтовку к земляной стене, присел опять. Достал фляжку, потряс ее, улыбнулся:
- Та понимаю я… Ты ж больше ни одной живой души не увидишь. Не поговоришь… Все! Тебе, фриц, дорога теперь каждая минута… С живой душой… Ну, давай, што ли… На посошок. По – нашему? Где кружка?
- Oh, Mutter Gottes, vielen Dank fur… Diesen Russischen Soldaten, den du mir geschickt hast, bevor ich starb… (16)
Он рывком опрокинул спирт в свой полуоткрытый рот, дотянулся дрожащей рукой до той самой грязной русской солдатской портянки и, закрывши ею лицо, шумно втянул в себя ее прелый дух. Когда он отбросил портянку, Сашка увидел совсем уже другое лицо. Нет, оно оставалось таким же темным, небритым и тощим. Но это уже было лицо иное, лицо просветлевшее, засиявшее, как озаренное каким-то своим, совершенно неожиданным внутренним открытием, открытием очень важным и очень нужным этому человеку в этот миг его заканчивающейся земной жизни…
Он бережно поставил кружку на землю, поднял руку, сложил обе руки у себя на груди. Заговорил тихо, глядя в черный потолок:
- Du bist so gro&zugig, russe Ivan. Du wei&t… Sie schicken es jetzt… Meine Mutter hat eine Standard-staatskarte. (17)
- А ты здорово… Портянкой-то, - Сашка восторженно качнул головой и с нагловатой ухмылочкой выплеснул себе в рот остатки спирта, вынул еще одну луковицу и стал медленно ее грызть, равнодушно глядя на немца. Но тот не обращал уже никакого внимания и, казалось, говорил сам с собой:
- Und dort wird mein Foto sein. Und es wird Gedichte geben: « Kurz war dein Leben… Du wirst nie wieder zu uns zuruckkehrnen! In Namen des Dritten Reiches… Der Himmel und die Jungfrau Maria trauern um ihn…» (18)
Сашка устало вздохнул, взял свой «сидор», бережно перекинул «саратовку» через плечо:
- Слышь, фриц… Ну ты лежи, лежи. А я пошел. Мне в полк надо до свету. Тут недалеко, через бугор да балочку. Мы тут два с лишком месяца простояли, мы тут каждую кочку знаем…
- Ja, meine Mutter wird untrostlch sein… Hier ist Freddi, wenn es bekannt wird… (19)
- Так я… Пошел?
- …Das wurde mich freuen. Und wird wahrscheinlich bis zu seinen Tod erzahlen, wie er subtil gereinigt hat… Seinen Rivalen, den Liebhaber seiner Frau… (20)
Он неожиданно поднял руку, сжал ладонь в кулак, развернул лицо к угрюмо стоящему перед ним Сашке и в глазах его теперь стояли слезы:
- Geh jetzt, russe. Ich will allen bleiben. Und… (21)
Он с большим усилием приподнялся на руках и, глядя Сашке прямо в глаза, хрипло проговорил:
- Ich flehe dich an! Gib mir mein Gewehr… Keine Angst, ich schie&e nicht in den Rucken. Ich bin ein preu&isch Adiger und Scharfschutze. Ich schicke meine Kugeln nur ins Gesicht…(22)
Сашка какое-то время молча всматривался в лицо раненого. Тот все говорил, говорил, блестя голодными глазами, сбивчиво, взволнованно, мучительно приподымаясь, протягивая обе руки в сторону Сашки в какой – то своей самой сокровенной мольбе…
Наконец, их глаза встретились. Кивнул Сашка головой:
- Я понял тебя, немец.
Он отстегнул магазин, показал немцу, что он пуст, отбросил его в темноту и уверенно протянул винтовку:
- На. Дарю!
Уже почти выбравшись из провала землянки наружу, он услышал, как немец вскрикнул ему вслед:
- Beschutze dich Heilige Jungfrau… Ich Wunsche dir das Ende… Diesen verdammten Rrieg! Geh, Soldat… (23)
- Ну-ну…
Солнце уже медленно катилось к западу. Безмятежно, будто и войны никакой нет, плыли по небу легкие прозрачные облачка. Он вышел на пустую дорогу, перепаханную танковыми траками, развороченную свежими воронками от бомбежки, всмотрелся вдаль.
Нигде ни души. Только высоко – высоко в голубеющем небе кружит черным крестиком малый степной ястреб.
Сашка задумался и вдруг вздрогнул: откуда-то из-под земли глухо ударил одинокий винтовочный выстрел. Он достал из-за пазухи затертую бумажку, припасенную еще в госпитале, развернул ее, вынул папиросу, закурил.
- Чудной был фриц… Сам-то, поди, и не жилец уже… А вот… Болтал уж больно много.
Он еще постоял чуток, словно о чем-то мучительно раздумывая, поглядел отчего-то в синюю глубь неба, злобно сплюнул через плечо, подхватил гармошку и зашагал прочь от дороги, напрямик.
Сноски:
(1) –А, это ты, русский. Ты убей меня, русский. Тебе не нравится этот запах, русский солдат? Это все они, проклятые крысы. Пока там, наверху, было полно трупов, я был им… неинтересен. Но когда там ваши похоронщики все убрали… Эти твари набросились на мои ступни. И пока я был без сознания… Они обгрызли их. Теперь они воняют, как труп.
(2)- Когда меня ранило в спину и я… Оказался полностью обездвижен.
(3)- И когда меня… По приказу Фриди… Этого мерзавца Фриди… Спустили сюда, в этот ваш вонючий блиндаж… Я еще не терял надежду.
(4) – Но когда он сам, ласково улыбаясь… Повесил мою винтовку над головой у меня…
(5) – Я понял, что…
(6) – Вот она, его месть. Его казнь для меня. Он не стал украдкой убивать меня, русский. Хотя легко мог бы…
(7) – Он ждал. И когда ударили эти ваши «сталинские органы», эти ваши… Ка-тю-ша…
(8) – И я… Был ранен… Он просто оставил меня вам, русским. Он знает… Как вы со мной расправитесь. Ведь вашим снайперам у нас то же нет никакой… Пощады, русский. Особенно, СС.
(9) – Я это видел пару раз. Девушек сперва насилуют до смерти, а потом… Мужчин… Или вешают, или…
(10) – Ты веселый человек, русский солдат. Играй, играй, твой инструмент напомнил мне наши тирольские гармоники… Ты решил меня сперва развеселить? А потом уже прикончить… Кстати, я Рудольф. Не Фриц… Фриц это тот, кто оставил меня здесь.
(11) – Проклятая русская мина! Разбившая мой позвоночник… Господи, Пресвятая Дева Мария… Пошли… Пошли сюда немецкую бомбу… С немецкого самолета! И дай мне умереть, как солдату… Молю тебя, Пресвятая Дева…
(12) – Я сам видел, как одного… Вашего снайпера просто разодрали на куски двумя транспортерами.
(13) – Ты не жди, русский. Придет ваш комиссар и… Я тебе разрешаю, я тебя прошу, я тебя молю, русский! Убей меня немедленно… Сделаешь доброе дело и Матерь Божия… Она не оставит тебя, русский… Смотри… Этот негодяй Фриди… Он еще и оставил вам… Мой блокнот. А там… Все мои победы. Сто тридцать восемь. Поляков шесть человек и вас, русских… Сто тридцать два.
(14) – Что ты хочешь сделать, русский? Ты что, хочешь вот так… Бросить меня здесь и… Уйти? В этом склепе, в этой могиле?
(15) – Нет, ты убей меня, а потом… Я не хочу… Я… Я…
(16) – О, Матерь Божия, спасибо тебе за… Этого русского солдата, что ты послала мне перед моей смертью…
(17) – Ты так великодушен, русский Иван. Ты знаешь… Они теперь пошлют… Моей матери стандартную казенную карточку.
(18) – И там будет мое фото. И там будут стихи: «Коротка была твоя жизнь… Никогда больше ты не вернешься к нам! Во имя Третьего Рейха… Небеса и Дева Мария его оплакивают».
(19) – Да, мать моя будет безутешна… А вот Фриди, когда это станет известно…
(20) – Будет очень рад. И он будет, наверное, до самой своей смерти рассказывать, как он тонко убрал… Своего соперника, любовника своей жены…
(21) – Уходи теперь, русский. Я хочу остаться один… И…
(22) – Умоляю тебя! Оставь мне мою винтовку… Не бойся, в спину я не стреляю. Я прусский дворянин и снайпер. Посылаю пули только в лицо…
(23) – Храни тебя, Пресвятая Дева… Желаю тебе дойти до конца… Этой проклятой войны. Иди, русский солдат.