ДВА, ДВА, СЕМЬ
Рассказ
1
- Эй! Понимаш! А, Понимашь? Бабенко! Слышь, Бабенко!
Молоденький боец, из только что прибывшего накануне в полк пополнения, Тимофей Стрюков, неловко спрыгнул в лощинку, в которой бывалый пулеметчик Бабенко уже выкладывал серые комья дерна на готовый бруствер. Не оборачиваясь, он продолжил свое дело, узловатыми мозолистыми пальцами заботливо выравнивая пласты, как укладывает в стену кирпич хороший каменщик. В полку все, кто его знал, звали его по фамилии редко, даже сам старшина роты, чаще ребята обращались к нему «Понимаш», словом, которое он сам употреблял гораздо чаще, чем слова остальные. Кинет ему повар Прыщенко в котелок кашу погуще, он отойдет, весьма довольный, усмехнется, качнет головой и в рыжие усищи свои:
- По-ни-ма-а-аш!
Пройдется по линии окопов вражеская «Штука» оглушительной крупнокалиберной очередью, махнет на-последок крыльями и растворится в сером фронтовом небе, а он уже отряхивает с себя рудую окопную глину, укоризненно качает головой и, хмурясь, грозится пальцем ей вслед:
- Погоди, собачий сын, вот уж догонят тебя наши «ястребки»! Понима-а-а-шь!!
Бабенко уложил последний ком, любовно взглянул еще раз на свои труды, довольно вздохнул, развернулся к Стрюкову:
-Ну, и чего тебе?
- А вот… Тебя на днях наш особист на кой вызывал?
- А тебя, малой… Тебя оно не касается… Гм…Гм… С вагона выгружались, понимашь, в субботу, ну я затвор с винтаря и обронил!
- И что…
- А то! Чуть было в штрафроту не загремел, вот что! - Бабенко зло сплюнул и тяжело, по - окопному, выругался.
- А… Со мной тоже такое было…Только я не затвор потерял, а в карауле чуть - чуть присел, так он прицепился - мама не горюй! Мне он тогда тоже, сперва штрафротой угрожал. Упрекал, что я в оккупации… Ну, был, а потом дал бумажку и говорит: пиши, мол, Стрюков, все, что слышал, о чем ребята говорят, может кто панику гонит, ну такое все… Выкрутился-то ты как?
- Спасибо, комбат помог. Принес прямо на допрос тот клятый затвор и говорит: так, мол и так, сержант Бабенко, товарищ старший лейтенант, есть у меня в батальоне лучший пулеметчик, понимашь, каких еще поискать, а уж если и судить кого за то, что мы затворы винтовочные всегда и везде теряем, так это, понимашь, самого конструктора царской армии, Мосина, ведь стоит только в бою ли, в походе ли, зацепиться им за что – и до свидания! Провернулся и выпал, зараза! То - ли дело, говорит, винтовочка СВТ, наша, советская, тут затвор уже не потеряешь... Ну, так, вроде, шутя, по-хорошему, да и вытащил он меня! Зато потом сам уже три наряда ввалил, при кухне, ха-ха-ха!- так я их с нашим удовольствием…отдубасил. Да, вот еще в этот заслон с тобой, салагой, отправил.
- Уж и салага, - чуть надул полудетские губы Стрюков, - а… Так, а затвор он твой где… Нашел?
- Да какой он мой! Просто - затвор особисту принес и шабаш! Душа, понимашь, командир, одним словом. А бумагу свою старлей и мне под нос совал, в иуды хотел записать… Ладно, молчи уж… А то мы так, болтаючи, не только разведку, а и целую дивизию фрицев проморгаем!
Над всем передним краем фронта, над изрытым воронками и бурыми линиями пустых окопов правым берегом излучины Дона, над искромсанными войной, редкими в этих местах, перелесками, кое-где еще горящими от недавнего скоротечного боя, заходила душная летняя гроза. И передок притих, затаился, не стало слышно даже ни дежурных пулеметных очередей, ни беспокоящего минометного огня. Птицы, вроде защебетавшие в установившейся вдруг мирной тишине, тоже умолкли. Только резкие грозовые раскаты в уже посиневшем небе грохотали все ближе и ближе, все раскатистее и раскатистее и все живое на земле, повинуясь вечному инстинкту самосохранения, уже искало укрытие от наступающего беспощадного ливня.
Бабенко, немного приподнявшись над бруствером, зорко осмотрел окрестности кургана, закрепил полог плащ-палатки на деревянных рогульках, натянув ее с небольшим уклоном, чтобы был сток. Сложив сошки «Дегтяря», положил его на бруствере стволом вниз:
- Вода попадет, станет плеваться при нагреве…Ты самой-то, откудова будешь,- с удовольствием затянувшись папиросой, спросил он Стрюкова, не оборачиваясь, - говор, вроде, городской, а как бы и не нашенский? Хохол, што ль?
- Да нет, сам из Харькова я.
- А-а… Та… Был я до войны и в Харькове, понимашь, с футбольной командой « Сталинец» от нашего завода, - усмехнулся Бабенко себе в густые рыжеватые усы, - эх! И закрутил же я там с одной, Валечкой… Ой, мама родная, где ж те денечк-и-и!
- А на каком вы стадионе играли?
Стрюков добродушно заулыбался, будто встретил старого знакомого.
- Вот беда!
Бабенко отшвырнул за бруствер пустую пачку «Казбека», озабоченно поджал губы:
- Последняя папироска была. Ну, ничего, у меня еще полный кисет махры имеется. Мы, парень, с той самой Валюхой играли все больше на ее стадионе…
Он загадочно заулыбался, сделавши заметное ударение на слове «ее». Было по нему видно, что эти воспоминания были для него такими же сладкими, как свежий майский мед.
- И играли, и кувыркались, и… В общем, любовь-морковь у нас была, парень! А-ха-ха-ха! А в общем… Где, спрашиваешь? Да на Тракторозаводском стадионе, он тогда там на весь город один подходящий и был, там же и соревнования проходили, это году в тридцать втором, кажись, было…
Вдруг крупные и редкие капли дождя разорвали тишину, частым боем забарабанили по плащ-палатке, поднимая вокруг позиции сероватые столбики пыли, воздух сразу посвежел, стало легче дышать. А внизу, и спереди, и позади - уже встала сплошная шумная стена низвергающихся с небес прохладных водяных потоков. Тут же по траве, робкими змейками потянулись вниз с кургана тонкие ручейки дождевой воды, сливаясь ближе к подошве в шумные мутные водовороты.
Еще часто сверкали вспышки коротких молний, но грохот грозы прекратился. В окопе было сухо и свежо.
- Немец в такое светопреставление не полезет, у него автомат сырости боится, да и сам он… Понима-а-ашь… Да-а…
Бабенко, положив замусоленную свою пилотку под седую лысоватую голову, сладко зевнул и, раскинув натруженные руки, потянулся, вытянув затекшие ноги в глубину окопчика.
- Чей-то вздремнуть охота… Там же, рядом с тем стадионом, по улице Тракторозаводской, и жила тогда моя Валюха, Валюша, Валечка… В бараках по ноль-десять. Она на заводе вахтершей работала. А я, понимашь, после тренировок, когда ребята наши дрыхнут без задних ног, с букетом, с бутылочкой - на свиданку, молодой кобелек был, понимашь, дурь же девать некуда, а… - тут он встретился вдруг взглядом со Стрюковым и осекся.
Тот уже придвинулся поближе, напряженно всматриваясь в широкое покрасневшее лицо Бабенко, с неподдельным интересом от изумления вытаращил он глаза и невольно открыл рот:
- А-а… Вот, номер дома ты, Игнат Иваныч, не припомнишь, где жила твоя… Твоя эта зазноба? Валя? Ну, на Тракторозаводской улице?
- Да… Н-нет, а тебе зачем? Я в те годы, парень, номера домов у девок не спрашивал, понимашь… А тебе-то што? Ты ж тогда еще под стол пешком ходил! Ты, Тимоша, какого года будешь?
- Двадцать четвертого.
Стрюков нахмурился, опустил голову, раздумывая о чем-то своем, совсем по-мальчишески прутиком стал ковырять глину в стенке окопа. Желтая сухая глина тонкими струйками сыпалась на его ботинок с уже ослабшей обмоткой, а он все ковырял, ковырял, пока прутик не сломался.
Он выпрямился и вполне серьезно посмотрел на Игната:
- Тут вот что… И мы ж с моей маманей по этой улице жили, да и теперь живем… Ну… Наверное! Ведь там немец теперь… Так что, товарищ Бабенко, с тобой мы, выходит, старые знакомые!
Дождь теперь стал тише, робко и свежо потянул сквозь него и ветерок, предвестник ясной погоды, а дождь все не унимался, мелкие его потоки мутно сеялись по притихшим склонам древнего кургана, с краев брезентовой плащ-палатки уже не бежали на бруствер ручьи, а тянулись тонкие прозрачные струйки водицы.
Бабенко выплеснул из медной фляжки остатки воды и подставил ее узкое горлышко под такую струйку:
- Вот вода! Самая верная, с небушка. Бери, Тимоша, пока дают.
Стрюков тут же последовал его примеру. С первого дня пребывания на фронте, в роте, ему сразу чем-то понравился этот пожилой, уверенный в себе человек, пулеметчик Игнат Бабенко, своей глубокой крестьянской основательностью, неспешной и разумной сметкой, и когда вчера ротный определил их вместе на заслон, в душе он даже невольно чему-то обрадовался. Чему-то непонятному, но чему-то такому теплому и близкому.
Иной раз ему даже казалось, что где-то очень далеко отсюда и когда-то уже очень давно видел он и эти рыжие, прямые, как у таракана, усищи и слышал этот чуть глуховатый негромкий басок Понимаша. Но все это было как за густой пеленой тумана, едва заметно, почти не видно и не слышно.
- Земляки, говоришь… Так надо б за такую встречу выпить, земляк, по нашему, понимашь, обычаю! – вдруг расхохотался Игнат, скаля передний ряд холодных железных зубов, - у моей разлюбезной Валюхи тоже, помнится, малец был, я его и видал-то раз-два, понимашь, прихожу, бывало, а она его уж давно уложила, спит паренек, ну, а мне-то, кобелю, ха-ха-ха! - только того и надо! Занавесочку шнык! И в люлю! Мужик-то ейный бросил их, когда тому пацанчику и года-то не было… Уехал, говорит, в Москву, связался там с шайкой, да и … В общем, понимашь, так и сгинул где-то. Ну… А она…
- Стой! – твердо вскрикнул Крюков, вскочив на ноги и во все глаза уставившись на напарника.
- Стой! Не может быть! Так это ж… Это ж… Мой батя вот так вот… Сгинул! На Москве! И… И, это ж… Бабенко! Ведь и есть, выходит, моя, моя мамаша… Валей ее зовут… И… Вот это да!! Неужто, а?
Стрюков, мелко подрагивая от волнения, стоял перед ним во весь немалый рост, головой упершись в обвисшую от воды палатку, широко расставив ноги в запыленных обмотках, худенький, с впалыми от фронтового недокорма и недосыпа щеками, расширенные глаза его блестели:
- Так… Выходит, ты и есть тот самый… Дядя… Нет! Не может быть, того ж, я ведь помню! Того ведь… Макаром… Макаром она, мамка моя, называла, а ты - Игнат!
Теперь уже и Бабенко, раскрыв в изумлении рот, уставился на своего напарника. Скрипнув зубами, отчего-то потер свой горбатый нос, нахлобучил пилотку и, положив ему руку на плечо, усадил на дно окопчика:
- Гм…Гм… Сядь. Тимофей, ты сядь. Дождь… Вон уж кончается, ты… П – п - присядь от греха… Сам не верю! Тут вот какое дело, Тимоша.
Было видно, что Понимаш крайне взволнован. Стараясь не выдавать своего крайнего смятения, он отчего-то пожевал пустым ртом, сплюнул в окопную пыль, шмыгнул носом:
- Именно… Именно Макаром, понимашь, меня тогда все и прозывали… И пацаны, наши, поселковые, и в команде ребята, ну и… Конечно… Твоя мамка! Ведь… На деда я, на своего деда, как две капли воды, а он-то и был - Макар! Понимашь?! Ма-ка-а-ар!! Так с детства меня и прозвали. Погонялу такую прилепили! А хлопцы же, все ж наши, с улицы, в команде… Ну и: Макар да Макар… Э-эх!..
Часто дыша и не спуская блестевших глаз со Стрюкова, Бабенко на какое-то время умолк и отчего-то достал и стал неспешно расшнуровывать свой «сидор», потом откинул его в угол окопа, пошарил по карманам, затем опять взялся за вещмешок и опять положил его в пыльную нишу окопчика.
- А я-то с ней как закрутил? С мамкой, выходит, твоей? Мы тогда шесть - ноль, накостыляли, как следует, уж я теперь и позабыл - кому, да это не важно, ну и после матча стали девки от завода, слышь, цветы нам, как водится, вручать! Ну, построились командой, стоим. Всем дали, понимашь, те цветы, а я стою, ну и она с букетом, тоже стоит, замешкалась, а ей кто-то из наших ребят и говорит: - Вон, девонька, ты свой букетик Макару - то отдай! Ему, мол, не досталось. Она смутилась, да бегом ко мне… Глянул я в эти зеленые глаза – а - а… – да и пропал!! Утонул в них, как в глубокой промоине речной… Так вот мы и встретились… Так она меня потом все Макаром кликала, да я ничего, я привык, понимашь. Так во-от оно что-о! Ая-я-ай!.. Вот судьба что с нашим братом вытворяет, а?
Он умолк, достал кисет, отсыпал в ладонь махорки, и, чему-то улыбаясь, чуть покачивая головой, привычно послюнявил край бумаги и огрубелыми от тяжкой солдатской работы пальцами стал крутить самокрут.
А степь уже, далеко – далеко вокруг кургана, согретая горячими лучами вышедшего из-за тучи солнца, быстро оживала после ливня, вся она уже засверкала, заблестела миллиардами изумрудов, капелек, после этого такого скоротечного дождя прилепившихся к еще не поникшим майским травам, и теперь сверкала и цвела, раскачиваясь на их тонких остроносых стебельках.
Юркие жаворонки, радуясь солнышку и заголубевшему небу, озорно скакали, носились по травам, собирались в шумные стайки, подлетали невысоко и опять пропадали в густых, поникших от тяжести дождевой влаги травах.
- Ты погляди, как хорошо-то кругом… Радуется, земля-то… Понимашь. Соком наливается, теплом. Будто и войны никакой нет. Так, ну а ты из дому… Как давно? Как она живет? Мамка-то твоя… Сошлась с кем, или как? Ты, Тимоша, не молчи, понимаш, рассказывай, давай!
Бабенко, так и не раскуривши свой самокрут, несколько раз вскакивал и садился, пока говорил, зачем-то полез в «сидор», порылся в его недрах, потом опять его завязал… Лицо его вдруг покрылось краснотой, вспотело, он снял и куда-то сунул пилотку, а теперь ладонями он все шарил по окопу, наверное, ища ее, свою засаленную пилотку, но мысли его, видно, были теперь уже очень и очень далеко отсюда…
… Из-за быстро уходящей на восток лиловой тучи ворвался в степь снова мирный солнечный день, но недолгая тишина сменилась опять все нарастающей и теперь уже недалекой канонадой. Это тяжелая немецкая артиллерия била по переправам через Дон, не давая отходить измотанным в непрерывных боях частям Красной Армии, откатывающимся на восток, к Волге.
Бабенко и Стрюков, бывалый пулеметчик еще самого первого состава полка и молоденький восемнадцатилетний мобилизованный, в числе двух пулеметных групп, еще на самой зорьке этого дня были оставлены здесь командиром полка, в качестве заслона от возможного прорыва немцев к переправе. Они заняли выгодные позиции на покатых высотках, на древних курганах, у трех, с разных направлений сходящихся к переправе, степных дорог.
Переправлялся же стрелковый полк, сильно поредевший в последних боях, очень медленно, постоянно восстанавливая разбиваемый вражеским артогнем и бомбежками и без того хлипкий наплавной мост через Дон. И, когда уже после полудня, последняя полуторка, резво подпрыгнув на съезде, оказалась на левом берегу, комполка дал три зеленые ракеты, для заслонов означавшие: полк переправлен, мост взорван, в сумерках - отходить и вам на левый берег! Под прибрежными кустами лозы, замаскированная, оставлена была для них небольшая рыбацкая лодка…
- Да ты не суетись так, дядя, - после неловкого молчания Стрюков, едва переваривший такое открытие, широко улыбаясь, подал Игнату его пилотку, лежавшую на бруствере, - может, плащ-палатку-то сдернем, дождь давно ж кончился?
- Я те сдерну! У фрица еще и авиация имеется,- пробормотал тот, все еще думая о чем-то своем. Немного успокоившись, Бабенко достал из вещмешка новый трофейный бинокль и стал осматриваться:
- Не томи, Тимоша, рассказывай. Душа просит…
- Хороший у тебя бинокль, откуда такой? Дай, взгляну?
- Немецкий, цейсовский. Зимой, Ростов когда мы обратно забрали, фриц там мно – о - го разного добра, понимашь, бросил, так, бедняга тикал поспешно! Мы тогда там с ребятами здорово прибарахлились… Ты пыль-то в глаза не пускай, дорогой, за Валюшу… За мать свою, понимашь, рассказывай! Ты сам-то как в армию попал, лет тебе восемнадцать, в прошлом году тебя еще забрать не могли, а Харьков же ваш весной мы так и не отбили?
Тимофей добродушно улыбнулся, развел руками:
- Так мамка-то моя сама и виновата… Мы ж с ней, как власть немецкая установилась, пошли в городской ресторан работать, она официанткой, а я - грузчиком. Жизнь пошла-а-а, дядя Игнат, если б ты только видел, - хорошая, сытная…
Стрюков широко заулыбался, сладко прикрыв глаза. Бабенко же напротив, косо взглянув, скорбно сомкнул губы и опустил седоватую свою голову в желтое дно окопа.
- Немцы, они ведь как - только тут, на фронте, злые. А так - ничего, они нормальные… Веселые…
- Ты, паря, не туда гнешь! – Бабенко, переменившись в лице, вдруг возвысил голос, - не туда, паря! Понимашь?! Ты, если на немецких объедках отъедался, понимашь, пока мы в окопах вшей кормили, кровь проливая за Россию, так помалкивай, а то в другом месте тебя бы за это…
- В другом месте я молчал бы, - осекшись, обиделся Стрюков, - сам же просишь…
Бабенко чиркнул спичкой, выпустил кверху клубы сизого махорочного дыма, сбросил порыжевшие от дорожной пыли кирзачи, стал неспешно разматывать застиранные портянки. Аккуратно развесив их на голенищах сапог, проговорил, уже помягче:
- Ладно, не дуйся, дальше давай. Любил… Любил я ее, долго потом, несколько лет покоя не находил. Ты про… Свою мать мне расскажи, про женщину, которую я потерял в своей жизни непутевой и уже не чаял и встретить никогда, а не про добрых немцев, на мне, брат ты мой Тимоша, от ихней великой доброты две дырки уже… Понимашь!
- Ну, так и жили мы,- посерьезнев, вздохнул глубоко Тимофей, - у нас-то с продуктами хорошо было, а вот мамкина сестра, младшая, на хуторе с тремя детишками голодали, да-а, мужик же ее тоже в армии. И вот, как-то уже после майских, меня мать посылает к сестре, тетке Евдокии то есть, отвези, мол, им продукты. Ну, собрала там, то да се… Хуторок тот недалеко от города, километров двадцать будет. Ну и… На зорьке… Поехал я со знакомыми на бричке, аусвайс – в кармане…
- Что-что в кармане-то?- не понял Бабенко.
- Та… Бумажка немецкая, ну, паспорт временный, что ли, пропуск, одним словом.
- Ишь ты, неплохо ты там устроился,- усмехнулся в усы Бабенко.
- Да их всем местным выдали, лишь бы работал. Ну, кроме евреев, конечно… А когда ехали, то встречные говорили, что большеви…, ну, Красная Армия, на подходе, да и канонада гремела где-то. Нам бы – вернуться от греха! Так нет, поперлись! Ну и вот, вечером приехал, тетка рада, детишки понаелись гостинцев, от меня не отходят, поговорили, и легли спать. А утром смотрим в окошко, а по улицам уж красноармейцы ходят! Ну и все: согнали всех на площадь, выбрали призывной возраст и записали в полк. А город и правда, не взяли, мамка там, я - здесь…Что ж теперь мне делать - то, а, дядя Игнат? Немец, говорят, с Украины не уйдет теперь… Никогда.
- Э-эх ты-ы! Мамка там, мамка там…
Бабенко, сощурив глаза, всматривался в степь через бинокль.
- И очень неплохо для тебя, Тимофей, что ты тут вот, на этой позиции, мамку свою и народ свой обороняешь, а не фрицу, как лакей, понимашь, прислуживаешь! А в славный город Харьков, к … твоей мамке, - он широко улыбнулся, ладонью тяжело хлопнул Стрюкова по острому плечу - мы с тобой, Тимоха, еще заявимся! И ты даже… Не сомневайся, понимашь! Только не с аус… - вайсой в кармане, а с вот этой, - он хлестко хлопнул ладонью по тупому прикладу « дегтяря», - мандолиной, паря! Фриц… Он нынче так хорошо от нас бегать научился, что – мама, не горюй, зимой, понимашь, от Ростова за двое суток верст на сто отбежал, так получил по морде! Ничего, герр фашист, еще побеседуем! А насчет того, уйдет или нет… Я такого чтоб от тебя больше не слышал!! Мне четырнадцать годков было, в восемнадцатом, летом, видели мы, понимашь, как фриц окапывался и пулеметы ставил прямо на окраине Аксая, откуда я родом, понимашь… Но к осени его уже как ветром сдуло, так-то вот, понимашь. Уже не пацан, сам должен кумекать, что к чему!
Высоко в небе уже хищно кружил самолет-разведчик. Пока доносился его ровный рокот, Бабенко не обращал на него особого внимания, слушая Тимошу, глотая каждое слово. Но вот разнесся над рекой характерный вой.
- Заходит на ребят, кур-рва! На той стороне! Успели б отойти, небось уже своим передал, падла, куда ударить…
2
Стояли, подымались день и ночь синие дымы на полнеба, приторной сладковатой горечью едко тянуло с запада, через донские переправы, в спину отходящим полкам и бригадам, и походные песни как-то не в руку, и разговоры на коротких привалах не завязывались, шутки уже не шутились, душу каждого рвала и трепала эта горечь, горечь горящих за спиной, не сжатых, брошенных врагу хлебов…
Присядут, бывало красноармейцы, курнуть малость да мокрые от пота портянки перемотать, осмотрятся вокруг, а многих товарищей, у кого еще вчера то нитку одолжил, то махры ему отсыпал, уже и нету в строю. Какие уж тут песни и шутки.
…- По-о-о-лк! Ста-новись! Р-равня-я-я-йсь! Смир-р-но! Товарищ командир полка ! - начштаба шагнул навстречу, не спеша и заметно прихрамывая, идущему вдоль строя, командиру, - сто тридцать пятый стрелковый полк для марша построен! Списочная численность - триста шестьдесят один человек!
Тот жестом остановил доклад и повернулся к полку. Снял бурую заношенную фуражку, сжал в левой руке, гордо поднял голову с посеревшим лицом:
- Товарищи бойцы и командиры! Боевые мои товарищи! Враг, невзирая на огромные потери, рвется и рвется вглубь нашей Родины! И мы, бойцы Красной Армии, умрем… Гм… Умрем, но не позволим ему… Покорить, поработить нас, унизить и уничтожить! Не дади-и-м!! - комполка умолк, сжал губы, продолжая неспешно идти вдоль строя и пристально вглядываясь в сосредоточенные запыленные лица.
- Сейчас, через четыре километра, мы займем оборону на высотках, там уже развернулась свежая стрелковая дивизия с артиллерией. Мы становимся час от часу сильнее! А враг, скажу я вам, уже дохнет, товарищи! Он уже нагнал на фронт и румын, и итальянцев, и прочих разных наций - немца ему уже не хватает! Некоторые из вас в недавних боях видели его желтые, взятые из самой Африки, со слов пленных, танки, видно, взять их больше ему негде! А наши заводы, наши рабочие в тылу, уже развернули эвакуированные заводы и строят и строят для Красной армии тысячи новых танков! И не за горами час, когда мы, опрокинув фрица, тяжелым шагом пойдем на запад. Не за горами!!
Комполка умолк, его лицо стало строгим и даже несколько торжественным. Он нахмурился, сведя густые брови:
- Но попадаются еще, товарищи бойцы, в наших рядах и трусы, и паникеры! Что греха таить и вы сами таковых встречали. И с такими сволочами разговор сегодня будет короткий! - при этом он повернулся к особисту, шедшему следом,- давай, старший лейтенант!
Высоко в заголубевшем от дождя небе кружила «рама», ее негромкий рокот, то возвышаясь, то пропадая, разносился над лентой реки. Старлей-особист, беспокойно поглядывая вверх, вынул из запыленного планшета лист бумаги, вышел перед строем:
- По-о-лк! Слушай Пр-р-иказ народного комиссара Обороны товарища Сталина! Приказ за номером двес-ти двад-цать семь! От двадцать восьмого июля сорок второго года! Москва!
При слове «Сталин» нестройные шеренги бойцов подравнялись, расправили плечи, поправили выгоревшие на солнце пилотки.
- Враг бросает на фронт все новые силы, не считаясь с большими для него потерями, лезет вперед, рвется вглубь Советского Союза, захватывает новые районы, опустошает и разоряет наши города и села, насилует, грабит и убивает советское население. Бои идут в районе Воронежа, на Дону, на юге у ворот Северного Кавказа…
«Рама» все не улетала, пропадала и опять с противным тонким воем возвращалась уже с другого края неба, и комполка с беспокойством все поглядывал вверх. Красноармейцы, застыв в строю, слушали Приказ.
- …Многие из них проклинают Красную Армию за то, что она отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей, а сама утекает на восток…
…После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало меньше территории, стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик. Мы потеряли более 70-ти миллионов населения, более…
- По-о-о-лк!! Во-о-здух! Рассредоточиться! Во-о-оздух! - в резко нарастающем вое «рамы», неожиданно сорвавшейся с неба, дружно застучали пулеметы зенитной установки, единственной, уцелевшей в полку. Немец, спикировав, дал длинную очередь из обеих своих пулеметов по разбегающимся людям и, тут же взмыв в небо, ушел восвояси. Где-то слышался крик, кто-то протяжно стонал.
Отряхиваясь от белой прибрежной пыли, злобно матерясь, комсостав и красноармейцы сходились в строй. Начштаба, седой пожилой майор, с укором взглянув в сторону «особиста», козырнул комполка:
- Товарищ майор, надо отложить пока доведение Приказа, разведчик наверняка уже передал наши координаты, вот-вот ударят…
Тот, не зная, что сказать, только прошипел:
- Да ты что! Тихонов! Это ж… Приказ Самого…! Ты…
Но особист, уже без своей малиновой фуражки, уже стоял перед строем и снова развернул листки Приказа:
…- Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли… Немцы не так сильны, как это кажется паникерам. Они напрягают последние силы. Выдержать их удар сейчас… Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, …если мы хотим… отстоять свою Родину.
Полуторка с ранеными, пропылив позади полка, стала медленно подниматься по косогору, осторожно минуя воронки от бомб и снарядов. Старший лейтенант невозмутимо продолжал своим ровным звонким, как у пионера голосом:
- Нельзя дальше терпеть командиров, комиссаров, политработников, части и соединения которых самовольно оставляют боевые позиции. Нельзя терпеть, …чтобы они увлекали в отступление других бойцов и открывали фронт врагу. Паникеры и трусы должны истребляться на месте! …Командиры, …отступающие с боевой позиции без приказа свыше, являются предателями Родины… С такими командирами и…
Знакомый каждому бойцу нарастающий шелест рвущих горячий воздух снарядных корпусов бросил вдруг всех на землю и запоздалая команда «По-о-лк, ложи-и-сь!!» потонула в грохоте и дыме. Земля встала на дыбы чуть восточнее, обрушив вниз, в речную воду, меловые старые берега, часто испещеренные круглыми стрижиными гнездами…
Артналет продолжался минут пять-шесть и кончился так-же неожиданно, как и начался… Старлей, едва отряхнувшись, уже собрался, было, продолжать чтение Приказа, но комполка, взяв его твердой рукой за плечо, четко сказал:
- Отставить!!
И уже помягче и потише сказал в запыленное лицо только ему:
- Пока отставить, а то ты мне тут, на берегу, весь остаток полка положишь, старший лейтенант! - и быстро пошел вдоль собирающегося строя:
- По-о-лк! Ста-новись! Р-р-равняйсь! В походную колонну!
3
…- Ну вот… Ракету зеленую видел, Стрюков? Все, выходит, переправились ребята, оторвались! - проговорил тихо Бабенко, задумчиво глядя на восток, на противоположный берег, - ну, а нам тут до темноты с тобой постоять придется.
Он зевнул, аккуратно отложил в окопную нишу свой трофейный бинокль и, мельком взглянув на часы, улыбаясь, полез в штопанный «сидор»:
- Давай, братец Тимошка, будем мы вечерять, пока тихо. Немец, сукин сын, завсегда является, когда человек занят, когда не до него. И все норовит, понимашь, когда человек покушать растевается. Одним словом, собака!
Он не спеша, по-хозяйски, разложил чистую тряпицу, вынув из «сидора» пару банок тушенки, краюху черного хлеба, большую луковицу и особый узелок с солью, подмигнув Тимоше, вынул, покопавшись в глубинах вещмешка, небольшую блестящую фляжку с выбитым на ее выпуклом боку черным немецким орлом, поболтал ею возле уха и, широко улыбнувшись, впервые за весь день, сказал важно:
- Я запасливый! Бутыль, не скрою - трофейная, а вот спиртец, наш, родимый. От наркома, понимашь! Старшина раздобрился нынче утром. Эх-хе-хе, жаль, негусто. Ну да ладно, не для аппетита, он и так волчий, для – души, Тимоха! Ты как-то хвастался ножичком – а ну давай его сюда – мы с тобой «второй фронт», понимашь, и без Черчилля, открывать будем! – и расхохотался громко, совсем по-мирному.
Стрюков, на весь рот уплетая теплую тушенку, все старался потушить полыхнувший во рту огонь после пары глотков спирта, запить же водой из фляги Игнат ему не дал:
- Ну-ну! Не порти товар, фраерок! Тут так не делается. Летом, понимашь, из экономии водицы, зимой же – оно так и вовсе ни к чему! - и снова чисто, как младенец, улыбался.
Стрюков уже почувствовал, как после принятого спирта томно разливается в груди тепло, как чуть кружится голова, ему стало хорошо-хорошо и захотелось ему поговорить с Понимашом, с этим седоватым уже весельчаком, гораздо старше его, но к которому его, Тимошу, как-то сразу после знакомства потянуло, как к родному. Поговорить захотелось просто, поболтать о том о сем, ведь другого такого случая вскорости может и не быть. Вот отстоят они тут, на позиции, до темноты, прыгнут в лодку, переплывут Дон, да и пойдут догонять свой полк. А там, при всем народе разве ты так поговоришь?
- А что, Игнат Иваныч, - заговорил он, вертя в руке штык от своей винтовки, - эС-Вэ-Тэ, она и вправду получше… Нашего винтаря будет?
- Да…, обе они нашему брату нужны, Тимоха. «Светка» самозарядная, в ближнем бою это, понимашь, хорошо, но прицельная дальность хуже… А винтарь, тот понадежнее будет, да и проще, каждый Ваня, понимашь, разберется…Ну и что, что затвор так устроен? Какой я обронил? А у эС-Вэ-Тэ вообще, в горячке даже магазин потерять можно! Следите за оружием лучше, сук-к-кины сыны! - он отхлебнул из трофейной фляги еще пару глотков и, не меняя выражения лица, чем наповал сразил Стрюкова, назидательно сказал:
- Зато вот этот самый штык у нашего винтаря – он назидательно показал пальцем на штык, - это, понимашь, ужас для немчуры!! Вот, сюда гляди, Тимоха, - он бережно взял в свою широкую ладонь штык и, держа его на весу, спросил:
- Вот ты как сам думаешь, штык ейный, он что, просто так все четыре грани имеет? – он любовно водил большим пальцем по острой грани, - не-ет, понимашь, не просто так. А ты… В штыковую еще не ходил? Вот там поймешь, ежели уцелеешь… Он, наш родненький штык, понимашь, идет при правильном с ним обращении во вражье тело глубоко, делая очень широкую дырку, понимашь, да такую, что она потом ни в какую не смыкается, кровь потом из той раны хлещет так, что никакими затычками, понимашь, ты ее не остановишь! Так-то, парень. А вот у немца на карабине - плоский штык-нож ! – он вытер губы платочком, с силой отшвырнул за земляной бруствер пустую консервную банку, - но тоже, лучше не попадайся…
Он взял бинокль, привстал и стал осматривать окрестности. Вечерело, полуденная степная жара уже спала, после недавнего ливня быстро посвежело, воздух на кургане стал прохладным и легким. Как ни всматривался Бабенко на противоположный курган, где утром расположился такой же заслон сержанта Фролова, ничего не увидел. «Да что они там - повымерли все? - ругнулся про себя, - ну никакого движения!» Но еще внимательнее вглядывался он на северо - запад, где терялись в розовом мареве две грунтовые дороги, сходящиеся у кургана и ведущие к переправе. Сам по себе добротный деревянный мост, построенный еще до войны, давно был разбит немецкими бомбами, сгорел и теперь его обугленный остов чернел, сиротливо возвышаясь над рекой. Но в этом месте Дон был неширок, что позволяло быстро навести переправу. Наши, уходя по оврагам на восток, свой наплавной мост, конечно, взорвали. Задача групп заслона состояла в том, чтобы, заняв эти господствующие высоты, задержать пулеметным огнем возможное продвижение передовых пехотных частей противника до темноты, не позволяя ему занять правый берег и приступить к наведению мостов. В таком случае, до наступления утра, части Красной Армии успели бы занять прочную оборону в удобных местах на левобережье.
Высоко и где-то в стороне прошли на юго-восток гудящим черным клином немецкие бомбардировщики. Бабенко долго смотрел им вслед, молча, скрипя зубами.
- На Сталинград прут, с-суки! В наглую, без прикрытия, идут! Хоть бы один «ястребок» показался, врезал бы, понимашь, што б аж перья полетели, - злобно проворчал он, когда их тяжелый гул ушел вдаль, глухо раскатываясь по безбрежной задонской степи, - ну, Стрюков, гляди! Вон туда гляди! Вот они и наши… Гости дорогие!
Тимофей перевел взгляд вниз, куда уже направил бинокль сержант и указывал рукой. По грейдеру, поднимая громадные тучи белой пыли, катили, с нарастающим треском, несколько мотоциклов, три первых были с колясками, еще три – без. Они продвигались неспешно, иногда притормаживая, прощупывая короткими пулеметными очередями низкорослые придорожные кусты и скопления старых сурчиных нор, видимо, принимая их за брустверы окопов. Бабенко еще раз навел бинокль на позицию Фролова, но там так же было никого не видно. Какое-то тревожное, смутное предположение, даже, скорее, предчувствие, вдруг вкралось в его сознание, но он тут же отогнал его, как невозможное. «Вот, у Фролова маскировочка, понимашь, - мелькнуло у него в голове, - ничего, сейчас сыпонем леденцами с двух сторон!»
- Не засекла нас «рама», Тимоха, иначе б они вперед транспортер пустили, уж я-то их знаю. Ты готов? - он полуобернулся, - ставь планку метров на триста, подпустим поближе! Наш козырный интерес, парень, чтоб никто из этих «добрых немцев» отсюда никуда уже не ушел…
И он снова с беспокойством взглянул на противоположный курган, добавив негромко:
- То-о-всь! Огонь по моей команде!
…Первая короткая очередь «Дегтяря» вдруг выбила фонтаны пыли перед передним фашистом, он тут же пошел на разворот, подставив под огонь коляску с пулеметчиком. Бабенко, почти в упор, расстрелял их обоих и перевел огонь на другой мотоцикл. Тот с ходу слетел в канаву, там, мелькнув колесами, перевернулся и взорвался, выбросив высоко вверх столб черного дыма и огня. Стрюков, тщательно целясь, стрелял из винтовки по бросившимся врассыпную немцам, и, когда пуля настигала врага, в диком азарте кричал:
- Есть!!... Есть! Понимаш!! Есть!
Вскоре три мотоцикла уже горели на дороге, чадя резиной, остальные, резко развернувшись, подбирая на ходу своих уцелевших солдат, рванули назад, выходя из боя, стараясь быстро покинуть сектор обстрела… Когда последний из них скрылся в туче пыли и дыма за косогором, Бабенко и Стрюков прекратили стрельбу. Игнат достал бинокль, навел его на дорогу:
- Раз, два, три, четыре,- считал он трупы врагов, с таким же спокойствием и радостным удовольствием на лице, с каким удачный рыбак считает карасей в садке.
- Девять! Которых отсюда видно! - пригладил он мокрые усы.
- Два за мной, мои, - все еще вздрагивая, глухо сказал Стрюков и медленно опустился на дно окопа.
- Ты, парень, штык в другой раз примкни, оно сподручнее будет, - улыбаясь, повернулся Бабенко, - винтарь, понимашь, он со штыком пристрелян! Ты… Молодец, я тобой просто любовался!
И он снова с довольным видом прильнул к окулярам:
- Хор-р-ошая работа!.. А ты что не в себе что-то, немчуру жалко, штоль? - спросил он равнодушно.
- Да н-нет, конечно… Просто впервые вот так, в упор, увидел тех, кого точно сам… Я убил.
- Не убил, а уничтожил! Истребил! – злобно, но сдержанно сквозь зубы проговорил Бабенко, - как сорняк, как… Тех бешенных собак, понимашь, чтоб не кусались!
Он вздохнул, вытер со лба пот, присел, сложив на коленях свои жилистые руки. Полез было за кисетом, но потом вскочил, прильнул к окулярам бинокля:
- Так… Вроде затихли. Все! А у нас есть минут двадцать, чтобы … Бери пожитки, Тимофей, меняем позицию, скоро, понимашь, гостинцы сюда к нам … Прилетят! Те, которые сбежали, уже с полными штанами говна к своему штабу поспешают, парень.
Они скорым шагом спустились к горячей и белой от пыли дороге и подошли к убитым врагам. Еще один солдат, десятый, молодой паренек, был еще жив, но тяжело ранен и лежал ничком в луже своей крови. Он был в сознании и круглыми, полными ужаса глазами следил за подходящими русскими, приподняв голову, закрываясь от них окровавленной растопыренной ладонью и силясь что-то сказать… Ярко-красные фонтанчики крови пробивались у него из-под ворота, одна рука была неестественно вывернута назад. Стрюков бросился было к нему, но Игнат твердой рукой остановил его:
- Не дури, парень! Да и не жилец он, через пять минут дойдет. На! Дарю! - протянул он свой ДП, - осторожно, ствол еще горячий.
Сам же, сдернув немецкий пулемет с упора на коляске, полез рукой за патронной коробкой, достал одну, потом еще одну:
- Вот, что, брат ты мой Тимоха, нам сейчас, понимашь, надо! Нужно и в других пошарить. Да, и гранаты забираем, бог даст - отобьемся! Жратву, само-собой.
Он приподнял лежавший ничком, труп офицера, деловито вынул из его кобуры пистолет:
- Ну вот, обер-лейтенант, - и, выдернув кольцо из «лимонки», закрепил гранату за ремнем, положив убитого обратно:
- Я сегодня добрый, всем фрицам подарки, понимашь, дарю!
Вскоре, нагруженные оружием и боеприпасами, они тяжелым бегом уже направлялись к подножию высотки, со стороны реки, где ранее окопался заслон Фролова. Не доходя шагов сто, скатились в свежую бомбовую воронку. Только немного перевели дух, как по обоим курганам мощно ударила тяжелая немецкая артиллерия. Земля тряслась и ходила ходуном, там все выло и сверкало, поднялась густая пыль, на время скрывшая обе высотки. Несколько снарядов тонко просвистели у них над головой и упали в Дон, подняв высокие столбы бирюзовой речной воды…
И, едва стихли свист и грохот, быстро побежали они по едко горящей сухой траве наверх, к позиции Фролова.
- Они тут… Конечно, были, - Бабенко задумчиво ковырнул носком рыжего сапога свежую пустую банку из-под консервов, - но недолго, - он поднял окурок, - вот, понимашь, всего один «бэчик» скурили, ладно, некогда нам разбираться!
Он присел на край еще дымящейся воронки, улыбаясь, как старому знакомому, любовно погладил ладонью вороненный ствол немецкого пулемета:
- Ну… Во-от, эМ-Гэ-э, оч-чень хорошая машина, понимашь! Смотри и слушай внимательно, Стрюков! Ты теперь с моим «дегтярем» обоснуешься тут, вот тебе еще три диска. Огонь так - же, только по моей команде. Винтарь тоже приготовь, может пригодиться, а я сегодня полностью постою на фрицевском, понимашь, довольствии, - улыбнулся он и в его руке сверкнул вороненым боком офицерский «Вальтер».
Темные борозды пороховой копоти легли по его серому морщинистому лицу. И, когда он улыбался, как обычно, широко и на весь рот, скаля передний ряд своих железных зубов, эти забитые сажей морщины очень рельефно расходились от его радостных, сощуренных глаз.
Стрюков, весь красный от еще не ушедшего возбуждения, молча примкнул штык и поставил винтовку в угол воронки, там же сложил стопкой пулеметные диски. Глухо, уже совсем другим, не своим голосом, спросил:
- Я вот еще там… Ну, дома, в городе. Заметил. А от чего это все немцы кобуру носят слева, а больше… Наши, выходит, так справа?
- А тебе какая разница? – усмехнулся Игнат, тряпочкой тщательно вытирая от пыли трофейный пистолет и любуясь его вороненным блеском, - нашим, понимашь, шашка мешает, это еще с Гражданской пошло, понятно? А фриц шашку уже давно отменил в армии. У нас вон еще сколько кавалерии, а у них я ее сроду не встречал пока. Ладно, рядовой Стрюков. Привыкай к позиции, понимашь, а я пошел вон туда, под горку.
Сам Бабенко спустился метров на тридцать ниже, в неглубокую воронку, и, достав саперную лопатку, начал готовить позицию, бормоча себе под нос:
- Ну и что ж, что одни… Понимашь! Пулеметов-то все равно два… Не горюй, Маруся, пробьемся! Неужели… Без приказа и отошли?
- Я вот что спросить тебя, дядя Игнат, хочу, - Стрюков, подойдя сзади, присел на край воронки, совсем по-детски зашмыгав носом и опустив глаза, - а ты зачем тогда… Ну, в тридцать втором году, мамку-то мою… И бросил… Я ж помню, как она ночами-то, чтоб я не слышал, украдкой плакала, подушка до утра мокрая…Ты прости, Понимаш, что я сейчас хочу это знать, другого раза может и не быть. Она ведь верила, знаешь, как ждала тебя столько лет, - не подымая глаз, он прутиком все чертил сухую глину.
Игнат отложил лопатку, тяжело вздохнул, присел тоже, задумался, глядя в сизую от тепла степную даль.
- Да, верно… Тимоша. До вечера еще… Понимашь, все с нами еще может быть. А… Ты про таких, про карандашников, слыхал когда-нибудь? Нет?
Он снова умолк, взял бинокль, посмотрел вокруг, потом воткнул его обратно в вещмешок, туго завязав. Взял с бруствера лопатку и с силой воткнул ее в сухую глину. Пытливо всмотрелся в лицо Стрюкова, нахмурился.
- Понимашь… Я ее, мамку-то твою… Тоже любил. И к другим бабам у меня, как к ней, потом ничего такого больше не было. И собирался ж приехать… К вам, понимашь… Да… Сел я тогда, Тимофей, посадила меня тогда наша родненькая Советская власть, на пять лет посадила! В Воркуте на шахте до тридцать девятого года шконари сушил, черный хлеб слезами, понимашь, запивал… Как бы тебе, чтоб понятно… Ну, короче, впаяли мне пятьдесят восемь – десять, антисоветскую агитацию только за то, что не к месту ляпнул языком, что тогдашний голод никакая не засуха, а коммуняки с их колхозами устроили… Было дело на мельнице, по-пьянке, понимашь… Ну, а одна сволочь услыхала, карандаш в зубы - и давай доносы писать! Вот так, паря… Я ведь тоже, все те годы… Дурачок был… И ведь… Только там и понял, что родней Валюши и нет у меня никого… Ну, а освободился - и сам себе подумал, ну зачем я ей, такой-сякой нужен, баба она видная, наверное, уже живет с кем-то, а кто я… Зэ-ка сраный.
Он махнул рукой, отвернулся, замолчал и задумался, глядя на донскую ширь с галдящими белыми речными чайками на том берегу. Стрюков, тоже немного помолчав, вздохнул и вдруг восхищенно сказал:
- Ты так… Здорово дерешься! За власть дерешься, которая тебя посадила, получается…
Бабанко поднял на него свои влажные глаза, тут же закрыл их ладонями и стал тереть кулаком:
- От черт… Видно, сорняк попал. Понимашь!!
Немного успокоившись, он
- За власть, говоришь? А чем она плохая, эта власть? Перед войной хоть есть досыта стали. Одеваться, понимашь, прилично. Зарплаты вверх пошли. А цены вниз. Все, все зажили, а не только те, кто сверху, понимашь? Все! Трепал ты, Игнат Бабенко, своим языком по-пьяни, так што ж теперь обижаться?! Не трепайся, как дурачок. Любая власть за язык по головке не погладит. У нас вот… В семье мамаша наши девять детишек родила. Девять! А ты знаешь, сколько нас, братьев да сестер выжили, до подростков дотянули? Трое всего. Что, голодов при старом режиме не было? Эге, еще какие были! Через каждые пять лет недород, засуха, голод! Из девяти нас выжили трое. Я, Люська да Матрена.
Он злобно сплюнул сквозь зубы, пристально всматриваясь в притихшую степь.
- А… А они ж, если нас одолеют, рабочей скотиной, безгласым быдлом нас сделают. В багно, в ярмо опять загонют! Вы, - он слабо улыбнулся,- молодняк, не знаете, что значит хрип гнуть на куркуля, а мы-то, кто постарше, этим, понимашь, по горло сыты! И одолей нас немец - чужой, не наш, богатей будет у мужика кровушку сосать… Это они сейчас у вас в Харькове добрые ходят, пока есть вот эта сила, которая их… Бьет, как бешеных собак и доберется, эта самая сила, понимашь, попомнишь мое слово, и до логова их вонючего! А власть… Мы со своей властью сами, как – нибудь разберемся, по мне, так пусть будет херовая русская, чем распрекрасная – немецкая власть. Понял, парень? И не дури, если со мной что… До темна, как приказано, фрицев к Дону по этой дорожке не пускать!! Сдохнем, Тимоха, а будет по-нашему. Иди, занимай позицию. Целься в корпус, «Дегтяря» придерживай, чтоб не задирался. Бей короткими, понимашь, наверняка…
И он опять отвернулся и поднял бинокль.
- Ты тоже, если чего там, со мной, ты мамку мою найди! Найди, дядя Макар! – твердо сказал Стрюков и, обернувшись, быстро пошел наверх.
Бабенко быстро взглянул ему вслед, усмехнувшись, качнул головой.
Белое июльское солнце в безмятежном голубом небе, казалось, застыло, так оно неспешно опускалось к горизонту. Майский теплый день уже медленно догорал, весело чирикали вокруг воробьи и так же величественно и плавно кружили над Доном мелкие речные чайки. Казалось, весь мир и не заметил и вовсе не понял, что, какое страшное действо только что произошло на скрещении этих пыльных степных дорог, у подножия двух древних курганов над тихой, величественной рекой. И только дымящиеся остовы немецких мотоциклов да серые трупы фашистов, вповалку лежащие по обочине, неумолимо напоминали миру, этим глупым веселым воробьям и чайкам, что вовсе теперь нет никакого мира, а есть кровавая бойня, жестокая и безжалостная война, война на уничтожение человека человеком.
Бабенко, с беспокойством поглядывая на циферблат часов, все думал о том, что так не вовремя затеялся с Тимошкой этот тяжелый, волнующий разговор о прошлом, о той нечаянной давней любви, о тягостных лагерных годах, невольно и неожиданно затеялся он именно теперь, перед неминуемо жестоким боем, ибо немец, а уж это Бабенко знал точно, спешит выйти к переправам и он в дугу согнется, а к переправе сегодня все равно выйдет, сметя с этого кургана их со Стрюковым, как ненужную стружку с верстака!
Продержаться, выстоять до темна, а уж за ночь ребята успеют прочно занять свежие позиции…
Издалека, быстро нарастая, стал приближаться давно знакомый ему рев моторов. Прильнув к окулярам, увидел Игнат два, скоро движущихся по грейдеру, полугусеничных транспортера, набитых фрицами. В тучах бело-желтой пыли рассмотрел он, что некоторые были в одних пилотках, без касок, видимо уверенные в том, что после артналета, не уцелело на высотках ничего живого… Не останавливаясь, миновали они своих убитых, аккуратно объехав тех, что неподвижно лежали на дороге. Быстро повернувшись, Игнат крикнул наверх Стрюкову, чтоб тот скрылся на дно окопа, убрав и пулемет. Пригнулся и сам, МГ положил рядом, убрал бинокль и, руками раздвинув комья глины, стал наблюдать.
- Выманить, понимашь, выманить вас, суки, из-за брони, - глухо вырвалось у него в каком-то непонятном азарте, - а там, что ж, поболтаем!
Подкатив к подножию кургана, щедро изрытого свежими и еще дымящимися воронками от снарядов, с которого Бабенко со Стрюковым только что ушли, немцы, постреляв из пулемета по подозрительным местам, высадились из транспортера и, рассыпавшись редкой цепью, двинулись вверх, на их прежнюю позицию. Тщательно прочесав всю высотку и, не найдя ничего, кроме пустых консервных банок, они, видимо решив, что русские отошли уже на левый берег, спустились и, перейдя дорогу, стали неспешно подниматься на противоположную высоту, повесив автоматы за спину, закурив и беспечно перекрикиваясь.
- Ну – ну, - криво усмехнулся Игнат, - давайте… Десять, одиннадцать, двенадцать, семнадцать… В транспортере – еще трое – четверо… На два пулемета – не густо, понимашь.
Он прилег спиной на горячий склон воронки, глубоко вздохнул. Небо стало уже по - вечернему томно голубеть, высоко-высоко мелкими точками кружились с клекотом мелкие степные ястребы, ставшее вдруг огромным оранжевое степное солнце уже зацепилось краем за неясный, мерцающий горизонт.
«От силы - часок продержаться, а там… Эх, Валюша! Свидимся ли… »
Чужие, противные гортанные голоса - все ближе. Один что-то говорит, размахивая руками с засученным рукавом, остальные дружно беспечно гогочут. Голоса тонкие, молодые… Лишь бы Тимоха себя раньше времени не выдал… Почувствовав, что пора, он передернул затвор и, неожиданно выбросив ствол МГ из воронки, сжав до боли зубы, дал длинную очередь в упор, с расстояния метров тридцати, в эти смеющиеся лица, в эти молодые голоса, чтобы уцелевшие и залегшие фрицы не смогли достать его гранатой… Стрюков тоже открыл огонь, что-то крича во все горло. Грохот двух пулеметов далеко разнесся над широкой речной долиной. Тучи чаек и стрижей, взмывши ввысь, тут же растворились в глубине темнеющего неба.
Через минуту все было кончено. Немцам некуда было деться, даже те, которых миновали первые очереди, поскатывавшись в воронки, были сверху видны, как на ладони - и были расстреляны почти в упор.
С транспортеров заговорили пулеметы, но для прицельного огня было им далековато, а подойти поближе - мешали почти сплошные воронки.
- Врешь - не возьмешь! - вырвалось у Игната чапаевское, - вот какой язык, понимашь, для них подходит, парень!!
И, когда умолкла стрельба, он, широко улыбаясь, сложил сошки, отложил на дно окопа раскаленный ствол, глянул в бинокль - и онемел: прямо в открытом кузове транспортера немцы спешно разворачивали ротный миномет…
- Сейчас гады пристреляются - и крышка! – быстро пронеслось в его голове. Он лег спиной на спину, перевел дух, всмотрелся в пустое вечернее небо.
« Ну что, центровой, отбегался? - спросил он сам себя с жалкой кислой улыбкой, -от-бе-е-гал-ся, пони-машь…»
Немцы, тоже понимая, что пулеметное гнездо, расположенное ближе, в неглубокой широкой воронке, накрыть навесным минометным огнем гораздо легче, в отличие от узкого окопчика Стрюкова, сосредоточили стрельбу сперва только по позиции Игната.
- Крестит, собака! – вырвалось у него, когда первые мины неумело легли гораздо выше, правей, потом ниже и левее. Потом их хищный визжащий вой, чередуясь с резкими раскатистыми ударами, стал неумолимо приближаться, и грубая солдатская смерть, ослепительно лопнувшая вдруг в самой воронке, выбросила Игната наверх, нашпиговав раскаленным железом и выбив из сознания… Он скатился в другую воронку и вздыбившаяся рядом сухая комковатая земля тут же почти целиком укрыла его, похоронив еще живого…
Немцы, сделав еще с десяток залпов, прекратили стрельбу, по всей видимости, у них закончились мины. Вскоре, развернув транспортеры, они принялись собирать трупы своих убитых, медленно продвигаясь вдоль дороги. И, когда кто-то из них приподнял тело офицера, в спускающихся сумерках, в установившейся тишине вдруг раскатисто ударил последний в тот день и на том рубеже нашей обороны взрыв, убивший еще одного немца.
Сержант Красной Армии Игнат Бабенко, искалеченный, почти убитый, почти похороненный, все еще продолжал истреблять врагов.
Стрюков, все время минометного обстрела просидевший в окопе ничком, втянув голову в плечи и невольно вздрагивая при каждом близком разрыве, полузасыпанный сухой глиной, наполовину оглохший, выбрался наверх, когда стих, затерявшись где-то в сумерках, рокот транспортерных моторов.
На кургане стояла мертвая тишина. Быстро темнело. Уже не таясь, пошатываясь, шел он между воронками вниз, к позиции Игната. Не найдя там ничего, кроме разбитого немецкого пулемета, Тимофей остановился и, напрягая остатки слуха, замер, всматриваясь в изрытый и дымящийся ландшафт высоты.
Ничего не найдя, он вдруг впал в какое-то глупое, мальчишеское отчаяние, ему, как в раннем его детстве, когда мать оставляла его дома одного, стало отчего-то на этом изрытом смертью кургане так тоскливо, одиноко и даже страшно… Тимофею вдруг показалось, что он остался совсем один, один-одинешенек не только в этом гиблом месте, варварски и беспощадно изуродованном войной, не только на этом, уже так давно оставленном своими берегу, но и на целом свете, покинутый даже Игнатом, неожиданно ставшим самым родным человеком для него только сегодня и только здесь, на этой проклятой позиции…
Колени его подогнулись, он безвольно опустился на край воронки и обильная горючая слеза неожиданно покатилась по его грязной небритой щеке.
А вокруг уже тихо входила в свои права теплая майская ночь. Глянули с черного неба тысячи мелких мерцающих звездочек, постепенно в его слух стал проникать и безмятежный шум дальних речных перекатов внизу.
Тимофей не знал, сколько вот так, сцепив руки на коленях, в молчаливом немом оцепенении, просидел он на краю воронки, оглушенный и недавним минометным обстрелом и горем такой страшной утраты, понимая, что Бабенко, по-видимому, просто разорван многими минами на кусочки, еще больше теряясь от таких страшных мыслей.
«Мстить, мстить буду, курвам вонючим,- стреляло в его воспаленном мозгу,- сколько проживу, столько и буду… Истреблять, давить буду…»
И вдруг край воронки, где он сидел, шевельнулся, сухая глина немного обсыпалась, раздался, как из-под земли, как с того света, слабый, хрипящий, булькающий человеческий стон!
Скоро раскопав одними трясущимися ладонями Игната, снова впавшего в бессознание, Стрюков быстро подтянул под окровавленное тело его свою плащпалатку, повесил на грудь пулемет и волоком, аккуратно обходя рытвины, потащил сержанта вниз, к реке. Он долго тщетно ползал по темному берегу, раздирая в кровь ладони, по пояс в воде, все силясь в темноте отыскать в прибрежном терновнике лодку, но ее там не было.
Бабенко временами сильно стонал, бредил, бормоча что-то бессвязное, лоб его покрывался крупными каплями пота и горел. И тогда, вдруг ясно осознав, что можно ведь и не успеть, кинулся Тимофей к черному остову сгоревшего моста, рвал, не щадя рук, обугленные доски и небольшие бревна. Телефонными проводами, в достатке валявшимися тут же, возле моста, скрутил он какое-то подобие плота и, подведя его под самый берег, осторожно стянул на него Игната, оттолкнувшись широкой доской, погреб ею, как веслом, правясь на противоположный берег…
Вышла из-за широкой ночной тучи полная луна, осветив синим спокойным светом всю гладь реки, туманные ее перекаты, а Стрюков погреб сильнее, с опаской поглядывая на темные громадины курганов, на медленно удаляющийся, такой страшный правый берег.
И, когда стал уж слышен тихий шелест прибрежных камышей, волнуемых слабым ночным ветерком, вдруг услыхал Стрюков очень близко три негромких свиста, как будто кто-то подавал ему сигнал. Он вздрогнул, отбросил доску и передернул затвор «Дегтяря», направив его на этот свист.
Из камышей блеснул фонарь, раздался волевой голос:
- Отставить, рядовой! Свои, свои, сюда давай, греби, - и из-за кустов в плаще и каске вышел человек, в котором сразу узнал он одного из офицеров своего полка. Они вдвоем молча вытащили тяжело стонущего Игната на берег, как могли, немного обмыли и наскоро перевязали кровоточащие его раны.
- Да-а-а… Досталось, бедняге, - тихо проговорил, заметно окая, капитан, - слыхали мы, как вы дрались… Вечером, до конца. Молодцы! А тот, другой заслон, слышь, струхнул, переправился еще днем… Прямо тут, на берегу, и забрала их опергруппа Особого отдела. Теперь их, как трусов, могут и… В расход, без разговоров.
Капитан еще раз, осветив фонариком, склонился, всмотрелся в заострившееся лицо Игната, сокрушенно покачал головой:
- Так, парень, слушай меня: один ты, понятно, сержанта не дотянешь до полка, я же тебе помочь не могу, выполняю задание. Днем тут мы наткнулись на лошадку с бричкой, немного разбитая, но потихоньку можно, мы ее привязали в овраге, сейчас мой напарник сюда ее приведет, вези своего героя, может и довезешь…
Он взял Стрюкова за рукав гимнастерки, показал рукой в берег:
- Держись этого оврага, он перейдет в простую канаву, на юг, никуда не сворачивай, тут километра три будет, с гаком. В полку доложишь начштаба, как все было, ну и добавишь то, что я, капитан Третьяков, тебе сказал… Про второй заслон.
4
Быстро поднявшееся солнце первого летнего дня, несмотря на столь ранний час, жгло беспощадно все живое уже с самого утра и немногочисленные остатки еще недавно полнокровного стрелкового полка, получив пару часов на приведение себя в порядок, расползлись по всем укромным местам, где только есть хоть какая-то спасительная тень.
Старший лейтенант Уколов, особист полка, присел в тени полуторки и, морща лоб, быстро что-то писал на листе бумаги, подложив под нее свой потертый планшет. Он так увлекся, что не слышал, как поблизости, метрах в пяти, остановилась еще одна запыленная автомашина, полуторка с рваным брезентовым тентом над кузовом. Лихо выскочивший из погнутой кабины моложавый майор Госбезопасности, из штаба дивизии, что-то спросив у подвернувшегося бойца, незаметно подошел к Уколову сзади и мягко положил ему руку на плечо:
- Ну и что мы тут рисуем, старший лейтенант? Письмо на родину?
- Никак нет, товарищ майор госбезо…
- Ладно, - миролюбиво перебил его майор, - отойдем, старлей, серьезный разговор есть.
Они не спеша пошли по пыльной проселочной дороге вниз, вдоль заросшей старым конским щавлем канавы, в сторону небольшого и теперь одичавшего тернового садка, где виднелась палатка штаба полка.
- Ну... Ты не молчи, рассказывай, как дела в полку. Что нового? Переправились без потерь? – майор, приостановившись, внимательно посмотрел Уколову прямо в глаза, - как личный состав, ты довел Приказ Два-два-семь? Или не успел еще?
- Приказ довел, товарищ майор.
Уколов виновато опустил вниз глаза, осипшим голосом продолжил:
- Правда, не до конца… Артналет помешал, еще там, на переправе… Тут я Вам, товарищ майор, как раз рапорт составлял… По поведению начштаба…
- Начштаба? Майора Тихонова? – приостановился майор, - ну… А что он натворил такое, по-моему, о нем неплохие отзывы? Опытный командир, ну из унтеров, так и что, у нас теперь из унтеров и маршалы Советского Союза иной раз попадаются… А ну… Дай сюда, - и он развернул протянутый Уколовым лист рапорта, - гм… Так… «Начальник штаба полка, тов. майор Тихонов В.В. так, не позволил довести до сведения личного состава полка Приказ Верховного, номер двести двадцать семь, полностью, хотя артналет уже кончился…» Та-ак… Преднамеренно поставил в заслон… Неблагонадежный кон… Кон – тин - гент! Ну и словечки у тебя, старлей! – сощурившись, с неподдельным любопытством он взглянул в серьезное лицо Уколова.
- Так, против моего мнения, назначены в первый заслон перед переправой… Сержант Бабенко, ранее судимый по статье пятьдесят восемь, часть первая, гм…, гм…, и рядовой Стрюков, в прошлом году проживавший в… Оккупации в городе Харьков, та-ак, - майор оторвался от рапорта и тихим, но твердым голосом вдруг спросил Уколова:
- А во второй заслон что, тоже такой же… Кон-тин-гент попал? Неблаго-надежный?
Тот деловито замотал головой:
- Никак нет, товарищ майор, тех я сам выбирал, из списка, с учетом личных дел… Вот, например… Сержант Фролов – из семьи председателя колхоза, комсомолец, член бюро…
- А второй?
- Лутченко, сознательный боец, тоже комсомолец и… Мой в третьей роте информатор, - резко понизив голос, добавил старлей.
Майор опять уткнулся в рапорт:
- …Что создает опасность их перехода… На сторону врага, - ого, во как! -закончил читать он, - Ну… Что ж, молодец, Уколов! Такая у тебя острая, настоящая проницательность, далеко пойдешь… Если не остановят. Ну, вот и пришли, - и он уверенно откинул замызганный полог штабной палатки.
От того, что он там увидел, Уколов невольно вздрогнул и отшатнулся, наливаясь густой краской. Майор же, внимательно взглянув в поменявшееся лицо старлея, спокойно задернул видавший виды брезент полога и сказал:
- Вот они, твои «благонадежные»! В штаб веди!
На пустом снарядном ящике сидел, легонько постанывая и изредка скрипя зубами, комполка, держа на весу оголенную до колена ногу, под которой стоял небольшой медный таз с водой. Начштаба майор Тихонов туго перематывал широким бинтом ему щиколотку, видимо, только что промыв и обработав рану. В палатке стоял терпкий запах ксероформа. Поздоровавшись, вошедшие присели на походный топчан, составленный из таких же ящиков.
- Вот, хе-хе, старая беда… Открылась,- как бы оправдываясь, сказал комполка, осторожно натягивая сапог, - еще с-под Харькова, вроде и не глубоко, так, царапинка, а не заживает, зараза…
- А где ж санинструкторы твои, раз тебя начштаба лечит? – майор - особист криво улыбнулся, - или… Закончились?
- Да нет, тут он. Доктор-то наш. Ранеными занимается, вчера вон, - комполка кивнул в сторону Уколова, - зачитывали Приказ два-два-семь, ну и попали под артобстрел. Двое убито, семеро ранены. Да мой начштаба лучше всякого доктора все обделает, три войны за плечами… Табаком не богаты, товарищ майор? Угостите нищету…
Помолчали, закуривая.
- Зря ты, майор, мазь Вишневского приложил, - особист, кивнув на раненую ногу комполка, пристально посмотрел на Тихонова, - на старую рану это может и гангреной кончиться…
- Да это не мазь, это чистый ксероформ, раздобыли. Пройдет. Ничего…
- Ну, и куда вас теперь? – майор-особист с интересом осмотрелся в палатке, - небось, к дивизии присобачат?
- Да н-нет, вроде на переформировку погонят, в тыл. От полка ж одни рожки да ножки… Да и те, половина – на вроде меня, полураненые, полуживые, только что – ходят.
- А я к вам по одному делу, - майор-особист, вздохнув, умолк, наморщил широкий мужичий лоб, видимо подбирая слова, - по не-хор-р-ошему такому делу.
Уколов, стоящий позади него, побелел лицом и громко, совсем по-детски зашмыгал носом.
Резко поднявшись, майор-особист в упор взглянул в Начштаба:
- Приказ на назначение заслона прикрытия переправ, он… У вас есть? Успели нацарапать? Покажите, товарищ майор.
- Переправились спокойно, оторвались, немец не мешал, если не считать артналета, - пока Тихонов искал только этой ночью подписанный приказ, заговорил комполка, - я на этом берегу оставил наблюдателей, как только немец наведет переправу, они дадут три зеленых ракеты. Заслоны выдержали сильный бой, видимо, с передовыми разведгруппами противника… Но пока не вернулись в расположение полка. Может…
- Может! – майор - особист уже бегло просматривал поданный Тихоновым приказ на заслоны, - первый, сержант Бабенко и рядовой Стрюков. И второй, так-так, младший сержант Фролов и рядовой Лу… Лутченко! Хорошо… Ну что ж, - он резко повернулся к Уколову и строгим ледяным голосом сказал нарочито громко:
- Пойдем, старлей, принимай своих… Благонадежных! Товарищ майор, товарищи командиры… Должен довести оперативную информацию.
Майор вышел на середину палатки, с нескрываемым укором еще раз взглянул на оставшегося стоять в углу Уколова:
- Вчера, после полудня, на… Нашем берегу реки обнаружены опергруппой Особого отдела НКВД и задержаны приписанные к вашей части младший сержант Фролов и рядовой Лутченко. В камышах скрывались, на нашем бережку заслоны ваши, майор, - он с нескрываемым укором быстро взглянул на комполка, - с оружием и документами. Так вот. Вначале выдали себя за отставших, но после… Обработки, рядовой во всем признался. Оставшись на правом, занятом противником, берегу, они просто струсили, понадеясь, что противник до вечера не подойдет, самовольно бросили позицию и второй заслон, подло переправившись на единственной лодке. Потом сознался и Фролов твой, - он мельком взглянул на Уколова.
- И еще…Чтоб знали. В медсанбате дивизии, я только оттуда, сейчас врачи пробуют спасти тяжелораненого сержанта Бабенко, которого уже под утро доставил рядовой, этот…
- Стрюков, - вздохнув, тихо сказал начштаба полка.
- Да-да, Стрюков. Эти двое стояли до последнего, отошли только ночью, положив на том берегу две разведгруппы противника. Немец, по данным авиаразведки, утром вышел к Дону, севернее вас и юго-восточнее, уже наводит понтоны… Рекомендую второй заслон представить к награде, - он повернулся на выход, - ну, а с предателями должно поступать отныне согласно Двести двадцать седьмого приказа, товарищи! Стройте свой полк, товарищ майор! – и быстро вышел из палатки.
- …И таким образом, они проявили трусость, малодушие, несовместимые со званием бойца Красной Армии, предали своих боевых товарищей, оставив их один на один с лютым многочисленным врагом, предали всю Красную Армию и весь наш советский народ! - комполка возвысил голос:
- По-о-олк! Рав-ня-я-йсь! Смир-р-но!!
Майор Тихонов, развернув лист, строго чеканил каждое слово:
- Слушай приказ! За проявленную трусость, невыполнение боевого задания и подлый уход с позиций без приказа, согласно постановления Военного трибунала дивизии, номер триста тринадцать от первого июня тысяча девятьсот сорок второго года, бывших младшего сержанта Фролова и рядового Лутченко подвергнуть смертной казни через расстрел!!
Приговор привести в исполнение немедленно!
Подталкиваемые прикладами новеньких ППШ особистов, приговоренные, со связанными за спиной руками, уже без ремней и со споротыми петлицами, угрюмо повесив стриженные головы, понуро побрели вдоль скорбно молчавшего строя своих однополчан. И, когда они уже почти миновали его, Фролов вдруг резко поднял голову и, слегка полуобернувшись, зычно закричал кому-то в строю:
- Мыкола-а!! Мыкола-а-а! Чу-у-и-шь! Батькови нычого ны кажи! Ны кажи, Мыко-ола-а! Пойняв?!! Ны кажи-и! Чуишь! Мыкола…
И от этого неожиданного вопля все ряды вздрогнули, качнулись, разом повернув головы на этот истошный, последний крик.
Широкоплечий конвоир резко поднял автомат и, несильно стукнув прикладом по широкому, почерневшему от солнца фроловскому затылку, злобно прошипел:
- Иди, с-сука!
По-о-лк, р-р-азойдись!! Приготовиться к выдвижению! – едва стихли в овраге последние автоматные очереди, дал команду комполка.
…Пожилой хмурый санитар в грязной, вымаранной окровавленными пальцами пилотке, похлопав штыком лопаты по свежему могильному холмику, прибивая неровности и глиняные комья, грустно улыбнулся Тимофею:
- Все, парень, царство ему небесное… Отвоевался и отжил свое человек! А ты не мешкай – иди, иди, твои уж, небось, тронулись. На переформировку вас теперь гонят, в тыл. Вот где и радость солдатская, поживешь еще малость! А он, - санитар кивнул на могилу Бабенко, - все равно б не выжил, наша военврач говорит, живого места на ем нет… А ты, солдатик, раз вчера и нынче уцелел, живи и радуйся! - и он стал, медленно переходя от одной к другой, поправлять и другие могилы, выстроившиеся рядком, что-то неразборчиво бормоча про себя.
Три зеленые ракеты вдруг взлетели с западной стороны, над Доном, под самую небесную синь и, зависнув на мгновения, тускло растворились в ней так, будто бы их и не было - никогда.