Слеза несбывшихся надежд

Слеза несбывшихся надежд

«Сорок  четвертый»

1

               Переправа есть переправа и дело это непростое.  Особенно, когда танки, чадя синим солярным выхлопом, ревя натужно дизелями,  медленно  ползут по болоту, по хлипкой, качающейся, как живая, едва наведенной саперами да штрафниками гати. Гать из поперек уложенных  свежих сосновых бревен, снизу сбитых досками, да наспех увязанных тросами. Где болото, там – гать. Ну, а где пригорок какой, посуше – там ничего, и так можно.
      Через Днепр прошлой осенью шли уж не бригадой, а полнокровной танковой дивизией. По понтонам шли, ведь – река нешутошная! Хотя, Десну, так ту просто, вброд переходили. Разведка щупами потыкала, потыкала, глубины промеряла, вешек понаставила, и – вперед, мазута!
   А – Днепр, он степенный, широкий, а где неширокий, так там глубокий. Вот и думай.
   Но все же переправились, немец мины кладет, понтоны от близких взрывов качает, трясет, а ехать надо. А на том берегу, еще не прибранные, штабеля пехоты. В рваных шинелишках, кто в гимнастерке, кто почти голый, по-разному  мужики свою смерть приняли. Сапог ни на ком нет, одни обмотки без ботинок. Босые посиневшие ступни, растопыренные скрюченные ладони, тысячи и тысячи, даже бывалым танкистам на такое смотреть было жутко.
      Приостановил тогда Иван машину, сам не знает зачем, чуть высунулся в открытый люк, сокрушенно качая вихрастой головой, всмотрелся в те штабеля, какие поближе, вдруг знакомый кто?
    А в спину, ну, хоть ты танкошлем снимай! – летит, гремит и гавкает от начальства из командирских наушников одно и то же:
      - Быстрей! Еще быстрей!! Сук-кины сыны! Не сбавлять темп движения! Вперед, вашу мать!
     Старались, конечно,  обходить те штабеля, свои же, наши  ребята. Ну, если где какой выпал, то и топтали. А что им теперь, покойникам. Бог простит.
                Тут же – труба - дело, болото! Туман да прямые и тонкие, как те спички, сосны. Белоруссия! И идет через болота по хлипким гатям уже не дивизия, армия танковая, едрена вошь,  прет!
       Иван едва успел вдавить сцепление, снова сто-о-о-п! «Тридцатьчетверка», поклонившись пушкой бортовым  впереди идущей машины, застыла на трехста оборотах. В наушниках комбатовский мат-пере-мат:
    - Что за остановка, да что за остановка! Вперед, соколы мои! Не прекращать движение, с-сукины сыны!!
       Засквозило чуть,  свежей болотной гнильцой потянуло, когда лейтенант  откинул свой люк. У Ивана - то он открыт на всю, не в бою ведь. На марше. От этого сквознячка у него осенью под Киевом командир сгорел. Уже седьмой за войну. Сам-то Ваня, когда им с километра болванка от «Тигра» вошла под башню,  кошкой кувыркнулся под машину, а командир, штекер от шлемофона в горячке не отключив, свой люк откинул и шасть - наверх! Ну а… Проклятый кабель его назад, в башню, и сдернул! А ведь пошла уж тяга, ну и полыхнуло…
     Оттащили они с заряжающим, когда подошла пехота,  своего командира обуглившегося под лесок, да и зарыли. Кол воткнули, дощечку приладили, такой-то, мол. А от наводчика и вовсе – ничего не осталось, только руки…
       Чуть Ваня привстал с сиденья – и уже на полтуловища  на свежем воздухе, все слышит и видит. Была б перед корпусом травка, то можно б покинуть танк и кувырком. Так даже привычней. Эко дело! Но перед носом вонючая рыжеватая хлябь с синими  разводами масел такая качается, что и утонуть можно! Писаря без вести пропавшим, едрена вошь, еще запишут.    Подтянувшись, выбрался, нога на лючок пулеметный, обычное место командирское, рукой за пушку, вытянул шею. Че там?
       А там, на три машины впереди, развернуло экипаж один. Видно, газанул сверх меры мехвод, новичок  из пополнения, а ведь это не те машины, которые в учебке, эти боевые, тут не до шуток, тут топливная аппаратура  подкручена, для повышения скорости, как водится, хоть и запрещено это регламентом. Вот их и крутануло. И сбросило с узенькой гати прямиком в топь, в болото.
      Видит Иван, что моторный отсек и вовсе, почти весь под воду ушел. Машина, конечно, заглохла. Командир танка, в угловатом новеньком комбезе, сосунок, только из училища, мечется тут же, весь красный, пискляво, по - юношески орет, материт мехвода, почем зря, а тот, морда чумазая, только злобно зыркает глазами из танкового полумрака.
      Пехота цепочкой мимо идет, те матерятся, те ржут, подкалывают, пожилые, те головами только крутят, мол, не полуторка! Толкануть всем миром не получится.
       Сзади выкрашенная в камуфляж «Эмка», тоже на форсаже, подходит. Для автомашин своя гать постелена, похлипче и поуже. Но и там затор: «тридцатьчетверка»,  как черепаха, сползая в болото, зацепила ее траками и разворотила, поставив вверх тарамашками.
     Сердитые саперы теперь, отборно матеря все танковые войска, возятся, ту вздыбленную гать наскоро укладывая на место. А там, когда крутаноло танк,  как раз шел тентованный «Студер», так и тот уже в болоте купается, только погнутый верх кабины видать. На ней сидит мокрый щупленький водила и, содрогаясь и жалобно скуля, рассказывает проходящей пехоте, сколько у него под болотной водой, в кабине, добра какого осталось.
            - Иди, Вань, а? Ну хоть попробуй! От комбата спасу ж нет! – новый командир, из сормовских, снимая танкошлем, умоляюще на Ивана глядит, - может, сдернешь?! Ту «Маруську»? Ну кто ж еще сможет? А ты везучий…
- Сплюнь, командир! – Иван искоса ругнулся, на летеху не глядя, - там же форсунки нахрен затянуты, еще Щербань покойный колотился, ну, а этот еще не приловчился, вот и развернуло его… Толкануть его подальше, чтоб не мешал,  да и хрен с ним, тыловики вытянут.
- Ты, Иван, смотри, хоть у нас не подкручивай эти… Самые форсунки, - с командной ноткой в голосе, немного помолчав, назидательно говорит  командир, - мы и так… Не в почете.
      Иван бросает на него такой выразительный взгляд, что тот умолкает на полуслове, сам же, не спеша закуривает и вместе с горьковатым дымком выдыхает негромко:
- А в атаке я тебе на чем, едрена вошь, под шестьдесят даю? Там скорость нужна. К тому же « Тигру» сбоку еще подскочить надо, пока он башню провернет.  Метров на пятьсот  надо. А не успеешь… Ты пожить еще хочешь, так молчи, командир. Это у всех так, зампотехи все знают. Пойду, едрена вошь, погляжу.
      А вокруг утопленника – чумазый  танковый народ уж собрался, галдят, как воробьи на току, матерятся! Каждый умные советы дает. Летеху того затюкали уж, пацана. Ваня молча – прыг на броню, и ихнего мехвода так, по - отцовски, по плечу ладошкой, вылазь, мол!
      Тут та самая, камуфлированная «эмка», трясясь по бревнам, подлетает. Генерал-майор, молодой пехотный комдив, морда красная, спиртягой от него за версту несет, злющий, как черт, на ходу кобуру расстегивая, на худенького лейтенантишку, как тот беркут на ягненка:
- Т - твою мать, и наоборот, и так, и р-р-аз - этак!! - и по-солдатски, по-окопному, так и понес!
- Чтоб через пять минут, -кричит на все болото, мощный дизельный гул перебивая, - не уберешь свою гробину, твою дивизию-мать, я тебя тут на месте! Пристрелю! Собственной рукой! Как собаку! – ну, и так далее.       Прикинул Иван и решил, видать получил этот пьяный комдив  только - только от начальства хороший нагоняй за слабый темп марша. Вот и вызверился на пацана -  летеху. А летеха онемел, как воробышек перед удавом, вытянулся в струнку, дрожит всем щуплым телом и только большими глазами моргает. Может быть, человек  в первый раз перед собой живого генерала и видит!
     Уехал комдив. Ребята  вдруг замолчали, стали расходиться по машинам: попадешь еще дураку под горячую руку! Пьяный, он же дурак  дважды.
- Сжатым че, не запускается?! – не глядя на мехвода, Иван кивает на компрессор.
- Да… Кончился уж воздух…- тянет тот кисло.
- Аккумуляторы давно подзаряжал? – Иван уж за рычагами и танкошлем его узковатый  на свой лоб натягивает, - выставляй их наружу, суши,  должен ухватить!  И кричит уже тому летехе:
- Если заведется, я его только глубже толкну, так что не обижайся, командир!  Тут вариантов нет! Пойдет, только вниз! – и смеется уже, скаля желтые свои зубы и озорно подмигнув, - соглашайся, парень, а то  и в самом деле, едрена вошь, расстреляет тебя пехота!
          И правда, выставили батареи из ниш, на боеукладку, только провода, насухо вытерев клеммы,  накинули, крутанул Ваня стартер раз –только недовольно кашлянул дизель, глухо проворчав выхлопными,  крутанул два – и нехотя затарабанил, и взревел, родной!
      Ребята счастливому летехе руку жмут, поздравляют:
   - Да  куда там! Это ж Иван с первой роты! С лета сорок первого на тридцатьчетверке, знает ее, заразу, как…
      И не заметил же почти никто, как «эмка» та, раскрашенная,  опять, тут как тут! Генерал, моложавый, длинноносый, как грач, лет около тридцати, в одном кителе, шатаясь, молча, с каменным лицом, опять идет к танку, на ходу, на отлете  передергивая затвор «тэ-тэ-шника».
    Ребята, какие возле танка еще болтались, видя такое дело, от греха все как-то шустро рассосались, кто куда.
     Вплотную подойдя сзади к худеньком летехе,  комдив уверенно приставил пистолет  к его виску, а тот не понял, что там, рот до ушей еще от радости, оборачивает голову – и ударил выстрел! Все!!
    Танкошлем  с маленькой полу-детской лейтенантской головы  как ветром в болото сдуло! Генерал  же резко повернулся  и спокойно пошел к машине, медленно застегивая кобуру и аккуратно, чтобы не испачкать свои сверкающие сапоги, обходя вонючую болотную грязь.
      Иван, прогазовывая мотор, всего этого не видел, только очень близкий выстрел заставил его повернуть голову, чуть высунувшись из люка. Видит Иван,  молоденький летеха с дыркой в голове, распластавшись на гати и кроваво запенившись, уже доходит, меленько суча ногами.
    Первая, конечно,  мысль: снайпер! Но поворачивает Ваня голову, а генерал уж тщательно сапоги вытирает о траву, спокойно в машину садясь. Ребята, кто был рядом, с раскрытыми ртами так и застыли, как немые.
Видел он разное за три года войны. Все стало ясно Ивану.
- Он? – вытирая руки от мазуты тряпочкой, спокойно спросил  он мехвода, кивнув в сторону фыркнувшей «эмки». Тот аж трясется, красный, как рак, лоб в крупных каплях пота:
- А-а!… Д-д-а!! А к-кто ж… Пьяный… Же, к-как  та… С-соба-к-ка… Сду-р-ру!… Погу-б-бил  хло-пца, кур-рва! – и, закрыв глаза ладонью,  отвернулся, сдернув с головы танкошлем.
Иван – к  боеукладке, осколочный в казенник!
    Дело привычное. Правая ладонь уверенно лежит  на маховике поворота башни, левая, наперекрест правой, наводит орудие.
« Эмка» - вот и она, в оптике! Ну, с-сука!!!
                А потом он, очень спокойно, напевая что-то веселое, столкнул -таки невезучую ту «тридцатьчетверку» подальше, в болото, и, разом взревевшая колонна в сизых клубах дыма, двинулась вперед. Летеха, командир, с ужасом поглядывая, как Иван, как ни в чем не бывало, привычно ведет танк, оцепенело молчал, пока наводчик не толкнул его в плечо, кивнув на закашлявший танкошлем.
     Комбат на волне ротного спрашивал, кто разнес «Эмку». И, переспросив еще дважды, отключился.
- Что же теперь будет-то? Ведь расстреляют тебя, Вань, - участливо, но пряча глаза, тихо сказал лейтенант, едва спрыгнули они на траву, заглуша на берегу мотор, - ведь не тюху-матюху угробил…
- Не ссы ты, командир, все нормально, – смачно сплюнув и своими выцветшими глазами в первые в упор и глубоко заглянув  в глаза лейтенанта, произнес Иван - не тюху… Сволочь  кончил, жалко  его водилу только… Хотя… А что касаемо… Подо мной, едрена вошь, пять  машин уже сгорело. Все равно мне как-то… Днем раньше, днем позже. Я столько ребят уж схоронил, что и самому… Едрен-на вошь! Тут уже нечего… И делать. Ладно. Едрен-на вошь!!
      Подошли и ребята, вся рота, переживают, головами качают. Ротный, со словами:
- Ты… Не сердись ты на меня, Иван Евсеич! - на всякий случай отобрав у него «ТТ», отошел и дрожащими пальцами пытается закурить, бросая наземь ломаные спичку за спичкой. 
    С западной стороны, от головы колонны, весь в клубах пыли, уже несется «Виллис» их комкора. Знают все, что тот с Ваней давно, аж от Москвы воюет, когда в комбригах еще ходил. И знают, что Ваня его на руках семь верст пер по лесам раненного, но в Вяземский  котел они тогда не попали.
    «Виллис», подпрыгивая на кочках,  катится еще, а комкор уже, на ходу соскочив, фуражку поправляя, красный, как разъяренный бык, быстро идет к колонне.
- А ну!..  Иди сюда, Иван!! – не своим голосом хрипло зовет он мехвода. Тот повернулся и пошел, слегка своим ребятам кивнув.
       Что-то быстро сказал комкор ему, тот коротко ответил, сели они тут же  в машину – и все, больше в бригаде никто и никогда Ивана не видел.
2
       Зеленый, порядком обшарпанный, старый штакетник, местами робко выглядывающий из-за густых зарослей перезрелого конского щавля, высоченного ядреного будяка да мохнатой,  с ржавыми широкими листами растопырки, упирается в кирпичный угол невысокого флигелька с давно некрашеными рамами и чуть покосившейся от времени бронзово -кирпичной трубой. За тем забором – такое же непролазное буйство дикой растительности и лишь узенькая малозаметная тропинка, вьющаяся от ободранной калитки к домику, указывает на то, что все-таки какая-то живая душа еще пока обитает и в этом укромном уголке мира. Над старой замшелой шиферной крышей раскидисто покачиваются зрелые гроздья огромной белой акации, заслоняя от солнца почти весь домик и наполняя предвечерний воздух  тонким нежным ароматом.
                - Евсе-ич! А Евсеич? Гос-с-поди, как зарос-то… Дед! Ты живой тут, сосед! Как Полины не стало, – тетя Клава, в домашнем цветастом халатике, с трудом прокладывая себе путь своими мощными формами, медленно пробирается по тропке к крыльцу, держа в руке алюминиевый бидончик, - а ну, выди на минуту! Уф-ф! Не-м-а-а хозяюшки…  Дед! Я тебе вот молочка принесла. Евсе-ич! Не помер ли  ты часом? Де - ед!
       -Гм… Гм… Ну, чего расшумелась, Клавка! Туточки я, на скамейке! –Иван Евсеич, в полосатых новых брюках, в свежей отглаженной рубашке, свежевыбритый и пахнущий «Шипром», гордо восседает на вросшей в землю скамеечке, откинувшись на спинку и распластав в стороны  руки, -вот, косу правлю. Гм, гм… Садись, коль пришла.
     Тетя Клава, осторожно поставив бидончик на широкий ржавый пень, когда-то служивший дедовым друзьям - ветеранам картежным столиком, кряхтя, жалобно охая и ухватившись за поясницу, присаживается рядом:
   -Че вырядился-то, старый? Не свататься, часом,  собрался, - иронично  улыбнувшись и подмигнув, толкает она его легонько в бок, - так я в дружки к невесте пойду! Ох, и погуляем! А-а?! Дружка только выбери мне подходялого такого, помоложе, да побогаче, да смотри, не промахнись!
     -Э-эх, ты-ы-ы, невеста – много ж в тебе места! – иронично качая белой головой, смеется от души  Евсеич, сверкая железным зубом, - тебе, Клавка, едрена вошь, теперя не жених нужен, а… Перина! Ишь, разнесло, как… Ту репу в духовке!
      -А кто ж мне, а кто, ну кто, а? Ну кто -  мне нужен-то? – задетая за живое, красная, как помидор, не унимается  тетя Клава, - да моего слова, чтоб ты, старый пень,  зн-а-ал, два человека на сегодня дожидаются! Ага! – и обиженно поджимает губы, всем своим видом показывая, как глубоко затронуто ее женское самолюбие.
    -Ладно, ладно, Клавочка, не дуйся, я не со зла, - Евсеич миролюбиво уже улыбается и поднимает тощий указательный палец, - внука вот жду! Самого меньшего, Женьку, ага. Два года не виделись! В армии паренек был, да-а-а…
   Он умолкает, морщит лоб, переводит взгляд на бидончик:
- Вот! Должон быть с минуты на минуту, во-от что. Хлопец получился, ну… Весь в меня!! Сказал, дед, прибуду на пару дней, помогу тебе по хозяйству. Ну, я и… Вот… Хотел, было, Клавочка, и сам будяки эти косой  посбивать, да в поясницу так шибонуло, едрен - на вошь, аж в глазах темно стало. А за молочко спасибо, Клавонька, угощу Женьку  домашним. В городе-то настоящего молока нынче не продается, пишут, что одни химические замесы белого цвета… Отрава для желудка!
   - Посуду-то  давай, жени-их! – тетя Клава  уже  вполне мирно, но так же , кряхтя и охая, подымается со скамейки, - пойду я, пока гости твои не нагрянули. Неудобно как-то…
      Внук, вымахавший за эти пару лет под два метра, крепко обняв Евсеича и окинув оценивающим взглядом раскинувшиеся во дворе непролазные джунгли, тут же повернулся к своей машине и достал из багажника новенький  аппарат, с миниатюрным моторчиком, с пластиковым литровым бачком, никогда доселе дедом не виданный. Но тот, всю свою жизнь связанный с разной сельской техникой, перевидавший кучу всяческих косилок, тут же смекнул, что это за зверь и, взяв в руки, робко усмехнулся в усы:
- Ишь ты-ы… Эк придумано! И что, тянет ее такой движок? Едрен – на вошь! А не тяжеловата?
 - Все путем, деда! Это ж триммер! Китай! Вот, гляди… На плечо вешается. Сейчас тут будут,  и причем очень быстро, все твои джунгли лежать! Куликово поле! – и, победно улыбаясь,  рванул шнурок пускача.
       Уже поздно вечером, едва спустившись с крыши, где было заново прибито несколько послабленных ветрами шиферин, уныло громыхавших над головой Евсеича долгими осенними ночами, усталый за день Женька, моя в рукомойнике руки, вдруг, как что-то вспомнив, повернулся к деду, хлопотавшему у стола над ужином:
- Да! Чуть не забыл, дедуль! Я на прошлой неделе  твой «сорок четвертый» на памятнике видел!
- Да ну-у-у! – тот и рот разинул, вполоборота развернулся,-  не может такого быть, то ты ошибся, Жень. Их на памятники не ста-а-вят, - Евсеич открыл синего цвета шкафчик, с большим цветным портретом Сталина под стеклом дверцы, доставая две стеклянные рюмки, - «тридцатьчетверки»  восемьдесят пятые повсюду стоят. Даже там, где «Шерманы», - он усмехнулся, - хе-хе-хе, проходили. Не-не, ошибка! Издаля, небось, видал?
     Женька, вытирая ярким полотенцем руки, вплотную подошел и, заглядывая в выцветшие, под густыми белыми бровями,  дедовы глаза, тихо сказал
- А вот и нет никакой ошибки, дед! Я что, слепой? «Сорок четвертый». Точно такой, как на той фотке, где ты на войне с комкором своим снят. В Жуковке, в центре,  возле школы стоит. Это вот, рядом, по трассе километров шестьдесят  будет. Так, на небольшом постаменте… Веночки, цветочки, ну, все, как положено.
-А ну, гляди еще, он? А?! – неожиданно взволнованный Евсеич, уже бросив кухарить,  достал из глубин сундука потрепанный, красно - бордового цвета, фотоальбом и, раскрыв его на нужной странице,  дрогнувшим вдруг голосом, пристально вглядываясь в лицо внука, бормотал, заметно волнуясь:
- Ты это… Жень… Ты, ты хорошо, давай,  гляди, я ведь… Он или не он? Я ж его, гм, гм… Его уж сколько годов, после войны так и… Н-не встречал, не видел ни разу…
 И дед суетливо смахнул с глаз слезу, быстро отвернувшись, стал громко сморкаться в платок. Женька, едва взглянув на снимок, твердо кивнул головой, поднял глаза и  удивленно уставился на старика:
- Ну ты даешь, дедуль… Как будто это не железо, а… Прям, живой человек! Старый друг. Я просто тащусь с тебя… Да он же! Ну вот. Он!! Че ж  я, слепой совсем, что ли…
- А-а-а… Люк у него впереди, ну, мой, лю-ю-к  мехводовский… Он есть? –все никак не унимается, не скрывая волнения, аж пританцовывает старик, - ну, впереди, на лобовой плоскости? Есть?
- Нету  там никакого люка, только щели… Эти… Смотровые. Люк там сверху, под башней. А башня такая же…
- Триплекса. Ага-ага… Точно, Жень! – весьма озабоченно бормотал Евсеич, - Не «тридцатьчетверка» ! А не «Матильда»? Та не, не-не, такого и вовсе быть не может… Во-от, обрадовал-то! Внук! Выходит, он, едрена вошь!
      За ужином Евсеич все ерзал, как перввоклассник, места себе не находил. Женька аж малость обиделся: про что речь не заведет – дедуля все на тот танк разговор переводит! Потом, раскрасневшись, и вовсе, загорелся, как солома:
- Все! Все, все! Завтра же отвези меня к нему! Шестьдесят верст, не дальний путь. Я ж его перед смертью хоть потрогаю… А вдруг, мой, а, Жень? Мой? Ну, тот самый, а?
- Не, дед. Твой же весь латанный - перелатанный был, пробоины на башне наспех болванками позаклепаны. Так? Ты ж сам говорил… А этот, не-е-т, видно, и в боях-то не бывал. Не потрепанный. Новенький какой-то! Так, хватит! – внук попытался перевести разговор в другое русло, - завтра с утра ополоснусь в речке и заедем к бабе Поле на кладбище. Хоть там-то бурьяны до неба у тебя не стоят? – и, лукаво улыбнувшись, погрозил деду крупным кулаком, - смотри мне!
    Еще по рюмашке пропустили, посмеялись, легли спать. Женька с дороги неблизкой, да под водочку  – уснул тут же быстро и глубоко. А Евсеич глаза только сомкнет, полежит-полежит, нет, не спится! Не уснуть старику, ни за что не уснуть, разнылась  где-то глубоко рана старая,  душевная. Они, раны эти, никому не видны, заживают, рубцуются-то вроде незримо, а болят, проклятые - хужей, чем зубы.
3
      Очухался Иван уже на полу холодном, бетонном, в полумраке. Сел, качаясь, выхаркнул кровавое месиво со рта. Разгреб на ощупь, два своих зуба там нашел. Еще два  шатаются. Башка, как горячими гвоздями набита, тяжела и гудит, спасу нет.
    Полез на коленках в угол, рукой топчан нащупал, хотел было забраться на него, остро в самый дых кольнули ребра, да и не хватило сил в руках. Опершись спиной о край топчана, сел, ноги с трудом вытянул, стал мучительно вспоминать, что было-то…
     Командир корпуса, всю дорогу сурово молчавший, когда привез его в штаб армии, улучшив минуту, едва остались они одни, взял его крепко за плечи, с уже оторванными хлястиками погон, и, в глаза пристально заглядывая, говорит, чуть не плача:
  -Что ж ты… Ты наделал, Ва-ня!! Ведь расстреляют,  дурака-а-а… А я на тебя, родной ты мой, уже и  представление на Героя готовил! - и умолк, голову бессильно уронив.
     Иван рассматривает свои черные ладони, угрюмо молчит. Сказать тут нечего. Расстреляют.
   Тот опять:
- Где же… Где же башка-то твоя была-а… А?! Эх! Ваня, Ваня… Да я! – комкор вскочил, сжал кулаки, отвернулся к окну, глухо заговорил:
- Я, Иван… По правде говоря, этого алкоголика и придурка Соболева и сам… И я бы… В расход… С нашим удовольствием… Но! За ним Гордов стоит, они вместе когда-то в штабе дивизии ведрами водяру жрали да баб драли… Гордов! Ну, а за тем – сам Жуков, и вот это уже  скверно, Ваня! Э-эх, Ваня! Да… Ты ж у меня один из той, самой  первой моей, начисто полегшей,  бригады и остался! И то, только потому, что меня, считай, покойника,  по лесам выноси-и-л! – он глубоко вздохнул, опустил бессильно голову  и на минуту задумался.
   Поднял комкор сухие строгие глаза, наклонился над сидящим Иваном, заговорил уже другим голосом:
 - Ты, браток… Слушай сюда. Пока тебя смершевцы мордовать тут будут, ты потерпи, браток. Ничего такого им ты … Ни в коем разе не подписывай! Понял? Я попробую с самим Рокоссовским переговорить… Может, Костя и поможет чем. А может, нахер пошлет, накануне такой операции, не знаю. Хоть бы штрафроту тебе, дураку, выпросить…
- Та… Не надо, командир, - Иван виновато опустил глаза и отвернулся, - ты не колотись… Мне уже все равно. Хватит, едрена вошь… Устал я от всего этого. Все! Не хочу жить, нет никаких сил у меня больше, командир, нету!  Оставь мне пистолет, я сам… Ну, или пристрели. Скажешь этим, мол, поругались, накинулся, ну, там… То - се…
- Ну нет, Иван. Нет!! Я тебе дам «то-се»! Отставить!! А ты мне, Ваня - вдруг, понизив голос, склонился над ним  комкор, влажно блеснув глазами, - когда я у тебя… Наган просил в лесу, тогда, в сорок первом, под Вязьмой, помнишь?! И что тогда ты сам сказал, помнишь? Так я тебе напомню. Ты, Ваня, сказал мне тогда, своему командиру,  умиравшему и потерявшему всякую надежду, сказал очень просто, но доходчиво: «Танкисты не стреляются, комбриг,  танкисты - горят!»
     В коридоре загрохотала железная дверь, застучали по каменным плитам сапоги. Комкор резко разогнул спину, выпрямился, отвернулся к стене:
   - И ты тогда очень правильно сказал!  Хочешь сдохнуть – сдохни в бою, сука! Умри… Не зря! Как боец и как мужик! - он развернулся, опять глубоко, пронзительно  заглянул Ивану в глаза:
  - Все! Иван. Держись!.. Идут уже за тобой. Прощай, браток!  И… На всякий случай и – прости!
                Следователь Особого отдела,  чернявый моложавый майор с новеньким орденом БКЗ на кителе, видимо и  сам, впервые видя перед собой такого необычного подозреваемого, уничтожившего из танковой пушки не кого-нибудь, а генерала, командира дивизии, да не просто, как это на войне подчас бывает, случайно, а совершенно  умышленно, хладнокровно, да еще накануне большого наступления, во все глаза уставился на поникшего Ивана.
     В принципе он, немного наведя справки, уже набросал начерно этому танкисту обвинение, оставалось только самое простое: заставить танкиста его подписать, да привести, как говорится, в исполнение. Ну, и трудиться дальше, по партизанским  ведь местам армия идет, работы СМЕРШУ –непочатый край! Вон, сколько среди народных мстителей людей с неясным, с темным прошлым, еще с лета сорок первого, когда в этих лесах да болотах несколько наших армий  первого эшелона рассеялись. Всех и каждого теперь проверить надо! Ну и что, что он три года по немцам из кустов палил, свою башку подставлял? А может – стрелял не прицельно? Завербован?! Проникнет такой элемент в армию с определенным заданием?
     В общем, с этим танкистом  долго возиться не стоит. Некогда.
- Ну?! Говори!
       В подвальном кабинете следователя тускло горит над его столом одна небольшая желтая лампочка. Где-то в углу монотонно капают на каменный пол капли воды с потолка: тум-тум-тум… Пахнет почему-то карболкой, как в медсанбате. Очень тихо.
    Иван тщедушно разводит заскорузлые ладони:
- Что тут и говорить-то, товарищ май…
- Гражданин майор, граждани-и-н, ты понял меня?! Кончились для тебя товарищи, с-с-ука!! Враг ты теперь!!! Дерьмо собачье! – грохнув ладонью по столу, кричит в нетерпении следователь, вскакивая из-за стола и сбоку подбегая к Ивану.
   Короткий удар в ухо бросает его на плиту пола. Начищенные сапоги безжалостно бьют под дых, в лицо, в пах…
    Иван, скрючиваясь, хрипит, проваливается в черную глубокую яму, дыхание его останавливается, желтый тусклый свет меркнет… Ледяная вода из ведра возвращает его в сознание…
    И снова страшные, зверские удары, и снова – в пропасть… Все, мрак. Ледяная струя, теперь очень медленно, на темя…
    Два дюжих  мордатых смершевца с закатанными рукавами гимнастерок бросают его, как былинку,  на табурет, держат с двух сторон за плечи, чтоб не свалился. Один за мокрый чуб поднял голову, безжизненно упавшую на грудь.
   Следователь угрюмо молчит, Ване в глаза долго и пристально смотрит как удав, не мигая. Потом спокойно так, как старому доброму знакомому, говорит:
- Сейчас тебя, Иван,  обратно в камеру отведут. Ты там все, не спеша, обдумай. Ну, как ты, бросив исправный танк,  фрицам под Вязьмой в плен добровольно сдался, в октябре сорок первого года, как предложил им, в обмен на жизнь, свои услуги. Как они тебе подготовили легенду и дали задание. Понятно, Иван? Какое задание? Да то, что ты сегодня и исполнил, Иван, убить любыми судьбами генерала Соболева, талантливого командира стрелковой  дивизии Красной  Армии. Завтра все это собственной рукой мне и напишешь.
     У Ивана, хоть и голова тяжеленными  камнями набита, свет желтый в глазах крутится и прыгает, а явную несуразицу даже он видит и хрипит, давясь кровавой юшкой:
- Так… Ведь, това…, гм…гм, граж-данин сле-дова-тель, гм, он же, едре-на вошь,  тогда… Был, ка-пи-таном еще… На-верное…
- Ты, мразь, меня и учить еще будешь!! - широкое дородное лицо майора  позеленело от злости, он резко вскочил и весь аж затрясся. Иван втянул голову в плечи, глаза зажмурил, совсем так, как он раньше делал это в танке, в старой своей «тридцатьчетверке», когда раскаленная  окалина от бьющих снаружи в броню болванок начинает сыпаться тебе в лицо.
  Но удара нет. Вместо него уже потише:
- Ладно, падла. Дурак, а… Соображаешь! Напишешь, что было задано тебе убивать всех советских генералов, где только их ни встретишь, понял?! И… Вот еще что. Завтра меня не будет, придет на допрос другой следователь. Я тебя прошу по-хорошему, Иван: не зли ты его! Сядь да и пиши! Ведь зверь, а не человек! Как будто сырым мясом питается…
    Я-то ведь добрый, правильно, Лысенко, добрый я человек?! – криво усмехнувшись, бросает  он быстрый взгляд на одного из охранников, - не слышу ответа!!
- Вы, товарищ майор, душа, Вы просто… По сравнению с капитаном…
- Во-от! Слыхал, Иван? Люди эти знающие. То – то. Иди, я тебе пару сухарей пришлю сейчас, - и  устало кивает головой: «увести!»
              В сырой камере Иван долго щупает рукой брюки, но поясного ремня нет на нем, сдернули, гады, чтоб не повесился ненароком! Э-эх, а жаль!
     Превозмогая острую боль, взобрался - таки, на топчан. Лег на спину, закрыл глаза. Впервые в жизни и впервые на войне захотелось ему вдруг теперь уснуть – и не проснуться. Уже никогда! Голова его стала тяжелеть, боли немного притухать и он, после трех  суток марша по болотам и всего, что случилось сегодня, провалился в глубокий сон.
      На утро, кроме угрюмого молчаливого охранника, принесшего кусок хлеба черного да флягу воды, никто больше не приходил. Ивану тот кусок в горло не лез, отчего-то надсадно тошнило, все его тело размякло и ныло, болела жгуче голова и выбитые зубы.
   Настал уже вечер, но так никого и не было. «Ночью будут бить, сволочи, - пришла ему вдруг догадка, начисто отгоняя затеплившуюся было надежду, - ведь, едрена вошь, любимое у них  это время!» И, отхлебнувши немного водицы,  он снова крепко уснул, к хлебу  так не притронувшись.
     Но и ночью никто за ним не пришел. Ваня даже, чего уж там греха таить, сложив крестиком пальцы, в угол помолился, как смог. И снова – в тяжелой голове запутались мысли, тяжело упали веки и он забылся сном.
    На зорьке, едва первый солнечный луч несмело скользнул по ущербной кладке стены, разбудил его резкий лязг дверного  засова. Иван с трудом сел на топчане, с трясущимися пальцами  раздирая закисшие, с синевой, веки, набрякшие от побоев. В глазах – муть да туман, рябит, совсем не видно, кто там вошел.
    Но вздрогнул бывалый танкист от  такого знакомого до боли голоса:
- Эка тебя разрисовали, Ваня! Работнички тут, видно, старательные… Собирайся, я за тобой, страдалец ты наш! – комкор по - дружески крепко взял его за руку, - ничего, еще теплый, отойдешь!
            Всю дорогу до небольшого приграничного городка, где остановился штаб корпуса, молчали. Изредка только комкор, незаметно усмехаясь в  рыжие усы, покачивал головой, о чем-то размышляя, да пожилой шофер негромко, но забористо матерился на ухабах. В одном месте встала прямо средь дороги и стоит, не двигаясь с места, старая «тридцатьчетверка», моторный отсек откинут, только согнутые черные спины над ним чуть виднеются.
    Иван вздрогнул и было вопросительно взглянул на комкора, но тот, нахмурясь, одними глазами цыкнул:
- Да уж сиди ты! Без тебя тут разберутся.
       В медсанчасти палата пустая, всех раненых в тыловые госпиталя еще вчера поотправляли, к большому наступлению готовятся. Один только старик, из обозных, с загипсованной рукой и сидит, как сыч,  на кровати.    Пристально поглядел на разукрашенного Ивана, спрашивать ничего не стал, только головой укоризненно покачал.
    Но к вечеру, от скуки, разговорились. Дедок этот  уже  третью войну ломает, едва пришли наши, попросился на фронт сам, хотя б в обозе, да досадить германцу! Хвалился, что подался он «на хронт» сразу после смерти своей бабки, та его, конечно,  не пускала, ибо решил так, что «нема разницы, где помереть, смерть, она тебя повсюду найдет, так то хучь с пользой для Рассеи! Назло проклятому вражине!» И что уж ему-то помирать-то никак теперя и нельзя, ждут его «с хронту» три вдовых невестки с детишками малыми, да ягодка-дочка, еще не замужем…
    Видя, что Иван устало прикрыл веки и задремал, неожиданно понизив голос до шипения, стал ему дед рассказывать, как на днях у них в дивизии один танкист раздавил своим танком цельного генерала! С машиной! На глазах у всего честного народа, во - как!
- Врешь!! – сурово сдвинув брови, нарочито громко и недоверчиво сказал Иван.
- Да ей Богу, вот те Хрест свято-о-й! – шипя сквозь выпавшие зубы, божился старик, опасливо оглядываясь на дверь палаты и истово крестясь.
- За что раздавил-то? – Ваня удивленно вскинул брови, недоверчиво  косясь на деда.
- Да заступился тут за одного парнишку. Енерал-то его по-пьянке и пристрелил… Да-а. Ну, а тот и не стерпел! А тебя, касатик, хто ж так измордовал - то? – наконец не выдержал старик, - ты не в плену у германца, часом, был?
- Да нет, дед. Подрался тут с одним… Дураком пьяным.
- Ага… Вот и я… Пьяный, он два раза как дурак, прости, Господи… Ну, поспи, поспи, паренек.
      Поздним вечером, когда уже засерело в окнах, за Иваном пришел молчаливый седой капитан из штаба. Принес новенькую, пахнущую складом, танковую форму:
- Приведите себя в порядок, сержант. В штаб корпуса требуют.
     Комкор с глазами тяжелыми, воспаленными, но, как всегда – гладко выбритый, оживленный и подвижный, ждал его у себя, усадил за стол, налил по стопке спирта.
     Сидят. Тот помалкивает, оно и понятно. И тот молчит, на Ивана, как на диво-дивное  уставясь, только изредка усмехается, да головой покачивает.
- Не томи, командир, душа ж боли-ит! – первым не выдерживает Ваня. Руки на коленях, только дрожат немного. Во второй раз в жизни. В первый раз так они дрожали, когда вечером двадцать четвертого июня сорок первого года, раздавив батарею немцев, Ваня между бортовыми засохшие людские кишки да мозги от брони саперной лопаткой отдирал. От противности...
- Вот, сколько тебя знаю, Иван, а понять никак не могу… Ты хоть знаешь, дурилка, кто тебя  от верной пули особиста спас?! – комкор, с лицом уже серьезным, стоит над мехводом, сверху вниз ему в глаза глубоко заглядывая, - а ну, угадай с трех раз!
- Так ты ж, командир, наверное,  и… Спас, - Ваня тяжелых глаз не подымает, трудно.
- Нет. Бери выше, Иван! – выпрямляется комкор.
- Да… Неужто ж, едрена вошь, сам Рокоссовский? – привстает с табурета танкист, за стол рукой держась.
- Ладно, скажу. Сядь! Опять не угадал. Но сначала, за такое дело, за спасение твое - выпьем давай.
   Выпили. Сидят. Из-за плотно прикрытой двери только слышно, как трещит в коридоре штабной телеграфный аппарат.
Комкор вытер и пригладил усы, придвинулся к Ивану поближе:
- Комфронта нашему  я, по старой дружбе, позвонил, да ему уже тогда и без меня особисты все доложили. Рассказал все, до ниточки, как оно получилось. А Костя ж и сам… Недавно, как бы - оттуда, где ты… Тоже был вчера, ну, ты понимаешь, да? Во-от… Я тебе, Саня, говорит, могу только в одном помочь. С сорок первого года, говорит, когда у нас пошла большая убыль командиров дивизий, Верховный приказал ему лично докладывать за каждого генерала и полковника на генеральской должности, кто и куда делся, как погиб, как ранен, где и как лечат, как в плен попал, ну, в общем, всю подноготную… У Сталина-то память хорошая. И я, говорит мне Костя, доложу ему сегодня же все, как ты мне и рассказал, про гибель Соболева, а ты, как комкор,  шли немедля мне докладную по этому случаю,  самую подробную и разумеется, через твоего командарма. Я доложу. Ну, а что скажет Верховный… Одному Богу это известно!
     Иван слушал его стоя, строго сдвинув брови, почти навытяжку, а когда комкор  упоминал имя Сталина, то приподнимал подбородок и невольно задерживал дыхание.
- Слушай дальше, танкист. Да сядь ты!.. Это мне уже потом Костя перезвонил. Ему поздно вечером позвонил из Ставки Поскребышев и рассказал, что Верховный, когда про Соболева ему доложили, был возмущен так, что все затряслись, кто там был. Сказал, товарищ Сталин, что некоторые наши генералы, едва нацепив на плечи золото, стали забывать, кто они и откуда вышли! Что у нас армия рабоче - крестьянская, а мы все в ней только служим своему народу. Что это армия, а не махновская банда и устраивать самосуд в этой армии не будет позволено никому! Приказал подготовить закрытый приказ по этому случаю, прямо так и сказал:
- Раз у нас уже солдаты стали обнаглевших генералов, как в семнадцатом году, отстреливать!  Во как!
   Комкор провел широкой мужицкой ладонью по потемневшему лицу, взъерошил ежик седоватых волос. Отвинтил крышку фляги, плеснул по рюмкам еще.
- Ну, и самое теперь главное. Верховный, говорят, после этого с минуту молчал, отвернувшись к окну, все подумали, что все, проехали. А потом повернул голову и твердо так Абакумову говорит:
- Танкиста того – не трогать! - вот так, Ваня. Поэтому-то ты теперь тут, со мной, водку пьешь. А не червей кормишь! Ты понимаешь?! У него двести миллионов народу, сто одна армия на трех тысячах километров со всей Европой дерется… А он, выходит, эту  минуту, целую минуту! - про тебя, солдатика, думал. Про тебя, Иван! Ему спасибо скажи! Да сядь ты, тебе говорю!
       Проговорили долго, до двух ночи. Вспоминали погибших товарищей, с кем начинали войну и кто где остался лежать. Временами на Ивана вдруг накатывала какая-то такая живая, теплая волна, ком становился в горле, дрожью шла по всему больному телу истома от радости и небывалой гордости и вдруг открывшейся ему великой правды…
      Ване курить не хотелось, голова и так тяжелая. А комкор, не спеша раскуривая папиросу «Казбека»,  рассказал ему по секрету, что такой случай уже не первый, нечто подобное было и раньше. После победы под Москвой один летчик прибыл в столицу для получения из рук Калинина Золотой Звезды Героя и уж после вручения шел по ночному городу. Вдруг услышал крик и увидел, как двое военных насильно запихивают в машину молодую женщину. Подбежал, вступился, получил по морде. Недолго  думая, выхватил пистолет и тут же, на месте, положил их обоих. А они оказались оба полковники, из нашего с тобой родного Бронетанкового управления. Ну, того капитана, под белы руки, да в НКВД!  Тоже, чуть не пустили в расход. Да доложили  Верховному. Так он попросил, ты вдумайся, Ваня! Попросил ЦК партии отдать того летчика ему, Сталину, на поруки и отправил обратно на фронт! Можно представить, что пережил и как воевал потом этот человек! Жаль… Погиб геройски в сорок втором… Вот что значит, Ваня, Отец народа!
    На прощанье, хоть Иван и просился обратно в свою часть, комкор, нахмурившись и возвысив голос,  категорически закрутил головой:
- Ты, Иван, башкой своей опять думать не желаешь!! Тьфу! Ну, как ты покажешься теперь в бригаде? Что там люди скажут? Мол, иной раз, если уж сильно прижмет! - то и можно и… По целому генералу из «тридцатьчетверки» жахнуть, а? - невесело усмехнулся в усы комдив, - нет, Ваня, пойдешь ты, голуба,  мне теперь одно дело делать,  и дело очень важное! Та ты… Не боись, без танка да мазуты своей ты не останешься. А пока, суток трое - четверо,  в медчасти отсыпайся, отъедайся, узоры вон с морды своди. А то ты ими всех немцев у меня в полосе наступления разгонишь! Я, когда надо, тебя вызову. Все, иди!
4
     Проснувшись наутро и выглянув по привычке в оконце, дед Иван своего двора вначале не узнал, даже оробел чуть. Трава, уже дурманя воздух терпкой сладковатой вялостью на горячем утреннем солнышке, лежала вся на земле, стало, как раньше, светло, кроме неба, стало видать улицу и проходящих мимо соседей. Вспомнив все события дня вчерашнего, приезд внука и его чудо - косилку, дед усмехнулся, махнув рукой. Почесал по привычке затылок и – вдруг вскочил с кровати, как ошпаренный!
- Женька-а-а! Женя! Ах ты, господи… Да где ж ты пропал, егоза, - бегал он по двору, как когда-то двадцать лет назад, повсюду разыскивая  внука. Но, обнаружив за домиком его машину, мирно ждущую своего хозяина, старик немного успокоился. Где-то по селу шаблается, решил. Придет! – и пошел поставить чайник.
    Женька, по пояс голый и еще мокрый, вбежал по крашенным деревянным ступенькам и, сдернув с крючка полотенце, стал обтирать торс.
 - Давай, Евгений,  чай пить, да ехать нам пора, уж вон солнце где! – пробурчал Евсеич, невольно любуясь широкой сильной спиной внука. 
    Он расставил разноцветные глиняные кружки и повернулся за кипящим чайником:
 - Тебе лимон покласть, не разлюбил еще, чай-то, да с лимоном? У меня завсегда имеется!
         Тот  кивнул и, присаживаясь,  вопросительно поглядел на деда:
- Клади! А мы… Куда едем-то? – потянулся он за сахарницей, - а-а, к бабуле, на кладбище…
- Ну… Это завсегда успеется. Вечерком пойдем, прохладцей. К танку моему, Женя,  меня вези, говорил же тебе вчера.
   И, встретившись с немым вопросом в глазах внука, отвел глаза и хмуро отрезал:
- А не то, я сам, на девятом десятке лет, едрена вошь, на попутках поеду. А ты и стыдись!
        Внук еще ни разу в своей жизни не видел старого Евсеича таким взволнованным. Старик раскраснелся, он имел вид капризного ребенка, которому наконец-то принесли давно желанную игрушку. Едва выйдя из машины, он кинул на сиденье кепку, отбросил трость и, заметно прихрамывая, быстро пошкандылял к памятнику, не сводя с него слезящихся своих глаз.
      Подойдя на вытянутую руку, с минуту во все глаза смотрел и смотрел, медленно обходя вокруг свежевыкрашенной махины танка. Потом осторожно, как живое существо, как пугливую лошадь, потрогал за  ленивец одними кончиками пальцев. Лицо его расплылось в довольной улыбке, раскраснелось. Старик совсем по – детски засопел, зашмыгал носом. Зачем-то провел ладонью по  черному траку. Покачав белой подрагивающей головой, еще раз медленно обошел вокруг. Женька, стоя неподалеку, наблюдая все эти ритуальные дедовы движения, понял, что Евсеича надо срочно выводить из этого транса, иначе дело кончится вызовом «неотложки»:
- Дедуль, ты как тот цыган перед кобылой, в зубы еще ему загляни! Что, не твой аппарат?
- Не-е… Не мой, конечно, - не оборачиваясь, тихо выдавил тот, - этот уж после войны делан, аккуратно, не спеша. Видишь, сварочный шов как положен? То-то. Те, наши,  были и такие и… Совсем не такие. Жень, сходи, детка, во-он, под аптекой, тетка с цветами стоит, возьми-ка… Там три цветка, три  гвоздички.
- А в аптеке ничего тебе не…
 Женька, не договорив, осекся. Дед глянул в него тем своим острейшим зырком, который мог слово, сейчас совсем ненужное, едва навернувшееся на язык,  повернуть обратно, туда, где оно возникло. Внук молча ушел, а Евсеич, снова приблизившись к танку, ласково поглаживая ладонью теплую броню, дрогнувшим голосом тихо заговорил:
- Ну и здравствуй, старый знакомец… Эка, сколько годов не видались! Думал я, и не свидимся боле… Кра - а - сят тебя, небось, кажный год… И триммера, глаза-то  твои, позамазали. Пушку тебе задрали, совсем как без ума.
      Вернувшись с букетиком красных сочных гвоздик,  внук застал Евсеича молча  сидящим в тени, на скамейке. Он глубоко и ровно дышал, склонив голову с  полуприкрытыми подрагивающими веками, и казалось, дремал. Женька бережно положил цветы на постамент, между черными танковыми гусеницами и тихонько присел рядом.
5
               - Нет, ну  ты представляешь, сержант! Ну, что за бараны, твою мать! Все у них с бухты – барахты делается! Садись, едем! – злой до каления, раскрасневшийся комкор, едва Иван, заметно посвежевший и в новеньком, только со склада, комбинезоне,  доложился, как положено, по форме,  плевался и матюкался, почем зря:
 - Только - только вошли в городок, у меня еще штабы где-то на подходе, тылы хрен их только  знает где, еще пехота по подвалам власовцев добивает, а эти, вот, веришь, слова не подберу! – деятели, мать их так и раз так и раз – этак! Уже пригнали на станцию эшелон с новыми танками!! Как тебе, а?! Ну, а если немец сейчас ударит с фланга, да и вышибет нас оттуда, а! Ох, идиоты-ы… Тьфу! А авиация налетит?! Ой, барда-а-а-к…
- В сорок первом бы так, - хмуро обозвался Иван.
     Городок, весь в зелени раскидистых садов, совсем небольшой, скорее – так, местечко, почти у самой старой границы, и правда, еще повсюду сохранял следы недавнего упорного боя, дымился пожарами, стены обуглены, стекла выбиты, по улице кое - где неприбранные трупы и наших, и немцев, и гражданских, откуда-то с окраин еще доносится редкая  стрельба и глухие взрывы.
    Запыленный «Виллис», аккуратно объезжая дымящиеся воронки, убитых людей и лошадей, сгоревшие машины  и прочий всевозможный мусор, несется в центр, к вокзалу. Иван, косо поглядывая на верхние этажи домов, на всякий случай, держит ППС наизготовку, мало ли!
    Станция совершенно пуста, хоть и она узловая, нигде никого, лишь на главном пути на всех парах стоит длиннющий тяжелый состав, танки укрыты брезентом, кое-где крутятся часовые. Дымится, видимо, недавно взорванная, покосившаяся водокачка.
    Завидя остановившийся «Виллис», какой-то невысокого роста военный, в новой шинели и фуражке, спрыгнув с платформы, устремляется скорым шагом к машине комкора, доставая из внутреннего кармана бумаги. За ним, приотставши и заметно хромая, идет еще один, высокий гражданский, в круглых профессорских очках, в такой-же, но без погон, новой шинели. Иван, отойдя за угол по малой нужде, не видел, как они подошли.
              -Да… Где ж тебя носит, сержант! – комкор слегка сдвинул брови, -вот, знакомься, товарищи к нам прибыли прямо с « Уралвагонзавода». Поступаешь в их полное распоряжение. Ясно? Будешь обкатывать новую машину. Совершенно новую, секретную! В боевых условиях. И смотри мне! – он усмехнулся и слегка пригрозил пальцем, - без своих фокусов! Иди, вон сгоняй с платформы свою машину! Я со штабом к вечеру буду в городе. Да, - он повернулся к незнакомцам, уже открывая дверцу, - я к вечеру пришлю зампотыла, он вас разместит и накормит, товарищ Морозов!
- Какую такую машину? – ничего не понял Ваня, вытаращив глаза, но «Виллис» уже, бодро фыркнув, покатился, увозя генерала.
- Морозов! Начальник Ка - Бэ завода! Очень приятно, э-э, товарищ сержант, как, простите, Ваша фамилия?
 - Скрынников… Я.
          Иван стоял, нахмурившись, опустив плечи, с укором глядя на быстро удаляющуюся машину комкора. Он  уже стал  малость догадываться, на какую такую, особую службу его теперь определил комкор.
- Очень рад, товарищ Скрынников. А… Ко мне обращайтесь просто: товарищ Морозов. Мне о Вас, э-э-э, немного рассказывали, сказали, что Вы знаете,  э-э-э, наши машины еще с первых, довоенных,  харьковских серий, надеюсь, мы с Вами сработаемся…
- Тут, вообще-то, воюют, - Иван, незлобно  усмехнувшись, опять посмотрел вслед удаляющемуся по разбитой улице «Виллису».
Морозов простодушно заулыбался:
- Вот, мы и надеемся, что наша с Вами, э-э-э, ударная работа, и поможет быстрее добить врага. А сейчас идемте, наша «девочка» во-о-он, на первой платформе.
      Ваня так и остолбенел, когда часовые сдернули брезентовую маскировку. Нет, еще подходя к платформе, он догадался, что под брезентом совсем не «тридцатьчетверка», тем более, совсем не ИС или КВ. Уж больно низок. Но из-под брезента хищно выглядывал ствольный компенсатор мощной пушки.
    «Может, иностранный  какой?» - подумал он про себя, медленно наливаясь свербящим танкистским любопытством.
    Морозов, как с кафедры, слегка поклонился, вытянул руку в сторону необычной машины:
- Знакомьтесь, товарищ, э-э-э, Скрынников, средний танк ближнего боя Тэ – сорок четвертый, прошу, как говорится, любить и жаловать! 
   Он сделал несколько шагов вдоль борта, любовно тронул тонкой ладонью еще не отшлифованный дорогами  трак:
- Предупреждаю Вас, товарищ сержант,  сразу, что машина эта опытная, секретная, ни в одной армии мира такой еще нет и в обозримом будущем не будет, выпущена она еще в небольшой только серии и на фронте этот экземпляр абсолютно первый. Да и то, никто не знает, что она теперь на передовой. Я добился этого под свою ответственность, понятно, да? Сейчас мы ее сгрузим и погоним потихоньку в расположение гвардейской танковой бригады.
- Отчего ж потихоньку, товарищ Морозов? Он что, тихоходный? Или гвоздями сбитый? – Иван скептически усмехнулся, ловко запрыгнув на платформу, тут же озабоченно сморщил лоб:
- Вот те р-раз! Я не понял! А мой люк, где?! Мне чего, через башню…
- Сверху, на горизонтали  корпуса, - Морозов, сбросив шинель, оказался в новеньком комбинезоне и уже усердно натягивал на лысеющую голову такой же новый танкошлем, пред этим сняв очки, - у Вас, товарищ Скрынников,  теперь будет много вопросов! И есть тут для Вас целый ряд, э-э-э, неожиданностей! Что, не нравится? – дружески улыбаясь, спросил конструктор, поднимаясь к машине, - через командирский люк, попрошу, нет-нет, ваш ехал на защелке.
           Машина шла необычно мягко, гораздо тише привычной Ивану  «тридцатьчетверки». Пятиступенчатая коробка, все передачи легко включаются… Не то, что на старой машине! Первую передачу иному мехводу  порой наводчик помогал своей левой ногой включать! С непривычки новичок какой мог сразу врубить передачу четвертую и - дерг!! И сцеплению – хана! Привыкший вести наблюдение через люк, открытый на марше или чуть приоткрытый в бою, он, чертыхаясь,  приноравливался теперь к узким триплексам. А там что: вверх-вниз! Вверх-вниз! Земля-небо, земля-небо! Ты попробуй! Но, обзор, конечно, пошире.
    Морозов, занявший место командира, изредка улыбаясь, по  внутренней связи спокойно давал команды:
- К курсовому пулемету тоже привыкайте! Он теперь за мехводом. Сам себе дорогу чистит! Никого не надо просить и разъяснять, куда именно бить!! А за триплексы не ругайтесь! Уж Вам-то известно, сколько вашего брата, механика, через люк гибнет!
- Это у кого сноровки нет, - не соглашается Ваня, - эх, как плавно идет-то!
- Что?! Кто?!
- Идет плавно, говорю, прицел не собьет, становиться на короткую иной раз и не надо!! – громче кричит Иван.
- Так… Торсионная ж подвеска! Он и ниже стал из-за нее! – довольно смеется Морозов, - Вы, товарищ Скрынников, когда поближе с ней познакомитесь, еще больше полюбите! Революция, а не танк!
- Там поглядим…
- Что?!
- В деле надо проверить, говорю!!
       В подходящем прямо под крайние домики реденьком сосновом лесочке, чуть поодаль от остывающих, измазанных болотами, машин бригады, и остановились. Морозов еще из башни не вылез, а Ваня уж поднимает крышку моторного отсека, руки у него уже на теплом моторе, сам блестящими глазами так и шарит по всем причиндалам:
- Та-а-к, так-так. Мотор воткнули поперек, как и у фрица, только по-нашему, в корме, сам  мотор ИС - овский, на пятьсот лошадей… Охлаждение, дай бог каждому.
- Пятьсот двадцать лошадей. Коробка, товарищ Скрынников, тоже поперек стоит. Обратите внимание на «гитару», передача между мотором и коробкой, - подошедший конструктор ласково похлопал ладонью по броне, - пойду, отыщу комбрига, надо доукомплектоваться и… Попросить хоть какую – никакую…  Боевую работу!
- Лобовая тут сколько? – Иван выпрямился, вытирая разом прошибший его холодный пот, - с такой дур-р-рой, - он кивнул на ствол орудия, - его и на «Тигре» с километра в лоб смело можно пробовать!
Морозов с заметной гордостью, похлопал по броне:
- Корпус сто десять, башня сто двадцать, борт – восемьдесят! Оптика и пушка теоретически позволяют поражать «Тигр» с тысячи пятьсот метров. Подкалиберным. Хватит?
- То ж теоретически… Наводчика хорошего просите, будем их не пробовать, а бить!
      Морозова часа полтора не было. Правда, комбриг тут же, после его ухода, прислал к машине двух часовых со строгим приказом никого, кроме экипажа, не подпускать  даже посмотреть на новый танк! Потом на полуторке привезли боекомплект.
      Ваня с водилой, было, заругался: тот требует, чтоб забирали свое барахло, некогда, мол, ему, но как в одиночку выгрузить пятьдесят восемь сто двадцати миллиметровых снарядов, два с половиной пуда весом каждый, да две тыщи патронов к пулеметам? Да и не положено такие снаряды на грунт укладывать, их сразу в танк надо! А тот орет, грыжей своей тычет, как перец, красный стал.
- В чем дело, товарищ, я спрашиваю: в чем дело?! – неожиданно возникший строгий  голос Морозова, хоть и шинель на нем без погонов, тут же бойца утихомирил. С ним подошли еще двое, своих, танкистов. У одного погоны лейтенанта. Ну, а тот, шустрый,  – наводчик, по каким-то едва уловимым признакам сразу понял Иван.
     Познакомились. Перегрузили боекомплект. Сорок тяжеленных бронебойных, несколько подкалиберных, десяток осколочных и десяток шрапнели. Патроны к пулеметам да немного «маслят» к ППС - ам. Ребята те тоже, кроме своих «тридцатьчетверок» и не видели в жизни ничего. Ну и тут же,  сразу полезли по танку шарить, что да как? Осмотрелись, все прощупали, сидят, рассуждают:
- Траки-то, тута поменьше наших будут. Но их самих количеством поболее. А вот… Ленивец стал поменьше, менять сподручнее, когда его болванка отобьет. Места много… Броня, конечно, хороша! Хоть морда целее будет…
- Броня тут, как у ИСа, товарищи, вязкая, не так крошится при ударе, -вставляет Морозов, протирая очки, - но главное наше достоинство, скорость – пятьдесят километров!
- Какое ж это достоинство, едрена вошь? – кричит  Иван уже откуда-то из-под  днища, -ничего, исправим! Торсионные валы эти будут слабоваты при больших нагрузках, я так понимаю…
- Н-не знаю, товарищ, э-э-э, Скрынников, мы зимой на этих самых валах тысячу сто верст  пробежали, и без существенных поломок…
- Так то вы бежа-а-али! – дружно смеются танкисты, - а тут, иной раз, и  повоевать придется!
       Заулыбался и конструктор. Наводчик, рядовой Вася Жмуркин, парень, видно, аховый, бедовый, сам из детдомовских, нарочно подмигнув Ване, говорит, на командира искоса поглядывая:
- Э-эх! Горлянка пересохла, аж саднит… Отчего бы это, а, братцы? А может, трофейного по чуть - чуть? Душа просит!
      По чуть - чуть у товарища Морозова сыскалось. Только налили, так черт несет самого комкора, с комбригом и с ними еще какой-то капитан, в той самой малиновой фуражке, которая  Ивану до зубной боли знакомая, так знакомая, что тот аж вспотел и внутренне напрягся.
     Смахнув с ящика выпивку, танкисты вскочили, поднялся и, приветливо, совсем по-штатски, улыбаясь, Морозов.
      Лейтенант вытянулся, было, для доклада, да генерал  его незаметным жестом остановил, погоди, мол. Сам, во все глаза таращясь, пошел, как тот странник к святыне, к танку. Комбриг – за ним.
- Да, твою ж ма-ать… Нет, ТТХа я, конечно, его уже просмотрел… Но как, как Вы, товарищ Морозов, смогли вместить в такой небольшой коро… В такую небольшую машину, и столько мощи, брони и… - огня? Мы вон, с сержантом, видели танки разные… Трофейные все, почитай, мы с Иваном перепробовали! Но такое! Красота, да и габариты невеликие, а, хлопцы? – он обвел блестящими глазами танкистов, - капонир-то во-о-он на сколько меньше копать!
- И быстрее, - добавил комбриг, - запас хода километров триста будет?
-Будет, - кивнул Морозов, - и нам бы завтра же и… Приступить…
- Да где ж я вам фрица - то возьму! –  виновато разведя руки, усмехнулся  комкор, - он теперь далековато оторвался… Не ждал нас из болот-то!
- Догоним. Мы… На каких «кошках», товарищ конструктор,  пробоваться будем? – посерьезнев, спросил Морозова комбриг.
- Да на любых… «Тигр» будет предпочтительнее, наверное.
- Почему? Не догонит? – хитровато сощурился комкор.
- Рейху дороже обходится, товарищ комкор! – быстро нашелся, слабо  усмехаясь,  Морозов, - говорят, «Генрих-Геринг Верке» по миллиону марок за каждую машину берет у своего фюрера!
- Э-эх! Бурж-у-у-и, едрена вошь, - сплюнул, не выдержал Иван.
      Смершевец, щеголеватый, подтянутый капитан с двумя новенькими орденами БКЗ  на чистеньком кителе коротко пояснил всем присутствующим степень секретности машины и дал расписаться в особом журнале. Расписались и в том, что танк ни в коем случае не попадет в исправном состоянии в руки врага. Комбриг напоследок сказал, что они уже поставлены на довольствие в его бригаде и приписаны, как командировочные. С тем и уехали.
      Вечерело. Небо стало ясным, темно - синим на западе. Пели песни:
 - «Ва-ален-ки, да ва-лен-ки! Ох! Да не-под-ши-ты, ста-а-рень-ки! Все рав-но, я их на-айду-у! Да… На сви-да-ние пой-ду-у-у !!»
- Не-не, ребят, не! – открывался всей душой, быстро хмелея, Васька Жмуркин, истово мотая стриженной своей головой и сочно хлюпая носом, - я, я ж сирота,  я ж детдомовский!  Ежели мне, к примеру, завтра ноги оторвет, тут же я и застрелюся! Тут же!  – и с гордостью показывал всем новенький трофейный «Вальтер», - ну кому я такой нужен буду, а?! Кому! А – ни-ко-му!  Зас-тре-лю-ю-сь!
          Морозов, на первый взгляд строгий профессор, оказался человеком душевным, свойским, болтал и пел со всеми, хоть и пил мало:
- Вы, товарищ  Жмуркин,  это бросьте! А то ведь накаркаете еще! Мы Вас еще после этой войны женить будем, правда, мужики?
            Иван, виду не подавая, незаметно грустно поглядывал на летеху. Фамилия его самая простая, Смирнов, двадцать шесть лет, из Москвы, двое детишек уже. Прибыл после ранения. Башня тут чуть толще, чем у «тридцатьчетверки», ну и что? Да, чуть замешкались, прозевали - и болванка уже в ней, кроша и рвя на куски все на своем пути. В первую очередь – наводчик да командир. Его, механика место ниже, люк с передней наклонной, который от прямого попадания могло заклинить, тут убрали, да и лобовая тут надежная, почти, как у тяжелого ИСа. Сколько он уж похоронил их, командиров… В сорок первом, под Смоленском, как-то подобрали от сбитого немца парашют, командир себе его взял, спать хорошо, вши в шелке не заводятся! А в первом же бою, когда фрицы из полевой восемьдесят - восемь прошили им борт, тот шелк, едрена вошь,  как полыхнул! И сгорел командир… Ваня, хоть и кувыркнулся кошкой из машины, все равно, промазученный его комбез враз вспыхнул по спине! Хорошо, тогда уже осенние лужи вокруг стояли, а так один черный сухарь бы и остался…
-  Че задумался, мазута? – Васька, черт, ровные белые ряды зубов скалит, луком дышит, обниматься лезет, - граница скоро! А там и до Берлина верст шестьсот, два перехода! Во, где оторвемся! Ва – а - ня! Та мы ж там! Всех фрау пере… ем!
- Ты их пройди сначала, шестьсот верст. Фриц на своей земле драться будет, мама – не горюй! – Иван резко откинул изжеванную травинку, повернулся к Смирнову, - я что думаю, командир. Завтра, если дела не будет, надо на покидание танка позаниматься. Машина новая, непривычная. Не помешает.
     Снова пели душевно, заливисто. Закуксывали, смеялись. Жмуркин, раскрасневшись и распалясь от спирта,  вдруг громко затянул:
- Тюх! Тюх! Тюх-тюх! Э-эх! Загорелся наш утюг! Тюх! Тюх, тюх,  тю…
- А ну заткнись!! – побелев лицом, со злобой замахнулся на него Иван, -  то же мне, Любочка Орлова, едрена вошь! Еще накаркаешь, придурок!
      Потом помирились, обниматься стали. Ваня аж всплакнул, черкнул на бумажке и сунул в Васькин карман адрес матери. Мало ли что, пропишешь, мол, мамаше моей, как было-то. Жмуркин покрутился, покрутился, взял карандаш, тоже что-то малюет.
- Ты ж детдомовский?
- Что есть, то есть, - тот загадочно  улыбается, - а, стояли когда по осени под Брянском, ну и ходил я там к одной марухе. Двое у нее мальцов, а мужика убило. Звала меня сойтись после войны, сказала, ждать буду.
- А ты что?
- А что… Хорошая баба!
- На два слова, товарищ Скрынников, - Морозов достал пачку «Казбека», -курите?
- Одну давайте, переведу… Голова здорово болит иной раз.
- Я, простите, немного знаю, что Вы пережили… Обошлось, к счастью. Я с Верховным встречался, и не раз. Никто и никогда не знает, о чем  он думает и что он скажет в следующую минуту. Наверное, таким и должен быть Вождь. Но, это я так, к слову. Теперь о деле, - он глубоко затянулся и прикрыл глаза, - вот, что Вы думаете о немецких танках? Сильные стороны? Слабости?
     Иван молчит. Думает. Пару раз затянулся, притушил. В висках застучало. Не фраер перед ним, целый профессор, конструктор. Государственный человек, едрена вошь! Как не обмишуриться, сказать самое больное?
       А тут еще… За восхваление вражеской техники в сорок первом некоторых болтунов еще и под трибунал отдавали. Вздохнул Иван, а от правды никуда не денешься:
- Ну… Вот… Что такое «Тигр»?… Вот  у него пушка, да к ней оптика цейсовская уж полу-у ч-ше наших-то  будут. Станет, бывает, на бугре каком, едрена вошь, и на полтора километра тебя никак не подпускает. Но поворот башни у него очень медленный. Я на подкрученном моторе успеваю подскочить сбоку и засадить ему подкалиберным в борт, а то, и в корму. Ну, что еще… Там? Броня… Спереди толстенная, а борта и корма так, картон. Но вязкая, не крошится, как наша. Мотор мощнейший, майбаховский, а стоит впереди, ведущая звездочка, наоборот,  позади стоит, кардан через весь корпус идет, сам по себе слабый, такую тушу таскать, часто рвется и перекручивается. Чтоб поменять его, надо башню снимать, а она, едрена вошь,  девять тонн весит, на фронте такой кран не найдешь, его в тыл надо. Сколько таких брошенных встречали… Скорость, опять же,  совсем никудышняя.
     Иван вдруг почувствовал, что надо бы конструктору еще сказать что-то такое, что б не только про огневую мощь да проходимость там, в своих КаБэ  они думали, а и про тяжелый труд танкистов, который подчас еще тяжелее от непродуманности некоторых узлов или механизмов машины. Да и боеготовность снижает.
- Фриц и сам этот танк недолюбливает. Сырой уж больно получился. Это теперь они его в широкие «гуски» обули. Да катки расположили по уму, как и у нас. А тот, который шел в прошлом году, имел расположение катков…
- Ну знаем, шахматное расположение. Он же весит до семидесяти тонн! Нагрузка на подшипники меньше. Корпус при стрельбе с ходу мягче идет, орудие наводить легче…
- Все так… Только они там забыли, где воюют. Мы в прошлом году аккурат под Новый год их сразу четыре машины взяли, целехонькими. Экипажи, знами дело, разбежались. Вокруг ломы валяются. Подошли, глядим, а у них катки начисто под замерзшей грязью и катков самих не видно! Местные сказали, с вечера зашли да и дрыхнуть. А под утро мороз такой, что у них посмерзались катки до самого корпуса.
- Но это ведь и у наших случается?
- Наши прочистить полегче! А нет, так по воде прошлепали, да и чистые! А те шахматные.
   Морозов умолк, задумался. А ведь когда-то мысль именно так расположить катки на тяжелом «КВ» возникали и у наших. Могло это запросто закончиться трибуналом. Но все же не пошли по такому пути! Вспомнился ему расстрелянный осенью сорок первого конструктор артиллерии Таубин. То же, из-за непродуманных решений. Пустить накануне такой войны в серию заведомо сырые орудия… Да, наш строй жестче, строже германского. Может, поэтому и мы теперь их гоним. А не они нас.
    Он глубоко вздохнул, отогнал эти никчемные мысли, попробовал усмехнуться:
- Ну… А «Пантера»? Как она показывает себя? – Морозов придвинулся поближе, чтобы за хмельными разговорами ребят расслышать негромкий рассказ Ивана.
- Этих у фрица побольше. Они ее с «тридцатьчетверки» аккуратно срисовали, да только без ума. Наши «восемьдесят-пятки» их молотят, как семечки. Но коробка там хороша, планетарная. Э-эх! – он глубоко вздохнул, - да дело ж разве только в машине? У них экипаж полтора года готовят, а у нас? Три месяца, от силы… Завтра вот заряжающего пришлют из пехоты, его тут же мы за десять минут и обучим, да и в дело… Вот и горим мы гораздо чаще, чем они.
     Морозов вдруг понял, что Иван хочет еще что-то сказать, да не решается. Решил подождать. Тот вскоре  заерзал, не утерпел:
- Вы, товарищ конструктор, разрешили б мне топливную аппаратуру, ну, ограничитель оборотов,  немного подкрутить… Так, самую малость, для форсажу! А?
- Ну, ну, Иван! Ты эти привычки брось! Это ж ходовые испытания! Ни в коем случае, слышишь! Тут и так мотор мощный. Что я потом дизелистам скажу? Спросят, как, мол, вел себя двигатель в бою? А я что? Да, мы с Ваней его накрутили, как следует! И поехали?
       Иван отошел молча. Сел на пень, сдернул свои рыжие от масел кирзачи, стал неспешно застиранные портянки перематывать. Было видно, что он обижен:
- В частях все равно это будут делать. Иначе – сгоришь, едрена вошь! Скорость в бою – дело первейшее!
     Проговорили еще долго. Уже миновала их громадная лиловая туча, всего лишь грозно посверкавши редкими молниями, уже на черное небо выкатился остророгий месяц, а Васька, дыша перегаром и луком,  все у Ивана допытывался:
- Ну,  ты мне правду вот скажи, Ва-а-ня-я! Признайся! Орденов - то у тебя, дружочек ты мой,  почему ж так мало-то, а-а? Ты ж форменный герой! Да, за тобой же, чертушка, большое кладбище немецкое! Едрен-ная твоя во-о-о-шь! А на тебе – только пара Красных звездочек!! Да пара медалек!
- Зато, у моих замполитов, - отрешенно махнув рукой и продолжая улыбаться, лениво зевая, отвечал Ваня, - некуда их вешать уже! За пламенные речи в тыловых землянках. ППЖ своим стали уж цепля-я-я-ять! Ну, некуда!
     Передний край светился на западе огромным, как летняя заря, мерцающим пожарным заревом. С востока тихо плыл по небу мирный, уже  ущербный месяц.
    На зорьке сонные, сели завтракать. Едва открылся было рот у еще хмельного Жмуркина, Иван его осадил:
 - Васька, хорош! Кончай пить! Выпил – сгорел!
         А командир, озабоченно осматривая свой экипаж, строго погрозил Ваське указательным пальцем:
- Отставить, рядовой Жмуркин! Хоть бы при товарище конструкторе постеснялся!
     Подкрепились. Тушонка сытная, американская, хлеб немецкий, свежий, со взятых вчера в городе складов. Иван покопался в «сидоре» и извлек пару черных сухарей:
- Не могу я его жрать. Не хлеб это… Изжога, едрена вошь,  потом житья не дает.
- А я не брезгую! – Жмуркин нагловато и весьма довольно улыбается и, сладко потягиваясь,  прикрывает глаза, - а еще обожаю я, хлопцы, эту, знаете, в банках, ну, сало копченое, которое ломтиками… Хряпнешь, бывает, сто наркомовских, а потом ее вот так вот берешь, ломтик из банки… Объедение! Шик!
- Что-то я такое лакомство ни разу и не встречал, - лейтенант оторвался от тушонки и хмуро обвел всех глазами, - а ведь почти два уж года воюю…
- Да это он про «Спам» американский, - улыбается грустно Ваня, - я его в госпитале раз как - то пробовал… Сюда оно разве ж доходит… Он и спирт -то какой в основном? Да никакой он не наркомовский, тот весь, без остатка в тылах да штабах, едрена вошь,  выпивается! Трофейным пробавляемся. В каждом танке ведь свой бачок имеется, все знаем…
     Морозов тоже полез, было, в машину, тренироваться. Лейтенант Смирнов, улыбаясь,  удивился:
- В Вашем-то возрасте?.. За шесть секунд из танка…
Тот смеется:
- А Вы думали! Кто, как не я должен проверить машину и с этой стороны? Командуйте, голубчик! – и уверенно занимает место заряжающего.
- Экипа-а-ж! Внимание! Пожар в моторном отсеке! К машине!!
             Ивану, наверное, всех труднее. А ну, поломай привычку выстраданную, многолетнюю, до автоматизма отработанную! Всяко приходилось: то глаза текут, не видят, то руки посечены, то спина горит… Кувырк! – и ты под машиной! Правда, под старую «тридцатьчетверку» залазили в крайнем случае, если уж немец рядом, там часто боезапас детонировал, так легче просто, застрелиться. Старались как-то подальше отползти.
- Ну как тебе, Иван Евсеич? – командир участливо на уже совершенно мокрого Ваню смотрит.
- Через верхний люк оно потруднее. Да сама машина-то пониже! - смеется тот, дух едва переводя, - не-ет, такое натощак надобно… Едрена вошь!!
            Едва отдышались, видят, идет быстро капитан из штаба бригады, а за ним…
- Вот тебе, лейтенант, заряжающий - радист. Рядовой Маневич, принимай! – и хмурится сразу, предчувствуя неминуемый гнев всего экипажа.
        Маневич, солдатик маленького росточка, щупленький очкарик, со вздернутым  остреньким носиком, с белым лицом и пухлыми девичьими губами, нерешительно остановился, покосившись на укрытый брезентом танк и тут же скромно опустив глаза.
Первым из оцепенения выходит Вася Жмуркин:
- Това… Товарищ… Морозов, а сколько весит, к примеру, бронебойный к нашей пушечке? Вот на восемьдесят - пятке он и то, на два пуда тянет…
Капитан железным голосом его перебивает:
- Та-ак! Отставить! – и уже потише, мягче:
 - Знаем, знаем, братцы, мы что, не танкисты? Да где ж его вам взять-то, Поддубного? Такое уж идет нынче пополнение. Он хоть прямиком из военкомата, не из госпиталя… И то. Привыкнет, подучите… Пусть воюет!  Да! Есть и хорошая для вас новость. Сходите на вещсклад, получите на всех по два комплекта нового вискозного белья, немец в городе много добра побросал.
Танкисты одобрительно загудели, почесывая бритые затылки.
- Что, теплое белье - то  немецкое? – спросил негромко Морозов, когда капитан ушел.
- Да нет, - Васька довольно смеется, - просто, меньше вшей заводится, не любят они его… В танке хоть и соляром все пропитано, а живут, суки! Привыкли, небось…Тебя как звать-то, поддубный? – поворачивается, добродушно улыбаясь, к робко стоящему в сторонке Маневичу, - ел ты сегодня?
- Меня? Петя… Петр! Спасибо…
- Так, по глазам вижу, что не ел. На, подкрепись, да делом займемся. Ты куришь, Петя?
- А-а, а что?
- А то, что дыхалка у тебя должна быть, как новая! А то, ведь, в рабочее время у нас в… Кабинете немного… Дымком воняет, хе-хе-хе! Смотри! - уже серьезнеет Жмуркин, показывая узловатый кулак, - я, если заряжающий вырубился от дыма и валяется на боеукладке, бью по мордам сразу! А то все сгорим.
- Н-не курю я - Петя виновато голову опускает, - а насчет тяжести, в-в-ы не сомневайтесь! Я не подведу. Я…
- Ладно, - грубо перебивает Иван,- оно покажет. Пусть человек подкрепится, да веди его в машину, Вася, учи. Времени в обрез, так, командир? Ты кто у нас будешь по гражданской - то  профессии? – обернулся он к заряжающему.
- Художник… Я. Из города Ленинграда.
- Ма-м-ма  р-род-на-я-я!! Роди-и меня обра-а-тно! – взвыл было Жмуркин, за голову хватаясь, - он у нас ху-до-ож-ник! Блокадник! Не ругайте, кореша… Я танцую не спеша!
- Заткнись, балаболка! – Иван строго зыркнул на Ваську, тот и прижух, - у меня, вон, был как-то даже директор автобазы, девять с гаком пудов было в человеке, ну и что? Хорошо воевал!
-И куда ж делся? – Васька обиженно надул щеки, - небось…
- Лишь бы ты, Васенька, туда то же не делся! Все, веди его в машину, не теряй время.
     Маневич, впервые в своей жизни оказавшись в танке, оробел сперва, пригибает голову, а его голова в танкошлеме кажется совсем миниатюрной, все норовит рукой потрогать.
- Ну, с чего ж тебе начать-то, - с умным видом сосредоточенно чешет лоб Васька, - короче, смотри: это – место командира. Сюда ни ногой! Тут, у орудия, я, твой наводчик. Мы в паре работаем! Как один, понятно?! Там, внизу, механик, Иван Евсеич, понятно, да? Ты, художник, вот тут кошуешься, на боеукладке. Зимой тебе всех теплей, - он кивнул в сторону моторного отсека, - от мотора. Во-от сюда брезент кидаем и спим в тепле, на всю ночь тепла хватает. Но это я так, до зимы еще тебе, - он скептически скроил губы бантиком, - в общем, далеко!
- А вам, что, ближе? – простодушно улыбается, поблескивая очками,  Петя.
- И нам далеко! Теперь мотай на ус, один раз тебе объясняю! Вот эти, красноносые – бронебойные, их тут сорок штук, самый ходовой товар в нашем деле. Против танков. Эти – осколочные, для подавления артбатарей, пехоты там, всяких других неприятностей, их грузим десяток и обычно хватает.
- А если не хватит? – Маневич поправляет круглые роговые очки.
- Хватит. Нет, так раздавим ее к едрени фени! На траки намотаем! Не отвлекайся! А эти вот, желтоносые, картечь, сам-м-ая что ни на есть радость для немецкой пехоты. Одним снарядом, если они от тебя рванули из окопов, полроты на куски порвать можно! Запомнил, что где? В таком порядке всегда и должны лежать! А ты, как пять пальцев их знать должен! С закрытыми глазами тренируйся, понял?
- А почему – с закрытыми? – Маневич повернул голову на тусклую желтую лампу, - Тут разве… Свет может тут потухнуть?
- Может… И если мы с тобой, художник, замешкаемся, тут свет может и навеки потухнуть, - понял ты меня, художник? Так, слушай дальше! –Жмуркин поудобнее уселся в кресло наводчика, - я всегда тут, на оптике, руки у меня крестом, вот так. Эта лежит на маховике поворота башни, этой кручу угол возвышения орудия. Как только я увидел цель, сразу решаю, чем ее бить и даю тебе команду, какой мне нужен снаряд из боеукладки. А ты – весь внимание! Понятно? Ты его подхватил и сюда, в казенник пушки, он открыт. Закрыл… Вот так и отскочил, мне не мешаешь. На все про все у тебя три-четыре секунды, Петя! Слушай дальше! Когда я выстрелил, тут будет полно дыма, он из ствола вслед за гильзой идет! Ты подхватил гильзу – и нахрен ее через второй люк на улицу! Чтоб не воняла тут! Смотри, она оч-чень, очень  горячая, рукавицы или тряпки какие имей под рукой, ясно?
- А куда же дым девается? Я уже видел, как стреляло орудие, ну, гаубица…
- Эх, ты, стреляло… Не стреляло, а вело огонь по противнику! – умничает с важным видом Васька, - не боись, не задохнешься! Вот это – турбины, они его враз выгонят через жалюзи. Зимой, враз… Летом – не. Слушай дальше.
Жмуркин взял в руки свой танкошлем:
- Это вот есть самая нужная для танкиста вещь, - он зачем-то оглянулся и уже тише добавил, - ну, кроме спирта, конечно! Танкошлем! А ты у нас, дорогой, еще и радист! Всегда на связи, принимаешь и передаешь команды. Тут есть переключатель, вот он. Ну, это и командир тоже…
      В этот момент снаружи кто-то резко ударил в броню чем-то железным и распахнулись сразу оба люки: командира и механика и те за секунды оказались на своих местах. Иван запустил двигатель, поставил на прогрев.
    Маневич, часто мигая большими глазами, опустился на корточки, стараясь держать ладони над лежащими ровными рядами желтобокими снарядами.
- Ваня, до сорока доводи, и пошел! – кричит лейтенант, оглядывается на Жмуркина и Петю и, улыбаясь,  добавляет:
- Ну что, прошли курс молодого… Заряжающего?!
- Да всего делов-то! - кричит в ответ Жмуркин, натягивая на вихрастую голову потертый танкошлем, - лишь бы он не вырубился от первого же выстрела! Держись, художник!
- Экипаж! К машине!
       Пока из подошедшего заправщика заправлялись топливом, показались комбриг с Морозовым.
- Полные заливай, неизвестно, что там, - комбриг взглянул в сосредоточенное лицо конструктора, - зря Вы, товарищ Морозов сюда прибыли, тут сейчас начнется такое…
- Я, товарищ подполковник, уже говорил, что должен, э-э-э,  своими глазами увидеть боевую работу своей машины! И, кроме всего прочего…
- Все! Хорош! – кивнул заправщику Иван, - хватит! Много брать не буду.
В ответ на недоуменный взгляд командира, Жмуркин негромко процедил:
- Есть соляр – танк горит, нет соляра – танк не горит! Правильно, Ваня, целее будем…
- Не умничай, рядовой Жмуркин! – командир, заметно нервничая, махнул рукой в сторону, - вон лежат две «студеровские» покрышки, на корму их, да побыстрее!
- Орлы! – комбриг, надвинув запыленную фуражку почти на самый нос,  обвел строгими глазами экипаж, скептически чуть задержавшись на худосочном заряжающем, - задача будет такая: со стороны местечка Хомутово - Старое из окружения в полосе обороны бригады идет смешанная броне - пехотная группа противника. Она просачивается мелкими подразделениями  пехоты, примерно рота, при поддержке одного-двух танков сквозь наши порядки. Вы придаетесь стрелковой  роте капитана Терещенко для заслона в заданном ей районе. Вопросы есть? Вопросов нет, выполняя-ять!
                Для капонира выбрали скрытый кустарником невысокий холм. Видимость хорошая, на много верст вокруг, сами же закопались так, что и рядом не увидишь. Вначале кинулись, было, копать сами – машина ж небольшая! А потом выяснилось: командир после зимнего ранения в живот, копальщик неважный! Маневич, тот вообще, выдохся сразу, вроде и старается, пот с него в три ручья льет – а дела нет. Иван молча – прыг в танк. Покопался, вылазит с замусоленным «сидором» в руке, битком -набитым банками тушенки, усмехнулся в усы и – к окопавшейся уж пехоте двинул.
- Ну, щас Ваня приведет работников, - смеется Жмуркин, скаля ровные ряды крепких молодых зубов, покачивая головой, - голодная пехота мне под Сталинградом «КВ» за полчаса саперными лопатками зарывала!
- А я все думаю, ну куда он, как тот завхоз,  все это складирует? – едва переведя дух, улыбается, голый по пояс, мокрый весь, и лейтенант, - в машине места не так много… Чтоб тушенку ящиками возить.
     Зарыли корпус, закидали башню еловыми лапами, перевели дух, посмеялись, усталые пехотинцы потянулись к своим окопам.
      Только ушли всем довольные солдаты, а Ваня им еще и бутылку спирта сунул, так, чтоб летеха не увидал, затрещал на броне танкошлем: комбриг на волне комбата  передал, что на их участке авиация заметила пехоту немцев в сопровождении двух «Тигров», прут в лоб на полной скорости, но не по дороге, а скрытно, перелесками да лощинами.
- А-а-а, с-сучье племя! – Жмуркин злорадно заулыбался, потирая почерневшие ладони,- аукнулся и вам сорок первый год! Не все коту -масленница!
- Ты ж, балабол,  в сорок втором только призвался? – рывком поднялся командир, - по местам! К бою!!
              Пехота тоже сноровисто растеклась по окопам, злобно матерясь и на ходу дотягивая цыгарки.
     В машине – тишина. Только робко потрескивает танкошлем. Да глубоким, ровным  становится у каждого дыхание.
- Карты где? – Иван вдруг поворачивается и снизу в упор на Жмуркина смотрит, - на месте нет, ты, зараза,  брал. Гони!
-Че? – не понял тот, от своей оптики оторвавшись.
- Колода, говорю, моя где? Затер, небось… Едрен-на во-ошь, - смеется Ваня.
- О-ох, Евсеич! Да ну тя, в самом деле! Вспомнил когда… Отцепись! Тут немец в лоб прет, а ему карты подавай! Потерпи… Чуток. Отдам.
                Справа, в километрах полтора, весь в клубах черного дыма, показался, натужно ревя мотором и медленно вываливаясь из низины, головной «Тигр». Блеснули на солнце его наклонные плоскости башни, засверкали широкие, отшлифованные сотнями километров, гусеницы.
           Как мухами, все его борта обсажены пехотинцами, едва узколобую башню видать. И по обе стороны от танка тоже они бегут, едва поспевая за ревущей на всю округу машиной.
6
                Могучие столетние вязы, посаженные еще при царе местными казаками, лениво шелестят листвой где-то вверху, а снизу кажется – под самыми облаками. Там хоть какой-то тянет ветерок. А тут,  внизу – духота нестерпимая. От раскаленного асфальта, от  красных кирпичных стен, от нагретых автомобилей на парковке.
     Волна пота пошла по лбу. Женька во все глаза смотрит на тот самый, дедов, танк – а танка – то и нету. Школа – на месте. Постамент серенький невысокий, простенький, гранитом не облицованный – стоит сиротливо. Пустой.
    Танка нет. Сорок четвертого. Дедова. У такого же, один в один, стоят они  со своим  комкором после того самого боя. В орденах стоят, суровые. Молодые еще, деду столько же, как теперь и Женьке. В тот самый день, когда он четыре «Тигра» сжег. И в тот самый день, когда похоронили они в том местечке у самой старой границы павших своих товарищей.
         Тетка, лет сорока, в синем рабочем халатике неспешно метет тротуар. Задумалась о чем-то своем, женском. Тут веселый и красивый, косая сажень в плечах, подкатывает парень. То-се. Халям-балям:
- Хорошо выглядите! Вы какое мороженное любите? Разрешите предложить вот такое… А куда тут, - вроде так, мимоходом,  - танк-то отсюда делся? Вот же, недавно стоял. Небольшой такой, зеленый.
-Э-эх! Да… Был тут памятник, стоял. Говорят люди, - тут она наклонилась к самому уху Женькину и зашептала горячо и сладко:
- Его продали! Начальство! Каким-то коллекционерам… Люди врать не станут. И все знают – и никто ничего! Может, милый, еще че надо, а-а? –игриво растягивает тетка в улыбке полные губы.
- Да ну-у… Вот так новости! Спасибо, тетенька.
          Взревел Женькин  «Мерс», резко развернулся на площади. Машина классная, нет лучше. Взял ее за «боевые», в разведроте, щедрым потом солдатским политые.
   Тетка разогнулась, удивленно уставилась на быстро удаляющуюся  черную иномарку, обиженно слегка надула губы. Покачала головой в косыночке да и помела горячий асфальт дальше.
              В Администрации района, в прохладном, широком,  с пальмами да аквариумами фойе – тишь да благодать. Пара мордатых охранников в штатском с утра скучают в удобных креслах.
- К замглавы, по вызову…
     Женька в заплывшие жиром глазки не смотрит, противно. Идет неспешно по темному коридору. Пахнет бумагами, типографской краской, дорогими духами.
   Ага, сюда.
     Дорогая, ценой в среднюю зарплату работяги, табличка. Глава администрации такого-то района, такой-то области. Такой-то страны. Секретарша медленно подняла томные, с удлиненными ресницами, сонные и равнодушные глаза.
- У себя Палыч? Че-то меня вызвал, с постели поднял, - буднично и малость сердито говорит Женька и нарочито  привычно дверь толкает. Секретарша, в пол-секунды оценив Женьку, как мужика,  так же томно и с надменным выражением отворачивает кислую морду.
     Закрывает дверь Женька очень плотно. Тот поднимает лысую голову, от монитора едва оторвавшись:
- А-а, Вы по какому вопросу, гражданин? М-м… Гм… Разве Вас вызы…
    И, увидев вблизи серое каменное лицо Женькино, встретившись со взглядом в упор - холодным, ничего хорошего не обещающим, онемел. Как кролик перед удавом. Так и сполз обратно в свое дорогущее кожаное кресло. Ценой в десять зарплат простого работяги.
Женька молча кулак на стол. В кулаке – «лимонка». Взгляд  прямой, нехороший - в бесстыжие, забегавшие, нечестные глаза
- Ты! Куда танк дел, крыса позорная? Перед школой? Только – правду. Иначе – Женька взялся пальцами за колечко, - в жопу тебе ее сейчас вставлю. Я тебя внимательно слушаю.
           Тот уже трясся, как под током. Лица на нем не было. Рукой потянулся было к графину, да под взглядом Женьки виновато руку под стол, на колени, как нашкодивший школьник, положил.
- А-а-а-а… В-вы… К-к-кто… Т-т-т-такой?!.. В-вы от кого?! Да я…, - и руку из-под стола - да на кнопку.
     Да не доходит рука до кнопки. Получив оплеуху, убирается обратно. Тут разведка штурмовой бригады. Голос спокойный, но из чистого металла:
 -Р-р-р-учку взял! Вот так. Пиши.
«В Прокуратуру такой-то области!» Только – правду! Иначе… Сам понимаешь. Отсюда живым не выйдешь! Пиши, с-с-у-ка!!
- Т-товарищ, това… Рищ, Вы… Вы… Това-рищ, - заикаясь, неожиданно переходит тот на уже устаревшее обращение, - Вы… Това…
   Но, упершись глазами в каменное, как у египетского сфинкса, лицо Женьки, послушно берет чистый лист и ручку.
          Женька небрежно присел на край дорогого, в сто зарплат простого работяги стола, сверху вниз равнодушно поглядывает за трясущимися руками «главы администрации такого-то района», а тот, тяжело дыша под кондиционером и уже мокрый весь – пишет, страдалец.
     Почерк неровный, над строчками так и скачет.  Но разобрать можно. Волнуется человек! Может, в первый раз в жизни – пишет он чистую  правду. Правду!
     Иначе… Будет иначе. Это сразу видно.
    - Подпись не забудь. Только теперь четко, не спеши. И имей в виду – голову отрежу!
            Сонная секретарша, почти не глядя, совсем ни о чем не думая, привычно шлепнула гербовую печать на подпись шефа. Женька ласково ей улыбнулся и исчез за дверью.
                Через час, едва вбежав по гранитным ступеням областной Прокуратуры, едва взявшись за латунную ручку массивной двери, Женька был остановлен мягким вкрадчивым баритоном неожиданно возникшего перед ним серого неприметного человечка с черным кожаным портфелем:
- Постойте! Молодой человек. Я от Главы… Палыча. Сразу к делу.
     Воровито озираясь по сторонам, он глухо пробубнил уже другим, очень холодным, казенным голосом:
- Вам десять лямов хватит? С собой. За письмо?
И куда-то в сторону отвел глаза.
- Дурак ты. Так и передай. Никакими вашими украденными у народа «лямами» это дело не измеряется! Иди отсюда и не оглядывайся! И еще передай этому… Лысому. Уже в Москве его чистосердечное. Пусть не волнуется.
      Через неделю, на приеме у замгубернатора такой-то области Женька, рассеянно выслушав, что этот провинившийся Глава администрации такого-то района уже с треском уволен, за халатность (ну, не видел, что подписывает, ну не знал ничего человек!) и как не оправдавший доверия, что уже возбуждено уголовное дело в отношении его зама, который, как оказалось, и заварил-то всю кашу, и теперь наверняка сядет, а танк тот найден и будет в ближайшее время установлен на свое место, попросил лишь об одном.
      Чтобы ко  Дню Победы Он стоял на своем месте:
 - Дед собирается к нему опять приехать. Сами понимаете. Восемьдесят девять ему. Надо, чтоб девяносто  стало…
     И, уж когда взялся он за ручку двери замгубернаторской, тот вдогонку вдруг сказал с кислой такой ехидцей, с плохо скрытым раздражением, но тихо:
-  Говорят, эти танки и не воевали… Вовсе.
- Один воевал. Четыре «Тигра» сжег. Мало? А ты пойди и попробуй.
            И, не дождавшись ответа, Женька быстро ушел.
7

     - Вася, Ва-ся-я, он нас пока не видит, всади ему в лоб с километра, пробуй, Ва-с-с-я, - Иван поворачивает голову вверх и видит  очень красное, сосредоточенное лицо Жмуркина, прильнувшего к окуляру, - там же, едрена вошь, где-то еще один идет. Что б он тебя по выстрелу не засек.
- Может, подойдем ближе? – лейтенант, оторвавшись от триплекса,  привычно кладет ему ладонь на плечо.
- Это еще успеется, командир. Зря я за капонир, едрена вошь, четверть спирта от сердца оторвал? Ты лучше люк свой сними с защелки! Выкинь эту пружину! Сгоришь, едрена вошь! Ремешком зацепись!
       Первой же болванкой Жмуркин, судя по тому, что головной «Тигр» дернулся и замер на месте, вывел его из строя. Но дыма не было видно. Видимо, там заглох и мотор.
-  Неужто ж мы его с такой дистанции и в лоб прошили?! – смеется такой довольный командир, - молодец, Вася!
- Ну, пробоя, может и нет… Да от такой дур-р-р-ы, - Васька, сипло дыша, кивает на уложенные в боеукладке 122-х миллиметровые снаряды, - у них там все повыбивало нахрен! Если электроспуск или поворотник башни не работает – бери его теперь голыми руками!
           Второй снаряд, который Вася затеялся всадить под башню, выбил громадный сноп искр из верхней наклонной плоскости башни и рикошетом ушел вверх. Но, видимо, он ударом сорвал с погона корпуса и саму башню, она медленно перекосилась и из-под нее густо потянул косматый темный дым.         
    Немцы быстро стали покидать машину, их маленькие черные фигурки мелькнули и скоро скрылись в лощине. В этот момент голос комбрига отрывисто прорвался сквозь треск в наушниках:
- Молодцом, Жмуркин!.. Мы все… Твое видим! Давай!... Товарищ… Морозов просит… Пробуй!.. Другого с короткой… Пятьсот метров… Две машины… На подходе… Вам в помощь! Давай!...
- Вперед, Ваня!! Приказ комбрига!
- Э-эх, команди-и-р! Задницей засаду чую! – орет Иван, не оборачиваясь, -слева лощину видишь? Кусты! Как бы оттуда не выскочили… Еще кошечки!
- Вперед, сказал! Да нас сзади еще пара машин страхует! Жми, давай!!
       Едва набрали скорость и плавно пошли под горку, увидели за ее гребешком один за другим ползущие еще три «Тигра», с дистанции где-то километр сразу с ходу открывшие огонь. Машина для них непривычно низкая, пошли пока перелеты.
- Вася, давай с короткой, пробуй  головного! – кричит сквозь рев мотора и лязг гусениц  командир.
     Иван с ходу останавливает машину, но та непривычно долго раскачивается, как маятник, не давая прицелиться. Жмуркин матерится последними словами:
- Эх!! Сгорим нахрен с такой подвеской! Противовес на такое тяжелое орудие нужен! Люлька! Чтоб за корпусом не качалось!! Болванку еще давай, художник, твою ма-а-ть!
     В башне смрад, хоть топор вешай. Дышать нечем! Турбины ревут, но не успевают и потому - задымленность бешеная!
Иван развернул шею, снизу вверх быстро взглянул на заряжающего. Тот, скорчившись, закрыл лицо руками, его рвало. Командир, видя такое дело, сам бросился на подхват к Ваське.
          Ближайший «Тигр», чтобы догнать наводкой уходящий в спасительную лощину русский танк, неловко развернулся и всего на несколько секунд подставил угловатый свой борт с крупным черно - белым крестом. Жмуркин, уже успевший развернуть башню,  тут же сходу всадил ему болванку в моторный отсек. Он густо зачадил и, выбросив сноп искр,  сразу ярко вспыхнул.   
    Но тут же мощный глухой удар где-то у них в корме  сотряс весь корпус. Заряжающий отлетел от боеукладки и ударился затылком о казенник орудия. Из триплексов командира разом повылетели стекла.
     Едва машина, по инерции скатившись в поросшую редким кустарником лощину, остановилась, Иван, не глуша двигатель, выскочил наружу, чтобы оценить повреждения. Снаряд разорвал траки сзади на правой гусенице и она теперь размоталась сияющим в траве браслетом позади танка. Корпус правой бортовой передачи был разбит, обнажились блестящие  шестерни планетарки, масло выбило, но ведущая звездочка оказалась цела. Спрыгнул с брони и командир:
- Да-а-а… Иван Евсеич… На месте починить получится? Что делать-то  будем?
- Да, траки –то есть… Едрена вошь. И бортовая сверху разбита, масло долить, на сегодня хватит. Только… Нет у нас, едрена вошь,  времени, командир! Они ж тоже свернули и прут по лощине, сюда, слышишь?! А сколько их там, едрена вошь! Очкарик цел?
 - Да цел, цел… Вася его там нянчит.
- Эх, «ИСов» бы сюда… Масло добавим, «гуску» натянем… Ну… С полчаса потребуется, командир.
              В этот момент сверху и с тыла донесся натужный спаренный рев дизелей и показались в пыльном мареве одна за другой две «тридцатьчетверки». Командир головной машины, круглолицый молоденький усач-капитан, морда красная, едва в танкошлеме умещается, почему-то весело улыбаясь, не слезая с башни, хрипло кричит Смирнову:
- У тебя наводчик живой?! Дай мне наводчика, лейтенант! Миной! Миной моего убило! Послали! Ни наводчика, ни радиста ни хрена ж не-е-т!!
     Иван подошел к ним тоже, задрал голову:
- Держите вот этой ложбиной! По обе стороны идите! Разом! Поверху! А то сожгут! Там их еще несколько!!
            Оценивающе измерив невысокого Ивана взглядом, капитан отчего-то вмиг вызверился, блестя из-под густых усов желтыми фиксами:
- Ты,  твою мать,  иди теперь траки меняй, стратег хренов!! – и, приняв в свой люк Жмуркина, тоже нырнул внутрь, с силой захлопнув и закрыв на защелку люк.
       «Тридцатьчетверки», разом выбросив длиннющее пламя из раструбов выхлопных, рванули вперед. Пошли одна за другой, как на параде, совершенно не маневрируя и на очень большой скорости.
     Иван, пока командир с ослабевшим заряжающим заливали масло в разбитую бортовую, поднявшись из лощины, стал наблюдать за ходом боя, укрывшись за поваленной сосенкой.
   - Видал, как огонь-то из выхлопных … Дур-р-ак! Знал бы, не отдал Жмуркина! – Смирнов тоже подполз сзади и, достав бинокль, стал смотреть вниз.
- А-а… Да это двигателям хана уже… Что дурак, то дурак. Сейчас они его, едрена вошь, как зайца подстрелят. Пошли, командир.
- Куда? По уставу с перебитой гусеницей бросать маши…
- Бери автомат и пошли! – уже твердо сказал Иван, - у нас же не только гуска перебита, - кивнул он на развороченную бортовую, - а там, мы еще может, вытащим кого… Художник  тут. А Вася наш, Жмуркин – там!
               Головная машина, где шел Жмуркин, получив из кустов снаряд в гусеницу, неожиданно резко развернулась и застыла, подставив борт. Иван заметил, как в веере искр и дыма отлетел в сторону ленивец с кусками траков. Вывалившийся вдруг из пологого оврага вражеский танк оказался всего в каких-то трехста метрах от нее и тут же опять ударил с ходу.  Башня «тридцатьчетверки» как-то неуклюже приподнялась и стала со скрежетом заваливаться набок. Из-под нее вырвались хищные языки пламени, ствол орудия безвольно опустился к земле. Иван с лейтенантом видели, как выскочил с пулеметом из своего люка механик и, юркнув в воронку, открыл огонь по наседающей немецкой пехоте.
    Подбежав с кормы к горящей машине, Иван остолбенело остановился: лейтенант, ее командир, еще минуту назад надменно обругавший его с высоты башни, вернее, половина его, без танкошлема, гребет руками по земле, тащит полтуловища и только выпученными  глазами на Ивана часто хлопает. Следом, сверкающие, разматываются по молодой траве склизские кишки…
     Иван - уже с другой стороны, где пламя пока потише, в проем между башней и корпусом внутрь заглядывает, хорошо, что немцам пулемет мехвода пока и головы поднять не дает! Там Жмуркин, все лицо у него в крови и соплях, вокруг уж подымается пламя, смотрит очумело ему в глаза, плачет, трясется, кивает головой и бешено вращает красными зрачками:
- Ну, в-вот, Ва-ня-я-я… Доро-го-о-ой… Мой… Ва… При-ше-е-л… На-кар-кал я… С-сам се-бе…! Нету, Ва-ня, не ту их… Не…  но-о-же-чек  моих больше-е-е…,
     И  почерневшие свои руки, как ребенок, к Ивану тянет. Иван подхватывает его подмышки и легко выдергивает из чадного нутра танка.   Несет на руках необычно легкое тело, подальше от машины и в горячке пока и не видит, что одной ноги у Васьки и вовсе нет, другая же висит, болтается  лишь на окровавленной штанине…
    Тот, уже задыхаясь,  харчит ему в ухо:
- За-ряжа-ющий там,..руку, ру-ку  ему… Ва-ня отор-вало, с-сам не выбе-рется… Иди, Ваня! – а в белых глазах слезы стоят:
- Я, Ва-ня… Род… Ной ты мой… Так и не… Вер… Коло-ду… Тебе не… Ко-ло…
       Иван осторожно усадил наводчика под гребень оврага, а сам, кошкой, снова на броне. Пули часто запели, задзенькали вокруг, это вывалился из ложбины еще один «Тигр» и с пятиста метров бьет из пулемета.
     Понимает Ваня, что сейчас грохнут и из орудия. Сквозь смрадный дым, валящий из моторного отсека,  видит он неподвижную фигуру заряжающего,  навзничь лежащую на боеукладке, обеих рук по локоть нет, головы тоже нет!
        Скатившись в воронку, бросается опять к Жмуркину:
- Щас, щас, Васенька, щас я тебя, - а тот уж неподвижно сидит, в темной луже своей крови, прислонившись спиной к глине, руки распластавши, изо рта кровавая юшка пузырится  и рядом новенький его трофейный «Вальтер» валяется…
   Глаза Васькины широко раскрыты и матовеют уже! Вздрогнул, схватился, все поняв, Ваня за голову, сжал крепко ее! Но на миг только!
    Выглянул из воронки, осмотрелся.
    Другая наша машина, старого образца, с пушкой семьдесят шесть миллиметров, увидев выпрыгнувшие перед собой из лощины еще два «Тигра», попятилась назад, не принимая бой, и, видимо, надеясь укрыться в их капонире, на позициях пехоты. Командир с Маневичем, едва держащимся на ногах, короткими перебежками, отстреливаясь,  влетели  в воронку тоже.
- Что делать-то  будем, Иван Евсеич?! – контуженный кричит Смирнов, - ты Васю Жмуркина не нашел? А-а-а?!
- Нету  Жмуркина! - рукой махнул в сторону ложбины Иван, - пробиваемся к машине!! Они, если не дураки, в балку опять нырнут! Чтобы с фланга нашу пехоту обойти! Попробуем их там задержать!!
     Бежали быстро, почти не пригибаясь. Маневича Иван подхватил под плечо, что б не свалился ненароком.
            С обратной стороны танка скинули и подожгли соляром те самые, рваные  «студеровские»  покрышки. Из лощины, откуда вот-вот должны вынырнуть фашисты, натурально казалось, горит их танк. Едва нырнули в машину, Иван запустил мотор.
       Только чуть  перевели дух, хлебнули молча водицы, как вырвался из-за лесистого бугра и долетел до их позиции ровный рев двух могучих «майбаховских» моторов и показались вражеские танки. Они шли на невысокой скорости, грамотно, по обеим сторонам лощины, почти по верху, имея перед собой широкий сектор для обстрела.
    Но огонь не вели, видимо решив, что русские наверняка бросили эту свою подбитую машину. А, может, у них со снарядами напряг. Окруженцы ведь! На броне густо облепили борта обеих машин пехотинцы. Бегущие толпы их виднелись и позади танков.
    Иван, тяжко вздохнув, установил самые малые обороты и занял Васькино место у орудия. Прильнул к окуляру, сосредоточенно рассматривая обстановку в секторе обстрела. Не отрываясь, прокричал лейтенанту:
 - Командир, давай подпускать поближе, метров на четыреста! Там вон холмы какие-то… А… Перед нами местность ровная, тут им, едрена вошь,  уже никуда не деться! Маневич, быстро болванку!! Еще одну тут положи!!
    Подойдя где-то на полкилометра, немцы  остановились. Откинулся люк головной машины, появился офицер с биноклем, стал внимательно рассматривать неизвестную  русскую машину.
     - Не поймет фриц, что  у это нас за зверь… Хоть бы не засадил, на всякий случай,  нам под башню, - задумчиво и глухо протянул командир.
- Это… Вряд ли, - не оборачиваясь, спокойно  сказал Иван, - зачем же ему себя обнаруживать? Да и любопытство ведь. Первый раз видит эту технику.
     Опять взревели двигателя, выбросив столбы черного дыма, «Тигры» стали медленно приближаться. И когда до первой вражеской машины оставалось метров триста пятьдесят, Иван, уверенно наведя пушку, ударил наверняка, в широкий лоб. Вся махина «Тигра» аж подпрыгнула, здорово скособочившись, он остановился, из него повалил дым.
     Другой, обходя подбитого,  на ходу  уже наводил пушку, но ему надо было еще и провернуть башню, чтобы поймать русского в прицел. Он остановился, башня медленно пошла вразворот, но Иван уж загнал снаряд в казенник и нажал на электроспуск, опережая вражеского наводчика на считанные секунды.
     Удар снаряда такого калибра с короткой дистанции пришелся в погон башни и почти снес у «Тигра» башню и тот вспыхнул, через секунды там стали рваться боеприпасы и набегающая по лощине взрывная волна слегка закачала нашу машину.
     Смирнов, остервенело скаля зубы, расстреливал из башенного пулемета разбегающиеся по лощине юркие  фигурки немцев. Маневич, весь желтый, закашлявшись, задыхаясь, со стоном ползал по боеукладке, шаря руками в поиске слетевших очков. Они не сразу увидели, как в небе появилась с юга четверка наших «Илов».
     Вскоре «горбатые», выстроившись в свою обычную карусель, стали бить по лощине «эрэсами» и поливать все ее пространство из пулеметов. Трава в лощине загорелась, ее до неба затянуло едким дымом, сквозь него ярко сверкали вспышки частых разрывов. Пехота противника смешалась и скопом рванула обратно, бросив на произвол судьбы все четыре экипажа своих горящих танков.
      Гул боя быстро откатывался на восток. Потом все как-то сразу стихло. Наверное, отработав, штурмовики ушли на свой аэродром.
     Иван с командиром и заряжающим быстро молча шли туда, где еще дымился развороченный остов первой «тридцатьчетверки». Шли мимо только что подбитых ими вражеских машин, шли, даже не оглядываясь на их горящие остовы, не опасаясь, что там мог уцелеть опасный враг и даже не думая об этом.
     Мехвод, выскочивший из подбитой машины в первую минуту боя  с пулеметом и удачно прикрывший их огнем, с почерневшим, оцепенелым лицом, молча сидел и курил на кочке поодаль. Завидя подходящих танкистов, он отбросил папиросу, покачиваясь, поднялся, взял с травы уже остывший пулемет и пошел с ними.
     Собрав тела погибших товарищей, бережно сложили их рядком, немыми лицами в небо, накрыв рваным брезентом.
Подскочил «Виллис» комкора.
     Генерал, комбриг и  Морозов, обнажив головы, встали рядом. Морозов вдруг пошатнулся, отвернулся, сдернул круглые очки, стал платком протирать стекла.
-У Воробьева, - комбриг кивнул на то, что осталось от веселого усача, капитана, командира «тридцатьчетверки», - вчера двойня родилась, обмывал, ходил радостный такой… Ротным служил. Вдова теперь… В Саратове… Узнает, - он отвернулся.
       Ребята с подошедшей другой «тридцатьчетверки»  помогли склепать и «обуть»  перебитую гусеницу, масло в трансмиссию у Ивана нашлось. Те вроде заговаривали, Иван с непроницаемым лицом сердито молчал.  Командир той машины, маленький старший лейтенант, с хищным орлиным носом и черным чубом, вьющимся из-под танкошлема, миролюбиво положил руку посеревшему, притихшему  Смирнову на плечо:
- Не сердись, друг! Ты ж знаешь… Я на этой «каламбине», - кивнул он на свой закопченный танк, - плохой боец против двух «кошек». На эти скорей пересесть бы, - он с уважением и нескрываемой завистью кивнул в сторону «сорок четвертого».
      Иван после полудня съездил  на присланной «полуторке» в местечко,  притихшее, будто вовсе вымершее после боя, выкупил у одного старика  - еврея  и привез три  простеньких  гроба. Старик, шамкая беззубым ртом,  все время лопотал и лопотал, косясь на его фуражку с красной звездой и угодливо улыбаясь Ивану:
- Эх! Вот, времечко… Яша, пан офицер,  тут в округе до войны лучшим гробовщиком был… Из Вильно даже приходили заказы! В другое время Яша совсем и не взял бы ничего с пана офицера. Да у Яши четверо детишек на старости годов образовались, пан офицер. Их кормить больше некому…
- Я сержант, дед. Внуки твои, што ль?
- И внуки и совсем не внуки… Те, которых добрые люди укрыли от фашиста, все теперь тут, все теперь мои, пан офицер. Наши ведь ничего же не знали! И некоторые даже, - тут он перешел на шепот, - накануне войны даже помогали немцам! Ну, их лазутчикам. Зарабатывали себе преференции! Думали, глупые, придет Европа, восстановит закон, право собственности, разгонит колхозы… А Европа, пан офицер, так и сделала. Но только…
     Тут он умолк, всхлипнул, укрыл темное сморщенное  лицо своей курчавой седой бородой и глухо уронил в бороду:
- Да только, пан офицер… Уже без евреев. Даже без тех, которые укрывали ихних лазутчиков…
  Прощаясь, Иван кроме денег отдал старику полный «сидор» немецкой свиной тушенки:
 - Корми своих детишек, старик. Едрена вошь!
        Похоронили ребят уже на закате, тут же, под откосом холма, в небольшой березовой рощице с весело шелестящими молодыми листьями.
    Помянули. Морозов с пасмурным лицом уже в потемках зашел проститься:
- Уезжаю, вот, Ваня. До Москвы дошло, что я самовольно на фронт прибыл… Скандал… В прошлом году ведущий конструктор «Пешек» так у нас погиб. В общем, грозились в «шарашку» упрятать… Чтоб на фронт, как тот мальчишка, не бегал. Забавно, правда?
- Машину тоже забираете? - Иван  попробовал улыбнуться. Получилось кисло, вымученно, он неловко махнул рукой и отвернулся.
- Пока нет решения… Как Ваше мнение? Минусы какие? Плюсы я и сам видел с КаПэ, правда, в стереотрубу. Сегодня вот целый день лазил. Изучал пробоины на «Тиграх»…
      Иван думал, опустив голову. В его память опять ворвался дикий грохот и смрад сегодняшнего боя, скрежет и гарь металла, мат - перемат покойного Жмуркина…
     - На подвеске долго  раскачивается, если бить с короткой. Цель, едрена вошь,  уходит. Жмуркин просил, - Иван смолк, опустил косматую голову, проглотил подкативший к горлу сухой ком, глухо закончил:
- Надо на пушку противовес ставить, чтоб не шла вслед за корпусом.
 - Понятно. А ходовые качества?
- А что, ход-то? Двигатель слабоват… Пушка вон какая тяжелая! Дайте сигаретку, горло чей-то дерет, едрена вошь. Если б я обороты ограничителя послабил, то точно успел бы в ту ложбинку нырнуть. А так… Зацепили -таки. Жмуркина, опять же… Никому… Не отдал бы тогда командир! – он поднял мутные, пустые  глаза на подошедшего Смирнова.
    Тот тоже молча закурил. Присел. Сдернул забрызганные машинным маслом и запыленные сапоги, портянки, мокрые и почерневшие, свалились сами. Пошевелил пожелтевшими пальцами ног, громко сказал:
- Отправил заряжающего в санчасть. А то помрет еще. Желтый стал, наш художник, как тот китаец. Отравление угаром, говорят. Башня, товарищ Морозов, для такого орудия явно маловата. Турбины не справляются, загазованность сильная. Я так думаю, надо ее полукруглой формы, сферическую, что ли, делать. И места станет больше, и снаряды будут от нее рикошетить со всех направлений.
Морозов, немного подумав, повернулся к Ивану опять:
- Не хотели б Вы, товарищ Скрынников, ехать со мной? На завод?  Нам там такие - ой, как нужны! Одно мое слово – и Вы в Нижнем Тагиле, а? А проклятую Германию уж как-нибудь и без Вас одолеют!
      Иван долго думает, грызя свою неизменную травинку. Кажется, он дремлет. После боя, после потери друзей, оно всегда так – какое-то оцепенение, глухой, темный провал. Бездна. Пустота в душе.
Морозов молча ждет, что он скажет.
- Не, я с ребятами дальше пойду… Ни к чему это мне.
И, уже поднявшись и направившись к палатке, оглянулся:
- Про пушку не забудьте! Очень уж Вася Жмуркин… Вас просил!
                На другое утро, забив солидолом развороченную бортовую,  отогнал Иван потихоньку, на второй передаче, машину на погрузку. Только подъехал к платформе, вот он, комкор стоит, машет рукой:
- Иди сюда!
      Ваня спрыгнул с брони, идет.
- Новость тебе, Иван! Хорошая новость!
Тот сразу поменялся в лице, насторожился:
- Не-е! В Нижний Тагил  не поеду! И не уговаривай, командир! Катальщика, едрена вошь, нашли!
- В какой… Нижний Тагил? Зачем в Нижний Тагил? – не понял генерал, захлопав круглыми глазами, - да не ори ты! На тебя представление ушло в Москву, на «Героя», Иван! И товарищ Морозов то же ходатайствует! А ну –ка, четы-р-р-ре  « Тигра» !! Твою мать! В одном бою! Скоро обмывать будешь, звездочку-то!! Пригласишь? Ты что, не рад?
Иван опустил голову, равнодушно усмехнулся:
- Не стоит, командир. Я ж не один был… А Героя… Завернут! – отрешенно махнул рукой, враз повеселел, подобрел лицом, - да и ладно! Мы не штабные какие… Мы ж тут не за «звездочки»  колотимся! Р-р-аз-решите идти?
     И полез, улыбаясь чему-то своему, в свой люк, под башней.
8
                Когда в прошлый раз прощались, дед Иван, сильно сдавший и уже без палочки не выходивший,  все просил внука:
- Ты, Женька, на День Победы прибудь! Слышишь? Прибудь. Свозишь меня на митинг! К тому «сорок четвертому»!  Женька старика обижать не хотел, а все ж тихо сердился:
- Не знаю, дедуля! У меня ж еще и личная жизнь имеется! Если буду не занят.
- Э-эх, личная жизнь! – дулся дед, - тут просто, уже вовсе никакой жизни и нету… Ты, Женя, прибудь, прибудь! Дело ведь наше, стариковское…
     Ладно, с барышнями да шашлыками. Потом, как-нибудь! Там же до Праздника дни считает, ждет старик.
        По пути заскочил в Жуковку, проверить. Мало ли что!  Хотя и сам замгубернатора обещал, а все ж.
       Вырулив на площадь, усмехнулся. Стоит, родимый! Сверкая свежей краской. Под постаментом ирисы распустились, тюльпаны бутоны дуют. Все к митингу готово. Вековые липы приветливо сочной листвой шелестят, звенят гомоном птичьим, радостным. Розовый туманец по их кронам стелется. Хорошо! Вперед!
       По тропинке от флигеля баба Клава идет. Грустно улыбнулась, здороваясь:
- Чей-то совсем уже расхворался дедуля твой гвардейский. Я его еле уложила. Тебя все ждет. Над какой-то газеткой сидел, все горевал  с утра. Иди-иди, а то ждет - не дождется!
        Рука у деда холодная, кожа сухая, морщинистая, а глаза блестят, щурятся, слезятся, а внуку радуются. Приехал-таки!
    - Че раскис, дедуля? Ты ж на митинг собирался… Я тут тебе вот моченых арбузов привез, как ты любишь. Не в банке, в дубовой бочке моченые, с яблоками да рассольчиком… Настоящие!
     Дед, кряхтя,  привстает, Женька помогает ему сесть. Дышит с трудом, слова скрипят, нелегко даются:
- Мо-лодец, какой моло-дец ты у меня! Не за… Был деда. Да, че-то  прихватило, Же-ня, вот. Видно, от-бе-гал-ся я… Уже.
   -Ты ложись… Дедуля. Может, скорую вызвать?
     Женька пытается уложить его на подушку, да он руку отстраняет:
-Лягу уж…Скоро… А скорая, нечего… Едрен… Время отнимать. Пусть она к молодым едет… Мне уже… Не нужно.
    Он долго и мучительно дышит, изредка поднимая белые густые брови на внука, будто раздумывая и набираясь сил для каких-то очень важных для него слов.
 - Ты послу-шай, внук.
     Он умолкает, скупая стариковская слеза тихо скатывается по его желтой дряблой щеке. С минуту стоит тишина, только в приоткрытое окошко весело врывается в комнатку неумолчный треск воробьев.
    - Тут мне вчера… Нашу газетку при-нес-ли… Во-о-т.
      Он тяжко вздыхает и кивком показывает на стол, где лежит небольшая раскрытая районка.
- Сам-то я уж… И в очках… Давно не читаю… Глаза сле-зят-ся, не вид-но мне. Гм, гм…  А Кла-вочка, та чи-тает… Если попро-шу, когда – никог-да, дай, Бог ей… Здоровья. Так вот, - его слабенький  голос чуть возвысился, дрогнул, - гляди, Евгений, сорок чет-вер-того-то нашего…Чуть не… Продали… Эти… С-суки!.. Килик…, килик – ци – не - ру  загра-нич-ному… Едрен-на вошь! И. от такого дела… Жал-ко мне, внук…
          Он совсем по-детски всхлипнул, но тут же голову поднял, взял носовой платок, поднес к глазам.
                Женька тем временем бегло пробежал глазами коротенькое сообщение прокуратуры и скупо усмехнулся, присел на постель рядом, обнял старика за подрагивающие плечи:
- Не горюй, дедуля! Что ты… Нельзя тебе! Ну, баба Клава! Ох, и дур-р-ра! Соображать же тоже надо! Эх… Что читать тебе. Я только с Жуковки, дед. Стоит он на месте! Понял ты меня? Все, все-все… Стоит на месте! Покрашен. Цветами обсажен! Ну, хочешь, сейчас поедем? Сам и поглядишь!..
    Женька, уже сожалея про себя, что ляпнул лишнее, прекрасно понимая, что никуда теперь деду ехать нельзя,  уже сидит, как в далеком детстве на полу и гладит морщинистые дедовы руки:
 -Да, дедуля. Да… И хотели его продать эти твари при галстуках, не скрою! Да люди ж кругом – живые! Не дали! А теперь вот, смотри, - он берет газетку, - вот, возбуждено уголовное дело. Ответят перед судом-то!
   Евсеич, угрюмо опустив свою совершенно белую голову в пол, с минуту о чем-то мучительно раздумывает, что-то шепчет про себя, чуть заметно шевеля узенькими сухими ладонями и едва слышно шамкая губами.
- Та я, внук,  не за то…
   Махнув рукой, он глубоко  вздыхает, кряхтит и Женька помогает ему прилечь.
 - Оно, может… Тот… Ки - лик… Ци… Ки… Тфу!
- Коллекционер, - тихо поправляет его внук.
- Вот-вот… Ага, он. Он-то, может тоже… Прав. Бу-дет лю-дям пока-зывать… В музее. Гм… Какая ма-шина, мол!.. Пусть, что ж…
Он опускает морщинистые веки, ладонями слабо комкает цветастую простыню:
- Я за др-угое… Го… Рюю и… Боюсь, внук. Вот тут, - он прижимает сухую пожелтевшую ладонь к груди, - здорово болит… У всех нас, кто… Еще остал-ся. Ох, как бо-лит… Та… Как же так, пол-учи-лось? А?
           Он раскрывает полные слез глаза, щеки его мелко подрагивают, морщинистый лоб покрывается мелкой испариной, он с трудом привстает на локтях, силится поднять и оторвать от постели спину, Женька же легким касанием рук пытается уложить его обратно:
- Деду-ля… Ты приляг, дедуля.
     Но, видя тщетность своих усилий, Женька наоборот, усаживает старика теперь на постели, подложив ему за спину еще одну подушку.
- И, внук… Что же это все у них… Уже… Про-дается? А? Ведь, он же, едрена вошь, не-бось, на всех… Мит.. Тин-гах, вра-жья душа, он, же… Ну, началь-ник тот, расс-ка-зывал… Лю-ю-дям, как чтят они память… Пом-нят всех на-ших погиб-ших…
Он опять, слабенько махнув рукой,  тихо всхлипнул, - рас-ска-зывает! И тут же он… Повернулся, леший… его возьми, и про-дает… Ту са… Мую  память! Ки-лик… Ци… Эх, иуды!..
     Он умолк, сомкнул губы и прикрыл веки. Женька тихонько натянул  ему на худенькие подрагивающие руки шерстяное одеяло и задумался. Вызывать неотложку, так дед, если сказал, что не надо, это и значит, что не надо. С самого малого детства знает про то Женька. Личные дела, то ладно, подождут, если надо. А вот работа… Ну, пару-тройку дней, конечно,  побуду, твердо решил он, а там, может бабу Клаву как-то нанять, или еще кого, присмотреть за стариком.
       Неожиданно Евсеич, не подымая век,  заговорил снова, теперь уже потверже:
- У меня… Вот, в сорок четвертом… Годе… Дру-га одного убило… Он сам… Дет-домовский-то… Он был. Шухерной! Болтун был… Ноги в бою по-терял, ну и… Не выдер-жал… И… Не дос-мот-рел я… Звали его Василием. Две недели и знал… Его я… Его, а… Всю жизнь, бывает, с ним… Как с живым нет-нет и беседую…То, приснится когда… Вот, смотри… Как оно вышло… Я-то отвоевал, целый пришел с фронта… Всяко было… И рас-стрелять… Едрена вошь… Хотели. И Ге-роя… Советского… Чуть не дали… Семь раз горел… Восемь командиров, как есть – в зем-лицу схоронил… Прошел! Двое детишков произвели мы с бабой Полей, вы - кормили, гм… Гм,  подня-ли. Ладно… Пя-теро вну-ков, вас… Вот… У нас. От людей… И не стыдно. А, ведь и Вася… Жмур-кин… Тоже мог… Детиш-ков-то… Весе-е-лый такой был! Пес-ни пел. И жен-щина у него  была… В Брян-ске городе…
   Евсеич вдруг всхлипнул, поднял на Женьку слезящиеся, совершенно бесцветные  глаза и теперь перешел на шепот:
- А он – погиб. В стра-а-а-ш-ных, Женя, муках… Стра-а-ш-ных… При-нял смерть. Свою. И сколько их, сердеш-ных, на моих глазах -то… Повы-било! Весь двад-цать… Второй, третий… Четве-ртый год… Чтоб вам… Детиш-кам нашим жиз-ня, до-ля  лучшая бы-ла.
    Он снова умолк, засопел, глубоко, обиженно, опустив белые редкие ресницы. Женька сидел на полу и задумчиво смотрел в окно. Там разгорался теплый майский день.
- А они теперь… Кинулись про-давать… Все, что ни поп-росят… Совести у них… Нету. А если, не дай Бог, случись… война? Или… Врагов у нас… Уже нету?.. Такие… Продадут и… Родину! Это ж – враги… Народа! Вот он –дрожащая  ладонь его с вытянутым указательным пальцем тяжело протянулась в сторону большого портрета на шкафу, - зна-ал! Что с ними… Де-лать! Знал!
- Разберемся, деда! – Женька поднялся, прикрыл окошко, ибо теперь поднимался свежий майский ветерок, и взялся за холодеющую  дедулину ладонь,  - я, дед, такой нечисти тоже насмотрелся… Дерьмо, оно первое всплывает… Конечно, его, этого продавца памятников,  не посадят. Свои не дадут! Штрафом отделается! И вынырнет эта мразь  где-то опять там, где еще можно… Что-то украсть и продать. Ничего, дедуля! Разберемся! Дай срок. Ты поспи малость, а я тут посижу… Сон твой постерегу.
- А-а… Давай, внук, мы споем… С тобой? - Евсеич, лежа с опущенными веками, слабо заулыбался, - как раньше, ты… Помнишь?..
- Какую? Твою, любимую? – Женька, грустно улыбнувшись,  опять примостился  у кровати на полу, взяв в руку щуплую ладонь деда и душевная русская песня вначале тихо-тихо, робко, как теплая лесная речка, пробивая себе путь, а потом все шире, все громче и яростней потекла в два родных, близких голоса по всему тесному домику Евсеича:
- Враги сожгли родную ха-а-ту,
Сгуби-и-ли всю его се-мью!
- Куда тепе-е-рь идти солда-а-ату,
Кому нести-и-и печа-а-аль сво-ю-ю?
… Хмеле-е-л солдат, слеза кати-и-лась.
Слеза несбы-ы-в-ших-ся надежд.
А на груди-и  его свети-и-и-лась
Медаль за го-о-род  Буда-пешт!

             В комнате вдруг неожиданно стало темно: с запада огромная темно - лиловая туча быстро  наползала на село. Сам себе удивился Женька, давно такого с ним не было: заскребло, окатило ему вдруг сухим горло, перехватило дух  и щеку обожгла покатившаяся по ней слеза.
   А туча закрыла уж пол – неба, стало тихо и тревожно, как перед бурей, умолкли за окном неугомонные воробьи и только неустанно все еще тикали старенькие советские ходики на столике.
      Предметы в комнате меркли, уходили вглубь, расплывались, теряя очертания. И только огромный усатый человек в форме Генералиссимуса  Советского Союза строго  смотрел из сумрачной глубины времен своим мудрым и суровым взглядом.







-

-