Посвящается тысячам и тысячам безвестных героев
Великой Отечественной войны
С одесского кичмана
Бежали два уркана…
1
Он даже не услыхал, он вдруг почувствовал, что наступила тишина: полицаи и немцы с противоположного берега внезапно прекратили огонь.
- Во-о-т… Так – то оно будет… Лучше, с-суки, - прошипел уже синеющими губами, - не взять вам… Будяка, кишка у вас пока тонка! – и поплыл дальше, теряя последние силы, оставляя краснеющий след.
Уже хорошо просматривался тот берег, отлогий, с выступающими над ним высокими глиняными кручами, густо испещеренными круглыми стрижиными норками.
- С одес – ско - го кичма – а – а - на… Вот, мы тут… Сейчас… Пришкеримся… Где-то, и – прощай, Маруся! – и, подняв малость голову, чтоб получше рассмотреть недалекие уже густые камышовые заросли, похолодел.
По белому от солнца берегу, прямо на него, катили по прибрежному песку на мотоцикле фрицы. Один из них, высокий худощавый парень, соскочил вдруг прямо на ходу, хохоча и на весь рот горланя что-то вроде веселой песенки. Беспечно повесив карабин на плечо, он приветливыми жестами приглашал его, Будяка, выходить на берег.
- По плотине проскочили, твари, - тут же промелькнула мысль, - а те и не стреляли, чтоб своих не задеть.
В этом месте берег был более пологим и вскоре старшина ощутил ватными ногами илистое холодное дно.
- Ком - ком!! Ко – о - м! – деловито орал веселый немец, немного войдя короткими сапогами в воду. Двое других молча, с серыми сосредоточенными лицами, уставились на Будяка, а тот, что сидел в коляске, навел на русского ствол пулемета. Все сразу поняв и, видимо тут же и приняв то, одно, единственно верное для него решение, широко усмехнулся старшина:
- Я тебе дам, ком-ком… Бу – у - дет тебе… Щас и ком, и мом, и хрен в сраку! Потерпите, ребятки… Я щас…
Воды стало уже по грудь и он, немного приостановившись, перевел дух. Картинно, чтоб было это хорошо видно всем троим немцам, поднял он руку с «Вальтером» и отбросил его далеко в воду. Слабеющей рукой переложил под водой «лимонку» из кармана под стянувшую его торс тельняшку, закрепив ее для надежности еще и поясным ремнем. Вынул из нагрудного кармана кольцо своих часов с цепочкой и, пропустив под гимнастеркой, соединил с кольцом гранаты, а сами часы оставил пока в кармане.
- С одес - ского кичма – а - на - а… Бежа – а - ли два… Э-эх! Прости меня, Господи, - бормоча все, что ни идет на ум, виновато улыбаясь, поднял он повыше свои сильные руки и, превозмогая режущую низ спины боль, сцепив зубы тихонько побрел на берег.
Кравцу и Гордиенко сквозь редкие кусты дикого терновника все было хорошо видно, как на ладони. Мучаясь в бессилии, лишь скрипели они зубами, не имея совершенно никакой возможности хоть как-то помочь старшине, хоть чем-то отвлечь немцев. Ты поди, попробуй – высунунься! - и тут же тебя и пристрелят… Без всякой пользы!..
До берега метров пятьдесят, а ты и десятка шагов не проживешь…
- Э-эх! Весь в крови, бедняга… Сдастся, наверное, наш… Пал Силыч, - дрожащим голосом неуверенно проговорил Гордиенко.
- Нужен он им, такой… Не-ет… Мало ж ты его знаешь, Гордиенко… Я с ним год уже воюю, у него только… За Финскую две… «Красных звезды». Плохо им будет сейчас, - и, уже опасно высунувшись, чуть пошире раздвинул кусты дикого терна Кравец, - э - эх! Винтовочку бы сюда мне, да пару патрончиков… Говорил же Силыч, ду-р-р-раку, возьми-и, Коля, карабин! А я?! Так ему ж и оставил, - драл он в отчаянии ногтями сухую овражную глину .
Тем временем старшина, шатаясь, с белым, как полотно лицом, уже полностью выбрался на берег. На его мокрой гимнастерке, чуть пониже левого нагрудного кармана, болтались на цепочке, сверкая как новая медаль, серебряные часы. Во всю его спину сочно раскровавилась широкая рана. Было видно, что каждое движение дается ему с мучительной болью и неимоверным трудом.
И, когда уже всего лишь пару шагов отделяли его от врага, остановившись, задохнулся он от слезы и поднял медленно к высокому майскому небу уже мутные глаза свои:
- Прости… Меня, Нюра!..
Веселый молодой немец, с беспечно играющей на тонких губах улыбкой, протянул руку и ухватился за часы, обернувшись к своим:
- Эй, смотри, Вилли! Ха-ха-ха! Герр русский комиссар дарит тебе скромный гешефт! От самого герра Сталина!! - и, потянув за цепочку, поднял руку над головой, наглядно демонстрируя свой трофей.
Дружный смех немцев вдруг провалился в оглушительный грохот нескольких мощных взрывов, горячая ударная волна, широко стебонув по кромке оврага и швырнув комья дерна на ослепленных и оглушенных Кравца с Гордиенко, сбросила их с гребня и с гулким хохотом пошла вниз по долине.
Когда немного проселся, расходясь лениво по берегу, дым с желтой пылью, увидели они горящий и искореженный, перевернутый немецкий мотоцикл и дымящиеся, изуродованные трупы врагов по краям громадной воронки.
- Говорил!! Говорил же тебе-е, говори-ил, - хрипел, раскачиваясь с исступлении и размазывая по щекам соленые слезы с глиной, Кравец.
Уже в поздних сумерках, когда молчаливые полицаи увезли на телеге трупы убитых старшиной Будяком немцев и, когда упал легкий туман и глухая, совсем мирная тишина окутала окрестности, осторожно озираясь, ползком подобрались они к берегу.
- Пошли, пока месяц не вышел.
Темные косматые тучи медленно тянулись с восточной стороны глубокого ночного неба. Где-то очень далеко тревожно и жалобно кричала одинокая ночная птица.
- Да-а, - сдавленно и куда-то в пустоту проговорил Кравец, - не знаю, что там у них еще в коляске было… Может, мины какие… Сдетонировали. Ты гляди, как разворотило-то, - и, вздохнув тяжко, сцепя зубы, полез в он воронку. Там, на дне ее, кучей еще дымящихся лохмотьев лежало то, что осталось от их старшины.
Как-то неожиданно выкатилась на небеса полная большая луна. На берегу стало очень светло и - опасно. Найдя в отдалении место посуше, на пригорке, вырыли они немецкой саперной лопаткой неглубокую могилу.
Было уже далеко за полночь. Тучи пропали и миллиарды далеких звезд приветливо замерцали в черноте небес.
Постояли над свежим холмиком с минуту молча. Кравец бережно положил над изголовьем Будяка небольшой кусок серого песчаника:
- Мы еще к тебе вернемся, Пал Силыч! – и, трижды перекрестя последний приют старшины, быстро пошли в глубокий овраг, догонять своих, на восток, в уже томно разливающуюся по притихшей степи робкую лимонную зарю.
2
Июльское белое солнце палило нещадно. А черные юркие ласточки с самого утра резвились низко, то взмывая ввысь, то порхая острыми черными крыльями по самой сухой степной траве.
Голова колонны неспешно втягивалась в широкую тысячелетнюю балку. Северный склон ее, густо поросший мелким колючим терновником, с частыми россыпями чабреца и перезрелого конского щавля, покато подходил к едва различимому берегу запруды, почти до середины заросшей молодым и высоким, густым камышом. Далее, матово блестя на полуденном солнце и упираясь в противоположный склон балки, круто спускавшийся к самой воде, почти голый, с желтеющими холмиками брошенных слепышами нор, взгляду открывалось чистое водное пространство.
На том берегу хорошо был виден довольно глубокий узкий овраг, несколько ширящийся к запруде и поросший таким же густым диким терновником. Петляя, уходил он своим хвостом в неразличимую степную даль, теряясь где – то в знойном июльском мареве.
В полукилометре выше по течению виднелась разбитая бомбами высокая глиняная дамба.
- Ваня, Гордиенко, ты чего отстаешь, небось, волдыри портянками натер. Терпи, Иван, не хромай, как старая кобыла. Он церемониться не станет, пристрелит и шабаш…
Будяк негромко, почти скороговоркой проговорил это почти не оборачиваясь, ибо немец, лениво шедший шагах в пяти сбоку и сзади, мог ненароком услыхать и дать прикладом карабина промеж лопаток, а он, голодный и злой, уже не сдержался бы…
Но умирать пока не хотелось. И очень не хотелось ему, ротному старшине Будяку, чтобы ни за грош пропал этот молоденький ростовский паренек, ровесник его старшего сына, рядовой Гордиенко, невесть откуда прибившийся к нему еще там, под Барвенково, в кровавом месиве последних боев в окружении и потом все время как-то державшийся с ним рядом, в тяжкой глухой безнадеге и безысходности проклятого плена.
В хвосте колонны резко ударил винтовочный выстрел, конвойные полицаи из закарпатских румын что-то возбужденно прогалдели и затихли.
- Прими, Господи, убиенного раба твоего, и упокой его… Душу… Во веки веков… Опять полицаи, сволочи, кого-то из раненых добили.
Шедший рядом с Будяком незнакомый широкоплечий лейтенант зло сплюнул и внимательно заглянул ему в глаза. На его изрядно засаленной гимнастерке кубари с петлиц были спороты, однако на побелевшей от солнца ткани четко выделялись их темно-зеленые квадратики.
Подведя колонну вплотную к дамбе, конвой ее остановил.
Немецкий офицер, сойдя с коляски мотоцикла, снял черную пилотку и, с измученным видом вытирая потный лоб удивительно белоснежным платком, подозвал жестом старшего из полицаев:
- Десять минут на водопой и отдых, Павловский! Десять минут! Объявите им их задачу, сроки и условия! Окружите всю дамбу охраной. Да! И не стреляйте вы пленных просто так – это имущество Рейха, они захвачены кровью наших солдат и они все находятся на учете!
Павловский, сухой коренастый полицай средних лет, гладко выбритый, с серого землистого цвета крючконосым лицом, устало взойдя на небольшой холмик, вытер мокрую шею пехотной пилоткой, воткнул ее за ремень и заорал неожиданно густым низким басом:
- Колонна, слушай мою команду! Стой! Садись! Объявляется десять минут отдыха и… Водопой! Перед вами дамба, разрушенная большевиками! Но она нужна победоносным танковым дивизиям Вермахта для дальнейшего продвижения их … К Кавказу! У вас, скоты, чуть больше суток времени, к завтрашнему вечеру эта дамба должна быть восстановлена! И для вас это будет означать хороший обед, отдых и просто, жизнь! В противном случае всех вас ожидает расстрел! Я понятно говорю?.. Через десять минут по моей команде, – он махнул рукой в сторону нескольких конных подвод, - разобрать лопаты, носилки и работать! Хорошо работать, скоты! И без фокусов! При приближении к охране на десять шагов, они стреляют без предупреждения!
Колонна тут же с разноголосым шумом рассыпалась вдоль низкого речного берега, жадно черпая воду кто чем.
Будяк, зачерпнув котелком речной воды, степенно, жмурясь, с нескрываемым наслаждением, отпил несколько глубоких глотков, крякнул, чуть усмехнувшись, и передал котелок лейтенанту. И пока тот пил, он, искоса поглядывая в сторону охраны, негромко проговорил:
- Вы бы, товарищ лейтенант, спороли и петлицы, от греха… Видно же. Наши-то не сдадут, а вдруг подкинут какое пополнение… Так оно спокойней будет.
Тот бережно передал котелок Гордиенко, примостившемуся тут же, вытер рукавом потрескавшиеся губы и почерневшими заскорузлыми пальцами ловко поотдирал с воротника своей гимнастерки красно-рыжие петлицы, незаметно забросив их в камыши. Будяк, тем временем уже, с чуть заметной улыбкой наблюдая, как Гордиенко через силу, без особой охоты, цедит теплую, рыжеватую и от того противную прибрежную водицу, пробормотал себе в густые рыжеватые усы:
- Ишь ты, гляди, вода ему не такая! Вот нас в прошлом годе как загнал фриц в окружение под Киевом, и наткнулись мы, пятьсот с лишком голодных мужиков, в потемках на кобылу дохлую, да уже с душком! Во -от. Комиссар полка строго всем запретил даже глядеть – то в ту сторону! Ну, идем… Так, вроде, и не брал никто ничего… От той кобылы. Да только как полк прошел, так от той кобылы ребра голые одни только и остались! Он оно как.
И, повернувшись к лейтенанту, протянул жилистую руку:
- Ротный… Старшина Будяк ! А Вы, товарищ лейтенант, часом не верующий?
- Старых! – лейтенант поднял серо-белые глаза, - там, где я был, старшина, все как – то в один день стали верующие, - тихо и внятно сказал он в ответ. И, крепко пожимая ладонь старшины, тихо добавил:
- Рвать надо отсюда. Иначе здесь мы и останемся.
- Да я и сам побывал кое-где… Иной раз вот и правда, так прижмет, что рука сама тянется перстами ко лбу… Я в тридцать третьем годе, первый раз когда призвался, так служить попал на флот, в подсплав. На самых первых « Щуках» служил. Салагой, бакланом зеленым еще был… Вот там-то впервой и помолился я от души. А до того, прямо скажу, гиблого случая, ни-ни, куда там, комсомол одним словом ! А насчет рвать, - перейдя уже на полушепот, воровато озираясь, сказал быстро:
- Есть тут соображения… Ночью не спеша и покумекаем.
…Когда уже после захода солнца изнуренные, еле волочащие ноги, пленные по команде старшего полицая, Павловского, прекратили работу, подъехали на двух мотоциклах немцы. Они еще утром, оборудовав на холме над дамбой позицию, установили там снятый с коляски пулемет и, усадив возле него двух полицаев, укатили на хутор, километрах в трех от реки. Теперь они, уже здорово подвыпивши и от того подобрев, привезли кой - какой провиант для русских.
Офицер, в отличие от солдат, был трезв и бодр. Он молча прошелся вдоль дамбы, с недовольным видом подозвал старшего полицая:
- Вы, Павловский, слишком лояльны к этим … Скотам! Я не вижу даже половины готовой дамбы! Завтра к вечеру сюда подойдут уже наши первые панцербатальоны и… Что я им предъявлю, Павловский, кроме Вашей грязной рожи?!
И, совершенно не слушая ответного лепета полицая, сурово приказал:
- Ужин для твоих ублюдков отменяется! Всю еду раздать пленным, чтобы они за ночь поднакопили сил. Я вынужден буду завтра снова с утра уехать, поскольку контролирую работы еще и на плотине, где электростанция. Но ровно в семнадцать ноль-ноль, Павловский, я буду здесь! И попробуйте мне только не сдать объект, ваша мамаша в городе Лемберге будет просто безутешна!!
Красный, как рак, Павловский тут же построил всех пленных в одну шеренгу:
- Плохо работаем, собаки!! Я вам, большевитские сволочи, напомню про Стаханова! Я вас, суки, мать - перемать, заставлю вспомнить ваши… Ударные субботники!
И, все больше распаляясь от собственных слов, медленно проходя вдоль строя, бил наотмашь в лицо через одного, отборно матерясь и противно брызжа слюной. Немцы, стоя в стороне, молча наблюдали за расправой и было видно, что это доставляет им особое удовольствие.
Когда же Будяк, вдруг неожиданно ловко, перехватил занесенный над ним кулак и сжал его в своей ладони так, что полицай вскрикнул, они тут же повернулись и дружно передернули затворы карабинов. Свободной рукой Павловский ловко выхватил из кобуры пистолет и приставил к виску пленного, сбив пальцем предохранитель. Их налитые кровью глаза на миг встретились.
- Хальт! Отставить, Павловский! – капитан с каменным лицом уже садился в коляску, - я же запретил их пока убивать! Раздайте им еду, отгоните, как они попьют, подальше от камышей и выставьте охрану! Ликвидируете их после того, как закончат, все равно их кормить нечем. Но не всех, а самых слабых!
Смеркалось. Из шести булок черного хлеба да небольшого куска старого прогорклого сала, хотя Будяк и резал все суровой ниткой, досталось каждому только раз в рот положить да пожевать, вот только водицы речной - от пуза.
Неделей раньше, когда советский бомбардировщик, разбомбив плотину в пяти километрах западнее, уже заходил на дамбу, на него насел неожиданно выскочивший из низких облаков, «Мессер», возвращавшийся со свободной охоты. На счастье, у этого « Ильюшина» оказался пулемет для обороны задней полусферы и при первых двух заходах он точно положил серию фугасок, отгоняя истребитель врага длинными очередями. При развороте же на третий заход, фашисту удалось подбить правый двигатель и он заглох. Высыпав остаток бомб перед целью, бомбардировщик, натужно воя уцелевшим мотором, ушел, качаясь, за линию фронта. Так перед изрытой бомбами дамбой появились еще шесть больших воронок.
С них и брали глину и за целый день работы образовался немалый глиняный карьер глубиной местами в полный рост.
Сюда же охрана и загнала пленных на ночлег, а сами немцы и полицаи расположились поверху карьера, вокруг, аккуратно выставив часовых.
Измученные, голодные люди быстро затихли и Будяк, расположившийся рядом с лейтенантом Старых, толкнул тихонько Кравца, сержанта - разведчика из своей роты, подозвав его жестом руки.
Над рекой уже установилась ночная бархатная тишина, лишь изредка прерываемая резким криком сонной выпи или плеском мелкой рыбешки, чудом уцелевшей при бомбежке. Полная луна, выкатившаяся на небо, то проглядывала сквозь небольшие косматые облака, то снова уходила из сонного земного мира, погружая окрестности дамбы в полный мрак. Совсем мирно пели цикады и галдели на отмелях лягушки.
- Кравец, Коля ! - Будяк оглянулся, ища глазами кого-то среди красноармейцев, - а ну найди – ка мне Ракитина. Да, знакомься, это лейтенант Старых из сто тридцатого полка. А наш Ракитин, товарищ лейтенант, студент, он хорошо знает немецкий, у него приказ все слушать и запоминать.
Ракитин, худощавый парень лет двадцати пяти, уже подполз и вполголоса рассказывал, поглядывая наверх карьера и временами поправляя треснувшие очки :
- Капитан немецкий орал на Павловского за то, что мы нынче мало сделали. Завтра вечером их танки уже будут здесь… Утром он вроде опять укатит на плотину со своими фрицами, а в пять вечера приедет сюда принимать работу.
Тут Ракитин замолчал и опустил голову:
- Ну а нас , как закончим, он приказал Павловскому в … Расход. Правда, не всех, а самых слабых…
- С - суки! Так мы и дадимся! И танки их вонючие мы… Не пу – у - стим … Что еще болтают?
- Да разное. Фрицы, те, что пьяные, галдят одно и то же… Мол, Сталинград на днях возьмут и все, войне конец.
- Вот, дурачье! – Будяк аж чуть привстал, - да война для них только начинается. Какие скорые, эта война не песенка на грампластинке, она аж в Берлине будет кончаться! Ладно, Ракитин, иди пока отдыхай. И… Не боись! Ты меня понял? Так как ты, Александр, есть боец Красной Армии! – при этом Будяк по-товарищески похлопал его по плечу и бережно поправил сползшую на затылок его разношенную пилотку.
Наступила тишина. Подождав, пока затихнут наверху полицаи, сменившие караул, старшина повернулся к Кравцу:
- Ты помнишь, Николай, как мы с тобой под городком Перемышлем на третий день войны свой дот отбивали?
- Как же такое забыть-то, - голос Кравца дрогнул и стал глуше, - я тогда Веньку Дедова похоронил, одноклассника своего, мы с ним вместе призывались. В одной команде «Динамо»…
- Да , жалко того паренька, а стихи он какие хорошие писал… Про Русь. Про русское небушко. И к вечеру, помнишь, в тот же день капитан Степаненко умер от ран… Но сейчас не об этом! Мы тогда одним броском взяли окопчик перед дотом, а потом, особо так не мешкая, через амбразуру, вскрыли его одной гранатой.
- Отличная идея, старшина. И у нас для этой затеи есть все, есть воля, есть план, но… Вот, загвоздка! У нас нет только парочки «лимонок», - грустно усмехнулся было Старых, - но Будяк невозмутимо продолжал, хрипловато приглушая свой бас до шепота:
- Мы, стахановцы гребаные, сегодня за день так расстарались, что дорыли почти до их пулеметного гнезда, шесть - семь метров осталось. И вот… Если они не додумаются его отодвинуть, то из карьера, незаметно изготовившись, его одним махом взять - что… Два пальца обос… ть ! Ты видел, Коля, что у полицаев только этот гад Павловский - матерый, остальные же так, пацаны, шпана. Каски на жаре они скидают, в пилоточках разгуливают, а в карьере хоть и нет подходящих инструментов, но на дамбе - то булыжников предостаточно !
Он облизнул растрескавшиеся губы, почесал крупный свой нос:
- Так вот. Если взять пулеметное гнездо, а брать его надо в тот момент, когда охрана, как стадо блох , собьется в кучу, что с ними очень часто бывает, то с такой дистанции их можно будет одной очередью всех положить!
- Что скажете, товарищ лейтенант? - Кравец быстро глянул в глаза Старых.
Тот немного оживился:
- Что скажу… Выбора у нас нет, товарищи . Лишь бы сил хватило. А половину своих ты той одной очередью не положишь? - он искоса недоверчиво взглянул на старшину.
- Есть такое опасение, товарищ лейтенант. Хотя… Народ у нас бывалый, обстрелянный, я думаю попадают… Но надо будет во время дать команду.
- Павловский, скотина, уж больно хитер. Как бы он не прочухал…
Немного помолчав, Будяк зло сплюнул через плечо и продолжал:
- Не хитрее нас! Когда охрана будет побита, вы, товарищ лейтенант, поведете бойцов через камыши и дальше через реку на ту сторону. Держите курс прямо на тот овражек, что входит в реку. Доберетесь до оврага, а там вас уже и пулемет не достанет… Ты, Николай, будешь вести огонь тоже со мной, прикрывать отход наших людей, пока всех полицаев не положим. Потом тоже – в камыш! Гордиенко помоги, может растеряться парень.
- Ты, старшина , сам потом не отстань . А почему напрямую, через дамбу мы… Не сможем? Короче ж путь?
Лейтенант кивнул и вопросительно взглянул на старшину. Тот отчего-то вздохнул и усмехнулся, слегка качнув головой:
- Отвечу. Пока капитан материл Павловского, немцы, будь они неладны, натыкали на том краю мин противопехотных. Чтоб мы с тобой, значит, не убегли… Думали, что я в потемках уж плохо стал видеть! – он негромко хохотнул, - оттуда пулемет, отсюда - мины. О как… А я не отстану, лейтенант. Подстрахую вас с пулеметом, на случай, если немцы с плотины, либо с хутора, услыхав стрельбу, быстро заявятся, ну и… Догоню вас.
Кравец пременился в лице и аж привстал, повысив голос:
- А я тебя не оставлю, Пал Силыч! Вместе…
- Отставить! Тихо! Будешь там, где сказано, людей поведете с товарищем лейтенантом. Я подгребу, подгребу, как управлюсь, ты за меня не думай, не из такой жопы выбирался!
И, немного помолчав, низким голосом проговорил:
- Коля, прости, братишка! Пойдете оврагами, разбейтесь на две - три партии, впереди, само – собой, разведка. Эти овраги вас до самого Маныча выведут! Ну, а там уже и свои, к Сталинграду отходят… Местность голая, открытая тут. Идти вам нужно ночами, зря в бой не лезьте. Ты и не сомневайся, а я вас скоро догоню, хлопцы.
Помолчали, мучительно раздумывая каждый о своем. Но мысль у всех одна: смерть, скорая смерть уже завтра к вечеру хоть так, хоть так, а тут хоть какая – то, хлипкая, слабенькая, а все ж надежда!
- Ты, старшина, разложил все по полочкам, осталось только карту нарисовать, - грустно усмехнулся Старых, грызя сухую травинку, - ну а как все пойдет не по плану? Ты уверен, что все, две сотни человек, так и побегут? Каждый ведь по – своему в плен попал. Может быть, кому и некуда… И не стоит… Бежать-то? Там ведь, - он кивнул на восток, -встретить кое-кого могут и … Неласково. Сам понимаешь.
- А нам есть куда деваться? Ничего! Примут. Особенно, с оружием. Тут таких, кто от неча делать лапки поднял нету! А… Там нынче наш брат о-ох, как нужен! Живы будем - не помрем, лейтенант. Ладно. Утро вечера мудреней!
- Точно, Пал Силыч!
- С одес - ского кичма – а - ана бежали два – а - а урка – а - ана… Бежа-а-ли два урка… На в дальний… Путь. Он весь в бинты… Оде - тый. И вод -кой по – до – гре - тый…
При этом Будяк отвернулся, тяжко вздохнул и через минуту уже мирно захрапел.
И снится Пал Силычу дивный и такой сладкий сон : что будто - бы и нет никакого карьера, и никаких полицаев, и немцев нет, и никакой войны тоже - и в помине нет, а есть чистое – чистое, белое - белое поле, ослепительно искрящееся на морозе самоцветами снежинок. Полю тому - конца и края не видать, куда ни глянь, повсюду сливается оно с мутным бесконечным небом.
Будяк, совсем босой, тихо идет по тому полю в одной чистой белой рубахе, идет и про себя удивляется, что в этой снежной степи ему вовсе и не холодно, а так тепло и так легко – легко, что и шагов он своих не слышит. И видит он невдалеке стоящие в поле сани, расписные, как раньше расписывали на Масленицу, с бубенцами, с кистями, только без лошади, а в тех санях шевелятся какие-то люди. Подходит он ближе, и к горлу сухой подкатывается ком : сидит в тех санях в старом синем материном шушуне его Нюра, а на Будяка она вовсе и не смотрит, вроде как и не видит его. А сбоку от нее сидят рядком, как воробышки, их детки, средний, Степа и младшенькая, лапочка - Верочка. Протянул руки он вперед, хочет обнять их, да держит крепко его, тянет в землю, сила какая – то непонятная, сила грубая, непреодолимая.
- Ну и, здравствуй, моя Нюся! – тихо говорит он, сам себя не слыша, - а где это старшенький наш, наш Василек, небось из школы еще нету?»
Только сидит неподвижно и ничего не отвечает ему Нюра, а отводит строгие глаза, протягивает руку в варежке и головой кивает она куда – то в бесконечную серую даль и замечает Будяк, что вот уже и сани расписные удаляются от него, как по воздуху, бесшумно и плавно, удаляются они все быстрей и быстрей, он - бежать, а они еще быстрей, он кричит :
- Нюся!! Нюся! Куда же ты, Нюся?!
А уж ни ее, ни деток и ни саней и нет уже ! В отчаянии вертит он головой, ищет их по бесконечной белой равнине глазами – все, нету, пропали!!
Падает он, расставив в отчаянье руки, на спину в снег, вовсе не холодный, а никакой, нагребает его себе на голову и, как малое дитя скулит, рыдает, рыдает , как давно не рыдал.
- Да! Очнись же ты, Пал Си – и – лыч, - Старых вполголоса тормошит старшину, - орешь, как сумасшедший, тихо! А то полицаи уж насторожились! Снилось что - то?
- Снилось. Ох-хо-хо-о… Ой, сни – и - лись! Нюрочка моя с малыми детьми, старшего – то призвали по весне, в Горьком - городе на лейтенанта учат…
- Что, иль плохой сон был?
- Да не бывает на войне хороших-то снов…
Старшина тяжко вздохнул, сел, растер сухими широкими ладонями заспанное лицо, обернулся к лейтенанту:
- Вот, примета, ежели с бабой во сне целовался, так все! Прощайся, убъет до вечера… Э-эх, ты ж моя Нюрочка… Мы с ней, когда поженились в двадцать третьем, так по восемнадцать обоим едва только стукнуло. Я тогда батрачил, а она кухарила. Да-а… А к новому году уже и Вася, Василек первый наш, родился. До тридцать третьего, считай – десять лет, только и пожила она со мной, бедная, как нормальная баба с мужиком. Конечно, всякое бывало, и ревность, конечно, но чтоб руку на нее поднять – да ни разу!
Старых сидел, обхватив колени руками, молча слушал старшину, хмуро поглядывая на полную луну, наконец выбравшуюся из-за громадной тучи на западе. Все окрестности теперь осветились ее ровным голубоватым светом, редкие деревца по берегу запруды отбрасывали тонкие тени на голый песчаный берег.
- Только округлился у моей Нюсеньки живот нашим средним сынком, Степкой, мне – бац! – повестка. Иди служить Родине, Пал Силыч! Попал я на флот, в подводники. Отдубасил там я пять лет, до звонка, до трюмного старшины дошел. Трижды, правда, как семейного, меня пускали в отпуск.
Он глубоко выдохнул воздух, вытянул затекшие ноги, пошевелил большими пальцами, повернулся, на стоящих рядом своих заношенных сапогах перевернул рваные пожелтевшие портянки:
- Духота – то какая. А портянки, гляди – ка, кажись и не высохли?
- Речка ж рядом, вода. До зари высохнут.
- Точно. Только на заре опять намокнут. Эх, товарищ лейтенант… Уволился подчистую, ну, думали-и-и, хоть теперь - то заживем ! Новую избу всем миром к осени нам справили, я в плотники пошел, а Нюра моя опять понесла, только - бы жить, да детишкам радоваться! Э-эх…
Тут он отвернуся, тяжело вздохнув и смахнув незаметно скупую мужскую слезу. Помолчали. Было тихо-тихо.
Луна теперь совсем скрылась в черной ночной туче, над запрудой вдруг заплакала пронзительно, сочно всхлипывая, ночная птица, а где - то за плотиной, в перелеске, рассмеялся, отзываясь ей в ответ, ночной хозяин леса сыч. Уже от реки потянуло острой сырой прохладой, а с нею заструился по карьеру и гнилой дух скоро мелеющей реки.
- Через год, осенью тридцать девятого, мне – новая повестка !
Положа крупную голову на ладони, полуприкрыв глаза, тихо продолжал Будяк, всматриваясь в звездное небо.
- Я перед военкомом чуть – ли не на колени: помилуй, мол, отец родной! Да неужто - ж окромя меня и служить - то стало некому?!
Успокойтесь, - говорит, - товарищ Будяк, - приказано наркомом нашим, самим товарищем Ворошиловым, призвать в сухопутные войска вас, флотских старшин, для поднятия боевого духа и укрепления воинской дисциплины!» А тогда пошло в армии пьянство и всяческое раздолбайство, ну и потребовались промеж личного состава люди с крепкой… Крепкие, в общем, люди! И загремел я прямо на… Финскую! Там, правда, яйца чуть не отморозил, но без единой царапины, как – то обошлось… Только вот… Вот там – то и случилось со мной… Знаешь, лейтенант, что на войне страшнее пуль и осколков ? Это когда ты вдруг понимаешь, что ты ко всей этой кутерьме, маршам, портянкам, грязи окопной уже привык, примерз, присох к ней и уже без нее не обойдешься! Я в госпитале этой зимой на белых простынях да сытных харчах прямо-таки, ей Богу, скучал по кислому блиндажному нашему вшивому духу!
- Забрали – то вас как? Я гляжу, вы все с одной роты, - хрипло спросил, кутаясь в свою рваную телогрейку, Старых.
Будяк отвернул лицо, всмотрелся в слабо сереющий угол неба на востоке, достал из кармана серебряные часы на длинной толстой цепочке, приподнял их, стараясь рассмотреть время:
- Да обыкновенно нас немец забрал, как он это с сорок первого года еще делает. Он ведь как воюет? Натыкаясь на крепкую нашу оборону, в лоб не бьет, он своего солдата зря не кладет, как мы! Он в таких случаях особо не задерживаясь, обходит со слабых флангов, и прет танковым кулаком дальше. А ты дерись дальше, если хочешь, но уже в окружении! Если же он наткнулся на твои крупные силы, какие ему не по зубам, он тут же сделает вид, что ослаб, отойдет, бросит пару пушек, заманит эти твои силы, а у нас же как? « Вперед! Даешь!!!» И гонят нас прямо в открытую пасть фашисту! Он же только того и ждет. Перемолотит нас в глухой обороне, выжмет, как тряпку и двигает дальше.
- Ваши рассказывали, вы уже в Харьков зашли…
Будяк отчего – то осмотрелся по сторонам, будто кого – то ища глазами, и перешел почти уже на шепот:
- А… Вот я тебе и расскажу… Двенадцатого мая мы с юга уже подходили к Харькову, не встречая, в общем – то серьезного сопротивления. Комдив наш, полковник Весельников, сам город уже в стереотрубу наблюдал. Во -от. Шли, песни пели! Но было многое, очень многое странно! В одном хуторе наткнулись мы даже на столы, накрытые, что в твоем ресторане. Думали – отравлено! А местные говорят: немец тут только что пировал и внезапно исчез. Ну, прем дальше. А сил же не - ет! В полку людей, ну на битый батальон от силы. Танков новых нет, только старье и то - очень мало. Пушек, минометов - почти нет! Связь - хуже не бывает! Разведки толком нет! Но девиз был тогда один: « Даешь Харьков!» Видно, думало наше начальство, что немец выдохся, не ударит!
- Если оно вообще думало…
- Кто? А… Да!
Будяк придвинулся поближе, склонился почти к самому уху лейтенанта:
- Ну он и ударил! Под самый дых! Каждый божий день, с зари и допоздна: авиация долбит, артиллерия бьет, танки прут, за ними пехоты видимо – невидимо! Вот ты говоришь, рота. Это не рота, а то, что от целого полка осталось.
Девятнадцатого мая сосредоточились мы, человек сто оборванцев, голодных и без боеприпасов, в широкой, не меньше, чем эта вот, степной балке, кругом ад кромешный, все горит, ничего не видать! Я смотрю – командиров в строю никого уже нет, принял команду. Сунулись было по этой балке на юг, так он мины кладет и очень грамотно кладет, собака!! Отошли. Развернулись. Решили одним броском, метров через триста, достичь жиденького, но все ж перелеска - так наскочили на свое же минное поле.
Ну, думаю, ладно, затаимся, пересидим в этой балке до ночи, а там - не впервой из окружения выходить! Фриц ночь не любит. Не успел подумать, а они уже по обоим сторонам балки каркают, гогочут, идут тысячами пешком, едут на транспортерах и мотоциклах. Был бы я сам, лейтенант, так я в первую же лисью нору, как собака норная нырнул бы и - шабаш! А вот народ куда ты денешь? Подошли, сытые, довольные, смеются, закурить дают, по плечу хлопают, разоружили, окружили и повели.
Лейтенант все это время молча слушал, глядя на выступившие на очистившемся предутреннем небе тысячи уже бледнеющих звезд. Выдержав долгую паузу, он хрипло заговорил:
-А… Нас три дня подряд упорно бросали всем полком на дот. На второй день, когда пол - полка уже лежало перед этим самым дотом, один немецкий пулеметчик просто сошел с ума! Не выдержал, видно, сколько душ загубил за день…
- Да, у них много народу ихней веры попадается.
- Он в одном исподнем на самой зорьке выскочил и стал бегать с портянкой в руке по нейтральной полосе… Так его свои же и срезали из его же пулемета. Он так и лежал потом белой бабочкой на кучах наших грязно - зеленых трупов. И вот осталось нас человек сорок, с комполка во главе. И он поднял нас в последнюю атаку. На тот же дот, на позиции немецкой дивизии. Мы молча пошли, никто не стрелял – патронов - то уже не было! В штыки!! И они уже не стреляли!! Просто приняли нас в свои окопы и разоружили. Один только выстрел был - застрелился сам комполка. Согнали в пустой блиндаж, кое-как накормили, дали сигарет. Все…
Установилась тягостная тишина. Смолкли все ночные звуки, над рекой величественно стояла огромная предзоревая луна.
- Эх!.. Курить охота, страсть! За время плена я уж и отвыкать стал, а тут, сон этот все из головы… Не идет.
Будяк немного прокашлялся и, зачем-то сдернув с головы рыжую засаленную пилотку, тихо продолжал:
- Я со своей колокольни, товарищ лейтенант, так мыслю. В начале войны, в прошлом году, у нас никто толком воевать-то не умел. Он тактику выбрал такую, какой нигде в академиях и не учили! Потому и загнал он нас аж сюда, на Дон. Зимой к Москве вышел. А вот на нонешний - то день, мы от рядового до комдива включительно драться уж намастырились, не хуже немака воюем! Вот сидит, насупился, как сыч, сержант Коля Кравец. Герой! Он под Барвенковом пригнал, пойдя в разведку, семь человек эсэсовцев во главе с их штандартефюрером! Сам пригнал. А был он еще год назад, до войны, простым киевским пацаном, футбол гонял и ни о чем таком не думал. Доктором Коля мечтал стать! Теперя, вот как высшее наше командование тоже воевать научится, так и попрем мы их обратно в их фатерлянд. А пока… Из-за одного дурака у нас как-то, на флоте, шестьдесят пять человек в мирное время чуть не ушли на грунт – во как!
- Как… На грунт? – сонно переспросил Старых.
- Ну, на дно морское. Так в подсплаве говорят. А ведь… Как было-то? Да еще в тридцать пятом годе, я тогда на триста сорок восьмой трюмным старшиной служил… Курсант-стажер, ну, может, спросонья , или как, во время погружения взял, дурачок, да и открыл по ошибке выхлопной клапан дизельного коллектора, через который в кормовой отсек хлынула забортная вода! Пока закрывали тот клятый клапан, лодка уж ушла на глубину семьдесят и с дифферентом на корму все продолжала падать … Корпус трещал, как старая бочка, а мы, все до одного, слышь, молились, как те дохлые семинаристы! Во - от… Ведь норма погружения для нее – сорок пять, раздавит, как тухлое яйцо, нечего будет и хоронить!
Занималась уже зорька на востоке, робкая зорька начала лета. Старых и Кравец, оба блестя глазами, уже слушали старшину, раскрыв рты:
- И как же вы выбрались – то?! С такой - то глубины…
- Чудом! Спасибо, один трюмный, уж не знаю как, без команды , связь же вышла из строя, как уж он пролез по шахте к аварийной колонке воздуха высокого давления и сумел - таки открыть ее клапан! Да еще подключил и аварийную группу баллонов. Продул корму – и пошла она наверх, наша родимая!
- А дальше, что дальше - то ? - Старых привстал, упершись локтем в землю.
- А что дальше - у нас же разговор короткий, пришли едва на базу, трюмного – приказом по дивизиону к награде, а курсанта того забрали, больше его никто не видел. Вот так, из - за одного дурака … А вот если этот дурак оказывается в ранге командарма или комфронта, то и счет жизней, им загубленных, на сотни тысяч идет.
- Ты бы помалкивал, старшина. В другом месте за эти слова…
- Знаешь, лейтенант, в другом месте я б это при себе держал, а тут… Тут все другое. Тут другая правда. А правда, она как голодные глаза, не скроешь, не спрячешь…
- Ты, Пал Силыч, поаккуратней с этим, старшим полицаем, - Кравец зло сплюнул в сторону и отвернулся.
Будяк злобно выругался хлестким окопным матом, а потом надолго умолк, погрузившись в свои мысли. Уже на востоке стала смелее проглядывать сквозь низкие тучи красноватая заря.
- Скоро подымут. А вот вы женаты, товарищ лейтенант?
- Нет. Не успел, к счастью, - Старых снял порыжевший стоптанный солдатский сапог и принялся медленно перематывать портянку, - дело это ненужное теперь. Да я и не военный вообще, горный инженер по специальности.
- Ну почему же … Война не вечно ж будет. Вы, как все это кончится, женитесь. И сразу же рожайте детишек, слышите, побольше рожайте, народу нашего нынче ведь мно - о - го в трату идет. А детишки - это гнездо, это то, за чем ты и послан… Сюда, это весь смысл, то, что не дает слететь с катушек, помогает устоять даже в сущем аду…
- Который теперь час? У тебя, старшина, я гляжу, даже часы уцелели? – Старых грустно рассматривал свою изорванную, порядком спревшую портянку.
- Да, сберег. Как же не сберечь – то? Награда от самого товарища Буденного, в прошлом годе, за дело. А время – четверть пятого, лейтенант. Давай - ка мы чуток подремаем. Дорога - то нынче предстоит дальняя …
На окрестности садился густой прохладный туман. Наползающие с самой середины реки его косматые мутно - белые клочья медленно застилали берег, карьер, вповалку спящих пленных, нагоняя уже не нужный сон.
Ровно в пять Павловский поднял пленных, выстрелив из карабина в воздух. Пересчитав тщательно строй и не найдя недостачи, он зло прокричал:
- Слушайте вы, русские скоты ! К семнадцати ноль - ноль дамба должна быть восстановлена!! Работать! Разрешается останавливаться только для питья воды и справления нужды! Любое неповиновение означает расстрел на месте! Разговоры – расстрел! Остановка – расстрел! Работать - разойдись!!
Около семи утра угрюмый мотоциклист привез капитана. Он молча походил по дамбе, зачем-то попрыгал по уже засыпанной воронке и, кажется, остался доволен. Подозвав легким взмахом ладони Павловского, он пошел на противоположный край дамбы. Тот услужливо поплелся следом.
- То, что Вы, Павловский, превосходно владеете русским, мне понятно, в конце - концов Вы из славян. Но откуда у Вас, черт возьми, сносный немецкий?
- Я, герр капитан, семь лет жил у тетки в Кенигсберге, три из которых учился там в университете.
- Вот как? И… И почему же Вы покинули стезю науки ? - немец приостановился, всматриваясь в вытянутое лицо Павловского и иронично улыбаясь.
- Там был такой профессор… Мартин Нот. А впрочем, Вам, герр капитан, это будет неинтересно, наверное.
- Нет, почему же, Павловский. Вы не смогли ему сдать экзамен?
- Вовсе нет, герр капитан. Профессор этот историк и богослов, он представляет Исповедническую церковь, которая, как известно, не поддерживает национал – социализм фюрера. У меня и моих друзей сразу же возникла к нему неприязнь. Ну вот, так я и оказался в армии. Но самое главное, что движет мною теперь, это горячее желание в столь трудный час послужить фюреру и Рейху, герр капитан!! – Павловский, щелкнув каблуками, вытянулся, подняв подбородок.
- Похвально… Павловский, похвально. Но мне кажется, Вы сейчас неискренни… Поместье под Полтавой, а? – саркастически сощурившись, он слегка усмехнулся, снизу заглядывая Павловскому в глубоко посаженные глаза, - или, как это … Там, в русской прозе: « собственный свечной заводик», а, Павловский? Ладно, не сердитесь… Любой человек хочет жить и жить хорошо! Теперь к делу. Во первых, сегодня будьте очень внимательны, эти русские, кажется, догадываются , что их ожидает. Я видел их мрачные лица… А ведь… Среди них есть хорошие солдаты, в отличие от Ваших мальчиков, Павловский.
- На что они способны, эти изможденные доходяги? - Павловский надменно и криво усмехнулся.
- Э-э, не скажите! Эти доходяги… Способны на многое. Во Франции мы никогда даже и не сопровождали мелкие колонны пленных. Вообще, француз - это такой теленок, ему скажешь : пойдешь туда-то, обратишься к такому - то - и все! Он обязательно явится к месту своего… Содержания. А от этих русских ты только отвернись, тут же получишь топориком по затылку! Причем, убежав из плена, они в большинстве случаев снова берутся за оружие!
Во-вторых, Павловский, я привез немного хлеба и тушенки, покормите, наконец, своих людей. Только организованно, не теряя бдительности!
- Будет исполнено, герр капитан!
Будяк, работая на носилках в паре с Кравцом, все легкомысленно напевал свой «Одесский кичман», а сам внимательно и незаметно следил за каждым шагом Павловского. Он видел, как тот, с рабскими поклонами проводив капитана, поднялся с большим «сидором» к пулеметному гнезду, достал из мешка пару банок тушенки и полбулки черного хлеба, затем стал медленно спускаться к дамбе.
Голодные со вчерашнего дня, пулеметчики тут - же принялись за еду, присев на дно окопа. Остальные полицаи, сгрудившись на дамбе вокруг своего командира, разбирали, оживленно галдя, долгожданный харч.
«Правда, что твое стадо, - усмехнулся сам себе старшина и, легонько толкнув носилками шедшего впереди Кравца, тихо выдохнул:
- Пора, сержант!
Ускорив шаг, они быстро нырнули в карьер и, бросив в сторону носилки, незаметно подобрались к самому краю его со стороны пулеметного гнезда. Присели, переведя дух, оба, как по команде, перекрестились.
Перемахнувши край бруствера, одним махом влетели в позицию…
Кравец, одним сильным движением свернув тонкую шею полицая, ловко выхватил у него из - за голенища сапога пехотный немецкий нож и ударил им под лопатку другого, крупного, как боров, всем весом своим навалившегося на Будяка. Полицай сразу обмяк и мешком свалился на дно окопа, судорожно зевнув и кроваво запенившись.
Не теряя ни секунды, Кравец уверенно передернул затвор пулемета, наведя ствол на столпившихся вокруг Павловского полицаев, а старшина, уже не таясь, чтобы его услыхали все пленные, громко крикнул, немного поднявшись над бруствером:
- Р – ро – та - а!! Ложи – и – и - сь! Во – о - здух! Ложи – и - сь ! Огонь!!
…Кравец остервенело, с яростью, хищно скаля крупные молодые зубы и матерясь последними словами, бил и бил длинными очередями, пока последний из полицаев, ловко убегавший вверх по дамбе, взмахнув руками не кувыркнулся под ее откос. Будяк спокойно стрелял из карабина, внимательно следя за тем, чтобы никто из полицаев не добрался до спасительных зарослей речного камыша.
Пленные, кто где, беспорядочно лежали на земле, закрывая головы ладонями, вжимаясь в землю всем телом, а над ними весело свистели пули, настигая свои цели на дамбе, а с высоты карьера дробно и оглушительно стучал пулемет.
Через минуту все было кончено. Павловский, волоча перебитые ноги, поднимаясь на руках, упорно полз вверх по дамбе, из его шеи хлестала тонкими струйками из широкой раны ярко - алая кровь.
Будяк молча взял, было, его в прицел, но Кравец неожиданно положил на горячий ствол карабина ладонь:
- Не торопись, Пал Силыч, нехай эта скотина малость полюбуется! Напоследок!
3
Будяк во весь свой немалый рост поднялся над бруствером, поднял вверх обе руки:
- Хло – о –п - цы! Бойцы - ы! Берите, собирайте какое ни есть оружие, все, до последней гранаты!! Жра - тву – у - у соберите! И не мешкая, перебирайтесь через реку, держась вон того оврага!! Вы теперь… Есть рота нашей Красной Армии! Лейтенант Старых - ваш командир!! Вперед, ребята!!
Когда все бойцы, мелькая мокрыми спинами, быстро скрылись в камышах, он повернулся к Кравцу:
- Не медли, Николай ! Давай за ними!
- Смотри - ка, Пал Силыч, а гранатки – то тут у них на – а - ши, родненькие , «лимоночки»…
Очень тихо, спокойно, как ни в чем не бывало, проговорил Кравец, щурясь на солнце и пристально глядя Будяку прямо в глаза, - да никуда я не пойду без тебя, старшина! Вот прикроем ребят – и… Свалим вместе! - он передернул затвор карабина и аккуратно поставил его в угол окопа.
Будяк уже молча, нахмурившись, наблюдал тем временем, как бойцы преодолевали неглубокую, но довольно широкую реку. Несколько человек взяли гораздо левее, замешкались на виду, видимо потеряв из виду овражек, или просто, подрастерявшись.
С опаской поглядывая в сторону плотины, где наверняка уж услыхали пулеметную стрельбу, он сказал твердо, но спокойно:
- С минуты на минуту заявятся… Коля ! Не приказываю - прошу сердечно, дружочек ты мой боевой. Давай к бойцам, летеха ж не кадровый, сам не справится, погубит и себя и … Собери всех, всех до одного, слышишь? И веди, веди по оврагу, быстро уходите а то перехватят! Я их… Задержу и догоню вас!!
И, прочитав немой вопрос в полных боли глазах Кравца, уже тихо добавил:
- А иначе, сержант, всем нам тут крышка!! Переловят, как тех мышат…
… Кравец, едва добравшись до противоположного берега, тут же наскоро собрал людей и увел их в овраг. Бежали быстро, не понимая, откуда берутся силы, и, когда отошли уж километра на три от реки, догнали их раскаты коротких пулеметных очередей и шипящий треск автоматов, резкие удары винтовок и глухие разрывы ручных гранат.
Кравец остановился, как вкопанный, и, видя, что стали останавливаться и другие, услыхав перестрелку, найдя глазами Старых, крикнул ему, едва переведя дух:
- Слушай команду! Продолжа – а -ать движение!! Товарищ лейтенант, а ну, веди роту! – и, едва скрылся из виду последний из бойцов, ломонулся сквозь колючий кустарник по дну оврага обратно, навстречу бою, и метров через сто увидел он вдруг и рядового Гордиенко, спешившего тоже на выручку старшине.
И они оба, даже об этом не подумав, понеслись навстречу беспорядочной стрельбе без оружия…
3
Услыхав нарастающий издали басовитый рокот немецких мотоциклов, Будяк развернул длинный ствол «МГ-34» вниз и вправо, туда, где проселок входил в дамбу.
Осмотревши внимательно окоп, усмехнулся, недовольно качнув головой, когда увидел оставленный ему Кравцом карабин. Сосчитал краем глаза заправленные диски к пулемету. Вынул из кобуры убитого полицая потертый «Вальтер» и сунул его за голенище сапога. Несколько гранат положил под левую руку, выпрямился, одернул гимнастерку и стал ждать:
- С одес - ского кичмана сбежали два урка – а - ана… Бежали два ур… Кана, та й на во – о - лю…
Еще вчера приметил он, что несколько слева и позади от позиции, видимо, нынешней весной, под быстрой талой водой потянулся вниз, к камышовым зарослям, неглубокий молодой овражек, то петляя, то пропадая в сухой траве, то опять расширяясь.
« Для отхода, на худой конец, сгодится!» - решил он тогда про себя.
На дамбу стремительно вдруг влетели, надрывно ревя моторами, один за другим, сразу два мотоцикла, в густых клубах желто - белой горячей пыли, на каждом было по три немца и пулемету, и никто из них не сообразил посмотреть наверх, на огневую точку, ими же вчера оборудованную.
И, едва вошли они в сектор обстрела, Будяк, насвистывая любимую песенку, открыл по ним плотный прицельный огонь, почти в упор, почти им в спину… Расчет третьего мотоцикла, не замеченный старшиной, несколько отставший, быстро разобравшись, откуда бьет пулемет, не успев выскочить на дамбу, развернулся, обогнул карьер сверху и внезапно выскочил прямо перед позицией Будяка, дав с разворота длинную очередь. Будяка швырнуло на дно окопа, он со всего маху крепко ударился затылком о что-то твердое, но, уже теряя сознание от резанувшей правый бок боли, успел швырнуть гранату вслепую, на близкий треск мотора.
…Он очнулся так же внезапно, в горячке, и сразу понял, что серьезно ранен и истекает кровью. Сцепив зубы, преодолевая мучительную боль, приподнял отяжелевшую голову и мутными глазами оглядел дамбу. Там, в желтоватом тумане, качаясь в его глазах и черно чадя резиной, горели оба, развороченные взорвавшимися баками, мотоциклы, трупы врагов в беспорядке были разбросаны вдоль дороги.
- Тре - тий… Третий же… Был еще. Где… Третий? - то ли бормотал, то ли мучительно вспоминал, и никак не мог вспомнить он.
И вдруг безжалостной сиреной, хищным волчьим воем ворвался в его слух истошный животный вопль умирающего существа, очень близкого ему существа, человека и предсмертный плач - вой этот вошел самым своим острием, своей последней высокой нотой в гудящую его голову, в воспаленное контуженное сознание Будяка откуда-то сверху и с близи…
С трудом поворотя тяжелую голову вправо, вверх, на этот сумасшедший крик, он тут же сообразил, что третий немецкий мотоцикл – вот он, лежит, перевернутый в пяти шагах от позиции, и откуда - то из -под него, сквозь этот черный смрадный дым и вырывается придавленный его весом, исступленно визжит и лает предсмертным воем раненный немец.
Резко нагнувшись, едва удержавшись на ногах от снова резанувшей бок боли, преодолевая приступ тошноты, он поднял из ящика гранату и, качаясь на слабеющих ногах, с трудом выдернув чеку, швырнул на вой, почти ничего не видя затянутыми желтой пеленой глазами. Глухо грохнул близкий взрыв и стало тихо - тихо.
Черные смрадные дымы, горящие мотоциклы, серо – коричневые трупы врагов, покачиваясь, поплыли перед его глазами, завыли и залаяли, заскрежетали и молотками застучали в его висках и он, задыхаясь, снова провалился в небытие.
Очнувшись в уже свернувшейся луже своей крови, с неимоверными муками выбрался он из окопчика, по счастью, неглубокого, и пополз по-звериному, медленно, очень осторожно, по тому молодому овражку вниз, к приветливо качающимся камышам, к спасительной воде, щедро кропя овражное ложе своей кровью.
Что-то было в кармане большое, тяжелое, и оно, это что - то мешало ему ползти… Рукой нащупал он непонятно когда, наверное, в горячке боя, им же засунутую туда гранату и захотел тут же выкинуть ее, но какая – то неведомая, глухая сила остановила руку.
«Лимонка» осталась лежать в кармане. И он тут же позабыл про нее.
Добравшись до камышовых зарослей, уронил он свою налитую болью и гудящую голову в теплую с гнильцой воду, пил и пил ее взахлеб, жадно, по -собачьи…
Стало ему от водицы чуть легче, приходя постепенно в себя, обмыл он под правым ребром рваную булькающую рану, разорвав на груди, приспустил с плеч тельник, туго, сколько смог ослабевшими руками, обмотался им. Медленно стал сползать к чистой воде, раздвигая ладонями заросли, бормоча хрипло:
- Ни – ч – ч - его, Пал… Силыч, нич – чего - о…
Внезапно открылась ему вся запруда, неподвижная и спокойная и увидал он ясно теперь такой далекий, спасительный противоположный берег и, теряя ногами дно, он тихо поплыл, широко загребая руками и стараясь не делать резких движений. Плыть было гораздо легче, чем ползти, а боль в прохладной утренней воде улеглась и, немея, стала отступать.
И когда уж совсем прояснился, растуманился его взгляд, рассмотрел он пустой противоположный берег и такой же пустой овраг и теплой радостной волной окатилось его сознание:
«Успели, хлопцы! Успели таки… Ушли!»
А с того, только что покинутого им берега, догнал его вдруг веселый треск автоматных очередей и, оглянувшись, увидел он стоящих по колено в воде немцев, вдогонку бьющих по нему из автоматов от живота, навскидку, не прицельно. Усмехнувшись, поплыл дальше, зная, что уже не достать его им из своих «пшикалок». Тут донеслись до него и выстрелы из карабинов и солдатская скорая смерть, поднимая вокруг изумрудные фонтанчики воды, ласково стала ложиться уже рядом.
«Р - р - у - ки… Поотрывал бы за… Такую стрельбу!» - морщась от боли, ругнулся он на неумелый огонь полицаев.
Тем временем, Кравец с Гордиенко, продравшись сквозь густой прибрежный терновник, уже почти приблизились к устью оврага. Им оставалось преодолеть еще один, неглубокий овражек, входящий сбоку в большой. Высунувшись на миг, увидел Николай уж подплывающего к берегу, к спасительным камышам старшину и радостно, до хруста, сжал кулаки:
- Пал Си-и-лы-ч!! - и уж дернулся, было, выскочив из оврага, кинуться напрямик ему на помощь, но тут резкий, натужный рев немецкого мотоцикла вырвался со стороны плотины, из-за темного косогора, и всего через несколько секунд, в тучах желтоватой пыли, оказались враги на том мотоцикле между ними и Будяком!
В бессилии остановились они, упав на самой желтой кромке оврага, согнувшись, в немом отчаянии кинулись туда, кинулись сюда, но ничего поделать не могли!
Просто броситься на немчуру с голыми руками, так отделяет их метров пятьдесят, а ты по открытому пространству и десять шагов не сделаешь, как посекут они тебя в капусту из трех стволов!
И, вжавшись в сухую овражную глину, сквозь густую поросль терновника, беспомощно увидели они, как уже остановились враги, наведя ствол пулемета на медленно выходящего из воды и вымученно улыбающегося старшину Будяка и как один из них, молодой и какой-то уж очень веселый, напевая песенку и повесив карабин на плечо, беспечно пошел ему навстречу, видимо, надеясь взять этого истекающего кровью русского одними голыми руками.
4
Теплым августовским вечером того самого года, который стал последним в страшном своим обилием пролитой человеческой крови веке, на пустынном берегу огромного рукотворного озера одиноко стоял высокий сухой старик.
Изредка налетающий ласковый степной ветерок слегка шевелил редкую седую прядь, спадающую с его высокого желтоватого лба. По левую руку от него, метрах в пятидесяти, внизу, ревела четырехполосная автомагистраль, черной сверкающей лентой перекинувшаяся по широкой дамбе с берега на берег, а там, где она, обрамленная рядом высоченных тополей, входила в эту дамбу, в пестром придорожном кафе пела и плясала веселая свадьба. Сюда же, на этот высокий берег, изредка долетали, перемешиваясь с грохотом магистрали, ее шумные звуки.
Но старик, казалось, ничего этого не слышал. Его задумчивые выцветшие глаза были устремлены куда-то ввысь, в в неоглядную даль, на том берегу озера, таком же по-степному пустынном, покато спускавшемся к воде, кое-где поросшему кустарником низковатого дикого терна.
Чуть поодаль, желтея своими поросшими сорняком очертаниями, входил в озеро не глубокий и широкий старый овраг.
Тем временем, кампания веселых молодых людей, шумно высадившись неподалеку из трех, разукрашенных цветами и лентами свадебных автомобилей, грохочущих музыкой, затеяла купаться. На берегу остались только двое, девушка и парень. Взявшись за руки, они шли не спеша наверх, по склону, медленно приближаясь к старику. Тот уже, так же задумчиво, сидел на сухой травянистой кочке.
- Извините, может, Вам помочь? – негромко окликнул его парень. Старик невольно вздрогнул и повернул седую голову.
- Вы, наверное, ждете… Кого - то? – робко спросила девушка.
Старик, приветливо улыбнувшись, тихо ответил:
- Жду? Не - ет, ребята… Не жду я… Это… Скорее, меня уже ждут… Во - он, там, на том берегу…
Молодые, дружно повернувши головы, посмотрели на противоположный берег озера, никого там не обнаружили и, в недоумении пожав плечами, улыбнулись друг дружке.
А старик умолк, прикрыл веки и казалось, опять ушел в свои мысли. Здесь, на этом самом месте, память сегодня упорно и неумолимо уводила его, из этого сверкающего солнцем и счастьем дня назад, на много лет назад, туда, в далекую его молодость, в ту, совсем другую, невероятно другую, его жизнь, в тяжкие своими горькими потерями версты и годы той страшной войны.
Он только сегодня приехал из душного и шумного города Киева, приехал наконец-то, сюда, в совершенно иную теперь, но все равно, в свою, навеки для него родную страну, чтоб во что бы то ни стало, пока еще живой, найти это святое для него место, побыть тут и подумать.
Отыскать ту безымянную, так уж получилось, что очень надолго оставленную им, но не забытую - могилу и установить над нею памятник, хороший памятник, достойный лежащего в ней воина.
А едва придя на этот берег, он сразу понял, увидев широко разлившееся под дамбой водохранилище, что могила старшины, отмеченная им тогда, в сорок втором, большим куском песчаника, навсегда теперь упокоилась под водой.
Вспомнилось ему отчего-то, пронеслась мимо него вся его жизнь и он, как это бывает при долгожданной встрече со старинным, давно потерявшимся другом, вдруг мысленно стал рассказывать старшине, незримо стоящему с ним рядом, как он прожил, прошагал ту войну и эту жизнь потом, уже после того страшного июльского дня, ставшего самым последним для их такой короткой земной дружбы...
Когда-то, уж теперь так давно, что аж не верится и самому, в той, другой его жизни, весной сорок пятого, в Венгрии, прорвались из окружения в наши тылы озверелые эсэсовцы, девять чело…, да нет, не поворачивается язык! – девять мерзких тварей, порожденных самим Адом, и вышли они в расположение нашего госпиталя.
Легко перебив желторотую охрану, учинили, было, жуткую, средневековую расправу над ранеными, врачами, сестричками…
Но, на горе им, как кара небесная, а может, по велению сил, нам пока не ведомых, подоспел, и совершенно неслучайно, на последнюю перевязку пустяшной, которую в сорок первом зализал бы - и забыл! - раны, капитан разведбата Николай Кравец – и никто из них не умер сразу, от простой, и такой милосердной пули…
Он кончал их зло, хладнокровно, молча, невозмутимо наслаждаясь их предсмертными конвульсиями и потоками их мерзкой, вонючей крови… Он казнил их на месте преступления, их последнего преступления – казнил зверски, на несколько минут впустив в себя самого дьявола, казнил за все их предыдущее зло перед своей страной, перед всем миром, перед всем родом человеческим:
- Орднунг! Битте, орднунг!
И уже потом сам он себе ужаснулся, получив от этого своего зверства несказанное, животное, дикое удовольствие…
И, когда он это делал, ничего больше перед собой не видя и не слыша, он спокойно и хрипло приговаривал:
- Орднунг, битте, орднунг!
После той бойни он сам сорвался, впервые за всю войну, и трое суток пил. Комбат закрыл на него глаза и лишь грубо, по - базарному матюкал часовых, когда показывался он, пошатываясь, угрюмый и почерневший, из казармы.
А на четвертые сутки они узнали, что эта проклятая война уже закончилась.
И, едва демобилизовавшись, с остервенением бросил он в оружейку свое оружие, вспомнил он свою школьную мечту, до которой никогда на войне и дожить - то не думал, и вошел в раскрытые двери университета, чтобы теперь всю оставшуюся жизнь ни у кого и ни за что не забрать больше ни одной человеческой жизни, а только всеми своими силами продлевать жизни попавших в беду людей.
И он стал хорошим хирургом, а потом и весьма известным профессором медицины, спасшим тысячи и тысячи жизней человеческих.
И все эти годы той, второй своей жизни, жил он в древнем русском городе, городе своего детства, где они с погибшим еще в сорок первом Ванькой Дедовым ходили в школу, гоняли на динамовском стадионе мяч, жил он в своей большой и, как всем тогда казалось, незыблемой, семье -стране, которую он и миллионы таких, как он, и выживших, и павших, не раздумывая закрыли грудью в те страшные годы…
И всегда учил он своих студентов тем простым истинам, что нельзя делить неделимое, удалять неудаляемое и отбирать неотбираемое, ибо это есть законы самой природы, а природа никогда и никому не прощает над собой насилие и безумие человеческое!
И теперь, когда по улицам его родного, древнего русского города, прямо под окнами его квартиры, проходили маршем люди в той же черной униформе, в которой они тем страшным летом сорок второго года гнали его, голодного и оборванного, Николая Кравца с его товарищами, к этой вот старой балке, издеваясь и просто так, в шутку, лишая жизни, а потом со смертным жалобным криком кувыркались с дамбы под огнем его пулемета – ему всегда становилось не по себе.
При виде этих выползших из ада, со свалки истории, ликующих тварей в черном, подобно каркающему воронью, вновь слетающихся на нашу землю в предвкушении легкой наживы, вскипала его нисколько не постаревшая душа, отказывался понять все это разум его и подымался из неведомых и самых сокровенных глубин его сознания могучий и глубоко оскорбленный русский дух!
…- А хотите, мы Вам одну хохму расскажем? – защебетала вновь девчушка, ярко и счастливо улыбаясь, - представляете, вчера мы, когда с Павликом расписались, ну, поехали, как положено, цветы возложить, ну, к памятнику павшим солдатам. У нас-то хуторок совсем маленький, никакого памятника нет, а в соседнем селе всегда он был! Ну, подкатываем, такие, на площадь, в центре – а памятника - то и нету! Перенесли! И пока на ремонте. Вот это да-а-а… А мы ж и не знали… Да-а. Но мы же не могли вот так, свадьбу и без возложения цветов?! Так пришлось аж в райцентр пилить, за сорок кэ - мэ.
- А перенесли памятник – то потому, что участок этот, в центре, под торговый павильон продали, - горько усмехнувшись, добавил Павлик.
А старик, улыбаясь, погруженный в свои мысли, уже медленно шел к магистрали, где его поджидал в машине внук, такой же юный и веселый, как и эти молодожены.
Теперь – то он точно знает, где он будет поставлен - памятник его старшине. Здесь, над этим рукотворным озером, вон на той высоте, откуда они в тот жаркий июльский полдень ударили со старшиной из захваченного пулемета, памятник будет поставлен так, чтобы тысячам и тысячам людей хорошо был он виден он с трассы.
Он понял теперь и каким он будет, этот памятник: то будут наши советские солдаты, но без привычного всем ППШ, без касок и гранат, они будут всего лишь в изорванных гимнастерках, разбитых сапогах и засаленных пилотках, в этой горькой картине тяжелого плена, и цепи, рвущиеся по могучим напором цепи будут обрамлять их сильные плечи! Их истощенные лица будут искажены муками, но это будут муки ненависти и решимости!
Они стремительно пойдут, вслед за своим старшиной, но не на привычный всем запад, нет! И глаза их, и лица и души их, да-да, именно – души, вот что должен точно передать скульптор! - будут устремлены на восток, на те волжские берега, туда, где разворачивается доселе еще невиданная, величайшая из битв в истории человечества и где они, непокоренные, не склонившие головы, станут, не раздумывая, в строй, рядом с истекающими кровью своими братьями!
А разорванные в клочья железные цепи будут жалко волочиться за ними следом…
Взявшись за дверь автомобиля, Кравец еще раз медленно и строго осмотрел окрестности. В синеве летнего неба две малые речные чайки, совсем невысоко, весело играя и посвистывая, вились в каком-то только им понятном птичьем танце.
А уж на высоте невообразимой, голубой - голубой сегодня, едва различимым серебристым крестиком, оставляя длинный туманный след, бесшумно уходил в никому неведомую страну крошечный авиалайнер.
2014 год.
-