Однажды кот Баюн поссорился с Олле Лукойе. Надо сказать, что датский старикашка ввиду высокого международного авторитета зазнался донельзя. Он больше не ходил по домам и не раскрывал зонтики над головками хороших и плохих детей.
Он даже не чистил уже эти зонтики, постоянно таская с собой и в зной и в слякоть, так что разноцветный зонтик в сложенном состоянии ничем уже не отличался от чёрного. Вместо того, чтобы выполнять свои сказочные функции, он шлялся по разным небывалым королевствам и тридевятым царствам и мерялся талантом с местными сказителями, повергая их в ничтожество, а себя вознося до небывалых высот.
Вот, добрался и до Лукоморья. Стоит, уперши руки в боки (зонтики воткнуты в песок) и орёт дребезжащим фальцетом:
— Да я больше сказок забыл, чем ты рассказал!
Кот Баюн, донельзя уязвленный, но не теряющий присутствия духа, сделал вид, что выкусывает грязь между когтями и лениво протянул:
— Ну, и сколь заработал?
— Что? — опешил Олле.
— Жалованье, говорю, тебе какое положено? Золотыми или ассигнациями? Отпускные, тринадцатая зарплата, премия к профессональному празднику? У меня их два, — доверительно промурлыкал он на ухо ошалевшему датчанину, которому, как мы все помним, никто ничего не платил. — День кота, — Баюн сжал в кулак левую лапу и потряс, — и день рождения Пушкина Александра Сергеевича, — сжал в кулак правую лапу и потряс ещё энергичней.
— Я не за деньги! Я за совесть работаю, — нашёлся наконец Олле-Лукойе, но, честно говоря, неубедительно звучал его голос, совсем неубедительно.
— Я тоже за совесть, — улыбнулся лукоморский сказитель, — вообще, да будет тебе известно, «совесть» — чисто русское понятие, ни в одном другом языке в полностью аналогичном смысле не присутствующее, — тут кот улыбнулся ещё шире. — Но ведь и хозяин у меня — совестливый... Он своего верного слугу без вознаграждения не оставляет.
И посрамленный Олле-Лукойе (у которого, по правде сказать, если и был хозяин, то какой-нибудь невнятный и жадный скандинавский бог навроде Рига, каковой уж точно жалованья слугам не платил) поплёлся прочь, самым постыдным образом волоча за собой оба своих зонтика, которые оставляли на мокром прибрежном песке следы, немедленно смываемые набегающими волнами.