(про деревенского подмастерья, который покорил стольный град
Российской Империи Санкт - Петербург)
Почему в России есть такая странная поговорка: "Если в сорок лет
денег нет, то и не будет", наверное, ответят немногие. А вот кстати,
случай, который то ли опровергает народную мудрость, то ли совсем
наоборот. Все зависит от того, что брать за основу. Впрочем, об этом
судить вам.
Шёл 1804 год и происходило это в Петербурге. За опустевшим
столом сидели два человека. Сказать, что они перед этим серьёзно
выпили, это вроде как вообще ничего не сказать. Конечно, можно было
сказать, что напились они в дымину, но так как за столом сидели не
пожарные, то это не было бы правдой. Или сказать про них, вот мол,
набрались в стельку, тоже не соответствовало бы действительности. Ну
не сапожники же были за тем столом. Потому как справляли они
сорокалетие мебельщика, а для них профессионального термина
степени опьянения у русского народа пока не родилось. Есть, конечно,
ближайший аналог- пьяный в доску. Но никак нельзя было применить
его к столь уважаемой персоне, коего и столяром назвать все равно что
обидеть.
Ведь за столом сидел сам Генрих Даниэль Гамбс и его гость
Андрей Никифорович Воронихин. И уж если применять выражение "в
доску", то придётся уточнять, что непременно уж в доску заморского
красного дерева "махагона". Да и не поворачивается язык замерять
градус опьянения у гроссмейстера мебельного искусства, у которого в
подчинении работали академики столярного дела и прочих ремёсел:
механики-часовщики, живописцы позолотчики да прочие эбенисты
чернодеревщики. Генрих хоть и говорил уже по-русски вполне сносно,
выпив, перемежал и насыщал для убедительности свою речь немецкими
словами, обязательно переспрашивая в конце фразы: "Ну ты, батенька,
ферштейн?"
Бедному Андрею Никифоровичу, человеку деликатному и
воспитанному, пришлось выслушать уже не в первый раз всю историю
жизни друга Генриха от сопливого толстого мальчишки до короля всех
российских столяров, поставщика его императорского величества и
придворного мебельщика русской короны. Но смысл всей этой не
совсем трезвой речи сводился к одному: сквозь подступившую слезу
Гамбс произнёс, обращаясь почти официально: "Гер Воронихин, какого
черта не могу заработать себе здесь, хотя работаю на царей и магазин у
меня в центре столицы? Все вроде сделал по науке, даже цены снизил
до нельзя. И вот уже компаньон Отт не верит мне, устал он ждать
доходу и забрал последние деньги из нашего производства? Ферштейн,
комрад?"
Воронихин смотрел на захмелевшего юбиляра, продолжая
слушать горестные сетования. "Я столько лет собирал мастеров, и чтоб
работали искусно, и чтобы пили поменьше, а это в России так не
бывает, ферштейн Андре? Я столько лет ремонтировал в Зимнем
дворце мебель моего учителя, и всё задаром, бесплатно для вашей
царицы, ферштейн?" Потом по десятому разу была поведана история
ученичества в далёком захолустном городке Нойвиде у самого Давида
Рёнтгена.
Как шпыняли его, деревенского мальчишку, хотя и
получившего профессию из рук своего отца, не последнего по
мастерству в столярной гильдии. Как издевались над ним, не доверяя
работы серьёзнее, чем клей варить да железки для рубанков точить. Но
поклялся он тогда, размазывая соленые слезы по пухлым щекам: вот
подождите, настанет час и построятся ко мне в очередь не только
мастера на работу наниматься, но и господа встанут в затылок - мебеля
себе заказывать.
И вот минуло 24 года, вроде бы все сбылось, да вот
только из последних сил тянул он на себе мастерскую. Вроде почёта и
куража уж по самые уши, а вот только денег едва хватало на жизнь.
Ведь сама Екатерина II в своём письме разрешила работать на царский
двор при условии дешёвых цен и простоты исполнения, и это при том,
что часть мастеров постоянно отвлекалось на ремонт дворцовой
мебели. Ну и понятно, пока даже эта скромная плата доходила от
государыни, согласно вековым традициям государства Российского,
приличная часть гонорара оседала в карманах интендантов. Хоть и
сметлив был Гамбс в своём ремесле, но несмотря на немецкую
бережливость, он едва сводил концы с концами. К своему сорокалетию
полностью потерял веру в успех своего предприятия. Он даже дошёл до
того, что влез в долги к княгине Елизавете Алексеевне, урожденной
Баденской принцессы - своей землячки.
Со стороны могло показаться, что, выполняя заказы монарших
особ, он должен был купаться в деньгах. Но содержание лучших
специалистов, приобретение самых добротных материалов и траты на
магазин в центре Петербурга полностью истощили бедного Генриха.
Я эту историю слышал от стариков-реставраторов, которым было
лет по восемьдесят и которые, будучи в подмастерьях, бегали за водкой
ещё тем дедам, что на последнего царя работали. Рассказывали они
смачно, что даже один, держа мхатовскую паузу и изображая мудрого
Воронихина, произносил, подражая почему-то артисту Бабочкину
отшлифованный годами текст:
- Вот смотрю я на тебя и думаю: ты вроде с виду, Генрих Данилыч,
человек умный, а, прости меня Господи, дурак дураком. Уж поди
пятнадцать лет в России, а не разумеешь русского характера. Ну зачем,
скажи на милость, ты цены снижаешь да снижаешь в своём магазине.
Так у тебя вовсе покупать перестанут. Поставь ну хоть завтра цены
вдвое, а то и втрое выше и все у тебя наладиться. Потому как бедному и
так твоя мебель по барабану, а у состоятельного и солидного
покупателя от такой цены должно дух захватывать, чтоб купил, а потом
ходил и гордился собой и своей покупкой. Вот, мол. обзавёлся
гамбсовой мебелью, хоть и удар по карману, зато праздник для души и
уюта, ферштейн, Данилыч?"
Можете верить, можете не верить: но только после того дня, жизнь
знаменитого мастера поменялась кардинально и оставил он в
наследство своим четырём детям не только славное имя и уникальную
мастерскую, но и солидный достаток.