Наступила весна; Сэбридж остался на свободе. Но ученый, о котором предупредили в канун Нового года, был арестован, предстал перед судом, признал свою вину и получил десять лет. Его имя, которое Бевилл тогда забыл, попало в заголовки газет.
Позже я понял, что большинство из нас скрывали от самих себя, насколько давил общественный шум. Мы знали, что люди говорят чушь, преувеличивают итоги, не придавая им никакого значения; и поэтому, точно так же, как другие официальные лица, оказавшиеся в центре скандала, мы закрывались от любых замечаний, которые слышали по этому поводу, в поезде, в баре клуба, в фойе театра; как будто мы были глухими людьми, которые для удобства отключили слуховые аппараты.
Я сам ходил в суд. Говорили мало; но многим, как и Бевиллу, этого хватило, чтобы тревожиться.
Хэнкинс, всегда сметливый, самый деловой в своей професссии, приступил к первой статье, которую он назвал "Последняя измена". Это было трогательное и красноречивое произведение, голос тех, кто чувствовал себя пережитком своей либеральной юности, для кого сладость жизни закончилась с двадцатыми годами, и теперь им самим казалось, что они существуют на ничейной земле. Для меня в этом была особенность, представляющая особый интерес. Это была единственная строка, в которой он написал, как и многие писатели до него, личное сообщение. Он писал Ирен, напоминая ей, что она не всегда жила среди "новых иностранцев", то есть английских ученых. Ибо Хэнкинс привык думать о них как о другой расе.
Вскоре после этого из Барфорда в комитеты пришло известие, что Льюк заболел. "Плохо" было первым описанием, которое я услышал. Казалось, никто не знал, в чем дело - хотя некоторые предполагали, что это могло быть последствием его "дозы", это звучало несерьезно; мне не сразу пришло в голову, что Мартин стал главой дела.
Я так мало думал об этом, что не спрашивал деталей, пока ближе к концу марта Фрэнсис Гетлифф не сообщил мне, что Льюк был в избран в Королевское общество в этом году. Я спросил, могу ли я поздравить его. Да, сказал Фрэнсис, если бы это осталось между нами. Сам Льюк уже знал. Поэтому я отправил записку, но в течение нескольких дней не получал ответа. Наконец пришло письмо, но оно было написано Норой Льюк. Она сказала, что Уолтер нездоров и не в состоянии сам написать благодарность; если бы я мог уделить время и как-нибудь приехать, он хотел бы поговорить со мной. Если я сделаю это, написала Нора сильным негибким почерком, она попросила меня обязательно увидеть ее первой. Тогда она могла бы дать мне "всю информацию".
На следующее утро я отправился в Барфорд и нашел Нору в ее лабораторном кабинете. На двери висела карточка, на которой ярко поблескивали синие чернила: "Н. Льюк".
При встрече я спросил:
- Это серьёзно?
- Возможно.
Она добавила:
- Он просил передать тебе. Он знает, что думают врачи.
- Что же? Это серьезно, да?
Сидя за своим столом, с собранными в пучок волосами, в очках без оправы, в светло-желтом свитере, с блокнотом перед собой, она выглядела так, как, должно быть, выглядела, когда была студенткой и они с Уолтером впервые встретились. Она уверенно ответила:
- В худшем случае - рак костей.
Именно этого он боялся в тот март.
- Но этого может и не быть, - рассудительно продолжала Нора. - Или это повлияли гамма-лучи, или в кости осели частицы плутония.
- Когда станет известно?
- Никто не знает. Нет опыта. Если этот приступ пройдёт, никто не знает, повторится ли он.
Я что-то пробормотал: затем я спросил, сколько людей знают.
- Полагаю, многие, - ответила Нора. Внезапно ей стало любопытно:
- Почему ты об этом спрашиваешь?
Когда мне было двадцать с небольшим, мне тоже угрожала серьезная болезнь. Я пытался скрыть это - оно могло повредить карьере. Вместо того чтобы сказать об этом Норе, я просто заметил, как часто видел, что люди скрывают даже упоминание о раке.
- Ему не хватило бы терпения, - Нора посмотрела прямо на меня. - И скрывать нечего. Даже в худшем случае. Чем больше людей узнают, тем больше людей вылечат.
Она сказала это удивительно открыто - точно так же, как и сам Уолтер! Иногда из-за их прямоты мои уловки и скрытность казались убогими. И сейчас, узнав от Норы о болезни ее мужа, я почувствовал её искренность; я растерялся больше, чем если бы она не могла вымолвить ни слова, и поэтому я мало чем мог ей помочь.
Я спросил, где Льюк и кто за ним смотрит. В той же государственной больнице, что и тогда, сообщила Нора; миссис Дравбелл, как и тогда.
- У неё лучше получается, - сказала Нора.
Взгляд её светлых глаз не отрывался от меня. Она добавила:
- Если его болезнь затянется, полагаю, мне будет чем заняться.
Она продолжала:
- На самом деле, пусть лучше лежит. Рада, что он вообще жив.
Она сказала это без единой слезинки. Она произнесла это, не меняя своего ровного, рассудительного, монотонного голоса. Тем не менее, это заставило меня осознать, как даже за пять минут до этого, и в прошлом, я совершенно неправильно понимал ее. В последний раз, когда Льюк был болен и она покинула палату, я подумал, что она была рада сбежать; что, как и я, она не могла выносить вида страданий. Вздор: я не должен был думать так пренебрежительно о такой необузданной женщине, как Ирен; в сорок лет я ошибся как юнец, обманувшись прозаичностью.
На самом деле Нора осталась бы у постели своего мужа, если бы это еще на секунду сохранило в нем жизнь. Она обладала полной преданностью - которая не обязательно должна была быть страстной или даже эмоциональной - человека, который не считал себя очаровательным или прелестным. Свою самооценку она вложила в разум, который, как она ошибочно считала, был сродни уму её мужа. Но в глубине души она всегда сомневалась, что нашла мужчину на всю жизнь. Она не требовала от него ничего - но могла пойти на всё ради него.
Болезнь, упадок, нервный срыв - если бы он перенес их с её помощью, она была бы избавлена от невыносимых лишений потерять его. Именно та абсолютная преданность, которая проистекала из абсолютной неуверенности в себе, была самой притягательной из всех. Между тем, чтобы он был инвалидом рядом, и тем, чтобы он был совсем здоров, но без нее, Нора бы не выбирала.
Когда я вошёл в палату Льюка, в комнате было темно, снаружи лил дождь; Уолтер, казалось, спал. Я прошёл по комнате, в кровати послышался шорох; он включил настольную лампу и посмотрел на меня, взъерошенный и раскрасневшийся. Залысины исчезли, его волосы были такими же густыми, как и раньше, лицо покрывал румянец - но за ним скрывалась мертвенная бледность.
- Я слышал мнения врачей, - начал я, пытаясь выразить сочувствие. Льюк перебил, к моему удивлению:
- Они мало знают. Не было б других интересных дел, Льюис, я бы и сам занялся медициной. Поизучал бы.
Я не мог судить, храбрился он или нет, когда продолжил:
- Буду удивлён, если оно меня прикончит. Не думаю, что вероятность рака выше двадцати процентов.
Если это было в его духе, я мог только подыграть. Так что я поздравил его с избранием в Королевское общество.
- А вот это, чёрт возьми, пугает, - Уолтер мрачно и весело рассмеялся. - Если старики тебя так балуют, невольно задумаешься: вдруг боятся опоздать до похорон?
- Не слышал таких слухов, - ответил я.
- Врёшь наверно?
- Нет. - Он был избран второй раз; в прошлый ему ещё не было тридцати пяти.
- Тогда ладно. Говорю тебе, я поверю, что со мной всё, когда увижу это.
Я подметил про себя, как легко он успокоился.
- Иногда люди пытаются так избавиться от кого-то. Можно подумать об этом.
Без особого желания (не хотелось спорить) я спросил, о чём он думал.
- О том, как жил, и что делать потом.
Он говорил без привычной резкости.
- Я не мог отказаться от науки, да? Я был создан для этого. Если бы я вернулся в прошлое, я бы сделал то же самое. Но никому из нас не будет легко из-за этой проклятой бомбы. Это наказание за нашу суть; но всякий раз, когда нам приходится смотреть в чертово зеркало, чтобы побриться, мы не будем на сто процентов довольны тем, что там видим.
Он добавил:
- Но что ещё мы могли? Вот ты знаешь историю: что такие парни, как я, могли делать?
Я вспомнил слова Гектора Роуза - человека, взгляды которого отличались от взглядов Уолтера: "Иные события слишком масштабны для людей".
- Он так сказал? Возможно, не такое он ничтожество. Мы часто думали, что события стали слишком масштабными для нас.
Льюк замолчал и затем произнёс:
- Может, так и есть. Но мы должны жить так, словно всё по-другому.
Он знал, что я думаю так же.
- Забавно. Легко верить в лучшее для мира, думая, что смерть рядом. Думаешь, раз тебя не коснётся, можно размышлять спокойно.
Он добавил:
- Когда справлюсь с этим, изменю что-нибудь. Если не я - кто другой это сможет?
Он говорил так пылко, что я решил подшутить. Я упомянул младшего Питта; но Уолтер историю не знал.
Он продолжал:
- Я изменил свои взгляды, Льюис. Я хочу, чтобы мы прожили следующие двадцать лет так, чтобы бомбы эти не падали. Я думаю, если мы будем бороться каждый день, мы этого добьёмся. Я должен изготовить бомбу; я должен заставить военных понять, что они могут и чего не могут с ней делать; я буду сражаться - и здесь, и снаружи; но я верю, что смогу. Двадцать лет мира нам бы не помешали.
Льюк с усмешкой откинулся на подушки.
- Это не слишком праведно, да?
- Почему?
Его мысли о будущем травили мне душу.
- Я только сейчас понял, как люблю власть. И ещё больше полюблю, если добьюсь своего в ближайшие годы.
Он прервал себя:
- Нет, это далеко от праведности. Но если это полезно, если я выиграю нам время, какого чёрта волноваться о душе?
Уолтер ни разу не спрашивал о Мартине и не ссылался на него, за исключением, возможно (я не был уверен), когда он говорил о внутренних врагах.
Он начал было спрашивать о моей работе, но, по давлением болезни, замолчал. Он сказал тихим и непривычно задумчивым голосом:
- Я однажды говорил тебе, что веселиться мне некогда. Успею ли я когда-нибудь?
Тусклое воспоминание вернулось ко мне: Льюк, моложе, в расцвете сил, ворчит на окна Барфорда.
Он хмуро посмотрел на меня.
- Когда они сказали, что я могу умереть, я ругался и думал обо всём, чего не сделал. Если они окажутся правы, хоть я и говорил, что не верю, я уйду, думая, что слишком мало радовался. Не могу вынести эту мысль.
Всего на мгновение мужество покинуло его. И снова, как и за воротами дома Дравбелла (теперь воспоминания были острее), он думал о женщинах, о том, как он все еще жаждал обладать ими; о своих разочарованиях - брак ограничивал его. Уолтер удачно женился; он любил своих детей, он приближался к среднему возрасту; и все же сейчас он страстно желал женщину, как будто он был девственником, умирающим от невыносимой мысли, что он упустил высшую радость, радость, которая в воображении превосходит любую осуществленную любовь, как будто он был Китсом, проклинающим судьбу за то, что у него не было Фанни Браун.
У тех, кого я видел при смерти, самой горькой мыслью было то, что они не успели.
И, хотя это не всегда было легко принять, я наблюдал то, что другие уже видели - я не мог вспомнить тех, кто знал больше плотской любви и кто, когда пришел конец, не думал, что провёл время сносно.