Расскажу вам о Хайдеггере. Прежде всего, детство Хайдеггера. Начнем с года рождения. Год рождения Хайдеггера легко запомнить, потому что он совпадает с годом рождения Анны Ахматовой и Людвига Витгенштейна. Это 1889 год. Хайдеггер происходил из семьи католиков. Есть такие немцы-католики, хотя в основном немцы у нас ассоциируются с лютеранами. На самом деле число католиков и протестантов в Германии примерно одинаково. Но южная Германия, а Хайдеггер с юга, традиционно католическая. Его отдали в католическую школу, а потом он даже поступил послушником в Орден иезуитов. Но у него были какие-то проблемы со здоровьем, поэтому у иезуитов он пробыл недолго. От иезуитов он ушел, но зато поступил на богословский факультет Фрайбургского университета и защитил диссертацию о Дунсе Скоте. Там же, во Фрайбурге, он познакомился с Эдмундом Гуссерлем и в 1919 году стал его ассистентом. Тут надо остановиться и рассказать поподробнее, кто такой Гуссерль. Наверное, Гуссерлю стоило бы посвятить отдельную лекцию, но мы не на философском факультете (там не то что лекцию, целый спецкурс могут Гуссерлю посвятить). Гуссерль знаменит тем, что основал новое направление в философии, получившее название феноменологии. У нас в России можно встретить философов, которые позиционируют себя как феноменологи, например, Виктора Игоревича Молчанова. Поскольку Гуссерль оказал влияние на Хайдеггера, то, чтобы понять философию Хайдеггера, надо иметь представление и о феноменологии.
Гуссерль, еврей по национальности, вначале занимался математикой под руководством Вейерштрасса, а потом подпал под влияние австрийского философа Франца Брентано, бывшего католического священника, который, из-за того что нарушил обет безбрачия и женился, вынужден был перестать служить и в 1879 году покинул католическую церковь. Тем не менее он продолжал читать лекции по философии в Венском университете с 1880 по 1895 год. Он сохранил веру в Бога и даже занимался апологетикой, доказывая бытие Божие. Франц Брентано произвел на Гуссерля большое впечатление, когда тот учился в Вене, и Гуссерль, по-видимому, под влиянием Брентано обратился в христианство. Правда, он принял лютеранство, а не католичество, что неудивительно, потому что Брентано был с католической церковью в непростых отношениях. Я не могу сказать, что Гуссерль стал активным христианином, что он регулярно ходил в церковь и т.д., он, скорее, принял христианство идейно. Кстати, это дало ему и определенные социальные бонусы, потому что тогда не во всех европейских университетах евреям разрешалось занимать профессорские должности. Однако те евреи, которые принимали христианство, получали полные права. Про Гуссерля рассказывают (это было уже после Первой мировой войны), что он держал на столе Новый завет, принадлежавший его сыну Вольфгангу, погибшему в боях под Верденом, но никогда не открывал его. Гуссерль об этом говорил так: «Видите мой Новый завет? Он всегда у меня на столе, но я его никогда не открываю. Я знаю, что когда я открою его и начну читать, я должен буду бросить философию». Т.е. Гуссерль считал, что настоящий философ должен быть вне религии, потому что, если он свяжет себя какими-нибудь религиозными аксиомами, он утратит независимость мышления. Такой настрой Гуссерля и сам его феноменологический метод, который предполагает своего рода картезианское сомнение и некоторое отстранение от реальности, «подвешивание» (проблематизирование) даже самых, казалось бы, очевидных вещей, оказали впоследствии влияние на Хайдеггера. Феноменолог прежде всего проблематизирует саму ситуацию. Ну, например, почему Лупандин читает лекцию, а Шестоперова слушает? А почему не наоборот? Т.е. самые простые вещи предстают для феноменолога как непонятные. Он везде ищет проблему. Как говорил еще Аристотель, философия начинается с удивления. Удивиться – это важная задача феноменолога. Не спешить выстроить какую-нибудь систему философствования, как Гегель или как Маркс, а скорее вернуться «назад, к самим вещам». Т.е. увидеть, какие вещи есть на самом деле. Гуссерль любил гравюру Дюрера «Рыцарь, смерть и дьявол» и говорил: «Я должен идти своим путем так уверенно, так целенаправленно и так серьезно, как рыцарь на гравюре Дюрера». При этом Гуссерль мог абстрагироваться от вопроса, реален ли дьявол, есть ли вообще дьявол как таковой. Схоласты, например Фома Аквинский, скажут, что дьявол – это падший ангел, что есть ангельская природа и есть человеческая природа, как и природа растений, животных, минералов. Есть иерархия природ. Есть такие существа – ангелы, которые наделены интеллектом, но не имеют тела, они – духовные сущности. Некоторые из этих ангелов добрые, а некоторые злые, и, соответственно, дьявол – это злой ангел и т.д. А Гуссерль говорит: давайте абстрагируемся, давайте не будем задавать вопрос о бытии дьявола, а посмотрим на него как на некий символ. Что хотел выразить Дюрер? На что он нам намекает? Кстати, и смерть на гравюре изображена символически, в виде козы с косой. Давайте не будем спрашивать, действительно ли смерть приходит в виде козы с косой. Пусть это тоже будет только символ. Оставим пока в стороне вопросы онтологии. Посмотрим просто на саму гравюру. И тогда на первый план выходит рыцарь, который, несмотря на дьявола и на смерть, идет вперед очень уперто. И шлем его устроен так, что он ни направо, ни налево посмотреть не может. Смотрит только вперед. Вот таким рыцарем философии считал себя Гуссерль. Что бы ни происходило с ним, с его детьми, с Европой, со всем миром, он продолжает заниматься феноменологией и никуда не хочет сворачивать. Вы знаете, что один из его сыновей погиб на фронте во время Первой мировой войны, другой был ранен. И в конце жизни проблемы не закончились. Пришел к власти Гитлер и всех евреев, независимо от того, иудеи ли они, протестанты или католики, отстранил от преподавания в университетах. Для Гуссерля это, конечно, был удар. Он был уже немолод, ему было 74 года, он был в это время уже на пенсии, но все равно это было обидно.
Всё это тесно связано с Хайдеггером. Ведь Гуссерль сделался для Хайдеггера учителем. Именно Гуссерль ввел молодого Хайдеггера в святая святых феноменологии. А задача у Гуссерля была сделать из философии строгую науку. Одно из сочинений Гуссерля даже так и называется: «Философия как строгая наука». Превратить философию из того, чем она сейчас является, а именно разговором о культуре, в настоящую науку типа математики, физики, химии и т.д. Тут надо сказать, что мнения ученых разделились. Я приводил в пример на семинаре Эрвина Панофского, друга Альберта Эйнштейна и известного искусствоведа, который придерживался другого мнения (не такого, как Гуссерль): есть два мира, мир науки и мир культуры. Между ними есть сходство, но есть и принципиальное различие. Науку интересует вопрос «как на самом деле?» и она устремлена в будущее. От науки также зависит развитие техники. Культуру же не интересует вопрос «как на самом деле?», она устремлена в прошлое и развитие техники от нее не зависит. Данте, с точки зрения культуры, не стареет, а Птолемей как астроном устарел. Поэтому странно было бы учиться астрономии по Птолемею. Но поэт может учиться стихосложению, читая Данте. Данте – это некая универсальная константа культуры. И в этом смысле изучать Данте – все равно что изучать закон всемирного тяготения. Или тот же Дюрер. Дюрером можно заниматься всю жизнь. Панофский написал о Дюрере обширную монографию. По Гуссерлю, культура должна превратиться в науку. Наверное, с точки зрения Гуссерля, этим Панофский и занимался (но не с точки зрения самого Панофского). Гуссерль, в отличие от Панофского, не делил мир на мир культуры и мир науки. Он считал, что мир один и он должен быть научным. Потому-то он так боялся открыть Евангелие. Если я открою Евангелие, я откажусь от научного метода, потому что к Евангелию его трудно приложить. Там надо принимать вещи на веру, т.е. выстраивать новую аксиоматику. Но если я выстрою эту новую аксиоматику, я выйду из мира ученых. Они перестанут со мной разговаривать. А задача Гуссерля была объединить всё человечество. Поэтому он так болезненно отреагировал на приход к власти Гитлера. Это было крушение всех его надежд на культурное объединение Европы. Хотя на самом деле он мог усомниться в возможности такого объединения еще в Первую мировую войну. Уже тогда можно было задуматься о кризисе европейской культуры. Но Гуссерль как-то пережил Первую мировую войну, хоть и не без потерь, и не отказался от своей идеи. И только приход Гитлера к власти окончательно его разочаровал. Тогда-то и появилась в его докладах и статьях тема кризиса.
Что касается Хайдеггера, то он, хоть и находился какое-то время под влиянием Гуссерля, в конце 1920-х стал отдаляться от него. Тому были определенные причины. Начнем с того, что Хайдеггер после длительного пребывания во Фрайбурге, где он интенсивно общался с Гуссерлем, перебрался в Марбург, где он получил должность экстраординарного профессора в местном университете. Это было в 1923 году. В Марбурге он встретил Ханну Арендт, которая была его студенткой с 1924 года. Между ними возникла дружба и завязалась переписка, которая продолжалась 50 лет и окончилась со смертью Ханны в 1975 году. Эта переписка сейчас опубликована и даже переведена на русский язык. Ханна Арендт – тоже значительное имя в истории философии. Она сама по себе интересна и как женщина, и как философ-экзистенциалист. Она еврейка, как и Гуссерль. Здесь тонкий момент. Некоторые авторы упрекали Хайдеггера в антисемитизме. Но это, конечно, абсурд. Не может антисемит переписываться с еврейкой на протяжении 50 лет. Это был бы какой-то странный антисемитизм. В сказке «Волшебник изумрудного города» Страшила жаловался, что он очень глупый, потому что у него нет мозгов, но при этом всё время принимал мудрые решения. И Железный Дровосек жаловался, что у него нет сердца, но из всех героев был самый жалостливый и эмпатичный. Также и Хайдеггер – такой антисемит, который очень любит евреев. И учитель у него еврей, и любимая ученица еврейка. Правда жена Хайдеггера – Эльфрида - не была еврейкой.
Теперь об отношении Хайдеггера к католичеству. Может быть, под влиянием своей жены, которая была протестанткой, он охладел к католичеству. Это видно из его записных книжек. Они сейчас изданы и даже переведены на русский язык. И если вы внимательно будете читать эти записные книжки, то вы обязательно обратите внимание на упоминание в них Романо Гвардини. Романо Гвардини – немецкий католический священник и богослов. Хайдеггер знал его еще со времен обучения на богословском факультете Фрайбургского университета, они были однокурсниками. Если бы Хайдеггер был верным католиком, он должен был бы любить Романо Гвардини, но он его критикует: «Великих растлителей духа сейчас нет – зато много расплодилось посредственных [растлителей духа]. Наиболее серьезным и умным из них является Романо Гвардини. Он затрагивает все возможности духа в великих формах поэтов и мыслителей, он никогда не тривиален и никогда не педалирует грубо католическую точку зрения... Но нигде он не дерзает поставить сущностный вопрос или даже достичь вопроса, который еще не поставлен; он просто снова предлагает уже готовый надежный список ответов, адресованный тем, кто хочет уйти от всех вопросов». Про что его, Романо Гвардини, ни спроси: про дьявола, про смерть, про рай, про ад, про Паскаля, про Достоевского, - у него уже есть заранее готовые ответы, просто надо знать, на какой полочке они лежат. Гуссерлевская феноменология там и не ночевала. Католики не могут проблематизировать ни один из своих догматов. И в этом смысле Гвардини похож на марксиста или фрейдиста. Ему всё ясно, и единственное, что он хочет, это слушателей, трибуну и микрофон. Ни свою веру, ни католическую церковь как социальный институт он не ставит под сомнение. С точки зрения Хайдеггера, он наивен. Не надо штудировать все «Черные тетради» и выписывать все упоминания там о Гвардини. Приведенной выше цитаты вполне достаточно, чтобы понять, что отношение Хайдеггера к католичеству в то время было негативным. Здесь нельзя недооценивать и влияние Гуссерля, и влияние Ханны Арендт, и влияние всей той ситуации, когда он фактически разрывался между женой и любимой ученицей. И, конечно, с точки зрения Романо Гвардини и любого другого католического священника, компрометировал себя. Уже после Второй мировой войны произошло некоторое примирение и между Хайдеггером и Романо Гвардини, и между Эльфридой и Ханной Арендт. Хайдеггер попросил у Эльфриды прощения, а она, в свою очередь, не возражала против визитов Ханны Арендт, тем более что Хайдеггер нуждался в упрочении своей репутации. Здесь и Ханна Арендт, и Романо Гвардини с его репутацией антифашиста могли быть очень полезны.
Но это произошло позже, сейчас мы еще мысленно в Марбурге, идет 1925 год, Хайдеггер молодой профессор (ему 36 лет), он пишет свою знаменитую книгу «Sein und Zeit» («Бытие и время»). Книга очень известная, о ней писали у нас даже в советскую эпоху. Мне рассказывали, что Пиама Гайденко, преподаватель философского факультета МГУ, уволенная оттуда за диссидентство в конце 1960-х, по-настоящему плакала из-за того, что не могла понять все тонкости мысли Хайдеггера. Она читала «Бытие и время» по-немецки, русского перевода в то время еще не было и в помине. Кто-то, может быть, плачет от того, что не может понять квантовую химию. Я лично уже не плачу. Я вместе с Гуссерлем проблематизирую: «А что такое вообще понимать?». Что значит: «Я понял Хайдеггера?». Вот я, допустим, увидел, что Хайдеггер ругает Гвардини. Что-то я понял. Как говорил Фейхтвангер, описывая свои впечатления от Советского Союза в 1937 году: «Я понял немного, но то, что я понял, прекрасно. Из этого я могу сделать вывод, что то, что я не понял, тоже прекрасно». Он сравнивал Советский Союз с нацистской Германией, где он как еврей чувствовал себя изгоем. Ему казалось, что в СССР всё нормально, евреев в концлагерь не отправляют, профессорской должности не лишают. Чего ещё желать? Он, конечно, не знал русского языка, потому и говорил: «Я понял немного». Так и в случае понимания Хайдеггера. Я не могу сказать, что свободно владею немецким языком; отдельные слова я знаю и даже немного грамматику, но чтобы читать без словаря «Sein und Zeit» - этим я не могу похвастаться. Впрочем, Пиама Гайденко очень хорошо знала немецкий язык и даже переводила с него. Но, тем не менее, плакала. Знание немецкого языка еще не дает возможность проникнуть во все тайны Хайдеггера. Но некоторые вещи понять всё же можно. Во-первых, самое главное, что бросается в глаза при сравнении Гуссерля и Хайдеггера – это то, что у Гуссерля, в отличие от Хайдеггера, никакого «Zeit» нет. Наука, по Гуссерлю, должна быть вне времени, как математика. Т.е. не может быть науки ХХ века, античной науки, средневековой науки. Есть единая наука. Она изучает вещи, существующие объективно и вне нас. Например, лантаноиды. Они существовали во времена Древнего Египта, просто египтяне о них ничего не знали. Или золото. О его существовании и свойствах, конечно, знали, но не знали, что это элемент таблицы Менделеева с порядковым номером 79. Короче, есть какие-то объективные вещи, которые не зависят ни от Древнего Египта, ни от Средних веков. Время над ними не властно. Время присутствует в науке лишь в одном-единственном смысле, как факт ее истории: например, рентгеновские лучи открыли в 1895 году, а радиоактивность – в 1896. Но ни к самим рентгеновским лучам, ни к радиоактивности эти даты не имеют никакого отношения. А Хайдеггер считает, что время неразрывно связано с самим бытием, т.е. в каком-то смысле и с физическими законами. Но прежде всего, конечно, с человеком. И не только с отдельным человеком, но с народом и государством. И вот, когда он вводит в свою философию понятие народа, времени, исторического времени, истории и тем более, когда он задает вопрос о смысле истории, тут он радикально расходится с Гуссерлем.
Существует очень интересный документ: заметки Гуссерля на полях книги Хайдеггера «Бытие и время». Книга вышла в 1927 года, Хайдеггер посвятил ее Гуссерлю и подарил ему экземляр. Гуссерль ее прочел, сделал на полях заметки (они опубликованы), а потом сформулировал свое мнение следующим образом: «Я пришел к выводу что его «феноменология» не имеет ничего общего с моей и я рассматриваю её псевдонаучность как препятствие для развития философии». Он почувствовал в Хайдеггере другой дух. Ученик должен мыслить в резонанс с учителем. Гуссерль не хотел, чтобы кто-либо менял основные постулаты его феноменологического метода. Ученики должны были идти дальше в указанном им направлении. И когда Гуссерль увидел, что Хайдеггер меняет некоторые аксиомы, для него (Гуссерля) священные, он, конечно, расстроился. Наверное, он уже догадывался, что Хайдеггер симпатизирует нацистам. В каком смысле? Нацисты говорили о том, что есть немецкий народ, что есть такое понятие, как немецкая судьба. С точки зрения Гуссерля – это бессмыслица, хотя он и отдал дань немецкому патриотизму в годы Первой мировой войны (цикл лекций о Фихте, прочитанный в 1917 году). Впрочем, в тексте «Бытия и времени» мы таких слов, как «немецкий народ» и «немецкая судьба» еще не находим. Они появятся у Хайдеггера позднее, например, в лекциях 1933/34 года, прочитанных во Фрайбургском университете. И неудивительно, что, когда Гитлер пришел к власти, Хайдеггер согласился занять в этом университете пост ректора. Для этого надо было вступить в нацистскую партию. И он вступил (1 мая 1933 года). И оставался членом партии до 1945 года. И это ему не простили, хотя ректором он пробыл недолго, меньше года. Вскоре после того, как он вступил в должность ректора, он произнес знаменитую речь «Самоутверждение немецкого университета», где он тоже говорит о «немецкой судьбе». После войны был принят закон о денацификации, и все, кто как-то скомпрометировал себя, были ограничены в правах. Хайдеггера тоже наказали, и в течение 6 лет ему запрещали читать лекции студентам. И тут пригодилась Ханна Арендт. Она в то время уже жила в США, была замужем. Переписка между Хайдеггером и Арендт возобновилась в 1950 году. Осенью 1951 года Хайдеггеру разрешили преподавать, и он прочел курс лекций во Фрайбургском университете, которые позднее были опубликованы в виде книги, называвшейся «Что значит думать?». Лекции любопытные, необычные. Уже в самом названии ощущается влияние Гуссерля. Сама постановка вопроса: «Что значит думать?» - типично гуссерлевская. Проблематизировать само мышление.
Некоторые люди плакали, читая Хайдеггера, а мне даже совестно, что я не плакал. Может быть, я недостоин читать лекцию о Хайдеггере. Ведь настоящее познание приходит через плач, через слезы. Но, может быть, были «невидимые миру слезы». Короче, когда я читал «Что значит думать?», я, кажется, отчасти понял, что Хайдеггер хочет сказать. Первый момент: нужно ли всегда быть логичным? Хайдеггер считает, что быть всегда логичным – это смерть для философии. И это уже не гуссерлевская мысль. Хайдеггер считает, что, как только нам удается уложить философию в прокрустово ложе логики, она умирает, как рыба, которую вытащили из воды и положили на прибрежный песок. Как рыба не может жить без воды, так и философия не может жить без поэзии. Т.е. философия по природе поэтична. Она во многом основывается на интуициях. Но вы спросите, как же тогда отличить «пошлого болтуна» (выражение Канта) от настоящего философа, если мы откроем лазейку для цитирования Данте и Пушкина? Разве цитирование Данте и Пушкина уже делает человека философом? Кажется, это уже слишком! Так нельзя! У Гуссерля мы четко видим отличие. Болтун – это человек, который настроен поэтически, он не способен к строгому мышлению, и мы его сразу вычисляем. А строгий философ не болтун. Он труженик. Как у масонов: надевают фартуки и начинают работать. Я не хочу сказать, что Гуссерль был масоном, но идея такая: на философских семинарах мы «работаем». А Хайдеггер считает, что это неправильно. И внешне он был похож не на профессора, а на лесника. Нельзя анатомировать музыку, как труп (если вольно процитировать «Моцарта и Сальери»). Иными словами, нельзя разлагать философию на логические схемы. Философия – это некий дар, сродни поэтическому. И здесь очень большую роль играет интуиция. Некоторые семинары Хайдеггер посвящал философскому анализу творчества поэтов, например Гёльдерлина. Он напоминает нашего поэта Тютчева. Только, в отличие от Тютчева, Гёльдерлин в середине жизни сошел с ума. Можно много говорить о родстве философии и поэзии, и даже такой рационалист, как Рассел, писал стихи и даже посвятил одну из глав своей «Истории западной философии» анализу творчества Байрона. Да и в Ницше – любимом философе Хайдеггера – было много поэтического.
Философии Ницше Хайдеггер посвятил отдельное исследование в двух томах. Отметим, что Ницше – философ, наиболее далекий от Гуссерля. Если вы попробуете в сочинениях Гуссерля поискать ссылки на Ницше, то вы их не найдете (и уж совсем невозможно представить себе Гуссерля, читающего лекцию о Ницше). Это тоже интересный момент. Философия только кажется однородной: все философы, все доктора наук... Но если приглядеться, то видны отличия. Молчанов – феноменолог, а Синеокая – специалист по Ницше. А Пиама Гайденко плакала над Хайдеггером. Все разные! На самом деле нет единой философии. Гуссерль пытался всех философов объединить под одно знамя и соединить философию и естествознание. Объединить всех интеллектуалов и устроить «республику философов» по типу платоновского государства. В пределе – чтобы ученые управляли миром. Только тогда возможна счастливая жизнь. Но всё оказалось не так просто. Понятно теперь, почему у Хайдеггера такой интерес к Ницше и Гёльдерлину. И... к досократикам. Это тоже интересный момент. Причем здесь досократики? И зачем уделять им столько внимания, если от них сохранились только фрагменты? Но тут-то как раз и есть необходимое пространство для полета поэтической фантазии Хайдеггера. Фрагменты допускают массу интерпретаций, потому что мы не знаем контекста. Вот, например, фрагмент софиста Протагора: «Человек есть мера всех вещей». Дайте этот фрагмент Хайдеггеру, и он вам прочтет о нем целую лекцию. Он, конечно, обратится к древнегреческому оригиналу и обязательно подвергнет беспощадной критике все имеющиеся переводы. Хайдеггеру будет в этом помогать многозначность греческих слов. Часто мы действительно не понимаем, что греки хотели сказать, какой смысл вкладывали они в те или иные термины. Например, слово «meros» (мера). Как они понимали это слово? Так же, как автор «Апокалипсиса» («И стену его измерил во сто сорок четыре локтя, мерою человеческою, какова мера и Ангела»), или как-то иначе? И что значит «всех вещей» (panton chrematon)? Это типично для Хайдеггера, он много таких фрагментов толковал и перетолковывал, пытался найти в них какой-то неочевидный скрытый смысл, часто подгоняя их под свою философию. А у Хайдеггера была своя философия, которую Сартр правильно определил как экзистенциализм. И вслед за Сартром все стали говорить, что Хайдеггер – экзистенциалист. В отличие от Гуссерля, которого никто экзистенциалистом не называет. А в чем разница? Хайдеггер касался проблем метафизических, выходящих за пределы науки. Например, в чем смысл жизни и каково призвание человека на земле? Или: как человек, сознавая свою смертность, дерзает изучать и преобразовывать природу? Как человек, сам состоя из химических элементов, исследует свойства химических элементов? Если вы так ставите вопрос, то вы экзистенциалисты. А если вы просто учите химию, защищаете сначала кандидатскую диссертацию, потом докторскую, пишете статьи, сидите в лаборатории, то вы химики. Гуссерль призывал вас сидеть в лаборатории и не задаваться философскими вопросами. Занятия химией сами по себе могут быть призванием. А если уж ты занялся философией, сделай из нее строгую науку. Если ты вводишь новое философское понятие, постарайся дать ему строгое определение. Если ты придумал какую-то процедуру верификации или поиска истины, действуй решительно, не отвлекайся. Как позже скажет Витгенштейн: если ты нашел какой-то новый факт или объяснение факта, то говори, а если ничего не нашел, то молчи. И у Гуссерля было такое понятие: «эпохе» - воздержание от поспешного высказывания своего мнения. А Хайдеггер считает, что ты имеешь право говорить, если тебя посетило вдохновение. В этом он, наверное, близок к неоплатоникам. Бытие может открыться человеку в экзистенциальном опыте. О нем можно молчать, но можно и говорить. Конечно, если это опыт смерти, поведать о нем невозможно. Но размышлять о смерти нужно и полезно. Спиноза в свое время говорил: «Свободный человек ни о чем так мало не думает, как о смерти, ибо размышление свободного человека не о смерти, а о жизни». В этом смысле Хайдеггер – полный анти-Спиноза. Такое ощущение, что Хайдеггер смертельно напуган смертью. Он пребывает в постоянном «экзистенциальном ужасе». И он считает, что люди прячутся от этого ужаса, например, прячутся в науку. Вместо того чтобы размышлять о смерти, они идут в лабораторию. Эта мысль, кстати, тоже не оригинальная. Я могу такую же мысль найти у Паскаля. Паскаль даже придумал для этого специальный термин: «divertissement». В переводе с французского – «развлечение» или «отвлечение». Человек ищет развлечений: кто охотится на зайцев, кто играет в биллиард, кто занимается наукой. Но всё это лишь виды развлечений и отвлечений. По-английски «to divert», по-латыни «divertere». Отвлечься, отойти, уйти в сторону, отклониться. А на самом деле надо, конечно, думать о главном. И в конце концов эти размышления о смерти как-то привели Хайдеггера опять к религии. Может быть, сказались переживания военного и послевоенного времени, страх перед коммунизмом, поражение Гитлера. Перед смертью Хайдеггер подружился с католическим священником и попросил его о христианском погребении. Можно сказать, вернулся в лоно Церкви. Если бы у него было такое же негативное отношение к религии, как в 1930-е годы, никакой католический священник не решился бы похоронить его по церковному обряду. Так что какую-то эволюцию Хайдеггер проделал. Хотя и католики (и не только католики) ждали от него публичного покаяния, в частности, в том, что он состоял в нацистской партии. Но для Хайдеггера такое покаяние значило бы отречься от своего пути в философии. Он считал, что философ имеет право заблуждаться, потому что философ пребывает в непрерывном поиске, он всё время в пути. В частности, философ может увлечься тем или иным национальным проектом, а потом разочароваться в нем. Здесь уместно вспомнить крылатые слова из комедии Грибоедова: «А судьи кто?». Те, кто вовремя эмигрировал? К Хайдеггеру можно применить слова Ахматовой: «Я была тогда с моим народом/ Там, где мой народ, к несчастью, был». Да, Хайдеггер предпочел разделить судьбу своего народа. Также он считал, что у его народа есть великое сокровище – немецкий язык. В книге «Что значит думать?» немало страниц посвящено разговору о преимуществах немецкого языка. Согласно Хайдеггеру, по-настоящему философствовать можно только по-немецки. Только этот язык позволяет передать тонкие оттенки мысли.
И второй момент: нельзя пользоваться пишущей машинкой. Нужно только писать от руки. Вот это я совершенно не мог понять у Хайдеггера. Но это его выношенная мысль: он считает, что техника губит всё. Я даже не могу представить себе, как Хайдеггер отреагировал бы на компьютеры и смартфоны. Он до них не дожил. Ему казалось, что техника обезличивает. Техника лишает человека поэтической и интуитивной составляющей. Философ, чтобы мыслить, должен войти в какое-то особое состояние, в которое он может войти, только когда окажется наедине с природой. А за экраном ноутбука невозможно философствовать. Компьютеры порождают таких философов, как Жак Деррида. Философов ироничных, философствующих не всерьез и над собой иронизирующих, подражая Витгенштейну, который мог сказать студентам: «Ваш профессор сегодня очень глуп» (фраза, которую любит вспоминать Константин Анатольевич Скворчевский). А Хайдеггер не хотел сдаваться: вот что интересно! Он хотел быть настоящим философом, Парменидом ХХ века! И поэтому его раздражала техника, ее вторжение в человеческое мышление. Поэтому он уже в послевоенные годы посвятил одну из своих статей «вопросу о технике». И здесь он был большим пессимистом. В царстве техники с ее воспроизводимостью, тиражируемостью, теряется неповторимость, уникальность процесса мышления, то, что Хайдеггер считал очень важным. С таким настроем, как у Хайдеггера, трудно было, конечно, приспособиться к послевоенной Европе. Но Хайдеггер всё же как-то приспособился. Он дружил с некоторыми влиятельными людьми из мира науки и культуры: композитором Карлом Орфом, физиками Вернером Гейзенбергом и Карлом Фридрихом фон Вайцзеккером. Примирился он в конце концов и с Романо Гвардини, хотя из богословов ему был ближе протестант Рудольф Бультман, с которым он вел оживленную переписку с 1925 по 1975 год (в те же годы, что и с Ханной Арендт). Были у него и ученики: Карл Ранер, впоследствии ставший известным католическим богословом, Жан Бофре, Ханс-Георг Гадамер и Виктор Фариас.
Но вернемся к хайдеггеровскому пессимизму. Есть такое понятие у Хайдеггера: «Sein zum Tode» («Бытие к смерти»). Т.е. у человека должна постоянно присутствовать мысль о смерти. Мы уже говорили об этом, вспоминали даже Спинозу, который считал размышление о смерти недостойным «свободного человека». Но Хайдеггер здесь верен Сократу, определившему философию как «попечение о смерти». Любопытно, что греческое слово «melete» (попечение) обычно переводят на латинский язык как «meditatio» (размышление). Получается, philosophia est meditatio mortis – очень красиво. Но можно ведь размышлять не только о личной смерти, но и о смерти культуры, и поскольку у смерти есть причины, то причиной смерти культуры будет, согласно Хайдеггеру, техника.
Теперь о наследии Хайдеггера. Хайдеггер умер в 1976 году, прожив достаточно большую жизнь, до конца сохраняя ясный ум, поддерживая переписку со своими друзьями Рудольфом Бультманом и Ханной Арендт. Однако пессимизм был в 1970-е (и особенно в 1960-е) непопулярен. Тогда еще царил Поппер, считавший всякие прогнозы, как оптимистические, так и пессимистические, лженаучными. Но в каком-то смысле Ханна Арендт всё же разделяла пессимизм Хайдеггера, что нашло отражение в ее книге «Банальность зла». Здесь парадокс, некоторая неполнота либеральной системы ценностей, которую Ханна Арендт, безусловно, разделяла с Поппером. Но при этом что-то в Хайдеггере продолжало притягивать Ханну Арендт. Это внутреннее беспокойство, какая-то неудовлетворенность либерализмом как оптимальным вариантом, отразилось и в её книге «Банальность зла». Ведь персонаж этой книги – Адольф Эйхман – не маньяк, не садист, а тем не менее отправил на смерть миллионы людей. Это не могло не внушать пессимизма. Если такую нравственную деградацию мог претерпеть обычный человек, из тех, которых Хайдеггер называет «das Man», то где гарантии счастливого исхода для европейской цивилизации?
По мере того как рассеивался оптимизм 1960-х, Хайдеггер начинал привлекать к себе все большее внимание. Он, впрочем, до этого не дожил. Сейчас всё, что он писал и говорил, вызывает интерес и широко обсуждается. Потому что всем было очевидно, что он был предельно искренен в своем философствовании. Он не играет роль философа, а философствует всей своей жизнью и готов, если понадобится, приносить жертвы. Дети его, Йорг и Герман, оказались на Восточном фронте, попали в плен, освободились уже после войны. Оба прожили весьма долгую жизнь, около ста лет. Одна из наших философов – Нелли Васильевна Мотрошилова – не так давно общалась с Йоргом в Германии (он умер в 2019 году). Она сообщает, что Йорг неплохо говорил по-русски, так как несколько лет провел в советском лагере для военнопленных. При этом он сохранил добрые чувства к России и русским.
Теперь тема «Хайдеггер и экзистенциализм». Прежде всего, влияние Хайдеггера на Сартра. У Сартра есть книга «Бытие и ничто». Ясно, что заглавие представляет собой недвусмысленную отсылку к книге Хайдеггера «Бытие и время». Понятно, что Сартр решил продолжать в духе Хайдеггера. Книга «Бытие и ничто» увидела свет в Париже в 1943 году еще при немецкой оккупации. Немецкая военная цензура не нашла в ней ничего предосудительного. Уже после войны Сартр подарил один экземпляр Хайдеггеру. Хайдеггер прочел только первые сорок страниц, дальше читать не стал, отдал своему ученику Гадамеру. Однако из письма Хайдеггера Сартру следует, что он все же основательно ознакомился с содержанием книги (может быть, вернулся к ней еще раз). Кстати, Гадамер сам по себе интересный философ. У него есть книга, которая называется «Истина и метод». Я, когда переводил нашу программу по истории, философии и методологии естествознания на английский язык, наткнулся на эту книгу в списке литературы. Про Гадамера можно сказать: «Сидел у ног Учителя». Тоже прожил очень долгую жизнь, умер в 102 года.
Итак, Сартр, Гадамер и, наконец, постмодернисты. Например, Мишель Фуко. Или Жак Деррида. Это люди, которые находились под большим влиянием Хайдеггера. Поэтому разоблачения Виктора Фариаса, написавшего книгу "Хайдеггер и нацизм", не встретили понимания среди французских интеллектуалов. Французские интеллектуалы ценили Хайдеггера за то, что он сформулировал очень важные для постмодернизма понятия. Кстати, Деррида еврей и ребенком находился под немецкой оккупацией. Ему даже, как еврею, запретили учиться во французской школе (это было в Алжире). Тогда Алжир находился под контролем коллаборационистского правительства Виши. Но это не помешало ему высоко ценить Хайдеггера как философа. Стоит также упомянуть, что в защиту Хайдеггера выступил французский философ Франсуа Федье.
В России Хайдеггера активно переводят. Я помню еще в 1975 или в 1976 году читал книгу советского философа Риммы Габитовой «Человек и общество в немецком экзистенциализме», там много было о Хайдеггере. Много писал о Хайдеггере философ Владимир Бибихин. Он, кстати, перевел «Sein und Zeit» на русский язык. И некоторые другие произведения тоже. И, конечно, не надо забывать Пиаму Павловну Гайденко, которая плакала над Хайдеггером. Кроме Гайденко, можно упомянуть Анатолия Ахутина, Светлану Коначеву... Книги его продолжают переводить, так что с Хайдеггером наш народ знаком. Пока будут существовать философские факультеты, Хайдеггер будет востребован. Не знаю, будут ли о нем рассказывать на Физтехе, поскольку, в отличие от его ученика Гадамера, он вплотную не занимался философией науки. В этом смысле для Физтеха важнее Рассел, Поппер, Кун, Фейерабенд. Хайдеггер только одним боком может быть интересен (и это отражено в программе) – «Вопрос о технике». Это единственный раз, когда Хайдеггер касается темы, непосредственно связанной с наукой.
Хочу закончить цитатой из рассуждения Хайдеггера, которое представляет собой лирическое отступление и было сформулировано на семинаре, состоявшемся в 1943 году и посвященном философии Гераклита: «Но если предположить, что нечто менее мучительное, чем война, поставило нас перед лицом бытия; если предположить, что современный человек сразу лишился возможности ходить в кино, слушать радио, читать газеты, ходить в театр, на концерты, на боксерские поединки, если он утратил возможность «путешествовать»; если предположить, что ему придется обходиться только самыми простыми вещами — тогда станет ясно, что он, скорее, готов «умереть», чем вспомнить о бытии».