3
Я поспешила к Лукьяну Петровичу и присела рядом. Он открыл глаза и, уже не сдерживаясь, застонал. Я склонилась над ним. Было слышно, как он задыхается. На бледном лице выступили капли холодного пота. Сухие губы с запёкшейся кровью страдальчески искривились.
«Эту победу тебе уже не праздновать, герой!» — вспомнила я слова завуча. Я взяла ветерана за руку. Она была совершенно холодной, и я начала её растирать. «Сердечный приступ или… инфаркт», — с ужасом подумала я.
— Лукьян Петрович, — прошептала я. — Что мне делать? Как Вам помочь? У Вас есть таблетки? — я лихорадочно вспоминала уроки первой помощи при инфаркте.
— Там, в карманах халата… был аспирин и нитроглиц…
Дав ему лекарства, я вскочила и бросилась к шкафам. Я точно помнила, где лежали старые тяжёлые шторы. Я подложила их под спину старика и осторожно приподняла его за плечи. Чтобы ещё более облегчить ему дыхание, я расстегнула тугой ворот на старенькой, залатанной рубашке и обомлела. На его груди вся кожа был изувечена застарелым шрамом от ожога. Это глубоко поразило меня. Я сжала губы от жалости и стыда.
Невыносимо было видеть, как старый офицер, победивший и выживший в страшное военное время, теперь лежит обессиленный в крови и доведён до унижений и страданий. Неужели он обречён на насильственную смерть в мире, за который он боролся, от рук убийцы, ради благополучия и счастья которого жертвовал своей собственной жизнью?..
Я не находила себе покоя, влезла на стол и потянулась к окну. Оно находилось слишком высоко для меня, но я смогла рассмотреть его. За решёткой была фанера. Она скрывала не только свет, но и заглушала звуки. Завуч предполагал, что старик будет звать на помощь, если сможет. Да только убийца немного не рассчитал: то, что я здесь тоже окажусь.
Среди груды досок я нашла большой, грубо сколоченный деревянный ящик и установила его на столе. Я подняла свою знакомую ножку от стула, ту самую «дубинку» и, рискуя упасть со своего ненадёжного сооружения, цепко держась за прилегающие железные стеллажи, осторожно встала на ящик. С первого же удара плохо укреплённая фанера опрокинулась и упала.
За окном виднелись высокие стебли молодой травы и зелёные ветви густого кустарника, за которым в отдалении еле проглядывался большой школьный стадион. Я знала, что дальше начинался городской парк, куда я когда-то водила своих учеников. Хотя я и сознавала, что мои крики никто не услышит и всё это, наверное, будет тщетно, но если есть хоть какой-нибудь шанс…
Набрав воздух в лёгкие, я закричала что было сил:
— Помогите! На помощь! Мы здесь! На помощь! Помогите нам! Человеку плохо! По-мо-ги-те!
Земля поглотила мой надрывный крик. И только сидящие на кустарнике птицы испугано вспорхнули, возмущённо защебетали и разлетелись в разные стороны.
В это время школа была закрыта и стадион пуст, а в парке никто бы и не услышал мой голос. Завтра — воскресенье, и снова всё вокруг будет безлюдно. А в понедельник, 9 Мая, все будут праздновать День Победы. Многие пойдут на торжественный парад, а потом на военное кладбище к Вечному огню.
Удручённая, я спустилась со стола и села на пол возле Лукьяна Петровича. Через несколько минут он расслабленно вздохнул и взглянул на меня широко раскрытыми глазами.
— Я Вас сразу признал… Вы… Надежда Романовна. Как Вы сюда попали? — спросил он, задыхаясь. Каждое слово давалось ему с большим трудом.
— Лукьян Петрович, Вам нельзя волноваться. Я Вам сейчас всё расскажу, — взволнованно произнесла я пересохшими губами. — Здесь есть хотя бы немного воды?
Обнаружив две пятилитровые канистры с надписью: «Дистиллированная вода», я поспешила себя как-то успокоить: «Слава Богу, хоть от жажды мы не умрём!» Я тут же перенесла их поближе к лежащему Лукьяну Петровичу и, смочив платок, осторожно вытерла кровавые подтёки с его бледного лица, но седина на голове так и осталась окрашенной в тёмно-бурый цвет запёкшейся крови.
Конечно же, я не рассказала ему всего, что открылось мне в ночном кошмаре и о нашем разговоре с завучем, надеясь, что старик, на время забывшись, ничего из этого не помнил. Своё внезапное появление здесь я решила объяснить лишь поиском картины.
— Вы, наверное, помните, что в моём кабинете начали делать ремонт и все старые картины принесли сюда на склад. Я искала портрет Микеланджело! — воскликнула я, нелепо оправдываясь. — Так получилось… Я без спроса вошла… Простите… Здесь было очень темно. Это я включила свет…
— Вы всё слышали? — тихо спросил он.
Я вздохнула и согласно кивнула. Старик тяжело задышал. Из закрытых глаз старого солдата потекли скупые слёзы горечи и бессилия.
Прошло несколько минут, прежде чем он снова заговорил.
— Не уберёг я свою внучку. Эх, старый дурень…
— Но Вы не виноваты в этом…
— Есть моя вина, есть. Малая у меня пенсия-то, а дитю надо разного, сами знаете. Думал, девка-то растёт, деньги нужны. А там ещё и опекунский совет грозился забрать её от меня. Старый Вы, говорят, а ребёнка нужно обеспечить. А я им справки с работы приносил, вроде, успокоил. Тогда они Марию в спецшколу для глухонемых определили. Она и меня учить на пальцах стала. И всё молчала, бедняжка. Вот я и обрадовался, что позволил мне завуч и дальше работать, а опосля позвал хоромы его дачные прибирать, да за садом смотреть. Тоже, ведь, деньги… По первости мы с Марией ездили туда вместе. Это я работал, а она бегала вокруг. А после я занемог, долго лежал, попал в больницу. Лаврентий Карлович… Этот подонок попросил разок Марию приехать. После ещё разок, так стала Мария на дачу каждую неделю одна ездить. Я поначалу и не знал вовсе, а после… Никак плохого и подумать-то не мог, старый дурень, только всё боялся, что работу потеряю и Марию у меня заберут… — его голос задрожал, и он долго не мог произнести ни слова.
Я молча слушала его горькую исповедь. А он спешил, несмотря на свою слабость и боль, всё рассказать, во всём покаяться. Ещё раз приняв лекарство, он поморщился и продолжал:
— Лишь со временем стал замечать, что-то с ней неладное происходит. Улыбаться совсем перестала, замкнулась, ходила понурой… То ли боялась, то ли стыдилась чего… Покуда я не нашёл запрятанные деньги… Бедная Мария… моя малышка… Как она посмотрела на меня! Завыла… расплакалась… убежала… спряталась под кровать и долго не вылезала. Я ползал на коленях и умолял, убеждал её, что вовсе не сержусь на неё и ни за что не буду наказывать, что всё равно буду любить больше всех на свете...
Он покачал головой.
— Она очень боится, что я её разлюблю, ведь я один у неё остался…
Его впалые глаза вновь наполнились слезами. Он вдруг тихо затрясся, утираясь дрожащей рукой. А слёзы всё текли быстрей и быстрей, так что он не успевал их вытирать. Когда он, наконец, вытер лицо рукавом рубашки, его покрасневшие глаза, полные страдания, смотрели мимо меня куда-то в пустоту.
Он тихо произнёс:
— Она всё же созналась, что деньги дал… этот мерзавец. Сволочь! Он обманул её. Сказал ей, что я очень болен и мне срочно нужна операция на сердце… очень дорогая операция. Понимаете?! Ведь такие деньжища зазря не дают! Это она, значит, ради меня… ради меня! О, Господи милосердный!
Он говорил, а я вспоминала своё бредовое видение. «Значит, это так и было? Но как же я могла увидеть это?»
Проглотив слёзы, старик дрожащим голосом продолжал:
— А ведь я бы ни на какую операцию и не согласился… Да и речи вовсе-то об том не было… Обманул, мерзавец, знаю, что обманул её! Ах, как же легко обмануть душу наивную и непорочную! А я-то и не уберёг!
Его руки задрожали сильнее, и он глухо зарыдал. Я гладила его плечи, не находя слов для утешения, и с запоздалым стыдом думала, что и сама, к сожалению, не приняла всерьёз тот случайно услышанный и страшно откровенный разговор между завучем и стареньким, ничем неприметным завхозом. Я просто позабыла о нём. И вероятно, в этой трагедии моя вина была ещё более велика и непростительна. Невыразимая ярость и угрызения совести мучили меня, но признаться сейчас ему в этом я была не в состоянии.
— Лукьян Петрович, что же теперь?.. — спросила я, кусая губы, хотя наперёд точно знала, что отныне мною движет уже ни страх и ни отчаяние. Глубоко внутри меня зрела жгучая ненависть и желание возмездия.
— Лучше б я на войне погиб, чем так… Он не оставит нас в живых. И Вы невинно пострадаете…
— А что он сможет с нами сделать? Прийти и придушить, а потом потихоньку вынести трупы? — саркастически усмехнулась я. А про себя содрогнулась: «Так и сделает… Убьёт».
Меня лихорадило. Сердце билось как бешеное. Я почувствовала, что сейчас задохнусь, и, подойдя к столу, оперлась на него обеими руками. Мне не хотелось, чтобы старик видел меня в таком состоянии, и с большим трудом старалась держаться бодро и беспечно, словно это была игра, а не вопрос жизни и смерти. Но повернувшись к нему спиной, я судорожно хватала воздух широко открытым ртом, словно выброшенная на сушу рыба.
Через несколько минут я сумела взять себя в руки и, будто очнувшись, решительным и внимательным взглядом окинула всё помещение: «Чего же я жду? Надо что-то делать». Я вспомнила о фанере, которой завуч так нелепо закрыл окно.
Не прошло и десяти минут, как я энергично высвободила из-под груды поломанных стульев две массивные школьные парты.
— Что Вы делаете? — удивлённо спросил старик.
— У меня есть идея! Мы будем защищаться! Надо забаррикадировать дверь! Я строю баррикаду! Ведь он захочет довести дело до конца. Не так ли?
Не теряя времени, я перетащила к двери парты и тяжёлый спортивный снаряд для прыжков, в народе прозванный «козлом», который так не любила на уроках физкультуры, и которому так несказанно обрадовалась сейчас. Дерматин на нём был сильно ободран, но сейчас это не имело никакого значения. Я придвинула «козла» вплотную к партам, при этом уперев его длинные, прочные ножки в железные стеллажи, привинченные к соседней стене, и похлопала по его разорванной «спине»:
— Ты теперь не просто спортивный снаряд, ты — боевой снаряд!
Навалив на парты три больших гири, диски от штанги и ещё груду стульев, я одобрительно оценила своё сооружение и облегчённо вздохнула:
— Как Вы думаете, Лукьян Петрович, сможем ли мы достойно выдержать осаду противника?
— Дай Бог Вам с ним справиться! — тихо произнёс старик и устало закрыл глаза.
— И даже два дня осады мы запросто выдержим! Гляньте, вода у нас есть, кушать тоже припасено! — я торжественно раскрыла кулёк, наполненный булочками и конфетами, которые предназначались Любе и Илье. «Человек предполагает, а Бог располагает», вспомнила я слова тёти Шуры.
— Два дня. Это для вас, молодых, мало. А для стариков время по-иному течёт. Я не боюсь смерти, голубушка моя, Надежда Романовна, за дитё душа болит.
— Победа будет за нами, товарищ капитан! Вот увидите, ещё и на парад успеем! — наигранно торжественно воскликнула я, вспомнив о его военном звании. — Может, стоит и окно закрыть, — я направилась к столу. — Становится холодно. Может дождь пойти…
— Не получится. Там шпингалет уже с марта месяца как сломался, а рамы старые, отсыревшие, — услышала я слабый голос Лукьяна Петровича.
— Что значит сломался?
— Да так. Сам не понимаю. Тогда ж сильно приболел. В больнице долго провалялся. А как пришёл на работу, вижу: окно открыто, шпингалет сломан. Странно. Сломан-то изнутри. Рама совершенно цела. А снаружи решётка. На воров не похоже, — старик нахмурился и пожал плечами. — Говорил я завучу, да он только отмахивался: к зиме, мол, починим, не до того сейчас. А мне самому-то несподручно там чинить. Больно уж высоко… да и годы уже не те… — он бессильно вздохнул и отмахнулся. — Так залепил его поначалу изолентой, чтобы не дуло, да только долго она не продержалась. И теперича, вон-те, так и не закрывается. А этот подонок всё забыл… Разорался на меня…
Ему было горько и стыдно, что на него кричат, а он, униженный и беспомощный, должен это выслушивать.
— Нет, Лукьян Петрович, ничего он не забыл. Такие, как он ничего не упускают из виду.
Я поднялась к окну и долго, с интересом рассматривала место разлома, которое невероятным образом почти в точности походило на то, что случилось и с моей форточкой.
4
Соорудив постель из старых штор и всякой ветоши, хранящейся в шкафах, я лежала и смотрела в направлении приоткрытого окна, за которым наступила ночь.
Комната погрузилась в темноту, и лишь слабый лунный отсвет рассеянно освещал контуры решёток на маленьких окнах. Снаружи было тихо. Был слышен лишь мягкий шелест листвы и редкое стрекотание кузнечиков. Из открытого окна тянуло прохладой.
Прошло уже несколько часов. Я продолжала напряжённо прислушиваться к звукам ночи. Рядом прерывисто дышал Лукьян Петрович, он немного попил воды, отказался от еды и забылся тревожным сном. Помогла моя валерианка, которую я по совету Любаши теперь всегда носила в своей сумочке и которой так до сих пор и не воспользовалась. Я оттащила бедного старика подальше от окна, устроилась рядом, укрыв нас обоих своим плащом.
Лукьян Петрович проснулся и протянул ко мне руку.
— Голубушка моя, Вы не спите? — спросил он.
— Может, у меня получится закрыть окно? — раздумывала я. — Холодно становится.
— Будьте осторожны, — прошептал он. — Темень сплошная. Ничего не видно.
Пробираясь медленно, на ощупь, еле различая предметы, я поднялась на стол, а затем на сколоченный деревянный ящик. Достав платок из кармана, я вложила его между рамами и с силой прижала окно. Оно упорно долго не поддавалось, но наконец, закрылось. От напряжения и усталости я чуть не потеряла равновесие, но вовремя ухватилась за ручку окна и снова распахнула его. Ящик под ногами закачался и треснул. Я вовремя удержалась от крика ужаса. Практически повиснув на ручке окна, я потянулась, ощупывая по сторонам металлические стеллажи, и на удивление быстро нашла стабильную опору. Мне хватило самообладания и выдержки, чтобы не запаниковать и не сорваться с высоты бестолково выстроенной пирамиды.
Когда я вновь твёрдо встала на пол, мне было не легко справиться с охватившей меня сильной дрожью. Но очень не хотелось, чтобы Лукьян Петрович это заметил. Я осторожно подошла к нему и обессилено повалилась рядом.
— Ну, что, получилось закрыть? — спросил он.
— Нет. Темно. Завтра, — ответила я как можно беспечней, только сию минуту осознавая, как серьёзно рисковала жизнью. И не только своей.
Немного успокоившись, я думала о том, что нас ждёт. Хотелось есть, но нам предстояло растянуть наши скудные запасы минимум на два дня. И, заняв себя мыслями о предстоящей длительной осаде, я сумела побороть свой аппетит. Больше всего я боялась, что сердце старика не выдержит, и он умрёт. Временами он громко стонал и вздрагивал во сне.
Заморосил дождь. Всё сильнее и оживлённее. Я плотнее прижалась к тёплой спине старого ветерана и, убаюканная тихим барабанным перестуком дождя, вскоре тоже заснула.
Внезапно я очнулась от тревожного сна и прислушалась к неровному дыханию рядом лежащего, почти незнакомого, но уже не чужого мне человека. Я не представляла, сколько прошло времени, но полнейшая мгла по-прежнему окружала меня. Дождь не стихал, казалось, он ещё неистовей обрушился на землю. Вдруг яркий бледно-голубой свет на мгновенье озарил проёмы окон. Я испуганно вскинулась и напряглась. Вслед за молнией заставил меня вздрогнуть и раскатистый удар грома. Старик приподнял голову и тихо закашлял.
— Как Вы себя чувствуете? Может, хотите воды? — обратилась я к нему.
Он не успел ответить. Услышав странные звуки за дверью, мы оба замерли. Сквозь шум дождя до нас донёсся лязг отпираемого замка. Сначала послышался медленный осторожный щелчок, затем скрипнула ручка двери. Я застыла от нахлынувшего ужаса и прислушалась. Но не было слышно ни звука. Дверь не сдвинулась. И тут раздался громкий стук в дверь. Мы сильней прижались друг к другу и переглянулись.
Нервный голос завуча произнёс:
— Отоприте дверь!..
На пару секунд наступила тишина. Ещё раз последовал удар в дверь. Она тихо скрипнула, но не поддалась.
Теперь уже другим, насмешливым голосом завуч произнёс:
— Что Вы? Неужели испугались меня?.. Надежда Романовна! Я же… я просто пошутил, ну, решил немного проучить, а Вы и вправду поверили в страшилку. Поиграли в чертей и будет!.. Ну это, право, смешно. Откройте мне, я вернулся выпустить Вас отсюда!
Дрожащей рукою я прикрыла губы Лукьяну Петровичу и прошептала:
— Не надо ему отвечать. Он врёт.
Удары обрушились один за другим, но ничего так и не сдвинулось с места.
— Надежда Романовна! Поверьте, я очень сожалею… Я сделал непоправимую глупость. Простите же меня! Знайте, что я никогда и ни у кого не просил прощения!.. Откройте! Вы свободны!.. Да неужели Вам хочется провести здесь ночь?
Он снова порывисто рассмеялся.
— Я клянусь Вам, что не трону Вас даже пальцем! Давайте решим это дело цивилизованно! Давайте мириться! ... Что Вы хотите? Скажите Ваши условия!.. — не дождавшись моего ответа, он громко воскликнул: — Я дам Вам денег! Мно-ого денег! Вы не останетесь в обиде!
«Я уже это слышала», пронеслось у меня в голове.
Он выдержал короткую паузу и громко рассмеялся, продолжая уже говорить в своей обычной, небрежно-покровительственной манере:
— Ладно, если я Вам не нравлюсь, я отступаю. Идите к своему Рубину. И… будьте счастливы! Прошу Вас, не будем раздувать из этого ненужную шумиху. Ведь Вы же понимаете, что люди могут и о Вас очень плохо подумать! Зачем Вам это?.. Отзовитесь, Надежда Романовна! Ведь Вы ещё там и Вы меня слышите!
Всё это время завуч обращался только ко мне, как будто старого завхоза вовсе тут и не было. Он понимал, что решение было только за мной.
Мы с Лукьяном Петровичем продолжали молчать. С негодяем нельзя было вступать в переговоры.
— Надежда Романовна! Право, я сдаюсь. Скажите, как я могу реабилитироваться в Ваших глазах? Я сделаю для Вас всё, что пожелаете. Мы забудем наши распри и этот… прискорбный случай…
Он снова изменил интонацию и встревожено закричал:
— Я нечаянно его ударил! Он набросился на меня! Это было сопротивление, не больше!.. Старику, наверное, плохо и нужна неотложная помощь. А Вы препятствуете! Из-за Вас он может умереть!
Я ждала, когда его терпение лопнет, и тогда он непременно выдаст себя. Это оказалось быстрее, чем я ожидала. Он дико выругался и с новой неистовостью навалился на дверь. Парта шелохнулась и медленно поползла. Он, словно огромное чудовище, обладал нечеловеческой силой и, наверняка, смог бы сдвинуть всю громоздкую баррикаду и открыть дверь, но мои расчёты оказались верными. Спортивный станок для прыжков плотно упёрся в железный стеллаж. Завуч ещё долгое время натужно, но безуспешно толкал дверь и, наконец, затих. Молчание длилось довольно долго. Мне показалось, что он удалился. Но я не верила, что он мог просто так уйти. Мы с Лукьяном Петровичем по-прежнему напряжённо прислушивались и молчали. За дверью вновь раздались шорохи и голос. Это был странный, хриплый, совершенно не похожий на тот голос, к которому я привыкла. Он устало произнёс:
— Когда ты назвала меня чудовищем, ты напомнила мне мою мать. И за это я тебя ещё больше возненавидел. Моя мать стыдилась и не любила меня. И однажды поняв это, внутри меня тоже забушевал стыд. Стыд за себя, за неё! Все дети боялись меня, дразнили и не хотели со мной играть. Я выходил гулять только тёмными ночами. Я всегда был один. Но что же было грешного в уродстве невинного ребёнка? Я не понимал, но чувствовал, что все отворачивались от меня, потому что я был отвратительным! Я был неправильным! Я видел в этом свой позор! И мне хотелось хоть как-то скрыть его от глаз других! Это приводило меня к отчаянию и вызывало депрессию. Но, когда однажды мать откровенно сказала мне: «Бедное моё чудовище, с такой внешностью ты ничего не добьёшься», я понял, что должен делать: я должен добиться наивысшего успеха! А я добился! Я всего добился. Поэтому, пока мои сверстники развлекались и бестолково гоняли во дворе мяч, я был обречён на домашнее заточение и читал. Я читал всё, что попадалось под руку. Я учился с неистовой жадностью и упорством, потому что знал, что только так добьюсь всего, чего захочу, что достигну такого самосовершенствования, такого уровня знаний, которого они никогда не смогут достичь, растрачивая время на свои глупые, бестолковые игры. Мой отец был психиатром в дурдоме и часто рассказывал мне о своих больных. Он пропадал в своей чёртовой больнице, пока сам не стал её пациентом. У нас дома осталась его огромная библиотека, в том числе множество книг по психологии и психиатрии. Я прочёл их все. И, не научившись любить людей, научился их презирать и ненавидеть. И в пединститут я пошёл не из любви к детям, а от желания понять природу этой любви. Понять, за что их любят родители. Ведь не только потому, что все они такие миленькие и симпатичные. В действительности, все дети — это эгоистичные, глупые, капризные, даже жестокие существа. Несмотря на это, каждый родитель с умилением смотрит на своё чадо и видит в нём ангелочка. Но сколько я ни старался, сколько бы почётных грамот я ни приносил домой, я понимал, что моя мать не любит меня. Она стыдилась и презирала меня. И, вероятно, терпела только из-за отца… После его смерти она начала сильно выпивать. Однажды, сильно напившись, она созналась мне, что, будучи беременной, пыталась избавиться от меня и принимала какие-то препараты, из-за которых я, вероятно, и стал патологически безобразен. Тогда к ощущению собственной неполноценности добавилось ещё и чувство жгучей обиды… Это несправедливо, чёрт возьми! Ни один зверь, ни одно животное не стремится убить своего детёныша во чреве своём и готово грызться до последней капли крови, защищая его! — он застонал, почти что завыл. — А она хотела убить меня! Слышите? Ведь во всём этом была виновата только она! Эта сука! Это она вместо рождения нормального человека выбросила в этот мир существо в чудовищном обличии! — он перевёл дыхание и заговорил уже тихо и хладнокровно. — Я сразу возненавидел её… В нашем доме не было ни одного зеркала. Я разбил их все. Со временем я научился охлаждать свои чувства рассудком, чтобы не испытывать боль, страх и сожаление. К тому же я не без удовольствия начал замечать, что мои одноклассники боятся меня. Это мне очень понравилось… И тогда я понял, что я себя просто недооценивал, и осознал, чего мне недоставало — власти и полного подчинения! Мне нравится, когда меня боятся! И не люблю, когда мне дерзят.
Он замолчал. Но тишина длилась недолго.
— Ты думаешь, что я сумасшедший? — он злорадно усмехнулся, продолжая свой страшный монолог, — Нет. И всё это я рассказал тебе не для того, чтобы надавить на жалость... Я в этом не нуждаюсь. Ведь совсем скоро у меня будет то, что я давно замыслил!
Завуч опять умолк, наверное, раздумывая, стоило ли дальше рассказывать о своих планах, но он уже не в силах был остановиться и истерически закричал:
— Скоро, очень скоро у меня будет моя собственная школа! Моя, моя личная школа! В ней не будет капризных, ленивых и глупых учеников! Да! Там будут учиться особые детки! И школа моя будет особая! — он расхохотался и вдруг опять тихо добавил: — И пусть о ней никто, никогда не узнает… Ах, как жаль, что ты не хочешь быть со мной. Надежда Романовна, мне будет так не хватать тебя… Или всё-таки дать тебе ещё один шанс? Слышишь? Последний шанс! Я тебя возьму в свою школу! Согласна? И я… не убью тебя. Даю честное слово!
Он умолк. Возникшая тишина насторожила меня. После паузы завуч снова заговорил, не сдерживая раздражения:
— Жаль. Ты так молода и поэтому так глупа. Но я готов признать, дорогая моя Надежда Романовна, ты оказалась для меня слишком крепким орешком. Я долго терпел твою дерзость!
Я слушала его с закрытыми глазами, уткнувшись лицом в плечо старого фронтовика. «Он действительно сумасшедший», — прошептала я.
— Как же так, думаешь ты, всегда такой культурный, всеми уважаемый, заслуженный учитель на самом деле оказался несдержанным и немного странным типом? А я, как тот сопливый мальчишка, твой ученик Степан Рогов, не могу по-другому привлекать внимание красивых девушек. Мне нужно их дёргать за косички… — он зашипел, — и ш-ш-шлёпать!..
Я мучительно содрогнулась, зажимая уши руками. Но это не помогло, я отчётливо слышала, как вне себя от бешенства он снова застучал о запертую дверь и прохрипел:
— Разве тебе не понятно, что ты здесь сдохнешь?!
Лукьян Петрович крепко сжал мою руку и, задыхаясь, произнёс:
— Наденька! Боже мой!
Я обхватила Лукьяна Петровича за плечи, чувствуя, как его трясёт.
Уговоры сменились угрозами, которые посыпались одна за другой.
— Открой или я убью вас обоих! — завуч разразился яростной бранью. — Жаль, что я раньше не перерезал тебе горло в тёмном переулке!
Прошло ещё некоторое время, пока шум за дверью не прекратился. Парты так и не сдвинулись с места. Ему пришлось отступить. Но перед тем, как уйти, он снова запер дверь на замок.
Дождь уже прекратился. В наступившей тишине я услыхала, как бешено и гулко бьётся моё сердце. Лукьян Петрович, обхватив мою голову своими шершавыми ладонями, что-то шептал.
— …да будет воля Твоя…
Я слушала, как он молится, и не замечала непрерывно катящихся по щекам крупных слёз. Он смолк и вытер слёзы с моего лица. Я удивлённо спросила:
— Разве я плакала? Нет, я не буду плакать. Не буду…
— Слёзы — это не слабость. Кто умеет плакать, тот умеет и утешать.
— Но мне его совсем не жаль, — я вытерла слёзы. — И «чудовищем» я назвала вовсе не из-за его внешности. Я давно привыкла к ней и перестала замечать что-либо ненормальное. Долгое время я очень уважала его… Когда-то мне удалось попасть на его открытые уроки по русской литературе. Я была очарована! Это было бесподобно, почти гениально. Он заслуженный учитель! Его уважают и ценят! Он всегда дружелюбен и внимателен ко всем без исключения. Но в душе он… он ужасен! Да, именно его истинное чудовище, которое он сам продолжал видеть в себе, было скрыто от глаз других людей! Лукьян Петрович! Как же такое может быть? И внешность тут вовсе ни при чём! Многие дети рождаются с физическими недостатками, но остаются добрыми, человечными. Почему же он стал таким?
— Все люди с детства познают и добро, и зло, хоть и часто их путают, — не открывая глаз, откликнулся Лукьян Петрович. — Каждый поддаётся тому, к чему его сердце тянется. Злое, лютое сердце хочет враждовать и разрушать, а светлое, чистое хочет любить и помогать.
— А заблудшее, слепое?
— Не знаю, — он замолчал и после некоторого раздумья добавил: — По всему вероятию, оно примкнёт к тому, кто больше благ наобещает. Хоть на этом свете, хоть на том.
5
Через некоторое время Лукьян Петрович опять уснул. Окончательно обессилев, я тоже погрузилась в тревожный сон, но всё же временами просыпалась и продолжала вслушиваться в неровное дыхание старика.
Очередной раз очнувшись, я увидела в окне первые проблески зарева и обернулась к Лукьяну Петровичу. Не услышав от него ни звука, я испугано позвала:
— Лукьян Петрович!
— Я ещё жив. Я не сплю, — хрипло отозвался он.
— Больно? — спросила я тихо.
— Больно. Но не телу. Душа болит. Ох, как болит.
Он застонал. Я протянула к нему руку. Он будто ожидал этого и взял её в свою большую шершавую ладонь. Вспоминать о зловещих угрозах и страшной исповеди завуча не хотелось. Все мысли о нём я решительно гнала прочь.
— Вы уже давно не спите? — спросила я, стараясь говорить бодро.
— Не могу.
— Хотите попить воды?
— Нет, доченька, спасибо. Поспи ещё.
Нет, он не бредил, он произнёс это спокойно, ласково и уверенно, по-прежнему не отпуская мою руку из своей тёплой ладони.
— А почему Вы меня «доченькой» назвали?
— Ты не против?
— Нет, нет. Мне даже приятно.
— А я вдруг представил, что ты — это она. Она, вот так, совсем рядом. Как давно это было… Наденька, мне и впрямь сдаётся, что ты очень похожа на мою родную дочь. У неё были такие же красивые длинные волосы и такие же голубые глаза с большими ресницами.
— Меня уже много лет никто «доченькой» не называл... Мои родители… Они оказались на Чернобыльской атомной электростанции во время взрыва. Они были там в командировке как раз для изучения экологической ситуации в этой местности. Отец погиб на третий день… Он активно участвовал в ликвидации аварии и, видимо, очень хорошо понимал, какой экологической катастрофой всё это обернётся. А маму эвакуировали… Она умерла через полгода… от лучевой болезни в московской больнице...
Который раз я делилась своей давней болью, историей своего одиночества. Оно сделало меня дерзкой и воинственной. Но сейчас я говорила и не узнавала свой голос. Он словно стал новым: мягким и ласковым. На какие-то секунды вернулось давно забытое ощущение счастливого детства и родительской любви. Я сейчас снова была не одинока, рядом был уже близкий человек, чьё мужество напомнило мне о родном отце, вступившим в бой со смертью.
Мы долго молчали. Каждый думал о своём. И говорить о минувшей кошмарной ночи не хотелось. Мы живы. Что помогло нам в этот раз?
Открытое окно мне не давало покоя. Я подошла к столу и, представив себе, с какой высоты мне пришлось бы падать в кромешной тьме, со злостью отбросила в сторону поломанный ящик. «Для чего у тебя голова на плечах? — спросила я саму себя, — Вот и думай, а не строй из себя и не распускай нюни…»
Выбрав из оставшейся утвари несколько массивных деревянных брусков, я воздвигла на столе более стабильную и надёжную конструкцию для подъёма.
— Дочка, вот ты какая неуёмная. Побереги себя… — услышала я тревожный голос Лукьяна Петровича.
— Неотступность всегда была моей главной чертой, — ответила я. — Это обычно не присуще слабому полу, но присуще моему имени. Не зря же говорят, что имя — это судьба.
Довольно оглядев своё новое пирамидальное сооружение, уже более уверенно я поднялась на него и с первой попытки плотно зажала платок оконной рамой.
Спустившись, я удовлетворённо взглянула на дело рук своих и повернулась к старому ветерану. Он скорбно смотрел в одну точку. Больше всего я боялась этого затуманенного, безжизненного взгляда. Мне было нестерпимо стыдно за его оскорблённое человеческое достоинство, за бесправное, униженное существование, за предательский удар в спину.
И я поняла, как нужно действовать. «Это война, а на войне — как на войне!» Я вытянулась перед ним по стойке "смирно" и воодушевлённо выпалила:
— Товарищ капитан, разрешите доложить? Ваш приказ выполнен! В результате верных тактических действий высота была взята и стратегически важный объект был успешно захвачен! Флаг водружён! Потерь нет.
Старик удивлённо поднял на меня свой всё ещё скованный взгляд.
А я торжественно произнесла:
— Товарищ капитан, мы победим.
Он слабо улыбнулся и кивнул головой.
— Мы победим, — твёрдо повторил он и добавил: — Наденька, ты заслужила медаль «За отвагу»!
Я облегчённо рассмеялась.
— Тогда, может, перекусим? Кстати, несмотря на то, что я нахожусь в звании рядового, но, как женщина, позволю себе взять в свои руки управление хозяйственно-бытовой базой.
Я достала продукты.
— Товарищ капитан, разрешите доложить? В нашем военно-стратегическом запасе есть пять булочек с маком и десять конфет! И это очень даже неплохо!
— Конфеты, Наденька, ешь сама. А у меня от них «пеньки» болят.
— Эту проблему мы легко решим, после праздников сходим к моему знакомому стоматологу. Он уколы делает просто виртуозно, и не заметите.
— Да не боюсь я этих уколов! Во время войны из меня без уколов осколки вытаскивали. Просто дорого всё это нынче. Мне не по карману.
— Дожили… — я еле сдержалась, чтобы не выругаться. — Тогда паёк распределяем так: Вам — булочки, а мне — конфеты. Эх, вся мучительная диета насмарку! Ладно, главное, что голод нам не страшен!
— Это ж всего-то пару деньков. Разве это голод? И булочки в одиночку я есть не буду! — он взял одну булочку и разломал напополам. — Сама пекла?
— Нет. Не умею. Тёть Шура обещала научить.
Старик медленно прожевал кусочек.
— «Тёть Шура»! — передразнил он и произнёс уважительно: — Её зовут Александра Ивановна. — Он вздохнул и продолжил: — Несчастная у неё судьба. Горемычная. Муж рано спился. Добрый был, но слабый, безотказный. Да так и помер от пьянки. А она, считай, сама двоих ребят вырастила. Близнецы у неё были. Ладные, да бравые. От красавиц-невест отбоя не было. Да приглянулась им не девка статная, а служба ратная. И оба они на афганской войне, на чужой стороне сложили свои молодые головушки…
— А как же их сразу двоих призвали? Не имели права. Хоть один кормилец должен был в семье остаться.
— Никто и не принуждал. Второй-то сам напросился. Не хотел брата одного отпускать. Братья были — не разлей вода. В военное училище вместе поступали, офицерами стали. Не прошло и полгода, как на той проклятой войне разом убиты были. Один прикрыл собой другого. Не спас… Так в обнимку и погибли. А после в цинковых гробах домой возвратились. И теперича рядом на военном кладбище покоятся… Там моих друзей с войны мно-ого захоронено, — он снова тяжело вздохнул. — Вот так мы с Александрой Ивановной и повстречались… Где ещё старикам познакомиться? — помолчав немного, он продолжил: — Это случилось годков шесть назад… Да, Мария совсем маленькой была. А я на пенсию жил, да без работы маялся. Силушка-то ещё была! Я ведь всю свою жизнь плотничал, как и отец мой. Да, так вот Александра Ивановна за меня перед школьным начальством словечко и замолвила… Святая женщина, дай, Бог, ей здоровья. Поначалу всё в моих руках спорилось: и мебель чинил, и замки ставил. Да что говорить, слышал, как дерево в руках пело. А как дочку свою потерял, в один миг подкосило… И Мария, внученька моя… — его голос дрогнул.
— Вы знаете, товарищ капитан, что мы с Вами находимся на линии огня и совершенно не готовы к обороне? — с наигранным возмущением перебила я старого ветерана, чувствуя, что надо сменить тему разговора. Я указала на окна и сейчас же всерьёз спохватилась. — Вот, же балда! — стукнула я себя по лбу, вскакивая, — Ну надо же, так легкомысленно устроить пикник на виду у противника! Какие будут указания?
Лукьян Петрович испытующе смотрел на меня.
— Надо построить укрытие! — я сама себе отдала приказ и, «взяв под козырёк», быстро отчеканила: — Есть, срочно поставить надёжную защиту от пулемётного огня и обеспечить спокойный отдых личному составу! Разрешите приступить к выполнению задания?
Лукьян Петрович только глубоко вздохнул.
Невзирая на сильный голод, я отложила булочку в сторону и вновь развила кипучую деятельность, напевая: «Первым делом, первым делом — оборона, ну а булочки, а булочки — потом!»
Я освободила место за шкафами, придвинув их ближе друг к другу, перетащила в образовавшееся укрытие один из спортивных матов и наши «постельные принадлежности», а потом помогла Лукьяну Петровичу там удобно устроиться. Я также не забыла о портрете Микеланджело. Поставив его рядом, я долго смотрела в лицо великого мастера, полное смиренного ожидания, в его глаза под приподнятыми бровями, читая в них навсегда застывший, неведомый вопрос. «Мастер, — беззвучно обратилась я к нему, — совсем забыла Вас поблагодарить! Вы помогли нам обоим сохранить жизнь».
Продолжение следует...
http://proza.ru/2023/08/20/1513